Г. Поспелов
Тургенев Иван Сергеевич (1818—1883) — крупнейший русский писатель-реалист. Род. в с. Спасском-Лутовинове (бывш. Орловской губ.). Мать писателя, В. П. Лутовинова, самовластная крепостница, превратила усадебную жизнь семьи в сплошной ад не только для дворовых, но и для сына. Воспитываясь в немецком пансионе (в Москве с 1827), затем в Московском и Петербургском ун-те (1833—1837), продолжая свое образование в Берлине (1838—1841) и даже пытаясь служить в министерстве внутренних дел (1843), Т. непрерывно чувствовал над собой властную руку своей матери, которая ограничивала его в средствах. Тяжелые впечатления молодости настраивали его враждебно к старому быту и старым нравам, возбуждали в нем умственные и нравственные искания. В условиях правительственной реакции и господства бюрократических нравов эти искания, как и у всей лучшей молодежи того времени, приняли романтический характер. Т. увлекался гением Пушкина, зачитывался шеллингианскими статьями Белинского, повестями Марлинского и сам написал романтическую поэму «Стено», изобразив в ней, в подражание Байрону, таинственного страдальца с «мировой скорбью» в душе. Затем он пишет ряд лирических стихотворений; два из них появились в «Современнике» без имени автора. Это первое печатное выступление Т. (1838). Мечтательные настроения потянули юношу в Германию, к истокам романтической философии и искусства. Здесь Т. познакомился со Станкевичем, Грановским, Бакуниным, которые оказали на него громадное влияние, слушал лекции гегельянцев, погружаясь в стихию немецкого идеализма с его возвышенным учением о мировом развитии, об «абсолютном духе», о высоком
Возвращение Т. из философского паломничества совпало с оживлением мысли в кружках дворянской интеллигенции. В литературных салонах Москвы кипели ожесточенные споры между «западниками», во главе с Герценом и Огаревым, и славянофильскими вождями в лице братьев Киреевских, Хомякова и др. Споры эти вращались гл. обр. вокруг отвлеченных философских проблем; в центре их стояла грандиозная философская система Гегеля. Находясь в окружении реакции и умственной рутины, испытывая острую враждебность к правящим кругам, эти кружки, блиставшие разнообразными талантами, были замечательнейшим явлением своего времени. Здесь происходила переоценка общественных и моральных ценностей; здесь ставился вопрос о новом отношении к «народу», к крестьянству, о несостоятельности крепостного порядка; здесь начался в передовых умах переход от Гегеля к материализму Фейербаха и утопическому социализму. Лучшие из лучших людей этого времени перешли от слов к делу, применив к практической борьбе итоги своей философской подготовки. Но здесь же в напряженной идейной атмосфере, при отсутствии живого практического дела и связи с массами, окончательно сложился тот своеобразный тип поведения и мышления, который состоит в возвышенных и отвлеченных рассуждениях, в увлечении психологическим самоанализом, в повышенной эмоциональной чувствительности, не связанных прямо с каким-либо практическим действием. В статье «По поводу одной драмы» Герцен первый назвал эту склонность своего круга к абстрактному «выразумеванию» (Grübelei) — «гамлетизмом». Будучи последовательным «западником» по своему мировоззрению, Т. состоял в близких дружеских отношениях со всеми «западниками», включая Герцена и Белинского.
В первую половину 40-х гг. в литературе еще господствовали традиции, доставшиеся молодому движению от предыдущей эпохи; но на этот же период падает и расцвет «натуральной школы», идущей вслед за Гоголем; Т. пришлось все это усвоить и переработать, прежде чем стать вполне самостоятельным художником. Вернувшись из Германии, он приступил к серьезной творческой работе, продолжая то, на чем он остановился в «Стено». Свои мечтательные, романтические настроения, свое презрение к господствующим нравам он пытался выразить в форме стихотворной повести (поэмы) романтического или сатирического направления, заимствованной у Пушкина и Лермонтова. Здесь он обнаружил малую оригинальность, но несомненный талант. Поэма «Параша» (1843), изображающая обычную любовную историю усадебной девицы и светского щеголя в духе Евгения Онегина, вызвала сочувствие друзей и благосклонный печатный отзыв Белинского, послуживший поводом к личному сближению писателя и критика. За ней следовала абстрактно-романтическая поэма «Разговор», ориентирующаяся на Лермонтова, потом сатирическая поэма «Помещик», напоминающая «Графа Нулина» и «Казначейшу», наконец лучшее произведение этого характера — поэма «Андрей» (1845, напеч. 1846), по форме опять-таки связанная с «Евгением Онегиным». Одновременно Т. пробовал силы в прозе, обнаруживая здесь больше чувства действительности и оригинальности («Андрей Колосов», 1844). К этим произведениям примыкает и пьеса «Где тонко, там и рвется» (1847, напеч. 1848), лучшая из драматических попыток Т. Во всех этих произведениях Т. делал шаг вперед в художественном освоении идейной жизни передового, преимущественно усадебного дворянства. Правда, уже Пушкин в лице Ленского и Татьяны изобразил его ранних представителей. Одновременно с ним В. Ф. Одоевский неоднократно пытался художественно утверждать тип мечтательного передового помещика-философа (напр. в повести «Дни досад»). Молодой Т. продолжил эти попытки, обнаруживая большую близость к жизни. И здесь он был не одинок. Ту же задачу ставили себе и К. С. Аксаков в своих повестях, и Н. Огарев в своих ранних поэмах. Более радикальную поэтическую трактовку тех же типов и тех же проблем одновременно дал Герцен в романе «Кто виноват?» Но ни повесть, ни поэма Т. не вызвали к себе общественного внимания; сам автор, видимо, тоже не сознавал всей значительности этих опытов; в следующих повестях он брал другие темы, дав враждебный ему тип светского дуэлянта («Бретер», «Три портрета»), пытаясь создать пьесу в господствовавшей тогда манере натуральной школы («Безденежье»). Неотчетливость художественной мысли и неуспех повестей вызвали у писателя неуверенность в своих силах и даже готовность отказаться от искусства. Тяжелая общественная атмосфера, углубляющийся разрыв с матерью, неустроенность личной жизни — все это снова вызвало в нем «охоту к перемене мест». И в начале 