Гнедич, Николай Иванович
Родился 2 февраля 1784 г. Сын небогатых полтавских помещиков, рано лишившийся родителей, он тем не менее получил по своему времени достаточное образование. Первоначально он учился в Полтавской семинарии, но здесь оставался недолго и перешел в Харьковский коллегиум. Здесь Гнедич пробыл около семи лет и в 1800 г. перешел в Московский университет, предварительно пробыв некоторое время в Благородном Университетском пансионе. Уволившись по прошению из университета 30 декабря 1802 г., с аттестатом, Гнедич в начале 1803 г. приехал в Петербург и с 1-го марта определился на службу в Департаменте Народного Просвещения, на должность писца. В Петербурге, среди очень тяжелой иногда материальной обстановки, развернулась литературная деятельность Гнедича, привлекшая к нему внимание влиятельных лиц и снискавшая к нему покровительство и уважение Алексея Николаевича Оленина. Благодаря Оленину, он в 1811 г. был избран в члены Российской Академии и назначен в Императорскую Публичную Библиотеку сначала помощником библиотекаря, а 26 апреля 1826 г. — библиотекарем. Одновременно и конечно для пополнения своих материальных недостатков, Гнедич продолжал службу в Департаменте Народного Просвещения до 24 мая 1817 г., когда он уволен был из Департамента по прошению, и даже с 10 августа 1814 г. определился письмоводителем в Государственную Канцелярию, под начальство своего покровителя А. Н. Оленина, который управлял и Императорской Публичной Библиотекой, в должности Директора, и Государственной Канцелярией, в должности Государственного Секретаря. 26 декабря 1826 г. Гнедич был избран в члены-корреспонденты Императорской Академии Наук по разряду литературы и истории славянских народов. Но к этому времени состояние здоровья Гнедича уже не позволяло ему осложнять лежащие на нем обязанности, и он с 17 июня 1827 г. по болезни уволился из ведомства Государственной Канцелярии, а с 31 января 1831 г., по той же причине и по прошению, он совсем оставил государственную службу и вышел в отставку с чином статского советника и с пенсией.
Надобно заметить, что хворать Гнедич начал еще с 1809 г. и потом постоянно лечился. Перенеся в детстве оспу, совершенно обезобразившую его лицо и даже лишившую его правого глаза, Гнедич никогда не отличался крепким здоровьем. Но до 1825 г. он не принимал особых мер и лишь в этом году, по совету врачей, ездил на Кавказские минеральные воды. К сожалению, с Кавказа Гнедич привез новую болезнь — катар в груди. Через два года, в августе 1827 г., он снова поехал на юг России и пробыл там целый год.
Здоровье его на этот раз восстановилось, но в 1830 г. к возобновившимся старым болезням прибавилась новая — боль в горле. Мало помогло ему от этой болезни лечение искусственными минеральными водами в Москве. Это было расширение одной артерии в груди, и эту болезнь сам Гнедич приписывал чрезмерно напряженной работе голоса при разучивании трагических ролей с актрисой Семеновой. В начале 1833 г. Гнедич заболел гриппом, и эта болезнь оказалась для него роковой: ослабленный разными болезнями организм не выдержал, и Гнедич 3 февраля 1833 г. скончался, 49-ти лет от роду.
Посвятив все свои способности литературе, Гнедич не принадлежал ни к каким литературным партиям и литературным течениям. В молодости он был близок к «Вольному Обществу», участвовал в либеральных журналах, но в тоже время поддерживал хорошие отношения с писателями и другого лагеря. Он не примкнул ни к Вольному Обществу, ни к Беседе любителей русского слова. При возникновении Беседы Гнедич усиленно приглашался к участию в этом литературном кружке. Кроме нежелания самого Гнедича стать в ряды Беседы, произошло еще одно обстоятельство, ставшее между ними надолго непреодолимой преградой.
В декабре 1810 г. Державин, думая, что Гнедич уже приглашен Шишковым к участию в Беседе, просил его к себе. Гнедич отговорился нездоровьем; Державин повторил свою просьбу, приглашал его в свой разряд (Беседа делилась на четыре разряда; во втором председателем был Державин) и советовал не отказываться. Гнедич отвечал, что «нездоровье лишает его удовольствия приехать для переговоров по словесности, ему неизвестных, которые, производясь таким количеством приглашаемых особ, ни его отсутствием не расстроятся, ни его присутствием не получат лучшего успеха». Державин продолжал уговаривать его, представлял, что участвовать в беседе ему будет нетрудно: «Через три месяца раз прочесть что-либо, не токмо свое сочинение, но и чужое, кажется не трудно. Вы спознакомитесь с первыми людьми в Империи и нигде лучше талантов своих открыть не можете как тут. Когда повыздоровеете, пожалуете ко мне; то объяснится вам весь порядок, как Атеней наш будет действовать. Если вы согласны, то подпишите на приложенной бумаге при 9-м No свое имя (в списке членов II разряда Беседы выше стояли: действительные члены: 1) И. М. Муравьев-Апостол, 2) граф Д. И. Хвостов, 3) А. Ф. Лабзин, 4) Ф. П. Львов, 5) Д. О. Баранов — и члены сотрудники: 6) Я. А. Галинковский, 7) Е. И. Станевич и 8) Н. И. Язвицкий; ниже Гнедича был только один член) и возвратите мне оную с сим же посланным».
Любопытен колкий ответ оскорбленного в своем самолюбии молодого литератора, 12 декабря 1810 г.: «Я имел честь получить записку о занятиях гг. членов второго разряда Атенея, писал Гнедич, но прежде нежели прииму их себе в обязанность, долгом почитаю изъясниться пред вашим высокопревосходительством о некоторых моих недоразумениях и о том, на что я не могу согласиться. Из Записки вижу, что все гг. составляющие отделение именуются Членами; на пакетной надписи наименован я просто: Сотрудником? Всякий Член Общества есть сотрудник оного; но не всякой сотрудник может почесться Членом.
Когда Общество составляется не по жребию, не по чинам, но по избранию; то и натурально, что всякой избранный смотрит на достоинство места, какое дается ему. Из порядка, каким написаны имена гг. Членов 2-го разряда, я заключаю, что они расставляются по чинам. Отдавая всю справедливость и уважение заслугам по службе, я тогда только позволю себе видеть имя свое ниже некоторых гг., после каких внесен я в список, когда дело будет идти о чинах.
Так как ваше высокопревосходительство позволили мне иметь честь именоваться вашим Сотрудником, то я, умея ценить честь сию, и прошу позволения видеть себя как в списке гг. Членов, так и в других случаях по бумагам Атенея, под именем: Член-Сотрудник его высокопревосходительства Державина. Когда же сие покажется непристойною отличительностью, то я прииму на себя обязанности Атенея просто под именем Члена, но не Сотрудника. Если же на это или не дадут согласия гг. Члены, или не буду я в праве по моему чину; то в обоих случаях мне ничего не остается кроме заслуживать еще и лучшее о себе мнение и больший чин».
Через несколько дней Гнедич, издеваясь над возникавшим литературным обществом, писал 2 января 1811 г. В. В. Капнисту:
«У нас заводится названное с начала Ликей, потом Афиней, и наконец Беседа — или общество любителей Российской словесности. Это старая Российская Академия, переходящая в новое строение; оно есть истинно прекрасная зала, выстроенная Гавриилом Романовичем при доме. Уже куплен им и орган и поставлен на хорах, уже и стулья расставлены где кому сидеть, и для вас есть стул; только вы не будете сначала понимать языка гг. Членов. Чтобы в случае приезда вашего и посещения Беседы не прийти вам в конфузию, предуведомляю вас, что слово проза называется у них: говор, билет — значок, номер — число, швейцар — вестник; других слов еще не вытвердил, ибо и сам новичок. В зале Беседы будут публичные чтения, где будут совокупляться знатные особы обоего пола — подлинное выражение одной статьи устава Беседы».
