А.В. Колосов, Московский педагогический государственный университет
Визуальное измерение жизни человека настолько естественно, что до последнего времени не проблематизировалось в качестве темы для социологических и политических исследований. Действительно, действия людей в большинстве случаев визуальны атрибутировано, носят визуальный характер, рассчитаны на визуальное восприятие. Политические действия и события – не исключение, хотя и не всегда визуальный аспект политического действия является значимым атрибутом политической коммуникации: довольно часто устного распоряжения руководителя бывает совершенно достаточно для подчиненного. Тем не менее, властные коммуникации отнюдь не пренебрегают визуальным измерением, а даже делают его довлеющим всем остальным средствам контроля над подвластными: либо в режиме тотального визуального наблюдения (Паноптикон М. Фуко), либо управляя наблюдательной способностью подвластных (Синоптикон З. Баумана). Разумеется, властный дискурс в пределе стремится использовать весь спектр чувств человека или, как говорят антропологи, «сенсорный дом» (sensory home) (см.: [11]) с единственной целью – мобилизовать или парализовать волю к действию. Сенсорный дом – это воспринимаемое всеми органами чувств (осязание, обоняние, вкус, слух и зрение) окружающее местонахождение субъекта пространство. А контроль над ближайшим окружением человека посредством программирования исходящих от него возмущений в направлении объектов власти, чувствующих тел – базовая властная стратегия, равным образом характерная для субъектов власти разных исторических периодов.
Так, не имея возможности постоянного контроля за вниманием людей в их приватном пространстве (например, в домашней обстановке), властные субъекты были вынуждены и всячески стремились контролировать внимание в пространствах публичных, обустраивая их материально-визуально (архитектура, одежда знати, произведения искусства), аудиально (возглашения, трубы, барабаны, колокола), одорально (воскурения благовоний) и темпорально – более или менее регулярно востребуя массового телесного присутствия в собраниях – либо принудительно (военные сборы, суд), либо добровольно (театр, карнавал, пиршество). [c. 81]
И если в начале исторического пути для контроля над чувствами в основном использовались жесткие механизмы непосредственного или опосредованного физического принуждения, то современная техническая цивилизация может позволить себе более мягкие, не принудительные, а скорее – соблазняющие методы управления вниманием и чувствами человека, становящиеся все более значимыми элементами политической системы. Среди них выделяются современные аудиовизуальные, экранные
* технологии, которые, одновременно апеллируя к двум важнейшим органам чувств, позволяют создать управляемый механизм комплексного воздействия на чувственный мир человека в его повседневных действиях. Эта способность без принуждения приковывать к себе внимание людей в их повседневных практиках и формирует властный потенциал экранных медиа. Властные интенции современнных аудиовизуальных медиа состоят, по мнению Ж. Бодрийяра, в том, что «…они предстают в качестве антипроводника, что они нетранзитивны, что они антикоммуникативны. …Самим своим существованием ТВ представляет социальный контроль над самим собой. Нет нужды и воображать его себе в качестве шпионящего глаза режима в частной жизни каждого гражданина; телевидение куда больше, чем все это: это уверенность в том, что люди больше не разговаривают между собой, что они окончательно изолированы – перед лицом слова, лишенного ответа» [9, p. 200, 228].
Современный человек все плотнее окружен мультимедийными средствами, буквально срастаясь с ними в гибридные человеко-технические комплексы, со специфическим набором действий и функций, не типичных для людей не-технической цивилизации: человек-с/перед-камерой, человек-за/с-компьютером, человек-с-мобильным телефоном, человек-за-рулем и т. д. (см.: [10, p. 107–123; 12, p. 107–125])
Разумеется, властная экспансия экранной культуры распространяется не только на приватную сферу домашнего окружения (телевизор, компьютер, плакат, иллюстрированный журнал), но и активно вторгается в публичные пространства городских агломераций в виде рекламных щитов и цифровых мониторов на улицах, в супермаркетах, на транспорте, а также в общественных точках одновременного пользования экраном (кинозал) или экранами (интернет-кафе).