1847, проявив горячее участие в организации некрасовского журнала «Современник», отдав его дружественной редакции маленький рассказ «Хорь и Калиныч», Тургенев снова уехал в Германию, сопровождая туда знаменитую певицу Виардо-Гарсиа. В оставленном рассказе, появившемся в печати со скромным подзаголовком «Из записок охотника», писатель, бросив литературные подражания, впервые спустился в гущу русской жизни — в деревню, талантливо изобразив ее в свете тех проблем и настроений, которые вызревали тогда в «западническом» кругу; рассказ имел выдающийся успех, указавший Т. новый и настоящий творческий путь. В середине 40-х гг. вопрос о крестьянстве, об отношении к нему подвергался оживленному обсуждению в кругу передовых людей того времени; признание в крестьянине человеческой личности, несправедливости его угнетения, сознание неизбежности социальных изменений — таково было общее настроение, хотя напр. Герцен, с одной стороны, и Грановский, с другой, вкладывали в эти общие мысли и различное содержание. Почин в художественном выражении этих настроений принадлежал Григоровичу («Антон-горемыка», «Деревня»). Т. сделал это глубже, ярче, значительней. Он создал на протяжении четырех лет серию рассказов из жизни крестьян и помещиков. Он нашел привлекавший его душевный мир в односторонне понятом «русском мужичке» («Хорь и Калиныч», «Касьян с Красивой Мечи», «Бежин луг», «Бирюк» и др.), среди простоватых, гостеприимных помещиков («Мой сосед Радилов», «Однодворец Овсяников», «Два помещика» и др.), среди лесов и полей Средней России. Но «охотник» искал себе собеседника не на пахоте, не в людской, а на хуторе, на мельнице, в кабачке, в сторожке. Он старательно обходил крестьянскую избу, барщину и деревенский сход, где можно встретить угрюмую крестьянскую толпу, озлобленную на бар и урядников. Т. боялся этих глубоких социальных противоречий своей эпохи и поэтически их вуалировал. Он идеализировал хитроумного Хоря, мечтательного Касьяна, вдохновенного Якова и других им подобных крестьян-одиночек, дворовых, подчеркивая их одаренность и ум, их незлобивость и добродушие. В образах Полутыкина, Овсяникова, Стегунова и пр. Т. с легким юмором изображал низовое усадебное дворянство, оттеняя его патриархальность, наивность, паразитизм. Вместе с тем мы находим у Т. и полное острой иронии изображение таких помещиков-крепостников, как Пеночкин, Хвалынский и др. Поэтичные и в отдельности, казалось, невинные рассказы эти свободно печатались в «Современнике», но когда в 1852, вскоре по возращении автора из-за границы, они соединены были в отдельном издании, — это вызвало общественное возбуждение. Крепостные крестьяне, обладающие высокими человеческими достоинствами, встали теперь рядом с провинциальными чудаками и самодовольными крепостниками-помещиками; лишенные протеста и бунтарства, самой своей нравственной кротостью и одаренностью они резко подчеркивали нелепость и несправедливость существующего неравенства и гнета. Вместе с тем книга Т. звала к гуманности, к мирному разрешению вековечного спора, к либеральным реформам. «Записки» привлекли к писателю сочувствие передовых кругов и возбудили гнев консерваторов и правительства. Власти уволили цензора, пропустившего книгу. Еще до выхода книги отдельным изданием они придрались к сочувственной статье Т. на смерть Гоголя, арестовали его, посадили на «съезжую» (здесь написан рассказ «Муму»), а затем сослали на полтора года в собственную усадьбу. Значительность «Записок охотника» заключается, однако, не только в их социальной направленности. Они художественный результат некоторого преодоления Т. тех абстрактных увлечений, той умственной рефлексии, которыми он страдал вместе со своим кругом в начале 40-х гг. Они отличаются не только жизненностью темы, но простотой и тонкостью художественной мысли. В проникновенных зарисовках крестьян и помещиков, сельских пейзажей, охотничьих встреч Т. нашел свою, оригинальную поэтическую манеру, свой стиль. К этому времени отчетливо определилась диференциация «западников». Когда Герцен клеймил умственную болезнь своего круга названием «гамлетизм», он боролся не против отвлеченной мысли самой по себе, а против оторванности ее от живого, практического применения; он назвал «Логику» Гегеля «алгеброй революции», он поехал во Францию учиться европейскому опыту общественной жизни. Когда Т., подхватив герценовскую формулу, художественно применил ее в рассказе «Гамлет Щигровского уезда» (1848, напеч. 1849), он понимал здесь нечто иное. Для него лево-гегельянские теории Герцена были страшны, потому что они влекли за собой крайние и опасные выводы; они вели к материализму, социализму, революции, ко всему тому, что, по его мнению, шло в разрез с русской действительностью 40—50-х гг., в особенности с дворянской усадебной действительностью, от которой не смог уйти Т. По свойствам своего характера он не рвал так отношений со своими левыми друзьями, как Грановский в 1845 резко порвал с Герценом в спорах об атеизме. Вместе с Грановским, Дружининым, Боткиным он бежал от всех этих крайностей во имя умеренности, от утопического во имя «возможного». Это была позиция либерального компромисса с самодержавной Россией. На этой позиции Т. остался на всю свою жизнь. В образе щигровского Гамлета Т. критически показал воображаемого участника гегельянских кружков, который дошел до полного скептицизма и самоотрицания. Проблема социальной ненужности его очень занимала. Эту тему он развернул в повести «Дневник лишнего человека» (1849, напеч. 1850), где изобразил подобного же скептика и чудака из дворян-интеллигентов — Чулкатурина. Вслед за Огаревым (поэма «Записки лишнего человека», 1849) он ввел в литературу это название, которое было на языке у людей его круга и которое стало затем ходовой кличкой. Настроение скепсиса и социального самоотрицания постепенно крепло у Т., являясь наиболее скрытой и глубокой стороной его общественного сознания; на их основе, еще в «Поездке в Полесье» (напис. в 1853—1857, напеч. в 1857), он поставил проблему ничтожества человека перед лицом могучей и неумолимой природы; и почти во всех последующих произведениях эти настроения сказываются то в размышлениях отдельных героев, то в сентенциях самого автора.