Однако смелость Гнедича, обнаруженная в письме к Державину, не позволила ему идти дальше новичка и оставила его вне Беседы. Она раздражила запальчивого Державина, и 25 августа 1811 г. Гнедич писал Капнисту:
«Здешняя Беседа доблестно подвизается; о некоторых ее подвигах можете читать в «Вестнике Европы», а о прочих пером не написать. Гаврила Романович, съехавшись один раз со мною у князя Бориса Голицына, выгнал меня из дому за то, что я изъявил нежелание быть сотрудником Общества. Не подумайте, что сказка, — существенное приключение, заставившее в ту минуту думать, что я зашел в кибитку Скифов».
История эта имела и другие последствия. Державин 18 марта 1811 года написал очень грубое письмо А. И. Тургеневу по поводу выхода в свет первых двух частей «Собрания русских стихотворений» В. А. Жуковского. Происхождение этого письма Жуковский так объяснил в своем письме к А. И. Тургеневу: «Он (Державин) выгнал Гнедича из дому к Б. Г., а в первом томе моего собрания его «Вельможа» стоит подле пьесы Гнедича «Скоротечность юности». Как же быть оде Державина в одном томе с одою Гнедича, когда сам Державин не хотел быть в одном доме с Гнедичем: том и дом почти одно и то же».
Но Гнедич не обособился и в рядах противников Беседы. В этом несомненно сказалась необыкновенная осмотрительность Гнедича в житейских отношениях, к которой он пришел горьким опытом жизни. В ранней молодости он увлекался всем и всякому незначительному случаю придавал какую-то важность. В Суворове он видел идеал героя и верил, что сам «рожден для поднятия оружия». В то время и литературные труды его отличались стремлением уклониться не только от господствующего псевдоклассического направления, но и от сентиментализма. Скоро однако эти пылкие увлечения миновали, и в Петербурге он стал поклонником туманной чувствительности Оссиана и переводчиком Дюсисовых переделок Шекспира. От прежних увлечений осталась только выспренность в литературной речи и декламации, до которой Гнедич был большой охотник.
Житейская школа и обстоятельства, среди которых он рос, имели огромное влияние на выработку его характера и личных привязанностей. Сын небогатого малороссийского помещика, Гнедич вырос в бедности и привык твердо переносить ее, любил замыкаться в себя, с наслаждением предавался труду, был в нем упорен и вообще отличался стойкостью в характере, убеждениях и привязанностях. Жизненный опыт рано наложил на него свою тяжелую руку.
При всем том Гнедич сохранил в себе привязанность к изяществу и умел во всем найти прекрасное. По свидетельству Батюшкова, «у Гнедича есть прекрасное и самое редкое качество: он с ребяческим простодушием любит искать красоты в том, что читает; это самый лучший способ с пользой читать, обогащать себя, наслаждаться. Он мало читает, но хорошо». Другой современник и приятель Гнедича, С. П. Жихарев, рисует его человеком «очень добрым, миролюбивым и умным». По словам Жихарева, Гнедич «замечателен был неутомимым своим прилежанием и терпением, любовью к древним языкам и страстью к некоторым трагедиям Шекспира и Шиллера... Гнедич, который увлекался всем, что выходило из обыкновенного порядка вещей, прочитал три раза Телемахиду от доски до доски, и даже находил в ней бесподобные стихи, предпринял было сочинение какой-то драмы в 15 действиях, но не успел по случаю отъезда своего в Петербург».
Уменье держать себя доступно и с достоинством, привлекательная особенность в характере — искать и находить прежде всего добрые качества в других людях и в их действиях и произведениях, по-видимому создали для Гнедича возможность дружить с писателями самых различных положений и направлений. Все современники единодушно отмечают в воспоминаниях эти добрые черты в Гнедиче и находят что-то привлекательное в самой внешности Гнедича.
«Гнедич, — вспоминает Греч через двадцать лет после его кончины, — был росту выше среднего, статен, благороден осанкою, но ужасно обезображен оспою. Лицо его было покрыто не только рябинами. но и швами; правый глаз вытек, но левый блистал чувством и умом; улыбка его была приветливая, и выражение лица, изуродованного оспою, привлекательное. Я уверен, что без этой губительной болезни, он был бы красавцем. Голос у него был громкий, выразительный и вкрадчивый. Он держал себя и одевался опрятно, щеголевато, со вкусом, вообще имел все приемы и обычаи светского человека, и оттого слыл гордым и спесивым. Любил свет и большое общество, охотно говорил о знакомстве и сношениях с знатными, любил называть барынь и барышень французскими полуименами: princesse Catiche, comtesse Bibi (разумеется, не в глаза), и чванился свойством своим с одним генералом, более нежели переводом Гомера. Большою помехою в этих сношениях была для него непривычка говорить по-французски. Он знал этот язык основательно, понимал его красоты, передавал их удачно, но только на письме. Он был очень восприимчив и пылок, сердился за безделицу, но вскоре утихал. Имел недрузей и завистников, побранивал их, но не мстил им, не делал никому зла. Разумеется, авторское самолюбие было в нем развито в высокой степени, и критики огорчали его, но не надолго. Милонов написал на него колкую эпиграмму: Гнедич заплатил за нее добром несчастному поэту. Многие молодые писатели советовались с Гнедичем и пользовались уроками, которые он давал им охотно и откровенно. Лобанов обязан лучшими стихами своих переводов поправкам Гнедича. Беда, бывало, друзьям его не прочитать ему своих статей или стихов предварительно: напечатанные бранил он тогда беспощадно и в глаза автору, а за одобренные или по крайней мере выслушанные им, вступался с усердием и жаром. При этих не важных и иногда очень забавных и милых слабостях, он имел большой ум, пламенную душу и добрейшее сердце; был ласков и дружелюбен в обращении; жил тихо, бережливо, в доме своем наблюдал опрятность и изящную простоту... Гнедич не был женат. Несколько раз порывался он вкусить счастие домашней жизни, но удерживался мыслью о безобразии своем. Он умел любить страстно, пламенно: в противном случае не был бы поэтом, но любовь его улетала из сердца с мечтами воображения... Семейство ему заменили друзья. Известна тесная, прерванная только смертью дружба его с Крыловым. Не менее любил он Батюшкова, напечатал первое издание его стихотворений (1817 г.) и глубоко скорбел о бедственной его болезни. Когда расстроились душевные силы Батюшкова, он слушал и слушался одного Гнедича. Жуковский был равномерно из близких его сердцу. Пушкина любил он с каким-то родительским исступлением, и искренно радовался его успехам и славе. Кончину Дельвига оплакал, как потерю родного сына. Но с такою же пылкостью ненавидел и преследовал он коварство, ложь, двоедушие, тем более, что иногда, по восприимчивости своей и происходившему оттого поэтическому легкомыслию и доверчивости, бывал их жертвою».
С особенной теплотой вспоминает о Гнедиче H. В. Сушков через 35 лет после его кончины. «Никто, говорит Сушков, не был доступнее и внимательнее Гнедича к молодым писателям. Он с полным участием просматривал их опыты, ободрял их, давал им советы, следил за их успехами, и когда признавал какое-либо сочинение, или перевод, достойным внимания, то возил свое открытие повсюду, хвалил и читал не только в светских и литературных кружках, но и в ученых, как, например, у А. Н. Оленина, у графа С. С. Уварова и т. д. Так он особенно покровительствовал Лобанова, переводчика трагедий: «Ифигения в Авлиде», и Никольского, издателя «Пантеона Русской Поэзии». И светские и литературные связи его были обширны и большею частью дружественны. Он везде был принимаем радушно, как добрый и простосердечный гость-приятель. Из пишущей братии он никого не чуждался, и какого бы кто ни был стяга и направления, ни с кем не ссорясь за мнения и оставаясь при своих убеждениях, он все-таки, при суждениях о трудах чьих бы то ни было, всегда обнаруживал благородное беспристрастие».
