Неттлау М.
Предварительный набросок этого исследования по истории анархических идеи не лишен будет, вероятно, некоторого интереса. Сущность и цель этих идей может быть определена, как любовь к нашей собственной свободе и к свободе всех других людей, как вера в то, что взаимное уважение и чувство общей солидарности постепенно заставят их вступить на путь личного и коллективного устройства более справедливой и гармоничной социальной жизни.
Считается уже установленным, что очень медленно раннее развитие человека ускорилось позднее, когда применение инструментов сделало возможным регулярный труд и увеличение народонаселения. Эти и другие факторы привели к оседлой жизни и возникновению собственности, дали преимущества тем, кто проявил физическое и умственное превосходство, а также и умение захватывать собственность. Этим началась долгая эпоха власти и частной собственности, длящаяся еще и до сих пор. Но эпоха эта проходит, как показывают происходящие в жизни перемены и новые тенденции, — тенденции к большей свободе и солидарности, которые преодолевают привилегию и монополию. Эти тенденции ведут к все более полным достижениям, и идеалы анархистов стоят на линии этого развития, а более высокие формы их — далеко впереди.
Очевидно, что у первобытных дикарей не могло быть представления о таком систематическом развитии. Их жизнь управлялась обычаями, возникшими на еще более ранних стадиях развития социальной жизни. Эти обычаи смешались с правилами, основанными на превосходстве начальников и собственников, укреплялись ими, а также подчиненной им поднимавшейся кастой жрецов, кастой воинов, торговцев и пр. В этих условиях свободы не было нигде, она была задавлена обычаями и сокрушена привилегиями. Деспотизм и тирания были всемогущи в течение долгого периода, и только в редких случаях, наиболее благоприятно развивавшиеся страны, как Греция, сбросили тиранию и на время создали демократию. Но демократия не долго просуществовала, ибо Греция была завоевана сначала Македонией, а потом Римом. Часто вспыхивали бунты, и свобода — в теории — считалась высочайшим идеалом.
Социалистические стремления и глубокие экономические причины для этих стремлений также существовали, но очень редки были идеи, не проникнутые авторитарным духом. Разумеется, у всех этих народов были религиозные предрассудки и множество богов, существовавших много столетий. От этих богов им также предстояло освободиться.
Однако, несмотря на все эти физические и умственные препятствия, золотой век, патриархальная жизнь минувших дней, легенды о бунте против богов, от Сатаны (любимого героя Бакунина в Библии) до Прометея, ясно говорят об анархических стремлениях, о тяге к полной свободе и устранению причин социального неравенства.
Такие стремления содержатся в народных песнях, воспевавших борцов с властью и привилегией, от бунтарей до воров. И те, и другие изображались мучениками, и о тех, и о других с сочувствием говорили те, кто был слишком слаб, чтобы им подражать. Из этих традиций многое утрачено, ибо не было отмечено официальными хроникерами, бывшими на стороне власть имущих, или же извращено позднее в народном уме жрецами, изображавшими эти традиции, как греховные. Даже путешественники и этнографы более недавних времен редко бывали подготовлены для того, чтобы обратить внимание на такие традиционные идеи и понять их, как пережитки свободы. Они рассматривали полу-политические учреждения и установленные власти, как цивилизацию, а привычки к свободе — как остатки дикости. Лишь изредка некоторых дикарей изображали, как образцы честности, не нуждающейся в законах, — так было, когда краснокожие индейцы и таитяне приехали в 18 веке во Францию. Задолго до современного развращенного и порабощенного общества, в древней Греции и даже в гордом Риме, некоторые "варварские" народы ставились гражданам в пример писателями, выступавшими в роли суровых критиков нравов.
В эпоху, когда угнетение было повсюду, неизбежно было, что свобода понималась просто, как независимость, которую надо было постоянно защищать. Поэтому многие сами становились сторонниками власти, тиранами и диктаторами, приводя в свое оправдание необходимость самозащиты. Это приводило только к тому, что на место старой тирании возникала новая, — сначала малые государства, которые завоевывались более крупными, а те — еще большими, и в этом кругу мы вращаемся до сего времени.