С возвращением из усадебной ссылки зимой 1853 наступил расцвет художественного творчества Т. Писатель вполне овладел теперь своими творческими силами, своим стилем, а общественная жизнь давала ему яркие впечатления, ставила перед ним новые большие проблемы. Военные поражения николаевской России и предреформенное общественное оживление — это период лучших надежд и мечтаний для либерально-дворянских кругов, с которыми был связан Т. Многое, правда, омрачало эти надежды: недавние левые друзья (Герцен, Бакунин) вели на Западе революционную деятельность и пропаганду своих крайних идей. В редакции некрасовского «Современника», который Т. и Дружинин привыкли считать своим журналом, постепенно укреплялись Чернышевский и Добролюбов — материалисты и демократы-революционеры. Но все-таки это был период подъема, смутных социальных предвосхищений и сознания своего прогрессивного общественного значения. Пользуясь растущей литературной известностью, Т., живя в столице, принимал участие в полемике, раздиравшей редакцию «Современника» и приведшей ее к расколу. В этой борьбе складывались и его личные отношения с крупнейшими литераторами того времени, отношения в большинстве случаев неровные и противоречивые, отражающие идейные разногласия и социальную рознь. Наиболее ровны и близки его отношения с друзьями либералами: с Дружининым, Анненковым, Боткиным. Дружба с Некрасовым и растущее сближение с Л. Толстым наталкивались, наоборот, на препятствия, приводившие к конфликтам и отчуждению. Некрасов все теснее входил в революционно-демократическую среду. Толстой, со свойственной ему прямолинейностью, все ожесточенней выступал против либеральности и половинчатости Т., упрекая его в «вилянии», в неискренности; их идейные различия, обостренные самолюбием, привели в дальнейшем и к более глубоким конфликтам. В этот же период происходит острое столкновение Т. с Гончаровым, который видел в каждом новом романе Т. плагиат из его будущих сочинений и доводил дело до третейского суда. В это время Т. периодически бывал за границей, привлекаемый туда личными связями с семьей Виардо. Но и во время длительных пребываний на Западе (1856—1858 и 1860—1861) он чутко улавливал все новое в русской общественной жизни и горячо на него откликался, стараясь оказать помощь различным либеральным начинаниям; так напр. он принял горячее участие в организации «Общества для вспомоществования нуждающимся литераторам и ученым», произнес свою знаменитую речь «Гамлет и Дон-Кихот» (янв. 1860) и носился с проектом «Общества по распространению грамотности». Его художественные произведения этого периода чрезвычайно значительны. Ряд произведений, созданных в последние годы николаевского режима, содержал повторяющееся сюжетное сопоставление культурных, вылощенных представителей служилых слоев дворянства и простоватых усадебных добряков, мечтателей, романтиков. Одновременно Т. пробовал свои силы в большой форме и написал «Рудина» (1855, напеч. 1856). В этом первом романе он по-своему подводит итоги идейному развитию западнической группы. В основу романа положена идейная коллизия между Рудиным и Лежневым, связанными общим участием в студенческом гегельянском кружке. Уже тогда, по признанию Лежнева, они обнаружили разное отношение к отвлеченным философским теориям. Позже пути их окончательно разошлись: Рудин носился со своими идеями, искал их применения, ораторствовал, пропагандировал; Лежнев, не видя в этом толку, уединился в усадьбу, превратился в деловитого помещика-хозяина, не доходя, однако, до скептицизма и борясь с ним (в романе скептицизм разоблачается непривлекательной фигурой Пигасова). В обоих героях не трудно увидеть типические черты двух разошедшихся групп западнического движения, хотя в Рудине автором обойдены, может быть из цензурных соображений, фейербахианство и социализм группы Герцена, а в Лежневе усиленно подчеркнута усадебная простоватость, которой не было у Грановского, Т. и проч. западников-либералов. Роман художественно раскрывает порочность идейной отвлеченности Рудина и утверждает торжество усадебной простоты Лежнева. Разрыв между взглядами и поступками Рудина особенно ярко обнаруживается в эпизоде с Натальей, от которой Рудин бежит, как только она требует на деле осуществить его красноречивые призывы. В последних главах Лежнев выступает судьей Рудина, высказывая взгляды автора. Своим романом Т. боролся против рассудочных теорий, приведших, по мнению Т., его былых друзей к отрыву от своей социальной почвы. Роман не имел большого успеха; критика (Григорьев, Писарев) клеймила Рудиных вместе с автором, мимоходом упрекая и его самого в нерешительности и непоследовательности. Вслед за «Рудиным» Т. создал ряд замечательных повестей. Первая из них, «Переписка» (1844—1854, напеч. 1856), примыкает к «Рудину». Повести «Фауст» (1856) и «Ася» (1857, напеч. 1858) примыкают ко второму роману — «Дворянское гнездо» (1856—1858, напеч. 1859) и образуют вместе с ним и последующей повестью «Первая любовь» (1860) единую по мысли группу произведений, наиболее поэтичных и глубоких по настроению во всем творчестве Т. Эпиграф к «Фаусту», взятый из одноименной поэмы Гёте, хорошо выражает их общую направленность: «Entbehren sollst du, sollst entbehren». Отрицая эгоизм, безверие и безволие борьбы, на который стали левые западники, Т. противопоставил им образ Дон-Кихота; борясь со скепсисом и рефлексией, которые разъедали и его собственное сознание, он символически выразил эту борьбу параллелью с Гамлетом. Теперь поэтической параллелью с величайшим образом Гёте он символизировал те романтические настроения передовых кругов усадебного дворянства, которые возникли у них в эпоху реакции, те социальные чаяния своей среды, которые углубились и обострились в период предреформенного общественного подъема. Настроения героев Т., его дворян-романтиков, возвращающихся из области философской рефлексии и из бесплодных скитаний по «святым местам» европейской культуры на родную и реальную усадебную почву, одновременно и очень возвышенны и полны жизненного, практического смысла. Их жажда личного счастья, высоких и интимных любовных отношений и дружеской близости, их стремление к женщине, поставленной на романтический пьедестал, их умиленное созерцательное любование природой, их чувство близости к жизни, принятия ее во всей ее силе и безыскусственности — все это глубоко личное, интимное выражение жажды социального самоутверждения, стремления найти положительные ценности в реальной действительности, обрести новые формы быта перед лицом углубляющихся социальных противоречий, которые ожидало дворянство в настоящем и будущем. Т., этот крупнейший художник-мыслитель либерально-дворянских кругов, отчетливо сознавал, как велики эти противоречия и трудности, как слаба его социальная среда, как эфемерна эта фаустианская жажда счастья, как иллюзорны надежды на светлое будущее; это было, конечно, не столько ясным пониманием событий, сколько художественной интуицией мудрого и вдумчивого человека. Сюжеты всех произведений этой линии одинаково раскрывают в событиях личной жизни героев нарастающую волну мечтательных настроений и стремления к счастью, и каждый раз, на самом его пороге, когда герой уже протягивает к нему руки, это счастье оказывается разбитым, смятым, уничтоженным, и автор приводит героя к грустным размышлениям о том, что «жизнь не наслаждение, а тяжелый труд», что надо уметь отрекаться от радостей жизни, обходиться без них («entbehren»), и сам грустит вместе с ним. В повести «Ася» безвозвратная потеря счастья мотивирована социально острее и реальнее, чем в «Фаусте». На материале этого произведения Чернышевский в своей острой статье «Русский человек на rendez-vous» заклеймил бездейственность, разрыв между словом и делом дворянской интеллигенции. В «Дворянском гнезде» (1859) идеи, выдвинутые Т. в «Асе», раскрыты с наибольшей определенностью и полнотой; здесь главный герой, Лаврецкий, наряду с мечтами о переустройстве личной жизни, обладает и определенной практической программой: «возможно лучше пахать землю» и устроить хозяйство, «быт своих крестьян»; но и здесь понимание глубоких трудностей этого дела и бессилие его выполнить символизированы в крушении личных надежд героя; выполнение программы осталось за кулисами, авансцена романа занята любовной интригой: сближение женатого героя с идеалистически настроенной девушкой, Лизой. Интрига осложнена соперничеством с вылощенным бюрократом Паншиным; кульминационная сцена свидания в саду опоэтизирована музыкой Лемма; а затем появляется из-за границы мнимо умершая жена, и снова растоптано и поругано светлое будущее, разбита жизнь героя. В эпилоге одинокий бобыль Лаврецкий, а вместе с ним и автор, подводят грустные итоги жизни, и не своей только, а жизни целого поколения передового дворянства, уступая дорогу «молодым силам». Написанный с большой глубиной мысли и мастерством, роман имел громадный успех у читателей и у критики (А. Григорьев, Анненков, Писарев и др.).