И Сушков находил в поведении и внешности Гнедича нечто примиряющее с его безобразием и даже привлекательное. «Наружности, говорит Сушков, он был некрасивой: следы жестокой оспы оставили глубокие рябины и рубцы на темно-бледноватом лице, которое было, впрочем, оклада правильного и даже приятного, если бы болезнь в детстве не лишила его одного глаза... Росту видного, сухощавый, стройный, он держался очень прямо, несколько величаво и во всех движениях был соразмерен и плавен, как в своих гекзаметрах. Чтение вслух стихов было ему наслаждением. Но он был очень смешон и напыщенностью протяжного чтения с завываниями, и вытянутой шеей, которая с каждым стихом как будто бы все более и более выходила из толсто-широкого жабо, и высоко поднятой головой, и к небу возносящимся глазом. Пение a la Рашель гекзаметров еще было сносно, иногда даже и музыкально, а уж завывание при вычурном произношении Александрийских стихов было часто невыносимо. Гнедич был щеголь: платье на нем всегда было последнего покроя. С утра до ночи во фраке и с белым жабо, он приноровлял цвет своего фрака и всего наряда к той поре дня, в которую там и сям появлялся: коричневый или зеленый фрак утром, синий к обеду, черный вечером. Белье как снег; складки или брыжи художественны. Обувь, шляпа, тросточка, все безукоризненно. Цветные перчатки в обтяжку... Любя большой свет и светские разговоры, Николай Иванович любил примешивать к русской болтовне кстати и некстати иностранные слова, даром что не терпел их в печати; он думал, вероятно, этим показать себя вполне светским человеком. Чуть ли не он первый ввел слова: наивность, грациозность, интимность и т. п.".
О первом своем знакомстве с Гнедичем у Хвостова, 10 марта 1807 г., Жихарев говорит: «Гнедич, кажется, человек очень добрый, но уж вовсе невзрачен собою: крив и так изуродован оспою, что грустно смотреть... Гнедич читал свой перевод седьмой песни Илиады... Слушатели были в восхищении. Гнедич читает хорошо и внятно, только чуть ли не слишком театрально и громогласно; на такое чтение у меня не достало бы груди». В другой раз Жихарев, навестив Гнедича, прослушал его декламацию сочинений Шекспира и, по-видимому, не был в таком же восхищении. «Выхватив из шкапа Шекспировы сочинения во французском прозаическом переводе, — рассказывает Жихарев, — он начал декламировать сцену Гамлета с привидением, представляя попеременно то одного, то другого, с такими странными телодвижениями и таким диким напряжением голоса, что ласкавшаяся ко мне собака его, Мальвина, бросилась под диван и начала прежалобно выть. Гнедич хорошо разумеет французский язык, но говорит на нем из рук вон плохо и в чтении коверкает его без милосердия: такого уморительного произношения никогда не случалось мне слышать. Кажется, сцена появления привидения — одна из фаворитных сцен Гнедича. По всему заметно, что переводчик Илиады изучает и Шекспира: он говорит о нем дельно и убедительно, и, несмотря на свои странности, внушает доверие к своим суждениям». Но, надо думать, что это впечатление было исключительным. Вообще же Гнедич своею декламацией Илиады оставлял совсем другое впечатление. «Вчера — рассказывает Жихарев, — слушали мы 8-ю песнь Илиады, которую Гнедич читал с необыкновенным одушевлением и напряжением голоса. Я, право, боюсь за него: еще несколько таких вечеров, и он того и гляди начитает себе чахотку. В переводе его есть прекрасные стихи... Вообще Гнедич владеет языком отлично, и хотя в стихах его есть некоторая напыщенность, но за то они гладки, ударения в них верны, выражения точны, рифмы созвучны, словом, перевод хоть куда.» Возвращаясь к общей характеристике Гнедича, Жихарев говорит: «Гнедича в университете прозвали ходульником, l'homme aux echasses, потому что он всегда говорил свысока и всякому незначительному обстоятельству придавал какую-то особенную важность. Я думаю, что в этом отношении он мало переменился, но со всем тем нельзя не признать его человеком умным, и что еще лучше, добрым и благонамеренным: a tout prendre, c'est une bonne connaissance a cultiver. С ним не скучно, и если он любит проповедовать сам, то слушает охотно и других с живым, неподдельным участием, и возражает без обиды чужому самолюбию. Я заметил, что у него есть страстишка говорить афоризмами, как почти у всех грекофилов, и другая — прихвастнуть своими bonnes fortunes».
Любезно принятый в Петербургском обществе и сам поддерживая добрые отношения с образованными людьми всех сословий и направлений, Гнедич все-таки как родной был принят в единственном кружке, собиравшемся в гостеприимном доме археолога и любителя художеств Алексея Николаевича Оленина.
Кружок Оленина совсем не был партийным. Действительный литературный или художественный талант был единственным цензом, открывавшим вход в дом Оленина и дававшим право рассчитывать на его покровительство. По свидетельству графа С. С. Уварова, «пламенная любовь Оленина ко всему, что клонилось к развитию отечественных талантов, много содействовала успехам русских художников». То же должно сказать и относительно словесности. По верному замечанию С. Т. Аксакова, имя Оленина не должно быть забыто в истории русской литературы: «все без исключения русские таланты того времени собирались около него, как около старшего друга». В доме Оленина, по словам Уварова, «почти ежедневно встречалось несколько литераторов и художников русских. Предметы литературы и искусств занимали и оживляли разговор. Сюда обыкновенно привозились все литературные новости: вновь появившиеся стихотворения, известия о театрах, о книгах, о картинах, словом — все, что могло питать любопытство людей, более или менее движимых любовию к просвещению. Невзирая на грозные события, совершавшиеся тогда в Европе, политика не составляла главного предмета разговора, она всегда уступала место литературе».
В Оленинском кружке появилось некоторое движение вперед в понимании вопросов искусства и литературы. Там не было упрямых поклонников нашей искусственной литературы XVIII века: очевидно, содержание ее находили там слишком фальшивым и напыщенным, а формы — слишком грубыми. Зато в кружке этом с сочувствием встречались новые произведения, хотя и написанные по старым литературным правилам, но представлявшие большее разнообразие и большую естественность в изображении чувства и отличавшиеся большею стройностью, большим изяществом стихотворной формы. В этом видели столь желанное приближение нашей поэзии к классическим образцам древности. Но кроме того, в кружке Оленина заметно было стремление сделать самую русскую жизнь, новую и особенно древнюю, предметом поэтического творчества: героическое, возвышающее душу, присуще не одному классическому — греческому и римскому — миру; оно должно быть извлечено и из преданий русской древности и возведено искусством в классический идеал. Присутствие таких требований ясно чувствуется в литературных симпатиях Оленина и его друзей. В этом сказалась и его любовь к археологии, и его горячее патриотическое чувство.
Гнедича очень полюбили в доме Оленина. Гнедич и Крылов были сослуживцами Алексея Николаевича в Публичной Библиотеке, поэтому стояли к нему ближе других его знакомых и были постоянными собеседниками и гостями в его доме. Надобно заметить, что Оленина и Гнедича сближало, кроме служебных интересов, общее им обоим увлечение классическими древностями и особенно литературой и искусством древней Греции. Между ними был постоянный обмен, и письменный и устный, по поводу личных занятий каждого — одного Илиадой, а другого памятниками искусства Греции. В биографиях Оленина и Гнедича известен ряд писем их по филологии и археологии Греции. Перевод Илиады был делом целой жизни Гнедича. И для Оленина занятия классическими древностями были его излюбленным предметом, которому он с увлечением отдавался на всех ступенях своей государственной службы и во все периоды своей жизни. Кроме того, Оленин обладал прекрасными знаниями греческого языка, и эти его. филологические сведения были так драгоценны, что ими старался пользоваться даже такой знаток греческого языка, каким был сам Н. И. Гнедич. В этой области и Оленин и Гнедич были взаимно полезны друг другу и чрезвычайно ценили друг друга, постоянно нуждаясь в дружеской помощи друг друга в кругу родственных, а иногда и тождественных ученых, художественных и литературных интересов. Большая и главнейшая часть их переписки и была вызвана именно этими интересами их постоянных занятий.