Но всегда находились люди, мечтавшие о том, чтобы выйти из этого круга, осуществить мир и добыть свободу для всех. Другие стояли за права личности, придавленной обычаем и притесняемой законом. Среди этих людей мы и должны искать ранних анархистов.
Таким образом, обзор этнографии, писаной истории, мифологии, фольклора, местных хроник, ранних восстаний вольницы, деревенских обычаев, ранней поэзии и философии могут, вероятно, открыть много затерянных следов анархизма, если устранить недоразумения и извращения, нагроможденные авторитарными исследователями. Эту работу надо тщательно выполнить, и она не замедлит пополнить наше понимание прошлого, которое во многих отношениях все остается с нами и никогда не перестанет быть с нами.
В области восточной философии только либеральный философ Лао-Цзы подвергался изучению, но его "Простой путь" принимает всякий раз иной вид при каждом новом переводе, и в переводе д-ра Уларина в "Ревью Бланш" (Париж), он оказывается совершенно либертарным. Александра Давид, путешественница по Китаю и Тибету, встретила однажды "китайского Штирнера" ("Меркюр де Франс," 1 декабря 1908 г.) и написала об "Индивидуалистических теориях в китайской философии". Все это настоятельно требует дальнейшего исследования.
Греческая философия так подробно была исследована, что подпочвенные течения, возникавшие в стороне от государственных ультра-патриотических течений, не могли остаться незамеченными. Несмотря на то, что постоянно заявляли, учили и философски доказывали тезис о зависимости личности от государства, убеждая, что родной город или государство лучше всех других, что мудрый и добродетельный должен приказывать, а мелкота должна только повиноваться, — несмотря на это, всегда возникали обратные течения, и свобода личности, человечность, право жить по своей воле считались многими гораздо более высокими идеалами. Отдельные философы, дерзавшие мыслить так независимо, встречали пренебрежение к себе со стороны официально признанных философов, и труды их либо погибали, либо сохранялись только в виде отрывков.
Таков был Антифон, на которого только теперь обратили внимание (см., напр., Лурье, "Антифон, творец древнейшей анархической системы", Москва, "Голос Труда," 1925 г., 160 стр., и того же автора — "Предтечи анархизма в древнем мире", Москва, 1926 г., 245 стр.). Таковы же Аристоппос, основатель гедонической школы, и даже знаменитый историк Зенон (342-270 г.г. до Р.Х.), противопоставивший авторитарной системе Платона хорошо продуманное изложение полного и глубоко обоснованного анархизма.
Известно, далее, что уже в пятом веке до Р.Х., помимо местных законодательных мероприятий, теоретически разрабатывались — многими принимались в качестве желательных — также и общие принципы: так называемое природное право — первое провозглашение прав человека, проникнутые лучшими намерениями, широкие эгалитарные и либертарные принципы, исповедовавшиеся и дальше развивавшиеся великой стоической школой. Позднее эти принципы признавали желательными путеводными нитями даже римские законодатели и законники. Под названием "естественного права" эти принципы переходили в средние века от одной юридической школы к другой. Еще позднее, в XVII веке, они стали основой международного права (Гуго Гроциус), закона народов, попыткой хотя бы теоретически признать добрую часть человеческих прав. Правда и то, что те же самые законники делали все, что могли, чтобы оправдать действовавшие местные законы, выражение воли власть имущих, и стремились всеми способами нарушать естественное право. Но без этой предостерегающей идеи естественного права положение было бы гораздо хуже. Эта старая традиция неписаного естественного права была для многих исходной точкой для гуманитарной и революционной мысли и борьбы.
Не сознательный анархизм, конечно, но чувство, что существующий общественный строй — только искусственное приспособление для данного места и времени, тогда как настоящим строем был бы только справедливый либертарный строй — это чувство постоянно было у лучшей части человечества на протяжении 2,500 лет.
Всякое определенное выражение анархизма вырастало на этой почве — на почве чувства, что существуют более высокие права и более высокие взаимные обязательства между людьми, чем привилегии и предписанные законом отношения людей в наши дни.