В произведениях 50-х гг. окончательно сложился литературный стиль Т. Это простое, но вместе с тем романтическое изображение усадебного и городского дворянского быта, отличающееся психологизмом, проникнутое созерцательностью и лиричностью. Самые глубокие и сложные социальные проблемы здесь трактуются в пределах частных, интимных событий и столкновений бытового, семейного характера. Все монументальное, широкое, массовое отсюда исключено. Любовная интрига, очень ясная в своем содержании и несложная в своих перипетиях, но эмоционально-насыщенная, образует здесь обычно композиционный центр произведения, но никогда не самодовлеет, а лишь углубляет и поэтизирует идейную борьбу героев: любовь всегда является тем «пробным камнем», на котором испытывается жизненная сила героев Т., истинность их идейных позиций. В этом исключительном внимании к любовным переживаниям, в их возвышенной, идеалистической трактовке сказывается несомненно та философская школа, которую прошел автор, — школа немецкого объективного идеализма (Шеллинг, Гегель) и немецкой поэзии (Гёте, Шиллер), в которых исключительно важное место и оценку получила область эстетических, философских, любовных переживаний человека как одна из самых высоких стадий развития и самосозерцания «мирового духа». Несомненно также большое влияние немецкой натурфилософии на «чувство природы» у Т. Пейзаж играет в его произведениях большую роль, то аккомпанируя настроениям героев, то символически предвосхищая ход событий сюжета. Это пейзаж Средней России, со всеми неяркими, но тонкими переливами его красок, со всем разнообразием его реальных бытовых деталей. Но его пейзажи не только детальны и тонки, в них много эстетизма, идеализма, культивированной эмоциональности, выросших на почве того идеалистического умственного движения, к которому этот мечтательный художник принадлежал. Утонченная и прозрачная любовная интрига на фоне символических сельских пейзажей, — это и сила и слабость Т. Когда ему приходится развертывать на такой интриге большие и сложные социальные фигуры, интрига оказывается слишком коротка, слаба и примитивна, и главного героя приходится дорисовывать рядом дополнительных статических сцен; так это случилось с Рудиным, так произошло и с Базаровым. Слабость основного сюжетного узла, наличие добавочных, бытовых сцен, отступлений к прошлому героев делают повести и в особенности романы Т. композиционно не всегда достаточно слаженными. Их сила в углубленности образных характеристик, в проникновенности и значительности авторского повествования, блещущего тонкими нюансами поэтического языка. Портретно-психологические зарисовки социально враждебных ему типов отличаются у него большой долей иронии, выраженной гиперболическими деталями, подчас доходящими до карикатурности, до гротеска. Наоборот, словесные характеристики близких автору героев, изображение любовных сцен и служащих им фоном пейзажей, в которых Т. был исключительным мастером, — все это выражает обычно большой подъем лирических настроений автора и отличается изяществом словесного рисунка, интонационной медлительностью фразы, ее эмоциональной значительностью, иногда переходящей в манерность. Семантически это выражается легкими, не бьющими в глаза психологическими метафорами, подкрепленными обычно рядом простых и вместе с тем изысканных эпитетов, усиливающих эмоциональность впечатления и начинающихся часто с неопределенных прилагательных. Синтаксически язык Т. очень правилен, ясен, прост, но и здесь это простота некоторой изысканности. Не употребляя никаких сильных эффектов, чуждый риторичности и патетики, умеренным подбором словесных повторов, инверсий, единоначатий, Т. умеет создать замедленную, значительную интонацию фразы, соответствующую значительности переживаний героя, изображаемых событий его личной жизни, обстановке, его окружающей.
«Дворянским гнездом» завершается первая половина творчества Т. и намечается предстоящий перелом в новой общественной и литературной эпохе. Выражением этого перелома является роман «Накануне» (1859, напеч. 1860). Где те «молодые силы», которым покорно уступил дорогу Лаврецкий, выйдут ли они из новых поколений дворянства — таков вопрос, ставший перед Т. Своим новым романом он ответил на него отрицательно. Нового героя писатель не нашел среди русского общества. Т. остановился на болгарине. В образе Елены Т. полней зарисовал тип дворянской девушки, ищущей «деятельного добра» и подвига и не находящей в своей среде применения своим силам; появление Инсарова решает ее судьбу: она вся отдается своему избраннику и идет за ним по его тяжелому пути. Отстранение на второй план мечтателей-дворян и предоставление первой роли сильному герою с иной социальной идеологией было очень знаменательно. Это было косвенным художественным отражением новой расстановки классовых сил, наметившейся к 60-м гг. В статье о «Накануне» Добролюбов указал, что в России уже появляются мужественные, граждански мыслящие люди, которым предстоит борьба с «внутренними врагами», что «Накануне» отделено от «настоящего дня» «всего-то какой-нибудь ночью». Со свойственной ему социальной чуткостью это понимал и сам Т., но он не относился к этим «мужественным» людям с сочувствием. Статьи молодых критиков «Современника», статьи в «Русском слове» коробили и возмущали его; он порвал с «Современником» и напечатал «Накануне» в консервативном «Русском вестнике» Каткова, став его сотрудником. Катков совсем не был единомышленником Т. и занимал более правую политическую позицию. Сближаясь с ним, уходя от Некрасова накануне решающих социальных событий, Тургенев обнаружил этим характерные черты дворянина-либерала. Он был враждебен консервативным правящим слоям, возмущался политикой реакции и репрессий, но не мог пойти за революционной демократией, выражавшей интересы крестьянской революции.