Естественно, что Оленинский кружок оказал заметное влияние на выработку литературных вкусов и приемов Гнедича. Если в лирических произведениях Гнедича уже чувствуется наступление нового периода в истории русской словесности, если в его творчество в значительной степени уже ворвалось свежее влияние действительной жизни, а в переводных его трудах сказалось в сильнейшей степени увлечение классическим миром, то во всем этом нельзя не видеть отражения тех веяний и вкусов, какими жили Оленин и его друзья. Разумеется, и по образованию, и по природным дарованиям Гнедич и сам был весьма заметною величиной в Оленинском кружке, но при некотором сродстве литературных и художественных интересов, конечно, он не мог избежать и благотворного влияния среды, в которой он всегда чувствовал себя своим человеком. A как высоко ценили Гнедича в Оленинском кружке, лучшим показателем этого служит тот факт, что Оленин провел его в постоянные посетители и участники литературных вечеров Императрицы Марии Феодоровны, на которых собиралось всегда самое избранное и весьма ограниченное общество.
Влечение к литературной деятельности сказалось в Гнедиче очень рано. Почти ребенком Гнедич высказывал уже некоторые проблески дарования и на заданные темы писал сочинения в стихах и прозе, недурные для его возраста. Первые его сочинения относятся к 1795 г., к тому времени, когда ему было всего 11 лет. В этом году он написал Речь поздравительную и стихи на праздник Рождества Христова. Следующая по времени речь сохранилась от 1798 года, содержание ее также религиозного характера и, по всей вероятности, она сказана была Гнедичем своим товарищам по окончании говения. К тому же раннему периоду относятся еще несколько юношеских произведений: Речь на Воскресение Христово и две речи на Рождество. Из этих последних одна написана стихами и украшена в подлиннике рисунком, сделанным и раскрашенным рукою самого автора. От того времени, которое Гнедич провел в Благородном Университетском пансионе, сохранилось еще школьное произведение его, озаглавленное: «Взрослому воспитаннику Благородного при Университете пансиона, для всегдашнего памятования». Сочинение это распадается на несколько глав. На первом плане поставлена «Цель воспитания»: «Главная цель истинного воспитания есть та, чтоб младые отрасли человечества, возрастая в цветущем здравии и силах телесных, получали необходимое просвещение и приобретали навыки добродетели, дабы достигши совершенно мужеской зрелости, принесть Отечеству, родителям, себе драгоценные плоды правды, честности, благотворений и неотъемлемого счастия». В последующих главах подробнее развивается основная мысль и рассматривается «Должность к Богу, к Государю и Отечеству, к родителям и к наставникам». Из других ученических произведений Гнедича сохранились его переводы с французского языка. Впоследствии Гнедичу неоднократно приходилось упражняться в составлении литературных произведений — речей для произнесения в торжественных собраниях по поручению начальства. При открытии Императорской Публичной Библиотеки 2 января 1814 г. Гнедич произнес речь «О причинах замедляющих успехи отечественной словесности» и написал стихи на открытие Библиотеки. В рассуждении Гнедича «О причинах замедляющих успехи отечественной словесности» выражены мысли его о значении изучения классических языков для успехов родной словесности и родного языка. Подробно развив их, он сам сделал к ним общее заключение и вывод: «одним словом, от времен Рима и до наших, во всех странах Европы и у нас, образование языка тогда только начиналось, когда писатели знакомились с языками древних, а успехи там только быстрее возрастали и словесность народную возвысили до совершенства, где писатели основательно изучали творения древних, признанные образцами превосходного вкуса». В торжественных собраниях в 1816 и 1817 г. Гнедич читал рассуждение «О вкусе, его свойствах и влиянии на язык и нравы народов» и поэму «Рождение Омера».
Очень рано у Гнедича обнаружилось пристрастие к драматическим произведениям. Он любил читать их вслух и, по-видимому, не только сам ценил свои декламационные дарования. Впоследствии он руководил даже известной актрисой Семеновой при разучивании ею своих ролей. Эта любовь к драматическим произведениям была господствующею страстью и услаждала его в течение всей жизни. Первыми опытами Гнедича в прозе и стихах были переводы некоторых трагедий. Им переведены четыре трагедии: 1. Абюфар или Арабская семья, Дюси, М., 1802, шестистопным ямбом с рифмами; 2. Заговор Фиески, Шиллера, прозой, М., 1803; этот перевод, судя по заглавному листу, сделан Гнедичем в товариществе какого-то А. З. Король Лир, прозаическая переделка переделки Дюси одного из лучших творений Шекспира, СПб., 1808; в первый раз она представлена на Петербургском придворном театре 28 ноября 1807 г.; 4. Танкред, Вольтера, стихами, СПб., 1816; эта трагедия представлена была в 1810 г. Кроме этих четырех трагедий, Гнедич перевел и несколько отрывков драматических: 1. Два действия из Вольтеровой Заиры, в 1809 г.; 2. Три действия из Медеи Лонженьерра, в 1819 г.; 3. Из Андромахи Расина 5-е явление 4-го действия и 3-е явление 5-го действия, в Сыне Отечества, 1820, ч. 66, No 41, стр. 31—38.
Литературные достоинства драматических опытов Гнедича не вызывали особенных восторгов и у современников. «Надобно сказать правду, говорит Сушков: язык во всех этих переводах устарел; проза их, даже и в свое время напыщенная, не разговорная, не нравилась чуткому уху знатоков чистого русского языка; а стихи, особенно в первой трагедии, несравненно ниже стихов Озерова, который часто достигал простоты и естественности в своей звучной и текучей почти всегда речи. Впрочем, в Танкреде встречаются прекраснейшие строки».
Громадной заслугой Гнедича в драматическом творчестве было стремление к реализму и первый опыт реальной комедии. Еще в молодые годы Гнедич предъявлял к драмам требование отвечать современности и быть отражением быта и нравов. До нашего времени сохранилась комедия Гнедича, являющаяся единственным образцом его драматического творчества, оригинальной пьесой, самостоятельно задуманной и написанной Гнедичем. Сюжет ее взят из современной Гнедичу жизни, и она таким образом является до известной степени комедией нравов. Сюжет для комедии Гнедича дала среда современных ему поэтов. За таковых сходили иногда совершенно бездарные, невежественные и пьяные чиновники, занимающиеся на досуге рифмоплетством, да и то при помощи письмовников, а иногда и просто торговавшие чужими стихами среди таких же литературных невежд, как и они сами. Действие комедии развертывается около одного случая из жизни такого «рифмача», которого Гнедич удачно назвал Стихоплеткиным. Богатый провинциальный откупщик заказывает ему стихи на именины своей супруги. Стихоплеткин берет заказ, обязавшись еще ранее двумя задатками — от купца за стихи к свадьбе и от другого, такого же, как он сам, поэта, Хлистова, или графа Свистова, как назвал Оленин то же самое лицо. Разумеется, ни один из трех заказов не поспевает в срок, тем более что откупщик слишком рано прислал две бутылки вина. В конце концов Стихоплеткин сбывает откупщику какие-то неоконченные стихи, по-видимому, из старых, предназначавшихся племяннице. Около этого незамысловатого сюжета нарисована довольно яркая картина убожества домашней жизни и обстановки мелкого канцелярского чиновника, прослывшего среди купцов и приказчиков на Щукином дворе за стихотворца. Бедность, граничащая с нищетой, невежество и пьянство, — вот отличительные черты Стихоплеткина, возомнившего о себе слишком много, как о поэте действительном, прославившем свое имя и достойно снискавшем себе известность. Это самомнение Стихоплеткина весьма забавно и очень внушительно для откупщика Дубинина. Среда, где он живет, даже его домашние, по-видимому все даже ниже его во всех отношениях, особенно по грубости, необразованности и невоспитанности во взаимных отношениях и обращениях друг с другом. Довольно ярко очерчены на этом фоне нищеты и невежества откупщик и его две дочери, получившие образование, которое одной из них лишь прибавило романтизма и наивности. Общую картину некультурности дополняет и довольно рельефно очерченная фигура откупщика Дубинина.