В то время как ясный ум греков и римлян преодолевал уже их традиционную мифологию, соприкосновение этих народов с Востоком заразило их новым и сильным религиозным чувством. От Митры до Иисуса Христа и в течение многих еще веков человеческая мысль двигалась только в религиозном одеянии, жестоко подавляемая догмами, влиянием жрецов и государственной властью. Свободная мысль развивалась только среди так называемых "еретиков", а также в очень малочисленных группах научных исследователей, которые подпольно, контрабандою, добывали необходимые книги и приборы для изучения и опытов. Они поддерживали тайную связь друг с другом до тех пор, пока их не обнаруживали и не изгоняли или предавали казни.
Некоторые из них, как гностик Карпократ из Александрии (Египет), исповедовали и проповедовали свободнейшую форму коммунизма и отрицание всякого писаного закона, во втором веке. Нам не известно о других таких течениях на протяжении тысячи лет — периода, в течение которого только религиозные ортодоксы владели пером, писали светские и духовные документы и хроники. Только законники, стоявшие на стороне власти, заведовали гражданскими делами. Поэтому о жизни в городах, где науки и искусства, торговля, ремесла и городское самоуправление уже начали развиваться, начиная приблизительно с одиннадцатого века, мы знаем слишком мало.
Однако, если погрузиться в массу документов, оставленных этими темными- веками, то, вероятно, можно было бы найти еще много отдельных незаметных проявлений свободной мысли, неизвестных восстаний и пр. Кстати, исследования проф. Допша показывают, что в ту эпоху было гораздо меньше разрушения и перерывов преемственности, чем обычно принято думать.
Как бы мало внимания ни уделяли пристрастные законники и хроникеры этим фактам проявлений свободной мысли, как бы ни извращали ее, следы их остались. Трудно передать, до какой степени всякая писаная литература (прежде чем книгопечатание сделало эту задачу затруднительной) была продуктом официальных, признанных патриотических и религиозных служителей и защитников предержащей власти. Вся она была враждебна каждому соседу, каждой другой нации и другой вере, с пренебрежением относилась к слабым и ненавидела смертельно бунтарей. Они пользовались свободой действий в течение веков и уничтожали или извращали показания в пользу другой стороны. Но тем больше показаний в пользу свободы могут дать исследования.
Так, например, после того, как было исследовано учение Амори из Бэна (1204 г. после Р. X.) и Ортлиба из Страсбурга, и пр., следовало бы тщательно изучить "Братьев и Сестер Свободного Духа", группу еретиков XIII века, отрицавших всякие обязанности по отношению к существующему обществу, его законам и обычаям и ведших свободную жизнь на свой собственный лад. Также надо было бы изучить связь таких антигосударственных групп, если возможно, с религиозной антигосударственностью Петра Челсицкого, богемского Толстого гуситского века. В смягченной форме, от Челсицкого ведут свое происхождение Моравские Братья, а от них начинаются автономные коммуны, развивавшиеся в восемнадцатом веке в Силезии, а затем в Соединенных Штатах, где они существовали при зарождении многочисленных коммунальных поселений, развивавшихся в позднейшее время и послуживших местом опыта внегосударственного социализма.
Восстание гуситов, будучи в основе своей движением националистическим, было первым сознательным агрессивным восстанием, вызванным сожжением Гуса на костре. Гуситы не пожелали быть уничтоженными, подобно альбигойцам, и стали распространять национальную и социальную войну и на соседние страны. Отсюда заимствовало свою силу движение анабаптистов, столетие спустя, а потом в XVI веке, борьба против римско-католической церкви была поддержана государствами северной Европы, желавшими присвоить огромные накопленные богатства Церкви. Это, наконец, ослабило духовную силу религии, превращая ее в орудие государства, а в кальвинистских странах, где развивалась торговля и империализм, — в силу, оправдывавшую и вдохновлявшую войны и завоевания. Только тогда, оживленная знакомством с вновь открытыми классическими Римом и Грецией в XV веке, наука начала завоевывать себе право на открытое существование и в. XVI веке сделала гениальные открытия, в XVII начала приобретать необходимые инструменты, в XVIII отбросила насильно на нее надетую маску подчиненности религии (французские энциклопедисты и пр.) и в XIX веке пришла, наконец, к периоду зрелости.
