В лирике Пушкина есть стихотворения, которые трудно однозначно определить по их тематике. Таким является и стихотворение «К Чаадаеву», написанное в 1818 году.
В нем впервые в лирике Пушкина появляется столь характерное для его последующего творчества соединение гражданской тематики с любовной и дружеской.
В соответствии с этим происходит и трансформация жанра: дружеское послание, обращенное к определенному человеку, перерастает в гражданское обращение ко всему поколению и насыщается пафосом свободолюбия и патриотизма.
Петр Яковлевич Чаадаев был одним из близких друзей Пушкина еще с лицейских лет поэта. Их многое объединяло, хотя не всегда на протяжении многолетней дружбы позиции зрелого Пушкина и Чаадаева совпадали. Но в 1818 году юный поэт видел в старшем друге человека, умудренного жизненным опытом, наделенного острым и, порой, саркастическим умом, а главное – свободолюбивыми идеалами, столь отвечающими настроению Пушкина.
Ведь Чаадаев, как и многие лицейские друзья поэта, был членом тайного декабристского общества «Союз благоденствия», хотя впоследствии отдалился от этого движения, заняв свою весьма своеобразную позицию в вопросе о государственной власти и дальнейшей судьбе России. За публикацию «Философического письма», в котором были изложены эти взгляды, Чаадаев был объявлен правительством сумасшедшим – так самодержавие боролось с инакомыслием и свободолюбием.
Кроме этого послания, Пушкин адресовал Чаадаеву еще несколько стихотворений, написанных несколько позже. Они резко отличаются по тональности от послания 1818 года, которое поражает своим чисто юношеским воодушевлением и оптимизмом. Пожалуй, нигде более Пушкин не выражает надежды на столь скорое осуществление идеалов свободы, которая восторжествует, как ему кажется, стараниями его друзей и самого поэта:
Товарищ, верь: взойдет она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!
Поразительно, но столь оптимистическому финалу предшествует совсем иное настроение, которое лишь постепенно сменяется, по ходу развития основной мысли стихотворения.
Начало его написано в элегическом стиле, очень характерном для жанра дружеского послания. Лирический герой, обращаясь к своему задушевному другу, с печалью вспоминает о том, что многие прежние его идеалы оказались «обманом», «сном»:
Любви, надежды, тихой славы
Недолго нежил нас обман,
Исчезли юные забавы,
Как сон, как утренний туман.
Вся поэтическая лексика, вся образность первого четверостишия построена в стиле романтических элегий: тихий, нежил, сон, утренний туман. Что же осталось от дней уходящей юности? Не уже ни любви, ни надежды. Но, кажется, в этой привычной триады не хватает какого-то слова? Конечно, нет первого из слов этого устойчивого сочетания – «веры». Но это ключевое слово еще появится в стихотворении – оно оставлено для заключительной, ударной концовки, придавая ей характер особого, почти религиозного воодушевления и убежденности.
Но переход от пессимистической тональности к мажорному звучанию происходит постепенно. Этот переход связан с образами горения, огня. Обычно уподобление страстного желания огню было характерно для любовной лирики. Пушкин вносит в мотив огня совсем иное звучание: оно связано с гражданским призывом, протестом против «гнета власти роковой»:
Но в нас горит еще желанье,
Под гнетом власти роковой
Нетерпеливою душой
Отчизны внемлем призыванье.
Далее следует столь неожиданное сравнение, что даже далеко не все близкие по образу мыслей и духу друзья-декабристы приняли его. Считалось, что сопоставление гражданской жизни с частной, соединение высоких патриотических мотивов с сентиментальными недопустимы. Но Пушкин в этом стихотворении избирает поистине новаторский ход: он соединяет в единый и неразрывный образ понятия «свобода» и «любовь». Тем самым он показывает, что свободолюбие и гражданские устремления так же естественны и присущи каждому человеку, как и самые интимные его чувства – дружбы и любви:
Мы ждем с томленьем упованья
Минуты вольности святой,
Как ждет любовник молодой
Минуты верного свиданья.
И тогда уже вполне логичен переход образа горения их области любовных чувств в сферу гражданских побуждений:
Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы.
И теперь очевидно, что обращение к другу переросло в призыв к вере в идеалы свободы и возможность их достижения, адресованный всему молодому поколению России. Недаром в последнем четверостишии употреблено другое, более высокое слово – слово «друг» заменяется на «товарищ».
А поэтический образ «звезды пленительного счастья», завершающий стихотворение, становится символом надежд на торжество идеалов гражданской свободы для многих последующих поколений русских людей, готовых бороться за то, чтобы Россия «вспряла ото сна».
Для нас этот образ наполнен уже несколько иным смыслом, но его поэтическая сила и выразительность, как и всего пушкинского послания, продолжает пленять и волновать наших современников.
|