Картиной этих отрицательных сторон жизни мелкого чиновника, придумавшего для пополнения своего скудного заработка оригинальный кустарный промысел и специализовавшегося на стихоплетстве, и исчерпываются положительные качества драматического творчества Гнедича. Но и с этой стороны его комедия не чужда искусственности и шаржа. И в этом отношении она еще очень далека от того, чтобы ее можно было признать бытовой комедией. Узко задуманная, она не широко и исполнена. Мелкие интересы приниженных людей не поставлены в ней в перспективу общественной жизни или хотя бы жизни одного определенного круга или класса современников, не разработаны в широкую картину быта одного из классов столичного населения, не продуманы художественным сознанием и не возведены в типичное явление современности. Впрочем, случайность сюжета должна была исключить возможность такого обобщения. В литературном отношении комедия не лишена некоторых достоинств, как и язык ее. Она не растянута, в ней есть движение, написана она хорошим языком. Однако искусственность ее окончания ничем не искупается и отодвигает комедию далеко назад от новой эпохи в драматическом творчестве, которая почувствовалась в некоторой доле реализма ее содержания, в обработанности ее литературной формы и языка. Впрочем, Гнедич не назначал своей комедии для театра и широкой публики. Происхождение и задача комедии весьма скромны: она назначалась для развлечения ограниченного круга друзей Гнедича на домашнем спектакле у Олениных, в подгородной их даче Приютине, в день именин Елизаветы Марковны, супруги А. Н. Оленина, 5 сентября 1815 г. Случайность и спешность составления комедии лишили ее названия.
Гораздо шире и разнообразнее проявилось поэтическое творчество Гнедича. Он писал и самостоятельные стихотворения, и переводные, и заимствованные из Феокрита, Байрона, Мильтона, Шенье, Анакреона, Оссиана. Его поэтическое дарование и изящный вкус, развитой солидным образованием, вылились в искренних, иногда стройных и трогательных стихотворениях. Формы их были так же разнообразны, как разнообразны были мотивы, вызывавшие Гнедича на поэтическое творчество. Он упражнялся во всех родах и видах поэзии, от лирики до сатиры. Но почти во всех произведениях Гнедича заметны отзвуки его личности. Грустный, больной и одинокий, он избрал для своей музы такие сюжеты, которые отвечали бы его внутреннему настроению, где он мог бы выразить то «тайное сетование», которое до конца жизни не оставляло его вместе с физическим недугом. И эти произведения Гнедича дышат чрезвычайною теплотой. Всегда, почти всю свою жизнь одинокий, он превосходно выразил это состояние в одном из своих стихотворений:
Печален мой жребий, удел мой жесток!
Ничьей не ласкаем рукою,
От детства я рос одинок сиротою,
В путь жизни пошел одинок,
Прошел одинок его тощее поле,
На коем, как в знойной Ливийской юдоли,
Не встретились взору ни тень, ни цветок;
Мой путь одинок я кончаю,
И хилую старость встречаю
В домашнем быту одинок;
Печален мой жребий, удел мой жесток!
Под влиянием глубоких личных переживаний Гнедич написал трогательное и сильное стихотворение «К Провидению». Непритворной грустью дышат в нем следующие стихи:
Я сердце чистое, как жертву для небес,
Хранил любви в груди суровой;
И за годы тоски, страдания и слез
Я ждал любви, как жизни новой;
И что ж? Произнося обет ее святой,
Коварно в грудь мне нож вонзали;
И оттолкнув меня, убитого тоской,
На гроб с улыбкой указали.
Личные переживания дали Гнедичу повод посвятить некоторые свои стихи мотивам общественного значения. В этом случае Гнедич лишь расширял значение опытов собственной жизни и, выходя за рамки индивидуальных горизонтов, становился лириком «гражданских мотивов». И в этих стихотворениях Гнедич обнаружил много наблюдательности, искренности и одушевления. В одном из них читаются такие страстные строки:
Погибни же сей мир, в котором беспрестанно
Невинность попрана, злодейство увенчано;
Где слабость есть порок, а сила — все права!
Где поседевшая в злодействах голова
Бессильного гнетет, невинность поражает
И кровь их на себе порфирой прикрывает!
В числе таких произведений особенно можно назвать «Общежитие», «Перуанец к Испанцу», «Военный гимн греков».
Поэтические произведения свои Гнедич печатал во всех современных ему журналах и альманахах. Его с удовольствием везде принимали, а многое из его произведений с удовольствием и читали. «Теперь редко кто заглядывает в произведения Гнедича, говорит Сушков, хотя и встречаются в его стихотворениях места замечательные по мысли, чувству или отделке. Некоторые из них очень нравились в свое время. Так, например, «Послание Перуанца к Испанцу» наделало много шума. Замечены были и его «Простонародные песни Греков». Теперь он известен только как переводчик Гомеровой Илиады, которую также очень не многие читают и которая остается как бы учебной книгой».
Сам Гнедич намечал широкие задачи своей музе и не ставил ей никаких ограничений какими-либо предвзятыми взглядами, которых не имел. В обращении «К моим стихам», касаясь их тем и посвящая их Дружбе, он говорит:
И если она не найдет в вас ни прелестей слова,
Какими нас Музы из уст их любимцев пленяют,
Ни пламенных чувствий, ни дум тех могучих, какие
Кипят на устах вдохновенных и души народов волнуют:
То — нежная в чувствах, найдет хоть меня в моих песнях,
Души моей слабость, быть может, ее добродетель;
Узнает из них, что в груди моей бьется, быть может,
Не общее сердце; что с юности нежной оно трепетало
При чувстве прекрасном, при помысле важном иль смелом,
Дрожало при имени славы и гордой свободы;
Что, с юности нежной любовию к музам пылая,
Оно сохраняло, во всех коловратностях жизни,
Сей жар, хоть не пламенный; но постоянный и частый;
Что не было видов, что не было мзды, для которых
Душой торговал я; что, бывши не раз искушаем
Могуществом гордым, из опытов вышел я чистым;
Что жертв не курив, возжигаемых идолам мира,
Ни словом одним я бессмертной души не унизил;
Но ежели Дружба найдет в моих песнях нестройных
Хоть слово для сердца, хоть стих, согреваемый чувством;
Но ежели в сих безыскусственных звуках досуга
Услышит тот голос, сердечный язык тот всемирный,
Каким говорит к нам бессмертная матерь-Природа,
Быть может, стихи мои, вас я сберег не к забвенью.