Эти века открытий и завоеваний, восточных войн, западных войн за преобладание на континенте, религиозных войн, начала капитализма и машинизма, были веками, прежде всего, авторитарной эпохи, изменившими почти все устройство власти и администрации, государства и границы, производительность труда, численность населения и т.д., и не оставили ни места, ни возможностей для подлинно бескорыстной свободы и солидарности, объединяя население воедино только фанатизмом веры, национальности и торговых интересов — основу еще более сильного развития в том же направлении в XIX и XX веках.
Таким образом, в этом веке господства силы, хотя социализм не раз изображался в утопиях, начиная с 1516 г., он все же не принял либертарных черт, не стал выразителем анархических стремлений, за исключением редких случаев, среди которых некоторые замечательны и стали хорошо известными. Даже в средних веках, несмотря на их суровость, под конец стали развиваться, хотя и в узких рамках разделенного на касты общества, более свободные обычаи и более живое общение, которое видело себе угрозу в новой, жестокой и деятельной жизни начала XVI века. В этом духе, как последний взгляд назад, на более легкую жизнь умирающей эпохи, французский священник Франсуа Рабле в своем "Гаргантюа" описал Телемское Аббатство, где знаменитый лозунг "делай — что хочешь" был основным правилом жизни, — правилом "поступай, как тебе нравится". Это были слова, подсказанные здравым смыслом и веселым юмором, единственные в таком духе слова, высказанные в эти века мрачного фанатизма, когда религиозная диктатура над умами, ослабевшая в обиходе позднейшего католицизма, снова овладела народами в эпоху, протестантской Реформации, погони за золотом и завоеваний новых континентов, и подавила все более прекрасные чувства.
В эту эпоху порабощение и упадок становились все хуже: по мере того, как укреплялось государство, правила бюрократии, иезуиты и их протестантские противники господствовали над умами, восставшие крестьяне сокрушались повсюду и постепенно загонялись в мануфактуры, предшествовавшие фабрикам, где они образовали бесприютный и лишенный собственности пролетариат. Сильный своей численностью, пролетариат сломил относительную независимость городских ремесленников и создал деление на два только класса — имущих и неимущих.
Тогда молодой Этьен де ла Боэнци, в юго-западной Франции (1530-1563), в своей знаменитой "Речи против добровольного рабства", опубликованной только в 1577 г., призывал к сопротивлению тирании путем отказа в повиновении ей. Этот справедливый призыв встретил и продолжает встречать пренебрежение к себе, ибо каждый продолжает делать то, что делают все, вместо того, чтобы всем отказаться от повиновения раз и навсегда. Человечество имело тогда очень мало опытов коллективного бунта — только отделение плебеев от патрициев в древнем Риме и уход их из города, остановивший всю городскую жизнь и заставивший патрициев уступить. Боэций написал еще один призыв. Сильвен Марешаль в 1788 г., еще раз напомнил о примере Рима накануне французской Революции, Торо в половине XIX века выступил в защиту "Гражданского неповиновения" — только в 1930 г. мы видим индусов Восточной Индии, применяющих на практике такое восстание.
Сейчас оно, по-видимому, распространяется на Египет. В Европе было с полдюжины таких случаев, длившихся всего дни или часы, когда режимы рушились со всеобщего согласия, когда все отказывались поддерживать тот или иной режим. Так был свергнут Наполеон III в Париже 1 сентября 1870 г., так царизм был покинут всеми живыми силами в России в октябре 1905 г. и марте 1917 г., так немецкие королевства и княжества низложили своих властителей в 1918 г., так Испания заявила о своем нежелании поддерживать далее диктатуру Примо ди Ривера в январе 1930 г. Так редки случаи, когда власть вызывают на борьбу и наносят ей поражение силою общественного мнения. Несмотря на героизм меньшинства и отдельных лиц, эти случаи продолжают быть редкими.
