Матренин двор
.
Солженицин А.И.
На сто восемьдесят четвертом километре от Москвы по Рязанской железной дороге “с добрых полгода после того поезда замедляли ход, почти как бы до ощупи”. Пассажиры льнули к окнам, желая видеть причину, о которой знали только машинисты.
1
Летом 1956 года автор-рассказчик Игнатич возвратился из знойного Казахстана в Россию, еще точно не определив, куда поедет, нигде его не ждали.
За год до описываемых событий он мог заняться разве что самой неквалифицированной работой, даже электриком его не взяли бы на порядочное строительство, а ему “хотелось учительствовать”. Теперь же он несмело вошел во Владимирское облоно и поинтересовался, нужны ли учителя математики в самой глубинке? Такое заявление очень удивило чиновников, ибо каждому хотелось работать поближе к городу. Ему дали направление в Высокое Поле, местечко, где, кроме прекрасного названия, ничего не было, наш герой отказался от этой работы, надо было чем-то питаться. Тогда предложили ехать на станцию Торфопродукт. Неказистый поселок состоял из бараков и домиков, леса не было и в помине. Место достаточно унылое, но выбирать не приходилось. Переночевав на станции, Игнатич узнал о существовании ближайшей деревни Тальново, а дальше шли Часлицы, Овинцы, Спудни, Шевертни, стоящие в стороне от железной дороги. Это заинтересовало нашего героя, он решил подыскать здесь жилье. Вскоре выяснилось, что это не так-то просто. И хотя учитель — квартирант выгодный: сверх оплаты за квартиру школа сулила за него машину торфа на зиму, — избы были переполнены. И лишь на окраине он нашел неказистый приют у Матрены. Дом ее большой, но обветшалый и неухоженный, “строено было давно и добротно, на большую семью, а жила теперь одинокая женщина лет шестидесяти”.
Хозяйке нездоровилось, она лежала на печи, жалуясь на “черный недуг” . Матрена не проявила особой радости при виде квартиранта, а он сразу понял, что здесь суждено ему поселиться.
Хозяйка большую часть времени проводила на печи, лучшее место выделив многочисленным фикусам. Постояльцу было отведено место у окна, где он поставил раскладушку, стол, книги, отгородившись фикусами от основного пространства.
В избе, кроме Матрены Васильевны, обитали еще колченогая кошка да мыши и тараканы, спасавшиеся от нее за обоями, наклеенными в несколько слоев. Постоялец вскоре свыкся с житьем в Матрениной избе. Хозяйка вставала в четыре часа утра, доила козу и варила картошку в трех чугунках: себе, козе и постояльцу. Еда была однообразная: “Картовь облупленная, или суп картонный (так называли все в деревне) или каша ячневая”. .Постоялец был и этим доволен, так как жизнь научила его не в еде находить смысл существования”.
В ту осень много было у Матрены обид. Вышел “новый пенсионный закон”; надоумили ее соседи добиваться пенсии, которую она “не заслужила”, так как двадцать пять лет работала в колхозе не за деньги, а за трудодни. Теперь была больная, но не считалась инвалидом по той же причине. И пенсию нужно было хлопотать за мужа, то есть за утерю кормильца. “Но мужа не было уже пятнадцать лет, с начала войны, и нелегко было добыть теперь те справки с разных мест о его “старше” (стаже) и сколько он там получал”. Эти справки приходилось по несколько раз переписывать, исправлять, относить в собес, а он был за двадцать километров от Тальнова, сельсовет — за десять километров в другую сторону, а поселковый совет — в часе ходьбы в третью сторону. Походив бесплодно два месяца, измучалась старая женщина, жаловалась на притеснения. После бессмысленных хождений бралась она за работу: копала “картовь” или шла за торфом и возвращалась усталая и просветленная. Постоялец — Игнатич — интересовался, неужели не хватит машины торфа, которую выделила школа. Матрена уверяла, что на зиму необходимо три машины. Жителям официально торф не полагался, а на воровстве ловили и судили. “Председатель колхоза ходил по деревне, смотрел в глаза требовательно и мутно или простодушно и говорил о чем угодно, кроме топлива. Потому что сам он запасся. А зимы не ожидалось”. И как раньше воровали дрова у барина, теперь тянули торф у треста. За раз можно было унести мешок в пуда два, которого хватало на одну протопку. В день Матрена ходила раз по пять-шесть, пряча ворованный торф, чтобы не отняли. Часто патруль ловил баб на входе в деревню или обыскивал дворы, но зима надвигалась неотвратимо, заставляя людей преодолевать страх.