Все элементы критики Т. правящих кругов означали лишь несогласие с проводимым политическим курсом, но не содержали надлежащей критики социальных основ. Наоборот, при всем своем несомненном интересе к передовой революционной молодежи, он стал глубоко чужд и враждебен их общественной деятельности, ее тактике и ее целям. Это хорошо понял Ф. Достоевский, враждебно относившийся и к либералам вообще, и к Т. в особенности; в романе «Бесы» в образе Кармазинова он дал художественный шарж на либерала, трусливо заискивающего перед революцией и совершенно чуждого ей, имея в виду лично Т. Но все же в предреформенный период, когда политическая борьба еще не обострилась, когда происходила идеологическая подготовка будущих классовых столкновений, Т. мыслил вдумчивей и глубже, чем в дальнейшем. В этот период он понимал, что передовая разночинная молодежь различных оттенков становится ведущей социальной силой, обладает настоящей последовательностью мысли, жизнеспособностью и демократичностью, но все же не хотел ей отдать пальму социального первенства, принадлежащую, по его мнению, либеральному дворянству. «Накануне» было первоначальным откликом на происходящие перемены; к этому времени у Т. еще только складывались художественные образы новых героев. Через два года он послал Каткову новый роман — о Базарове. С этого произведения начинается новый период его творчества. В «Отцах и детях» (напис. 1860—1861, напеч. 1862) выразились социальные настроения писателя во всей их сложности и противоречивости. Приводя разночинца в чуждую ему усадебную среду, изображая его в спорах с помещиками, Т. старался выявить и подчеркнуть все крайности и парадоксы его утилитарного материалистического мировоззрения и в то же время дать почувствовать его силу, значительность, одаренность. Самоуверенно и грубовато ниспровергает Базаров все общественные ценности, выдвигаемые консервативным светским щеголем, Кирсановым-дядей (аристократизм и сословность, общину и семью, принцип и авторитет), и все идейные фетиши либерала-идеалиста, Кирсанова-отца (науку, искусство, красоту природы, романтическую любовь); с гордым оптимизмом пропагандирует он принцип общественной полезности, практическую научную работу, основанную на естественно-научном материализме, необходимость коренной ломки социальной жизни; простотой и доступностью завоевывает он любовь слуг и домочадцев; от его «нигилизма» здесь веет бодростью и силой, в ней нет пока ни скепсиса, ни упадка. Но, столкнув два враждебных мировоззрения, автор, развертывая далее любовную интригу, показывает, какое из них оправдывается жизнью. Забыв жуков и лягушек, Базаров гостит у Одинцовой, близко сходится с ней и влюбляется в нее возвышенно, романтически, вступая в противоречие со своими нигилистическими отрицаниями любви и романтики. Но он слишком груб и демократичен для барыни-аристократки; отвергнутый ею, не умея побороть в себе свое чувство, он испытывает глубокий моральный кризис, приводящий его к апатии, к бездеятельности, к самым упадочным, скептическим настроениям, размышлениям о ничтожестве человека в природе, о субъективности истины, о тщете и ненужности социальной борьбы и труда, перекликаясь здесь с щигровским Гамлетом, Чулкатуриным, с Пигасовым. В этом моральном кризисе Базаров неизменно сохраняет свое мужество, свое благородство; в столкновении с Кирсановым-дядей, рядом с этим «светским львом», он поражает своей простотой и силой. Но жизнь не на шутку отомстила ему за его отрицание высоких ценностей: Базаров мужественно встречает смерть от случайного заражения, а у читателя остается впечатление, что эта смерть — результат его идейного крушения. Нигилизм отрицается жизнью, идеализм и романтика торжествуют. Базарова нет, а слабые, колеблющиеся дворяне-идеалисты, Аркадий и его отец, живут, женятся, и их передовое хозяйство «на вольном труде» начинает приносить доход. И все же это роман о Базарове: его сильная и суровая фигура стоит в нем во весь рост, и перед ней жалкими и маленькими кажутся удачливые обладатели «дворянского гнезда», но в ней много мрачного и трагического. «Нигилист» показан сильным и благородным человеком и в то же время идеологическим неудачником и банкротом; а идеологическое банкротство — выражение банкротства социального. Образом Базарова Тургенев утверждал общественную несостоятельность передового демократического движения, а кличкой «нигилист» он вооружил реакционные круги в борьбе с этим движением. В решительный момент приближающихся столкновений прославленный автор «Записок охотника» занял место все же по правую сторону баррикады. И революционно-демократический лагерь, поняв это, выступил против романа Т. с резким идеологическим отпором: статьей Антоновича он обвинял писателя в сознательной клевете на передовую молодежь. Наоборот, правый лагерь, в общем сочувствуя художественной атаке на «нигилизм», был недоволен тем, что эта атака была недостаточна резка и определенна, что в романе звучали ноты уступчивости и компромисса. Со своей стороны радикальная группа «Русского слова», оставив в тени критическую сторону романа, статьями Писарева выступила с апологией базаровского «реализма». В социальной борьбе эпохи роман получил большой политический резонанс.