Такие действия меньшинства имеют место, главным образом, там, где нестерпимая нищета и угнетение доводят до отчаяния и вызывают бунты. Таковы бунты крестьян в большинстве европейских стран против крепостного права, а также политические восстания, местные гражданские войны из-за власти, вроде восстаний испанских федералистов и автономистов. Таковы и попытки Джерарда Уинстэнли и диггеров в Англии (1652 г.) отнять землю у земельной аристократии, либертарных анабаптистов в Антверпене, которым посвящена книга Георга Экгуда. В XVII веке некоторые религиозные секты отказались платить налоги и потребовали невмешательства в их религиозные дела. Среди этих сект наиболее замечательны квакеры, которые добились успеха ценой многих страданий и тяжелой борьбы.
В американских колониях, рядом с пуританской нетерпимостью, был дан высокий пример терпимости в те годы (1654-57), когда губернатором Род-Айленда был Роджер Вилльямс. Однако, именно там и в то время Вилльям Гаррис, проповедовавший, по-видимому, полное отрицание "всех земных властей", подвергся преследованию. Приблизительно около того же времени Плокбой в Голландии, а позднее, в 1695 г., Джон Беллерс в Англии, Роберт Уоллес (1761) в Шотландии, проповедовали конструктивный и экспериментальный социализм, т.е. социальные учреждения, основанные добровольными союзами.
Столетия прошли, прежде чем позднейшие средние века увидели — в стороне от могущественных авторитарных организаций и от железной власти обычаев и законов — постепенное развитие добровольных союзов. Некоторые из них были связаны с рыцарством и организациями менестрелей (бродячих певцов), имели в своих рядах и рыцарей, и ремесленников, связаны были с учеными гуманистами века Возрождения, с многочисленными артистами и искусными ремесленниками, с местными академиями во многих итальянских и других городах, с обществами, интересовавшимися, главным образом, естественной историей и научными исследованиями (таких обществ много было в Англии XVII века), с оккультными обществами, среди которых в ходу было много нелепых выдумок, но которые несмело еще стремились к человеческому братству.
В XVIII веке союзы соприкоснулись с гораздо более ясными либеральными целями франкмасонства, распространявшегося во всех странах с быстротой лесного пожара, и с иллюминатами, — братством, имевшим весьма определенную задачу: борьбу с власть имущими. После всего этого, после усиленной подготовки умов свободомыслящими гуманистами и чрезвычайно либеральной пропагандой людей века Энциклопедистов, которые сами по себе уже представляли большую силу, как Вольтер и Руссо, — Революция 1789 года, начавшаяся взятием Бастилии, была уже неизбежным результатом. Старой власти был брошен вызов, и она была сокрушена в значительной степени.
До этого предела дошло коллективное усилие, но помешать установлению новой власти оно было не в силах. Эта задача была еще недостаточно понята. Люди, определенно отвергшие принцип всякой власти, будь то король, поп, народный вождь или делегат, или хотя бы сам народ, пытающийся создать власть, — такие люди слишком малочисленны, слишком редки, слишком мало сосредоточены на этой великой идее.
Результат ясен: им не удалось убедить народ, и революция приняла, поэтому, авторитарный характер и окончилась военной диктатурой, Наполеоновской империей, жестокой реакцией, периодом Реставрации 1815-1830 r.r., после которой только Июльской революции 1830 г. (замечу мимоходом, что сейчас никто, по-видимому, не спешит праздновать столетие этой революции) удалось отчасти ослабить рост новой власти, но только отчасти, не больше того.
Тем не менее, не лишены интереса воспоминания о людях либертарной мысли, живших в период от XVI до XVIII века, насколько их удалось обнаружить: ибо, как всегда, сторонники власти видели в них опасность для себя и обходили их молчанием или извращали их мнения. Авторы утопий почти все глубоко увязли в авторитарные нравы окружающей среды, и только Габриель Фуаньи в своей книге "Приключения Жака Садера, его путешествие и открытие Астральной Земли" (1676) описывает воображаемую страну без государства и законов, а население изображает двуполым (гермафродиты). В других книгах общественный строй без государства и законов изображался редко, например, в книге "Человек на луне" (1648) или в "Республике философов" (1768), также в "Мондо-Савио" (1562). Крестьяне Балтики в широко распространенной книге Фенелона "Приключения Телемаха", троглодиты в "Персидских письмах" (1721), маленькая республика Абеназара в немецких книгах Г. Ф. Ребмана (1794), — все это либертарные страницы, но книги в целом не блещут передовыми идеями. Исследования, а также и случайное чтение многих забытых книг несомненно умножит это число известных нам проблесков либертарной мысли в разных закоулках. Социальная критика была уже весьма зрелой в XVIII веке. Кроме того, свободная философская мысль и острое сознание необходимости разрушить старый строй заставляли стремиться к созданию нового человечества на совершенно новых началах.