Кроме того, экранные медиа оккупируют телесно-приватное пространство человека, становясь карманными, носимыми, и потому доступными буквально в формате 24/7, т.е. 24 часа в сутки 7 дней в неделю (карманные персональные компьютеры, смартфоны, портативные DVD проигрыватели и мультимедийные HDD-накопители).
Особый интерес для исследователей современной визуальной культуры представляет способ структурирования визуального потока в экранных медиа, его семантика, риторика и прагматика. И на этом направлении, осуществляя семиологическую дешифровку визуальных сообщений в СМИ, Р. Барт одним из первых в середине XX века заметил политические импликации визуальной образности, ее мощный мифосозидательный потенциал (подробнее см.: [1]). Другой выдающийся исследователь телевидения, Р. Вильямс, осуществил прорыв в изучении структуры телевизионных сообщений, отойдя от понятия последовательности телевизионных сообщений как программирования к [c. 82] понятию последовательности как потока: «То, что нам предлагают – это уже не программа, состоящая из дискретных единиц, с определенными вставками, но спланированный поток, в котором подлинная серия – это не опубликованная последовательность рубрик программы, но последовательность, трансформированная включением другой последовательности, которые вместе и составляют реальный поток современного вещания» (цит. по: [6, с. 234]).
Интересны философские экспликации экранной образности Ж. Бодрийяра: «…Мир, запечатленный камерой, – уже не тот, каким он был прежде. Он меняется в тот самый момент, когда его фотографируют. Великая тайна – узнать, что такое мир, получивший право на свой образ. Это уже не естественный мир, а нечто другое – сверхъестественное, ирреальное. …Я думаю, что любое изображение – отчасти обманка. Игра видимостей и виденья. [Причем]… не обманка в чистом виде, но некая игра обманки и реальности. Не реальность, которая играет с симулякром, а симулякры, играющие сами с собой, – и поэтому отсылающие к чему-то иному» (цит. по: [5, с. 86–88]).
Телевизионный поток и Интернет-контент насыщены визуальной риторикой и предлагают переизбыток эмоционально насыщенных визуальных образов и повествований, дифференцированных в соответствии с растущей фрагментацией интересов публики. Перенасыщенность графикой современных медиа требует от пользователей минимальных навыков дешифровки визуальных кодов в отличие, например, от кодов языковых. Навигация в визуально дифференцированном и структурированном информационном потоке осуществляется легче. Привлекательность графического дизайна становится значимым ресурсом в борьбе за внимание публики, а это означает рост профессиональной компетентности создателей визуальных медиа-ресурсов в знании о визуально-эстетических пристрастиях зрителей. Вместе с тем, избыточная, профессионально сделанная, навязываемая виртуальная образность опережает создание внутренних образов людей, вытесняет способность к самостоятельному их конструированию и оставляет лишь право на желание, поиск, выбор и эмоциональную реакцию. Визуальная доминанта виртуальной образности способствует мифологизации объектов презентации, причем это происходит не только в отношении товаров, как в рекламе, но и в отношении людей, культур и этносов. Так, например, впечатлившись профессионально эстетизированными, а подчас и артезированными репрезентациями туристических объектов в Интернете, человек рискует разочароваться в реальности. Симуляционный характер визуальных презентаций способствует замене реального публичного пространства (Агора) конструированными медиа-образами публичной политики в рамках пассивной теледемократии разобщенных, индивидуализированных агентов общества потребления.
Особого рассмотрения заслуживает пиктографический язык визуальных сообщений. В компьютерной и Интернет-сетевой субкультурах как нигде царствует пиктограмма – опознавательный знак функции, кнопки, за которой скрывается то или иное решение или событие. В этой связи говорят о новом околдовывании мира, когда усложнение технологий вместе с упрощением их использования создают новое магическое пространство, жить в котором можно только при условии иррациональной веры в экспертное знание тех, кто разбирается.