В пореформенную эпоху творчество Т. стало заметно оскудевать: он пишет реже и меньше; за пять лет, отделяющих «Отцов и детей» от нового романа «Дым» (напис. 1865—1867, напеч. 1867), он напечатал только три маленьких произведения. Способствовал этому и ряд внешних обстоятельств: с 1863 Т. жил почти постоянно за границей, вдалеке от событий русской жизни, прочно обосновавшись в Баден-Бадене, в собственной вилле, рядом с семейством Виардо, и на родине бывал лишь наездами, не имея постоянного притока впечатлений; некоторую роль сыграли и резкие отзывы о последнем романе, вызвавшие такое тягостное впечатление, что писатель снова готов был отказаться от творчества и выразил свои горькие раздумья в прозаической элегии «Довольно» (напис. 1862—1864, напеч. 1865). Но основная причина творческого перелома лежала глубже: закончилась эпоха, в которую вызревали все основные художественно-идеологические впечатления и настроения Т.; наступил новый период социальной жизни, на художественное освоение которого он уже не смог найти в себе силы и на события которого он мог только откликаться, пользуясь уже сложившимися идейно-творческими возможностями. Но эти отклики были все же остры. Буржуазные реформы 60-х гг. положили предел всяким неясностям и колебаниям в общественной борьбе и отчетливо противопоставили враждующие силы. Правительство взяло реакционный курс; революционная молодежь углубила политическую борьбу; в «Колоколе» Герцена и Огарева стали постепенно складываться основы народнического мировоззрения.
Тургенев, занимавший «левую» позицию в либерально-дворянских кругах, враждебно относился и к реакционным сферам, правящей знати, и к новым, народническим, идеям «лондонских агитаторов», с их «преклонением перед народом», с их отрицательной оценкой буржуазной европейской культуры. В романе «Дым» (1867) он противопоставил европеизированного либерала Литвинова, с одной стороны, революционно-народническому эмигрантскому кружку Губарева (намек на Огарева), с другой — реакционерам из кружка генерала Ратмирова. Острота политических разногласий на этот раз заставила писателя во многом отступить от художественной правдивости и глубины изображения. Впервые из-под его пера вышел образ дворянина-либерала, образованного хозяина-практика, лишенного сомнений и идейных исканий, самоуверенно и бодро смотрящего вперед; впервые Т. дал поверхностную карикатуру на своих социальных противников, изобразив Губарева и его сторонников людьми тупыми и недалекими, крикливыми и фанатичными, оставив их в стороне от основного хода событий. Отсюда и эти события лишились идейного смысла: увлечение Литвинова Ириной и его конфликт со своей невестой, Таней, кончающийся их браком, только композиционно связывает сцены романа, подчеркивает жизненную удачливость героя, но не раскрывает его духовного развития. И идейную борьбу с революционной эмиграцией Литвинов переуступает Потугину; этот образ бездействующего резонера идеологически доминирует в романе; в его длинных публицистических тирадах автор выразил основы своего западнического credo и весь свой социальный скепсис и пессимизм, корнями уходящий еще к щигровскому Гамлету. Потугин говорит о глубине и силе европейской культуры, об отсталости и дикости России, о нелепости славянофильской и народнической «веры в армяк», о «комедии жизни» с «трагическим концом». В конце 60-х гг. все это имело острый политический смысл и шло вразрез с мнениями и правого и левого лагеря. На писателя снова ополчились и слева и справа, причем справа против него выступили такие литературные авторитеты, как Л. Толстой, Достоевский, Тютчев, Фет. В результате Т. снова «несколько усомнился в самом себе и умолк на несколько лет». За девять лет, отделяющие «Дым» от «Нови», им не создано произведений со значительной общественный проблематикой. Произведения этого периода — это лишь рассказы на случайные сюжеты, навеянные воспоминаниями: «Несчастная» (1868, напечатано 1869), «Странная история» (1869), «Стук, стук, стук» (1870, напечатано 1871), «Пунин и Бабурин» (1872—1874, напечатано 1874), «Часы» (1875, напеч. 1876), или же дополнения и вариации на старые темы творчества: три новых рассказа к «Запискам охотника» с «Живыми мощами» (1874) во главе, повесть «Вешние воды» (1871, напеч. 1872), примыкающая к циклу «Дворянского гнезда», «Степной король Лир» (1870), снова раскрывающий шекспировскую тему на материале русской жизни. За это время Т. снова меняет свой образ жизни: после падения французской империи и разгрома Коммуны семья Виардо переезжает во Францию, и с ней Т.; в Париже он сближается с рядом крупнейших французских писателей (Жорж Санд, Флобер, Золя, Додэ) и много времени проводит в их обществе. Но все это не мешает ему внимательно следить за течением русской жизни, глубоко интересоваться ею. Результатом был новый и последний роман — «Новь» (1876, напеч. 1877), напечатанный уже не в «Русском вестнике», с которым Т. порвал еще в 1869, вследствие несогласия с реакционными взглядами Каткова, а в либерально-буржуазном органе Стасюлевича «Вестник Европы». «Новь» — это художественное осознание Т. «хождения в народ». Делая попытку изобразить последователей и участников Губарева-Огарева, Т. не мог, конечно, отнестись к ним с сочувствием; пигасовско-потугинский скепсис углубился в нем еще больше. Он снова пытался показать идейное банкротство передовых демократических слоев. Образы народников-пропагандистов, Нежданова и Марианны, занимают теперь центр романа и противопоставлены буржуазному радикалу-практику Соломину, а с другой стороны — дворянам-консерваторам, Сипягину и Калломийцеву. Их образами автор снова ударил по реакционным слоям своего класса, но в основном он бил по народничеству. Слабость, надуманность и обреченность «хождения в народ» углубленно раскрыты в идеологических сомнениях, колебаниях, а затем и в самоотрицании и скепсисе Нежданова, в его полной неудаче найти контакт с крестьянской массой. Неудача Нежданова подкреплена далее неудачами фанатичного и крайне примитивного Маркелова, выданного крестьянами властям, нелепой, безудержной активностью Кислякова и критическими рассуждениями резонера Паклина, частично повторяющего речи Потугина. Понимание сомнений и колебаний революционной молодежи у Т. очень своеобразно: его Нежданов — это «российский Гамлет», «рефлектер и меланхолик», «эстетик и скептик», это кружковый романтик, взявшийся не за свое дело. Несомненно, среди дворянской молодежи, идущей в народ под знаменами революционной демократии, могли быть люди с зародышами подобных настроений; и в этом сила и правдивость главного образа «Нови». Но, конечно, не кающееся дворянство было основой народничества, и в этом историческая ограниченность тургеневского романа. Нежданов кончает самоубийством, считая свое дело ложью, уступая руку и сердце Марианны своему другу, цельному и сильному Соломину, который связан с промышленными рабочими, враждебен дворянству, но пока не видит толку в скороспелой революционной пропаганде. Художественная символика этого самоубийства и этой любовной уступки довольно ясна. Обнаруживая слабость и бесперспективность народнического движения, выдвигая постепеновца Соломина в качестве передовой фигуры русской жизни, либерал Тургенев в идеологической борьбе эпохи снова сыграл наруку самодержавно-крепостнической реакции. Большое и сложное демократическое движение он нарисовал со свойственным ему эстетизованным психологизмом; он много сказал о личных колебаниях Нежданова, о любовных свиданиях в саду и очень мало о народе и его борьбе за освобождение. Именно как услугу самодержавию рассматривал «Новь» напр. Щедрин. В написанном по поводу «Нови» очерке «Чужую беду руками разведу» Щедрин резко протестовал против, с его точки зрения, неэтичного даже вмешательства Т. в непонятные ему отношения нового времени. В письме к Анненкову (от 17/II 1877) Щедрин писал о «Нови»: «Роман этот показался мне в высшей степени противным и неприятным. Я совершенно искренно думаю, что человек, писавший эту вещь, выжил из ума, во-вторых, потерял всякую потребность какого-либо нравственного контроля над самим собой... Что же касается до так называемых „новых людей“, то описание их таково, что хочется сказать автору: старый болтунище! Ужель даже седые волосы не могут обуздать твоего лганья? Перечтите паскудные сцены переодевания, сжигания письма, припомните, как Нежданов берет подводу, и вдруг начинает революцию, как идейный Соломин говорит: делайте революцию, только не у меня во дворе... Все это можно писать, лишь впавши в детский возраст».