Наиболее свободным мыслителем был Дидро, хотя он и не сосредоточил свои анархические взгляды в одном определенном произведении — чего никто еще не сделал (за исключением маленькой книжки Берка, 1756 г.) и, вероятно, не в силах был или не посмел сделать на континенте Европы. Дидро рассыпал свои мысли во многих своих писаниях, в одном из которых встречаются ставшие навсегда знаменитыми строки: "природа не создала ни слуги, ни господина — я не хочу ни давать, ни получать законы". Дом Дешан, бенедиктинский монах, в восемнадцатом веке пришел к анархическим взглядам в рукописи, выдержки из которой были напечатаны только в 1865 г., и этот случай еще не вполне исследован, насколько мне известно. Также Лессинг, немецкий классик, в своих последних произведениях, а особенно в диалоге "Эрнст и Фальк", выразил антигосударственные взгляды. Также философы Фихте, Краузе и Вильгельм фон Гумбольдт в своих "Мыслях о попытке определить границы действий государства" (1792), выдвинули теорию сужения сферы государственного управления до крайнего минимума (признанного необходимым), как это сделали также Томас Джефферсон, а позднее Джон Стюарт Милль, Герберт Спенсер и другие в XIX веке.
"Оправдание природного общества" (Лондон, 1756), написанное непостоянным Эдмундом Берком, остается неразрешенным вопросом. Каждая глава ее кажется современному читателю-анархисту порицанием старого общества и пламенным восхвалением свободного общества. Все это объясняется тем, что автор ясно видел, как народ всегда обманывали политически и стригли социально все привилегированные сословия. Но сам Берк, вскоре после того, указывал, что его очерк имел целью высмеять передовые идеи указанием на то, до каких крайностей и — для "респектабельного" читателя — нелепостей эти идеи доводят. Является ли это благовидной уловкой ренегата отвергнуть то, что он писал, когда мыслил честно, или же Берк говорит правду, и его "Оправдание" всегда было только насмешкой над всеми передовыми идеями и социальными чаяниями бедняков? Таким образом, влияние этой маленькой книжки (если она когда-либо имела его) было вскоре подорвано самим автором.
Много лет спустя, после того, как американская война и французская революция вызвали такое возбуждение передовой мысли в Англии, от Томаса Пейна до молодых поэтов — Саути, Кольриджа и других, мечтавших о "Пантисократии", — (Телемское Аббатство Рабле также, по-видимому, не было забыто в то время), — "Оправдание" вновь стали читать, и политические и социалистические писания 70-х, 80-х и 90-х годов, хотя и демократически-авторитарные, по большой части, также, пожалуй, содержали проблески либертарной мысли. Следовало бы изучить эту литературу, ибо Вильям Годвин, родившийся в 1756 г., близко соприкасался с ней и она, вероятно, оставила след на его взглядах.