Политический успех визуальной коммуникации во многом определяется адекватностью визуальной информации характеру ее восприятия, «режиму» обращения с ней – режиму зрения современного человека. А логика и практика [c. 83] визуального повествования и чтения не остается неизменной с появлением новых технологий, она постепенно трансформируется от последовательной фабулы линейного нарратива языкового повествования – к фрагментарности и нелинейности восприятия визуальных знаков. Человек скользит взглядом по визуальному потоку и управляет впечатлениями посредством мыши или пульта. И видимость все чаще получает приоритет вместо контента: не кто и что говорит или пишет, а как при этом выглядит (идентификация сходства с модельными на данный момент медиа-образами), сохраняет ли «лицо» – достойную поведенческую рамку в сложных обстоятельствах и способен ли пробудить чувство эмпатического сопереживании – вот факторы, все чаще становящиеся основным фильтром навигации в визуальном потоке.
Визуальная доминанта современных электронных глобальных медиа является производной не столько самих средств вещания, сколько определенного социального порядка (или беспорядка), подконтрольного, прежде всего глобальным бизнес-элитам. При этом следует рассматривать отношение между интенцией и воздействием, особенно архитектуру медиа как социального института, его планирование, а также основы других типов технократических институциональных форм (подробнее см.: [13]). Действительно, если мы посмотрим на визуальные презентации в Интернете или на телевидении политических или культурных событий, можно заметить существование некоторых рамочных условий, которые управляют способами изображения. Выбор объекта, времени и точки съемки, зуммирование, монтаж и выделение деталей отнюдь не произвольны. Возникновение этих условий обусловлено сетевыми структурами глобальных медиа, в узлах которых находятся наиболее влиятельные агенты мировой политики, которые и задают стандарты визуального освещения событий под нужным углом зрения.
Вообще политический процесс сегодня изобилует яркими примерами использования политизированной визуально-образной риторики для мобилизации коллективной политической воли. Один из характерных примеров – так называемая «карикатурная» война Ирана с Западным миром по поводу публикации карикатур с изображением пророка Мухаммеда в одной из датских газет. Как известно, в Иране вспыхнули массовые акции протеста и выступления с инициативой ответных визуальных действий – публикации карикатур на холокост. В этой связи примечательно отражение данного скандала в массовом сознании россиян. Так, согласно опросам, проведенным фондом «Общественное мнение» (ФОМ) в начале 2006 года, об этих публикациях осведомлены 71% россиян; практически столько же (69%) имеют представление о бурной реакции мусульманского мира, последовавшей за публикациями карикатур. О своем осуждении карикатур с изображениями пророка заявили 63% опрошенных, и лишь 13% респондентов не видят в этих публикациях ничего предосудительного [8].
По мнению 38% опрошенных, развернувшиеся события будут иметь серьезные последствия для отношений между мусульманским и западным мирами (этой точки зрения придерживается каждый второй высокообразованный россиянин). Конкретизируя свои представления о возможных последствиях, эти респонденты чаще всего говорят о перспективе активизации терроризма и об угрозе войны. 30% считают, что никакими серьезными последствиями данные события сопровождаться не будут.
По мнению аналитиков ФОМ, карикатурная война явилась катализатором ослабления предубежденности россиян в отношении ислама. Так, если почти половина участников опроса, проведенного в июне 2003 года, полагала, что [c. 84] ислам играет отрицательную роль в современном мире (49%); сегодня распространенность такой точки зрения снизилась на 10 пунктов и составляет 39%. Также снизилась и доля людей, воспринимающих ислам как чуждую им религию (20% – сегодня, 26% – в опросе 2003 года). Эти данные доказывают, что россияне очень чувствительны к нарушениям ортодоксальных визуальных репрезентаций святынь, причем не важно, идет ли речь об Исламе (в котором действует запрет на изображение пророка) или о Православии (вспомним широкий негативный общественный резонанс выставки «осторожно, религия», где размалеванные (артезированные) православные иконы экспонировались в качестве элементов «продвинутых» инсталляций).