Эту исповедь Гнедич признавал для себя обязательной и еще раз повторил ее в речи, произнесенной в собрании Вольного общества любителей российской словесности. Он говорил: «Сердцем добрый, духом возвышенный и свободный, да не изменяет себе служитель муз ни в каких случаях жизни; да не рабствует перед фортуною и не страшится бедности! Бедность — превосходнейшее училище людей. Если она усевает путь жизни терниями жестокими, то на каждом шагу открывает такие опыты, такие истины, какие не видимы с высоты чертогов. На сем пути человек узнает человека и научается любить его: ибо видит, что большая часть людей — несчастны; на сем пути, привыкая ожидать всего единственно от себя, убогий приобретает мужество и силу души, первые свойства гениев благородных, свойства, чуждые сынов счастия, которые возрастают, как ветви на опорах, слабые чтобы выносить удары бури. Я не говорю, что богатство бесполезно для ума, но что ум не должен раболепствовать фортуне. Если же писателю такое отречение тягостно, да оставит он поприще письмен, да ищет другого пути: их много, чтобы приносить пользу отечеству и заслуживать доброе имя. Фортуна же и меценаты, которых он будет искать, продают благосклонности свои за такие жертвы, которых почти нельзя принесть не на счет своей чести». Подлость для Гнедича была презреннейшим пороком. Хотя он глубоко уважал Ломоносова, но стих: «Нас рабство под твоей державой возвышает», заставил его еще более ценить личную свободу. Гнедич любил и ценил свободу, но свободолюбие его чуждо было крайностей свободомыслия и не касалось предметов священных для человека. Гнедич был глубоко религиозен. Внутреннее чувство он ставил выше всяких умствований. «Так как мы чувствуем Бога и совесть, — рассуждает он, — то и должны им верить: все доводы будут всегда ниже убеждений сего ощущения... В буре бедствий светильник философии гораздо менее успокаивает, чем маленькая лампада перед образом Святой Девы... Строгие, чистые нравы и благочестивая мысль еще более нужны в союзе с музами, чем гений». Гнедич сочинил даже особую для себя молитву, так как чувствовал нужду в такой, «в которой бы душа его находилась в собственных отношениях к Богу». Вместе с тем он любил свое отечество — Россию и так характеризовал себя в послании «Иностранцам — гостям моим»:
...К поэзии любовью он дышал,
Ей лучшие дни жизни посвящал;
Беседовал с Гомером и природой,
Любил отечество, но жил в нем не рабом,
И у себя под тесным шалашом
Дышал святой свободой.
Все эти особенности личного характера Гнедича служили благоприятными обстоятельствами, благодаря которым явились на свет наилучшие произведения его Музы — элегические. Их в особенности приветствовали современные ему писатели и среди них Пушкин. Поэты посвящали Гнедичу свои стихотворения. Посылая ему «Кавказского пленника», Пушкин писал: «Поэту возвышенному, просвещенному ценителю поэтов, вам предаю моего Кавказского пленника». В другом письме Пушкин спрашивал Гнедича: «Вы, коего Гений и труды слишком высоки для этой детской публики, что вы делаете, что делает Гомер?» Ему же Пушкин посвятил послание, в котором читаем о Гнедиче:
Ты, коему судьба дала
И смелый дух и ум высокий,
И важным песням обрекла —
Отраде жизни одинокой;
О ты, который воскресил
Ахилла призрак величавый,
Гомера музу нам явил
И смелую певицу славы
От звонких уз освободил —
Твой глас достиг уединенья,
Где я сокрылся от гоненья
Ханжи и гордого глупца,
И вновь он оживил певца,
Как сладкий голос вдохновенья.
Избранник Феба! Твой привет,
Твои хвалы мне драгоценны...
В суровой и горестной судьбе Гнедича отрадой и утешением ему служила любовь к поэзии и наукам. Он сам признавался в ответе на послание графа Хвостова:
Мой дух лишь воспален любовию к наукам,
К священной истине, златые лиры к звукам,
И счастлив, чувствуя волшебну сладость их.
Они отрада мне в прискорбных днях моих:
Восторженной душой при гласе лир священных,
Живой я восхожу на пир богов блаженных.
В совокупности всех условий образования, дарований, дружбы и жизненной обстановки Гнедич выработал высокое понимание призвания писателя и требований и ожиданий от его произведений. «Если б я искал славы, говорит он, я бы угождал так называемым требованиям времени и новым идеям; но я жил в мире своих идей, хотя не совсем классических, но совершенно противоположных новым, относительно словесности». Подробнее свой взгляд Гнедич высказал в речи, произнесенной в собрании Вольного общества любителей российской словесности: «Как в древности пламенник игр священных быстро переходил из рук в руки, переходит теперь от народа к народу пламенник искусств и познаний. В такое время перо писателя может быть в руках его орудием более могущественным, более действительным, нежели меч в руке воина... Писатель своими мнениями действует на мнение общества, и чем он богаче дарованием, тем последствия неизбежнее. Мнение есть властитель мира. Да будет же перо в руках писателя то, что скипетр в руках царя: тверд, благороден, величествен. Перо пишет, что начертывается на сердцах современников и потомства. Им писатель сражается с невежеством наглым, с пороком могучим, и сильных земли призывает из безмолвных гробов на суд потомства. Чтобы владеть с честию пером, должно иметь более мужества, нежели владеть мечом. Но если писатель благородное оружие свое преклоняет пред врагами своими; если он унижает его, чтобы льстить могуществу, или если прелестью цветов покрывает разврат и пороки; если, вместо огня благотворного, он возжигает в душах разрушительный пожар, и пищу сердец чувствительных превращает в яд: перо его — скипетр, упавший в прах, или оружие убийства!.. Писатель, говорят, есть выражение времени, печать духа и нравов века своего. Как? Певец, сын вдохновения небесного, должен быть только эхом людей? Он, свободный, должен рабски следовать за веком и, сам увлекаясь пороками его, должен питать их, осыпать цветами и муз превращать в сирен, соблазнительниц человека? Удались, мысль, недостойная разума! В царство ужаса, когда законы запретили исповедание Создателя, в дни безверия и безбожия народного, Делиль на развалинах алтарей пел бытие Бога и бессмертие души. Вот подвиги писателя! Пробудить, вдохнуть, воспламенить страсти благородные, чувства высокие, любовь к вере и отечеству, к истине и добродетели, — вот что нужно в такое время, когда благороднейшими свойствами души жертвуют эгоизму, или так называемому свету ума, когда холодный ум сей опустошает сердце, а низость духа подавляет в нем все, что возвышает бытие человека. В такое время нужнее чрезмерить величие человека, нежели унижать его; лучше подражать тем ваятелям древности, которые произведениям своим дали образцы благороднейшие и величество, превосходящее природу земную, чем поэзию уподоблять Цирцее, превратившей спутников Одиссея в животных».
Этот страстный тон выдает в Гнедиче живой интерес и горячее участие в направлении родной литературы. Гнедич находил, очевидно, что современное ему направление ложно и вредно, что оно угождает требованиям времени и новым идеям, нисколько не похожим на его собственные понятия о литературе, призванной благотворно действовать на просвещение и нравы народа. Гнедич и в действительности неодобрительно смотрел на современную ему отечественную литературу. Он отрицательно относился к сентиментализму, от которого можно было ожидать не подъема и укрепления духа, а его понижения и ослабления. Гнедич не одобрял и романтизма, и был противником баллад, хотя и признавал прекрасное дарование Жуковского, «человека истинно доброго и благородного». Это строгое отношение Гнедича к родной словесности и к отечественным писателям не мешало общему уважению Гнедича и вере в искренность и правоту его стремлений. Прекрасно выразил эту мысль князь Вяземский в своей «Записной книжке»: «Гнедич в общежитии был честный человек; в литературе был он честный литератор. Да, и в литературе есть своя честность, свое праводушие. Гнедич в ней держался всегда без страха и без укоризны. Он высоко дорожил своим званием литератора и носил его с благородною независимостью. Он был чужд всех проделок, всех мелких страстей и промышленностей, которые иногда понижают уровень, с которого писатель никогда не должен бы сходить».
Литературное творчество Гнедича как в поэзии, так и в прозе не имело такого значения в истории русской литературы, какое получил его переводческий труд. Перевод Илиады Гомера обессмертил его имя и принес ему заслуженную славу. Это был не только труд, но и подвиг всей жизни Гнедича, которому он посвятил все свои силы и всего себя целиком.