Последние годы своей жизни Т. пишет еще меньше. Продолжая оставаться во Франции, лишь наездами бывая в России, он очень тяготился этим, мечтая о переселении на родину, но не успел осуществить это и, заболев тяжело, умер в загородной вилле Буживаль (22 августа ст. ст. 1883). За эти последние годы он создал три небольших произведения на темы фантастические, с оттенком мистицизма; лучшие из них — «Песнь торжествующей любви» (1881) и «Клара Милич» (1882, напеч. 1883), — и знаменитые «стихотворения в прозе» (Senilia, 1878—1882). В очень оригинальной форме сюжетных лирических фрагментов в прозе он снова выразил здесь свой социальный скепсис и самоотрицание, дошедшие до апогея и переросшие в космические масштабы. Ничтожество человеческой жизни на земле перед лицом природы («Разговор», «Конец света», «Природа»), близость и неотвратимость смерти («Старуха, «Собака», «Черепья», «Последнее свиданье»), мимолетность и призрачность счастья («Маша», «Посещение») — все эти безотрадные мысли нашли здесь свое законченное выражение. Творческие корни этих мыслей уходят к «Гамлету Щигровского уезда», к «Дневнику лишнего человека» и «Поездке в Полесье». Вместе с тем и в эти годы остается у Т. устремление к большой, яркой деятельности, преклонение перед отдающими себя служению человечеству, хотя конкретные формы этого служения и чужды писателю. Так образ девушки из рассказа «Порог» близок образам девушек из ранних романов.
Т. как художник замечателен тем, что он всегда умел откликаться на самые острые и боевые вопросы современности и в то же время решать эти вопросы с большой философской и психологической глубиной. В своих многочисленных повестях и романах он сумел отобразить, по его собственным словам, «самый дух и давление времени». И поэтому, хотя во всех его произведениях сказалась историческая ограниченность идеологии дворянина-либерала, они до сих пор являются и еще долго будут живыми художественными памятниками эпохи буржуазных реформ, приведших Россию к капиталистическому порядку. Именно поэтому они и являются шагом вперед на путях к художественному реализму. Реализм Т. глубок: помимо острых вопросов своего времени о путях развития России, о судьбах лучших людей времени — помимо этого, в пределах социальной проблематики своей эпохи он сумел поставить целый ряд глубоких, исторически повторяющихся, проблем: проблему иллюзорной социальной цели (Дон-Кихот), проблему безволия (Гамлет), проблему дисгармонии личного счастья и общественного долга. Символически использовав образы мировых художников слова, — Шекспира, Сервантеса, Гёте, — он наполнил их своим собственным, новым историческим содержанием. А поэтому и его собственные лучшие образы: щигровский Гамлет, Рудин, Лаврецкий, Базаров и т. д. приобрели широкое символическое значение и вышли за пределы исторической эпохи, их создавшей. Блестящим образцом использования типов Т. является статья В. И. Ленина о графе Гейдене, содержащая яркую параллель между «гуманностью» Гейдена и «гуманностью» помещика Пеночкина из «Бурмистра», который ведет культурные, возвышенные разговоры и вслед за тем отправляет лакея на конюшню за неподогретое вино. Характерная черта цивилизованного крепостника, получившая художественное обобщение, оказывается применимой к другой эпохе, к другим отношениям. После смерти Т. либеральная русская пресса создала легенду о его социальном объективизме и беспартийности. Эта легенда была противопоставлена оценке Т., данной в прокламации, написанной народовольцем П. Якубовичем и распространявшейся во время похорон Т.: «Для нас важно, что он служил русской революции сердечным смыслом своих произведений, он любил революционную молодежь, признавал ее святой и самоотверженной».
Хотя прокламация и преувеличивала значение Т., общественная направленность его творчества искренность и во многих случаях правдивость, его яркая талантливость сохраняют значение Т. для советского читателя.
Список литературы
I. (В основу данной библиографии положена работа М. Клемана, указанная ниже). Сочинения, Ред. К. Халабаева и В. Эйхенбаума, 12 тт., Гиз — Гослитиздат, Л., 1928—1934 (лучшее и наиболее полное научно редактированное изд.
тексты проверены по автографам и первопечатным изд.
комментарии Б. Эйхенбаума, М. Азадовского и др., вступ. статьи В. Десницкого и Л. Пумпянского)
Избранные сочинения, Гослитиздат, Л., 1934 (текст однотомника дан на основе предыдущего изд.
комментарий И. И. Векслера)
то же, 2 изд., Л., 1935. Научно комментированные издания отдельных произведений: Новь, Ред., введение и комментарий Н. К. Пиксанова, Гиз, М., 1928 (в серии: Русские и мировые классики)
Стихотворения в прозе, Ред., статья и прим. Б. В. Томашевского, изд. «Academia», Л., 1931
Рудин. Дворянское гнездо. Подготовка текста и комментарий М. К. Клемана, изд. «Academia», М., 1933
то же, 2-е изд., М., 1936
Литературные и житейские воспоминания. Ред., комментарий и статья А. Островского. Изд-во Писателей в Ленинграде (Л., 1934)
Накануне. Отцы и дети. Подготовка текста и комментарий М. К. Клемана, изд. «Academia», М., 1936. Письма Т.: Первое собрание писем И. С. Тургенева (1840—1883 гг.), СПБ, 1884
Письма К. Д. Кавелина и И. С. Тургенева к А. И. Герцену. С объяснительными примеч. М. Драгоманова, Женева, 1892
Письма И. С. Тургенева и А. И. Герцена к А. А. Краевскому, СПБ, 1893
И. С. Тургенев. Неизданные письма к г-же Виардо и его французским друзьям (1846—1882), М., 1900
Письма И. С. Тургенева к Л. Н. и Л. Я. Стечкиным. Под ред. М. Г. Попруженко, Одесса, 1903 (письма 1878—1882 гг.)