В то время, если не считать Дидро, не решившегося, к несчастью, высказаться за полную анархическую свободу против авторитарности Руссо и ограниченного либерализма Вольтера, не было никого, кто открыто исповедовал бы анархические идеи, вплоть до 1789 г., за исключением Сильвена Марешаля (1750-1803), парижского писателя и библиотекаря, который, начав с пасторалей и слегка эротической поэзии (1770), стал певцом золотого века пастушеской жизни в Аркадии и анархической патриархальности (1782-1784 г.г.). Но он был также наиболее агрессивным писателем против фикции Бога, за что и попал в тюрьму. В его "Современных апологетах" (1788) чувствуется приближение революции, и он выступает с почти неприкрытой защитой социальной генеральной стачки и полнейшего равенства. Революция застала его на самом крайнем левом крыле, но — ни единого шага вперед: он был не менее авторитарен, чем все остальные, и не выступал в защиту подлинной свободы. Позднее, в манифесте Бабефа и других заговорщиков он написал знаменитую фразу: "исчезните, возмутительные различия между правящими и управляемыми", которую Буонарроти, авторитарный коммунист, отверг с таким негодованием в своей речи на суде по делу Бабефа, его собственному и других, когда дело шло об их жизни. Таким образом, бурные волны Французской Революции увлекли с собой Сильвена Марешаля, еще ранее бросившего вызов власти и потом вернувшегося к своему идеалу, когда прошла буря, хотя зарождавшееся могущество Бонапарта помешало развитию его таланта до полной зрелости, а ранняя смерть унесла его в 1803 г. Можно по справедливости сказать, что то, чего он не сделал, не сделал и никто другой, — другими словами, ни один анархический голос не прозвучал во время Революции. Ни один такой голос не стал известен и, во всяком случае, не дошел до нас. Все было построено на авторитете, государственности, централизме, уравнительстве, и всякое требование автономии, федерации, дифференциации, простора и свободы считалось изменой патриотическому единству государства, принципам равенства и повиновения декретам патриотических Законодательных Собраний, их комиссиям и всем местным комитетам.
Без сомнения, каждая фракция хорошо видела авторитарные проступки лиц, стоявших у власти, и временами это очень хорошо и логически изображалось, — например, Леклерком, из группы Жака Ру в "Друге Народа" от августа 1793 (вскоре после этого группа была разогнана), но сами критики были сверх-авторитарными людьми и сами поступали так же, когда приходили к власти.
Французская Революция, закончившаяся империей, непрерывными войнами до 1816 г. и годами реакции до июля 1830 г., несомненно, усилила государственную власть, заменив слабое аристократическое государство Бурбонов, государство паразитов, сильным милитаристическим государством Наполеона, который умел побеждать чужие страны и привозил в Париж их богатства в качестве добычи. Отсюда возникла басня о социально-полезном государстве, которое построило наилучшие дороги, защищало ремесла и торговлю и заключало самые выгодные договоры с другими государствами. Возродился уравнительный национальный патриотизм и гордость, повиновение власти, которая в некоторых местностях выполняла полезные обязанности, устранив прежнее нерадение и произвол привилегированных.
Все это образует основу современного государственного социализма, обширные системы которого были задуманы людьми, жившими в те авторитарные времена. После 1815 г., при ненавистном строе Бурбонов эти люди обращались мыслью к славной эпохе Робеспьера и Наполеона Бонапарта с тем большей нежностью, что они не чувствовали уже более ее неприятных сторон — гильотину и ненасытного Молоха постоянных войн. Сознательно или несознательно, они пришли к мысли, что социализм может быть установлен декретами могущественных Собраний, что он может управляться и регулироваться верховными комитетами и, если нужно, может быть насильно введен и укреплен военными диктаторами.
Именно этот авторитарный характер социализма сделал его так мало приемлемым для человечества XIX века, ибо сверх-авторитарный период с 1789 до 1830 г. создал стремление к либерализму и смягченным формам общественной жизни. Социализм понимали, как диктатуру революционных комитетов. Разумеется, буржуазия отвергала социализм с точки зрения интересов собственности и прибыли, как тигр не согласился бы быть посаженным на молочную диету, — да чего и было ждать от нее. Но одновременно возраставшие интеллектуальные силы человечества, наука и техника, так грандиозно развившиеся в XIX веке, — по крайней мере, часть представителей этих сил, — чувствовали влечение к либеральным формам социализма и не желали видеть его скрытых или открытых диктаторских форм. Даже Фурье остановился на полдороге, будучи либертарным по своим практическим идеям, по своему мировоззрению, и авторитарным по природе своей, ибо люди, пережившие те времена, все были отмечены. То же самое, я думаю, может быть сказано о Роберте Оуэне, в котором промышленная революция Англии, с ее победным ходом машинизма, развила не менее авторитарные черты, чем Французская Революция и империя в Сен-Симоне и Фурье. Что же касается Бланки, Кабе и Луи Блана, то в них, как эпигонах, культ авторитета был тем сильнее, чем дальше они были от личного опыта. А что сказать о Карле Марксе, который пришел после всех и жил абстракциями, к которым живое человечество должно было приспособиться, хотело оно того или не хотело?