К Илиаде Гнедич питал любовь еще в университете. Гомер был его любимым поэтом, которого он тщательно изучал еще на школьной скамье, и после того он никогда не прерывал своих занятий греческим языком и греческими писателями, особенно Гомером, «глубоко вникая в каждый стих, в каждый звук Илиады». «Она была собеседницею, услаждением всей его жизни, — говорит Лобанов, друг Гнедича. — Ни болезни, ни страдания не охладили в нем этой любви: Гомер был постоянным предметом пламенных бесед его». К переводу Илиады Гнедич приступил, однако, не вдруг, и самый перевод ее гекзаметром появился значительно позднее первых его опытов в этом роде. С 1807 г. Гнедич принялся за перевод Илиады, и, будучи двадцатитрехлетним молодым человеком, обрек себя на серьезный, долгий и тяжкий подвиг. Сначала он переводил Илиаду александрийскими стихами и в 1809 г. издал в свет 7-ую песнь, давая право думать, что его труд служит продолжением перевода Кострова, обнимавшего первые шесть песней Илиады и исполненного тоже александрийскими стихами. Поощряемый к труду дальнейшему Гнедич был неутомим в работе. Но умея чувствовать во всей силе красоты подлинника и желая передать его на отечественный язык с строжайшею точностью, он сетовал, что александрийский стих не представляет к тому возможности. Не были довольны таким переводом и некоторые просвещенные современники Гнедича, и среди них Пушкин. Известен случай чтения Гнедичем отрывков из своего перевода Илиады александрийским стихом в обществе Зеленой Лампы, когда Пушкин морщился и зевал. Гнедич настойчиво просил его указать стихи, которые ему не нравились. Пушкин ответил четверостишием:
С тобою в спор я не вступаю,
Что жесткое в стихах твоих встречаю;
Я руку наложил,
Погладил — занозил.
Быть может, именно этим первым переводом Гнедича вызвана была и та эпиграмма Пушкина, которую он так тщательно зачеркнул в своей тетради и которую так старательно восстановили редакторы Академического издания стихотворений Пушкина. Пушкин уничтожил ее, очевидно, потому, что она совсем не удалась ему в метрическом отношении и стих ее вышел очень тяжел. (См. Сочинения Пушкина, издание И. А. Наук, том второй СПб., 1905, примеч. стр. 174—175, и «Пушкин и его современники», выпуск XIII, СПб., 1910, 13—17 стр.).
В 1813 г., когда Гнедич дописывал уже 11-ю песнь, С. С. Уваров обратился к нему с письмом, имевшим решающее влияние на дальнейший труд Гнедича и убедившим его перевести Илиаду гекзаметром. «Одна из величайших красот греческой поэзии, — писал Уваров, — есть богатое и систематическое ее стопосложение. Тут каждый род поэзии имеет свой размер, и каждый размер не только свои законы и правила, но, так сказать, свой гений. и свой язык. Гекзаметр (шестистопный героический стих) предоставлен эпопее. Этот размер весьма способен к такому роду поэзии. При величайшей ясности, он имеет удивительное изобилие в оборотах, важную и пленительную гармонию». Указав на недостаточность александрийского стиха, который мы заимствовали у французов, Уваров продолжал: «Прилично ли нам, Русским, имеющим, к счастию, изобильный, метрический, просодиею наполненный язык, следовать столь слепому предрассудку? Прилично ли нам, имеющим в языке эти превосходные качества, заимствовать у иноземцев беднейшую часть языка их, просодию, совершенно нам не свойственную?.. Возможно ли узнать гекзаметр Гомера, когда, сжавши его в александрийский стих и оставляя одну мысль, вы отбрасываете размер, оборот, расположение слов, эпитеты, одним словом, все, что составляет красоту подлинника? Когда вместо плавного, величественного гекзаметра я слышу скудный и сухой александрийский стих, рифмою прикрашенный, то мне кажется, что я вижу божественного Ахиллеса во французском платье». Гнедич вполне согласился с Уваровым и, при письме к нему, представил в «Беседу любителей русского слова» почти всю 6-ую песнь Илиады, переведенную гекзаметрами. Новый труд Гнедича получил одобрение, но не общее. Капнист и Воейков представили возражения, блестяще опровергнутые Уваровым. Этот спор привел Гнедича к непоколебимой решимости перевести Илиаду размером подлинника. Гнедич, с громадною силою воли и беззаветною любовью к труду, всецело отдался подвигу. Он изучал до мельчайших подробностей каждый стих Илиады, каждое слово, и терпеливо и настойчиво переводил слово за словом, постепенно усовершая и стих и язык. Плодом упорного, кропотливого труда, через двадцать лет после напечатания первого опыта перевода в 1829 г. явилось полное издание Илиады, переведенной размером подлинника. В предисловии к изданию Гнедич так объяснил причины, заставившие его избрать гекзаметр для перевода Илиады и то чувство удовлетворения, которое он пережил: «Для трудящихся в каком бы то ни было роде искусства ничего нет печальнее, как видеть, что труд свой можно сделать лучше, и не иметь к тому способа. Таковы были мои чувствования при переводе Илиады рифмованном. Кончив шесть песен, я убедился опытом, что перевод Гомера, как я его разумею, в стихах александрийских невозможен, по крайней мере для меня; что остается для этого один способ, лучший и вернейший — гекзаметр. Плененный образом повествования Гомерова, которого прелесть нераздельна с формою стиха, я начал испытывать, нет ли возможности произвесть русским гекзаметром впечатления, какое получал я, читая греческий. Люди образованные одобрили мой опыт; и вот что дало мне смелость отвязать от позорного столба стих Гомера и Вергилия, прикованный к нему Тредьяковским... Верный своему убеждению, что гекзаметр и без спондеев имеет в языке русском обильные стихии для своего состава, я не смущался ни толками, ни пересудами. Но труд, в котором все было для меня ново: стих, не имевший образцов и который, каково бы ни было его достоинство, с переводом поэмы чуженародной не мог вдруг сделаться родным, живым для слуха народа, и самая поэма, которой предмет так отдален от нас, которой красоты так чужды, так незнакомы нашему вкусу, но в которой между тем 17 тысяч стихов... Вот что должно было устрашать меня. Часто думал я: стих, которым я внутренне горжусь, может быть исчезнет в огромной поэме; может быть, никто не обратит на него нового внимания после того, как я прочел его с чувством удовольствия... Но не хочу быть неблагодарным: чистейшими удовольствиями в жизни обязан я Гомеру; забывал труды, которые налагала на меня любовь к нему, и почту себя счастливейшим, если хотя искра огня небесного, в его вечных творениях горящего, и мои труды одушевила». Лишь некоторую тень недовольства Гнедич высказывает в следующих строках предисловия: «Позже, нежели бы мог, и не в том виде, как бы желал, издаю перевод Илиады. Долговременная болезнь воспрепятствовала мне ранее напечатать его и присовокупить Введение и Примечание». Как много работал Гнедич над изучением греческого текста Илиады и над подбором соответственных русских слов и выражений — доказывает переписка его с Олениным и Лобановым. Известны письма Оленина и Гнедича по филологии и археологии Греции. И Лобанова Гнедич нередко просил помочь в нелегком деле перевода. Видимо, именно в этом труде лежал для Гнедича большой камень преткновения, увеличивавший трудности вследствие крайних несовершенств современного Гнедичу литературного языка. Гнедичу приходилось не только с трудом изыскивать подходящие слова и выражения в русском языке, но даже и изобретать новые. Естественно, что труд целой жизни, труд совершенно новый, не облегченный предшественниками, должен был иметь некоторые несовершенства, и они очень скоро были замечены современниками Гнедича и им самим, конечно, прежде всего. Критика отметила, что «Гнедич сообщил гомеровским песням какую-то торжественность, настроил их на| риторический тон, чему особенно способствовало излишнее и не всегда разборчивое употребление славянских слов и оборотов». Первым на это указал, по-видимому, Погодинский «Московский Вестник» (1830, ч. 1, стр. 372—408). Здесь, кажется, впервые отмечена «неудача в составлении новообразованных слов». И надобно заметить, что критика труда Гнедича от первого дня появления его в свете и до наших дней не пошла далее замечаний