И здесь для ученых открываются широкие перспективы исследования того, как и почему правящие элиты воспользовались карикатурой в качестве спускового крючка для разжигания и политизации общественных чувств, каковы особенности религиозного, эстетического, идеологического и т. д. нормирования ритуального и повседневного визуального порядка в различных этнокультурных и религиозных средах, в частности в Исламском и Христианском мире.
По мнению ряда ученых (З. Бауман, Т. Матисен), сегодня речь может идти о появлении особого механизма осуществления глобальной власти – Синоптиконе. Этот термин предложен по аналогии с Паноптиконом М. Фуко. Главной задачей Паноптикона, или наблюдения меньшинства за большинством, было прививать его обитателям дисциплину и заставить их вести себя по единому образцу; Паноптикон прежде всего был орудием, направленным против необычности и отличия от других, а также права выбора и любого разнообразия. Предпосылкой и результатом действий Паноптикона было обездвиживание подвластных ему людей – наблюдение велось, чтобы не позволить им вырваться на свободу или по крайней мере исключить самостоятельное, случайное, беспорядочное движение (подробнее см.: [7]). Однако неуклонное развитие средств массовой информации – в особенности телевидения – привело к созданию, наряду с Паноптиконом, другого механизма власти, – Синоптикона, – наблюдения огромного большинства за меньшинством.
Согласно З. Бауману, Синоптикон имеет глобальный характер; в Синоптиконе местные наблюдают за «глобалистами», при этом в ходе наблюдения наблюдатели «отрываются» от своей местности – переносятся, хотя бы мысленно, в киберпространство, где расстояние уже не имеет значения, даже если физически они остаются на месте ([2, с. 79]). Если Паноптикон насильно создавал ситуацию, когда за людьми можно было наблюдать, то Синоптикону принуждать никого не нужно – он действует методом соблазна. При этом меньшинство, за которым наблюдают, проходит строгий отбор. Авторитет последних обеспечивается самой их удаленностью: они у всех на виду и в то же время недоступны, возвышенные и земные, они обладают гигантским превосходством, и в то же время являются для «низших» сверкающей путеводной звездой, за которой те следуют или мечтают последовать; они вызывают восхищение и вожделение одновременно – это власть, которая подает пример, а не приказывает.
Итальянский архитектор и философ П. Вирилио, специалист по материально-визуальному программированию локальных пространств – одним из первых заговорил о политическом статусе визуальных технологий, в книге с характерным названием – «Машина зрения». Поэтому, в свете вышеизложенного, не будет большим преувеличением вслед за ним утверждать, что современное [c. 85] политическое противостояние переходит в дигитальное пространство визуальных медиа, а «война изображений и звуков подменяет собою войну объектов и вещей» (цит. по: [4, с. 126]). По этой причине хочется еще раз отметить актуальность применения метода визуального анализа для мониторинга политических коммуникаций – это и оценка имиджа политических лидеров (анализ фотографий в СМИ, теле- и интернет-презентаций, плакатов), это и исследования эффективности социальной политики (анализ фотографий в СМИ, анализ рекламы). С помощью данного метода, на основе совмещения подходов контент-анализа, семиотики и дискурс-анализа изучаются фотографии, фильмы, реклама и другие виды визуальных репрезентаций. При этом решаются такие задачи, как интерпретация образа, составление общего семиотического словаря (карты), выявление контекстуального значения изображения фотографии и ее элементов.
Если анализ содержания текстов, контент-анализ – довольно распространенная сегодня методика, то анализ визуальной риторики встречается не часто. А ведь полноценный анализ, тем более квалифицированное суждение о нем, можно сделать лишь на основании анализа как текста, так и образных компонентов повествования, которые требуют особых техник интерпретации. Дело в том, что «визуальность» является не столько фрагментом совокупного текста культуры, сколько специфическим способом производства значений. И если принять тезис М. Маклюэна, что форма сообщения – уже сообщение, то создание визуальных образов можно считать необходимой формой представления знания. Визуальные образы принадлежат не дотекстовой «очевидности», а являются текстом, который может быть прочитан. Визуальные образы не более очевидны, чем письменные, и требуют особых техник чтения. Важно проводить различение логической и «иконической» форм организации текста, которые могут быть представлены одним физическим носителем (например, оттисками краски на бумаге или пикселями монитора). Задача заключается в том, чтобы рационально реконструировать язык «образа» и понять нормы его воспроизводства в социальном и политическом взаимодействии.