Только один тонкий наблюдатель и острый мыслитель наблюдал начало революции во Франции и, к счастью, тут же писал свою обширную книгу (XIII+895 стр.), прежде чем авторитарные черты революции резко выступили наружу. Это был Вильям Годвин (1756-1836), который издал свой замечательный труд, первое полное изложение анархизма в одной из его прекраснейших форм — "Исследование относительно политической справедливости и ее влиянии на всеобщую добродетель и счастье" (Лондон, февраль 1793), переиздававшееся несколько раз, хотя и в несколько измененной форме, а в последние годы только в извлечениях и сокращениях. О жизни Годвина, исследованной тщательно (но главным образом, в связи с его знакомством с Шелли, на которого "Политическая справедливость" оказала сильное влияние, оставившее следы на его произведениях) С. Киган Полем, а недавно еще Брауном и многими другими, наиболее ранний период его исследования и опыты, давшие ему возможность написать монументальную его "Политическую справедливость", наименее исследован и требует дальнейшего изучения. Книга дала весь ожидавшийся результат, сразу стала классическим произведением радикальной литературы и предметом изучения для всех передовых мыслителей на целых пятьдесят или шестьдесят лет. Книга была переиздана в Филадельфии (1798) и привлекла к себе значительное внимание. Издателем ее был Георг Форстер, германский ученый, совершивший путешествие вокруг земли с капитаном Куком и побудивший молодого Александра Гумбольдта посвятить себя науке. В издании принимал участие также католический мистик Франц Баадер. Первая часть была переведена на немецкий язык (1803), а Бенджамен Констан подготовил французский перевод, который не появился. Но, вообще говоря, книга не была известна в других странах и ее идеи не излагались нигде в те годы. Таким образом, в других странах публика никогда не имела возможности сравнить "анархический социализм" с авторитарным социализмом стольких других известных авторов.
В "Политической справедливости", — которую я не собираюсь здесь ни излагать, ни разбирать, — анархизм развертывается перед глазами читателя по мере того, как автор, изучая условия более высокого человеческого совершенства, сам, по его словам, все более убеждается, что правительства — только препятствия на этом пути развития. Он видит ход умственного развития и желает строить дальше на той же основе, постепенно приходя к свободнейшему анархическому коммунизму. Такая постепенность не есть призыв к умеренности, но предостережение против диктатуры и постоянный призыв к моральным и интеллектуальным усилиям, которые убеждали бы и пробуждали бы волю к энергичным попыткам.
Эта книга, если бы ее сделали основой серьезной пропаганды в первой половине XIX века, могла бы стать наилучшим обоснованием анархического социализма. Это не было сделано или было сделано не так, как следовало, и авторитарный социализм, половинчатые варианты Фурье и Роберта Оуэна, получили большое распространение. Отчаянное сопротивление фабричных рабочих, душе и жизни которых угрожал машинизм, либеральная и национальная агитация на европейском континенте и движение за реформу, имевшую целью сломить парламентскую монополию британской аристократии, — все это также отвлекало и поглощало энергию борцов.
Таким образом, до первых годов XIX века анархизм существовал, как интеллектуальное подпочвенное течение, начиная с эпохи древней Греции, и в форме "Политической справедливости" создал в 1792 году замечательное по мастерству первое изложение своих целей и средств. Но как массовое движение, как революционный фактор, он еще не существовал в то время, — не по своей вине, а потому, что люди, погрязшие в авторитарности с незапамятных времен, в то время еще только выходили из авторитарного кризиса. Девятнадцатый век лежал перед ними, как неисписанная еще страница. Посмотрим же, что они написали на этом чистом листе бумаги.
|