о языке перевода, которые справедливее было бы отнести не к самому Гнедичу, а к современному ему литературному языку и построению русской литературной речи. И невзирая на это, появление перевода Гнедича было единодушно приветствовано всеми литературными современниками Гнедича и во всех повременных изданиях. Тот же «Московский Вестник» писал: «Слава Богу! Наконец мы дождались Илиады Гомера! Приветствуем, от всего сердца приветствуем новую, давно жданную гостью!» Этот же журнал признавал и заслугу переводчика: «наш переводчик имел также о своем деле здоровое понятие, приносящее истинную честь его эстетическому разумению». Самый труд Гнедича Погодинский журнал назвал «благородным мужеством» и «за избрание для перевода Илиады гекзаметра» воздал «полную честь почтенному прелагателю». «Северная Пчела» в первом номере 1830 г. также приветствовала издание Илиады: «И русская словесность украсилась сим вековым достоянием поэзии всего человечества. Николай Иванович Гнедич обогатил нашу литературу, наш язык бессмертным песнопением, прешедшим тысячелетия. Мы получаем в сем переводе не бледную копию, не робкое подражание прозою или стихами александрийскими, но верный, живой, пламенный список, в котором сохранены все черты, все краски подлинника; нам передан стих Гомеров с тем же размером, с тою же гармониею, которые пленяли Солона и Александра: мы видим древний мир в младенческой его простоте; видим ветхий Олимп, видим стан греческий и твердыни Троянские в точном их виде; слышим и глас богов и беседы героев древности, в верных отголосках». Свою статью газета патетически заканчивает: «Пусть выставляет ядовитое жало свое пожелтевшая с зависти ехидна! Истинные любители словесности отечественной и чтители дарований и заслуг оградят песнопевца, передавшего нам сладостные стихи отца поэзии!» И такие приветствия были общими со стороны писателей и поклонников изящного при выходе Илиады. Впереди других восторженных голосов был голос Пушкина. В «Литературной Газете (1830, No 2) Пушкин писал: «Наконец вышел в св ет так давно и так нетерпеливо ожиданный перевод Илиады! Когда писатели, избалованные минутными успехами, большею частью устремились на блестящие безделки, когда талант чуждается труда, а мода пренебрегает образцами древности, когда поэзия не есть благоговейное служение, но токмо легкомысленное занятие: с чувством глубоким уважения и благодарности взираем на поэта, посвятившего гордо лучшие годы жизни исключительному труду, бескорыстным вдохновениям и совершению единого, высокого подвига. Русская Илиада перед нами. Приступаем к ее изучению, дабы со временем отдать отчет нашим читателям о книге, долженствующей иметь столь важное влияние на отечественную словесность». Высокое достоинство перевода Гнедича Пушкин превосходно охарактеризовал в своем прекрасном двустишии, посвященном труду Гнедича и выражающем те впечатления, которые возбуждает в читателе перевод Гнедича:
Слышу умолкнувший звук божественной, Эллинской речи;
Старца великого тень чую смущенной душой.
Высоко ценил труд Гнедича и Белинский. Он ставил гекзаметры Гнедича выше гекзаметров Жуковского и признавал, что «постигнуть дух, божественную простоту и пластическую красоту древних Греков было суждено на Руси пока только одному Гнедичу».
И до нашего времени перевод Илиады, совершенный Гнедичем, сохраняет все свое значение, и высокие достоинства его нисколько не умаляются несколькими словами и выражениями, в которых критики видят славянизмы и неологизмы, от которых, однако, и особенно от славянизмов не свободны и самые критические статьи, по крайней мере, современников Гнедича.
Завершив свой великий и замечательный труд по переводу Илиады, Гнедич вскоре и совсем почил ото всех трудов земных. На могиле его в Александро-Невской Лавре, общими усилиями признательных друзей, воздвигнут памятник, на котором сделаны надписи: «Гнедичу, обогатившему Русскую Словесность переводом Омира», и стих 249 из I песни Илиады:
«Речи из уст его вещих сладчайшия меда лилися».
Кроме указанных выше сочинений Гнедича, его перу принадлежат:
1. Роман «Дон Коррадо де Геррера, или Дух мщения и варварства Гишпанцев», — роман чудовищных злодейств и приключений, — «российское сочинение», в двух частях, М., 1803; сочинение это написано Гнедичем, несомненно, под влиянием романов французских и немецких и не имеет художественных достоинств.
2. «Письмо к Б. о статуе Мира, изваянной для графа Николая Петровича Румянцева скульптором Кановою в Риме»; после подробного описания статуй Гнедич высказывает свои мысли о достоинствах и недостатках ее и заключает свое письмо: «может быть, оне (мысли) не справедливы; может быть, в ней есть и красоты более тонкие, и пороки более ощутительные, но первые не для моего взора, а последние не для моих чувств: я видел статую несколько раз, но все еще мало, чтобы смотреть на нее с хладнокровием».
3. «Замечания на опыт о русском стихосложении Востокова и о просодии древних».
4. «Речь, произнесенная в собрании вольного общества любителей российской словесности».
5. Идиллия в стихах «Рыбаки», в которой находится классическое описание петербургских белых ночей, отмеченное Пушкиным в примечаниях к «Евгению Онегину».
6. «Простонародные песни нынешних Греков» с подлинником изданные и переведенные в стихах, с прибавлением введения, сравнения их с простонародными песнями русскими и примечаний Н. Гнедичем», СПб., 1825.
Много стихотворений и статей написал Гнедич и кроме упомянутых, и сочинения свои он печатал в журналах: «Северный вестник», «Цветник», «Драматический Вестник», «Вестник Европы», «Сын Отечества», «Украинский Вестник», «Северный Наблюдатель», «Журнал изящных искусств», «Московский Телеграф», «Северная Пчела», и в альманахах: «Северные Цветы», «Литературный Музеум», «Новые Аониды», «Альциона», «Талия», «Полярная Звезда», «Листок граций», «Новоcелье», «Раут». При жизни своей Гнедич успел напечатать в отдельном издании свои стихотворения в книге: «Стихотворения Н. Гнедича, СПб., 1832». Кроме стихотворений здесь же напечатаны «Песни нынешних Греков» и «Трагедия Танкред». С некоторыми пропусками это издание повторено было в серии «Полное собрание сочинений русских авторов» под заглавием: «Сочинения Гнедича. Издание Александра Смирдина. СПб., 1854». Впоследствии было еще три издания сочинений Гнедича:
1. «Сочинения Н. И. Гнедича. Томы 1 и 2. Первое полное издание. Издание Товарищества М. О. Вольф. 1884».
2. «Собрание сочинений H. И. Гнедича в шести томах. Второе издание, с портретом автора и критико-биографическим очерком, составленным Н. Минским (Н. М. Виленкиным). Издание Товарищества M. О. Вольф. 1903. Бесплатное приложение к журналу Новый Мир».
3. «Н. И. Гнедич. Полное собрание сочинений. Библиотека «Севера». Бесплатное приложение. Изд. Н. Ф. Мертца. СПб., 1905». В этом издании, кроме этого общего заглавия, на каждом томе напечатано еще: «Полное собрание поэтических сочинений и переводов Н. И. Гнедича».
Обо всех этих изданиях надобно сказать, что они только называют себя «полными», а на самом деле они далеки от полноты: в них нет прозаических сочинений Гнедича, да и в поэзии его есть пробелы. Не самостоятельна и биография Гнедича, написанная Минским: он пользовался только печатными материалами, да и то не всеми.
Наиболее полный библиографический указатель печатных материалов о Гнедиче напечатан в книге: «Источники Словаря Русских Писателей. Собрал С. А. Венгеров. Т. I. СПб., 1900»... Но и этот указатель следует пополнить одною брошюрою: «Речь преподавателя русской словесности Н. П. Изволенского: Гнедич, как оратор, филолог и патриот». Полтава. 1883. Кроме того указатель страдает весьма большими пробелами в той части, которая должна была бы сообщить о Гнедиче: «Что он напечатал в периодических изданиях».
Последним изданием, по времени, материалов о Гнедиче является статья Г. П. Георгиевского: «А. Н. Оленин и Н. И. Гнедич. Новые материалы из Оленинского Архива», — напечатанная в «Сборнике Отделения русского языка и словесности Императорской Академии Наук» том ХС², No 1, СПб., 1914. В ней напечатаны неизданные сочинения и переписка Гнедича.
|