Наблюдая за Матреной, Игнатич заметил, что ее день заполнен множеством дел. Она носила торф, копала “картовь”, запасала бруснику на зиму, сено козе. Косить приходилось по неудобьям, болотам, так как колхоз урезал участки инвалидам, хотя и за пятнадцать соток приходилось отрабатывать в колхозе, в котором не хватало рук. Когда Матрену звали на колхозные работы, она не отнекивалась, покорно соглашалась, узнавая о времени сбора. Соседи тоже часто звали Матрену подсобить копать картошку или пахать огород. Старая женщина бросала свои дела и шла помогать очередной просительнице. Причем делала она это бесплатно, считая своим долгом. Еще ей суета выпадала, когда раз в полтора месяца приходилось кормить козьих пастухов. Матрена шла в сельпо и тратилась на продукты, которые сама не ела: рыбные консервы, масло, сахар. Хозяйки выкладывались друг перед другом, стараясь накормить пастухов получше, ибо “по всей деревне ославят, если чего им не так”. Временами же сваливал хозяйку недуг, тогда она лежала, почти не шевелясь, ничего не желая, кроме покоя. В эти дни приходила хлопотать по хозяйству Маша, близкая подруга с молодых годков. Но дела звали к жизни, полежав немного, Матрена вставала, медленно расхаживалась, потом начинала двигаться живее. Игнатичу она рассказывала, что в молодости была сильная и смелая. Теперь же боялась пожара, а больше всего — поезда.
Все же к зиме жизнь Матрены Васильевны наладилась. Стали ей платить пенсию восемьдесят рублей да школа за постояльца сто рублей. Соседки завидовали ей. А Матрена, зашив в подкладку пальто двести рублей себе на похороны, говорила: “Маненько и я спокой увидала, Игнатич”. Даже родственники объявились — три сестры, до этого боявшиеся, что Матрена будет просить у них помощи.
2
“Постепенно привыкла Матрена к постояльцу, а он к ней”. Жили они запросто, не докучая друг другу расспросами. Со временем Игнатич сам рассказал о себе, что долгое время провел в тюрьме, “она молча кивала оловой, как бы подозревала и раньше”. Он же узнал, что вышла замуж 1атрена еще до революции, “и сразу в эту избу”. Детей у нее было шестеро, но все поумирали в малолетстве. Муж Матрены не вернулся с войны, пропал без вести. Была воспитанница Кира.
Однажды, вернувшись из школы, Игнатич застал в избе высокого черного старика, лицо которого сплошь заросло черной бородой. Это оказался деверь Матрены, Фаддей Миронович, он пришел просить за своего нерадивого сына, Григорьева Антона, ученика восьмого “г” класса.
Вечером Матрена Васильевна рассказала, что в молодости чуть не вышла замуж за Фаддея Мироновича. Он сватался первым, раньше Ефима. Ей было девятнадцать, а ему двадцать три года. Но грянула германская война, Фаддея забрали на фронт. Три года Матрена ждала его, но не было ни одной весточки. Минули революции, стал свататься Ефим. Они на Петров день (12 июля) поженились, а на Покров (14 октября) “вернулся Фаддей из венгерского плена”. Если бы не брат, убил бы Фаддей и Ефима, и Матрену. А позже говорил: “буду имечко твое искать”. Привел в новую избу “вторую Матрену”. Фаддей часто бил свою жену, и она часто бегала жаловаться Матрене Васильевне. А казалось бы, о чем Фаддею жалеть. Родила ему жена шестерых детей, все выжили. Матрены Васильевны же дети умирали, не дожив до трех месяцев “порция (порча) во мне!” — убежденно говорила она. Шли годы, в 1941 году не взяли на фронт Фаддея из-за слепоты, а Ефим ушел и пропал без вести. Выпросила Матрена Васильевна у “второй Матрены” младшую дочь Киру и десять лет растила ее, выдала замуж за машиниста в Черусти. “Страдая от недугов и чая (ожидая) недалекую смерть, тогда же объявила Матрена свою волю: отдельный сруб горницы... после смерти ее отдать в наследство Кире. О самой избе она ничего не сказала. Еще три ее сестры метили получить эту избу”.