При изучении визуального в глобальных системах коммуникаций, переменными будут выступать наряду с визуальными знаками и образами также социальные представления людей, кореллирующие в сознании с этими визуальными образами, коммуникативные намерения и притязания поизводителей визуальных образов, трансформации режимов видения. Принимая во внимание то, что интерпретация визуального образа зависит от совокупности коллективных представлений (обыденных теорий здравого смысла), с которыми его сопрягает наблюдатель, можно сделать предположение, что не существует универсального кода для интерпретации всех смыслов визуальных образов. В основе стратегий интерпретации любых чувственных данных (в том числе и визуальных) лежат социальнаые конвенции – как не необходимые, так и не проблематизируемые участниками взаимодействия типизации (А. Шюц).
Таким образом, анализ визуального в глобальных системах коммуникаций может быть одним из эффективных способов обнаружения как распространенных социальных представлений людей о мире, так и коммуникативных, контролирующих, легитимирующих и т. д. намерениий агентов политики и субполитики (см.: [3]). Еще раз подчеркнем, что сегодня люди в своем поведении – политическом, потребительском, повседневном – ориентируются не столько на вещи, сколько на образы вещей, людей, событий. При этом образ на уровне вторичного дискурса создается путем использования специальных [c. 86] коммуникативных «технологий» – семиотических, лингвистических, визуальных и идеологических. В результате этого процесса определенные социально сконструированные понятия постепенно «нормализуются». Искусственно созданные образы (рекламные, политические, кинематографические) формируют и нормализуют гендерные, этнические, политические роли, социальные отношения, то есть «естественные» занятия и задачи, обязанности, желания, взаимоотношения, понятия успеха, внешний вид и т. д.
Поскольку задачей субъектов политической коммуникации является создание образа, через который происходит влияние на зрителя, задачей коммуникативных технологий является повлиять (оказать символическое силовое воздействие) не столько на что, сколько как зритель смотрит, то есть каким образом зритель воспринимает изображение, как сформирован его зрительский взгляд. Иными словами, при помощи коммуникативных технологий визуальные понятия «изображения» и «взгляда» помещаются в более широкий контекст властных отношений.
Список литературы
1. Барт Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. – М., 1989.
2. Бауман З. Глобализация: Последствия для человека и общества. – М., 2004.
3. Бек У. Общество риска: На пути к другому модерну. – М., 2000.
4. Вирильо П. Машина зрения. – СПб., 2004.
5. Кулик И. Жан Бодрийяр: мир, запечатленный камерой, – уже не тот, каким он был в реальности. // Артхроника. – 2002. – № 3.
6. Массовая культура: Учебное пособие/ К.З. Акопян, А.В Захаров и др. – М., 2004.
7. Фуко М. Надзирать и наказывать: Рождение тюрьмы. – М., 1999.
8. Шмерлина И. Карикатуры на пророка Мухаммеда: Отчет за 16 февраля 2006 г. <http://www.fom.ru>
9. Baudrillard J. Requiem pour les medias // Baudrillard J. Pour une critique de l’economie politique du signe. – Paris, 1972.
10. Latour B. When things strike back: a possible contribution of ‘science studies’ to the social sciences. // British Journal of Sociology. – 2000. – Vol. 51. – № 1.
11. Pink S. Home Truths: Changing Gender in the Sensory Home. – L., 2004.
12. Sheller M., Urry J. Mobile transformations of «public» and «private» life // Theory, Culture and Society. – 2003. – Vol. 20. – № 3.
13. Williams R. Television. – Hannover; L., 1992.
|