Вскоре после этого задушевного откровения приехала из Черустей Кира, забеспокоился старик Фаддей. Оказалось, что молодым в Черустях предлагают участок земли для строительства дома, тут и понадобилась горница Матрены. “Фаддей загорелся захватить этот участок в Черустях”. Он зачастил к Матрене, требуя обещанную горницу. Матрена не спала две ночи, нелегко ей было решиться “ломать ту крышу, под которой прожила сорок лет, для Матрены было это — конец ее жизни всей”. А в один из февральских дней явился Фаддей со своими пятью сыновьями, “и застучали пять топоров”. Пока мужчины ломали избу, женщины готовили ко дню погрузки самогон; зять-машинист приехал из Черустей с трактористом, но погода резко менялась, “две недели не давалась трактору разломанная горница”. За это время очень сдала Матрена. Сестры ругали, что отдала горницу, кошка куда-то сгинула, жизнь изменялась. Наконец дорога установилась, приехал трактор с огромными санями, наскоро сбили вторые.
Начался спор, как везти их — порознь или вместе. Фаддей и зять-машинист боялись, что трактору не утянуть двух саней, а трактористу не хотелось делать две ходки. Он не успевал сделать их за ночь, а к утру трактор должен стоять в гараже. Погрузив горницу, мужики сели за стол, но ненадолго — темнота заставляла спешить. Вслед за мужчинами выскочила и Матрена, сетуя, что одного трактора мало: “И что было двух не срядить? Один бы трактор занемог — другой подтянул. А теперь чего будет — Богу весть!”
Матрена не возвратилась ни через час, ни через четыре. А в час ночи в избу постучались и вошли четверо в шинелях железнодорожников. Пришедшие спрашивали, не пили ли перед отъездом рабочие и тракторист? Игнатич загородил собой вход на кухню, и “они сами с досадой заметили, что никакой попойки (в избе. — Автор) не было”. Лишь уходя, один из железнодорожников буркнул, что “разворотило их всех. Не соберешь... Да двадцать первый скорый чуть с рельс не сошел, вот было бы”. Пришедшая с ними Маша, подруга Матрены, рассказала, что трактор с первыми санями перевалил через переезд, а вторые самодельные застряли, так как лопнул трос, тянувший их. Трактор пытался вытянуть вторые сани, тракторист и сын Фаддея ладили трос, Матрена взялась им помогать. Машинист следил, чтобы с Черустей поезд не нагрянул. А тут задом подавали маневровый паровоз без огней, он и смял всех троих, “трактор изувечили, сани в щепы, рельсы вздыбили, и паровозы оба набок”. Паровоза не слышали, работал трактор. Машинисты уцелели и сразу кинулись скорый тормозить, едва успели. Свидетели разбежались. Муж Киры едва не повесился — из петли вынули: из-за него тетя погибла и брат жены, потом пошел сдаваться властям. А его впору не в тюрьму, а в психушку сажать.
3
Утром в мешке привезли останки Матрены. Пришли ее три сестры, захватили имущество, заперли сундук, плакали, укоряя Матрену, что погибла, разрешив ломать горницу, их не послушав. Древняя старуха, подойдя к гробу, строго произнесла: “Две загадки в мире есть: как родился — не помню, как умру — не знаю”. Кира же ходила невменяемая от гроба приемной матери к гробу брата, а муж ожидает суда. Тракторист ушел от людского суда, а управление дороги само было виновато, что не охранялся оживленный переезд, что паровозная “сплотка” шла без огней, поэтому они хотели все свалить на пьянку, а когда не получилось — замять суд.
Три дня шел ремонт покореженных путей, мерзнущие рабочие жгли дармовые бревна, Фаддей метался, чтобы спасти остатки горницы, он не горевал об убитых им сыне и когда-то любимой женщине. Собрав родню, он через три деревни в объезд свез горницу к себе во двор. А наутро хоронили погибших на переезде.
После похорон приходил Фаддей, рядился с сестрами Матрены об имуществе. Ему выделили помимо горницы — сарай, где жила коза, и весь внутренний забор. Он с сыновьями все свез к себе во двор.
Избу Матрены заколотили, Игнатич перебрался к золовке Матрены, которая всячески старалась унизить Матрену, говоря, что она всем помогала бескорыстно, быланеумехой и грязнулей.
И только тут всплыл перед рассказчиком “образ Матрены, с которой он жил бок о бок, не понимая ее”.
Не гналась она за обзаводом... Не выбивалась, чтобы купить вещи и потом беречь их больше своей жизни, не гналась за нарядами, приукрашивающими уродов и злодеев. Никем не понятая и не оцененная, она была тем самым праведником, без которого не стоит село. Ни город. Ни вся земля наша.
1959 г.
|