Ivan Tourguéneff. Lettres à madame Viardot publiées et annotées par E. Halpérine-Kaminsky, P., 1906 (то же, изд. 6-е, 1926
Письма 1846—1871 гг.
русск. пер. писем в журн. «Русская мысль», 1906, кн, 9)
Письма И. С. Тургенева к графине Е. Е. Ламберт. Предисл. и прим. Г. П. Георгиевского, М., 1915 (письма 1856—1867 гг.)
Тургенев и Савина. Письма И. С. Тургенева к М. Г. Савиной. Воспоминания М. Г. Савиной об И. С. Тургеневе. Предисл. и под ред. А. Ф. Кони, П., 1918 (письма 1879—1883 гг.)
Письма И. С. Тургенева к Людвигу Пичу (1864—1883). Пер. Н. Тролль, Ред., вступит. статья и примеч. Л. Гроссмана, М. — Л., 1924
Толстой и Тургенев. Переписка, Ред. и прим. А. Е. Грузинского и М. А. Цявловского, М., 1928 (письма 1855—1883 гг.)
Ф. М. Достоевский и И. С. Тургенев. Переписка. Под ред. с введением и прим. И. С. Зильберштейна, предисл. Н. Ф. Бельчикова, Л., 1928 (письма 1860—1877 гг.)
В. П. Боткин и И. С. Тургенев, Неизданная переписка (1851—1869). По материалам Пушкинского дома и Толстовского музея, пригот. к печати Н. Л. Бродский, М. — Л., 1930
Тургенев и «Круг современника». Неизданные материалы (1847—1861), М. — Л., 1900, (письма к И. И. Панаеву, Н. А. Некрасову Е. М. Феоктистову)
Séménoff E., La vie douloureuse d’Ivan Tourguéneff. Avec des lettres inédites de Tourguéneff à sa fille, P., 1933 (письма 1855—1883 гг.)
помимо указанного, письма Т. опубликованы во многих журналах и газетах. Выборки из писем даны также в след. изд.: Бродский Н. Л., И. С. Тургенев, в воспоминаниях современников и его письмах, ч. II, М., 1924
Островский А., Тургенев в записях современников, вступ. статья Б. М. Эйхенбаума, Л., 1929
подробный перечень писем Т. по адресатам дан в книге: Клеман М. К., Летопись жизни и творчества И. С. Тургенева. Ред. Н. К. Пиксанова, М. — Л., 1934.
II. Белинский В. Г., Взгляд на русскую литературу 1847 года, «Современник», 1848, №№ 1 и 2 (перепеч. в Полн. собр. соч. Белинского, под ред. С. А. Венгерова, т. XI, П., 1917)
Добролюбов Н. А., Что такое обломовщина? «Современник», 1859, кн. V (перепеч. в Полн. собр. соч. Добролюбова, т. II (М. — Л.), 1935
Его же, Когда же придет настоящий день?, «Современник», 1860, кн. III (перепеч. там же, т. II, (М. — Л.), 1935)
Писарев Д. И., Писемский, Тургенев и Гончаров, «Русское слово», 1861, ноябрь (перепечатано в кн.: Д. И. Писарев, Избр. соч., т. I, (М.), 1934)
Его же, Женские типы в романах и повестях Писемского, Тургенева и Гончарова, «Русское слово», 1861, дек.
Его же, Базаров, «Русское слово», 1862, март (перепеч. там же)
Его же, Реалисты, «Русское слово», 1864, сент,. окт. и нояб. (перепеч. там же, т. II, М., 1935)
Чернышевский Н. Г., Русский человек на rendez-vous. Размышления по прочтении повести Тургенева «Ася», «Атеней», 1858, ч. III, № 18 (перепеч. в кн.: Н. Г. Чернышевский, Избр. соч., гос. изд. «Худож. литература», М., 1934)
Григорьев Ап., И. С. Тургенев и его литературная деятельность. По поводу романа «Дворянское гнездо», «Русское слово», 1859, №№ 4—6, 8 (перепеч. в кн.: Соч. Ап. Григорьева, т. I, СПБ, 1876)
Воровский В., Базаров и Санин. Два нигилизма в Соч. Воровского, т. II, М., 1931
Овсянико-Куликовский Д. Н., Этюды о творчестве И. С. Тургенева, 2-е изд., СПБ, 1904 (и в Собр. соч. О.-К., т. II, 5-е изд., М. — П., 1923)
Его же, История русской интеллигенции, ч. I и II, Москва, 1906—1907 (и в Собр. соч. О.-К., тт. VII—VIII, 6-е изд., М., 1924)
Гутьяр Н., И. С. Тургенев. Сб. статей, Юрьев, 1907
Иванов И., Иван Сергеевич Тургенев. Жизнь. Личность. Творчество. М., 2-е изд., Нежин, 1914
Истомин К., «Старая манера» Тургенева (1834—1855 гг.). Опыт психологии творчества, «Известия Отделения русск. яз. и слов. Акад. наук», СПБ, 1913, т. XVIII, кн. 2 и 3
Тургеневский сборник (под ред. Н. К. Пиксанова), П., (1915)
Сакулин П. Н., На грани двух культур. И. С. Тургенев, М., 1918
Грузинский А. Е., И. С. Тургенев (Личность и творчество). 1818—1918, М., 1918
Венок Тургеневу. 1818—1918. Сб. статей. Одесса, 1918
Творчество Тургенева. Сб. статей под ред. И. Н. Розанова и Ю. М. Соколова. М., 1920
Тургеневский сборник под ред. А. Ф. Кони, П., 1921
Творческий путь Тургенева. Сб. статей под ред. Н. Л. Бродского, М. — П., 1923
Тургенев и его время. Первый сб. под ред. Н. Л. Бродского, М. — П., 1923
И. С. Тургенев, М., 1923 (в серии: Документы по истории литературы и общественности, вып. 2)
Векслер И. И., И. С. Тургенев и политическая борьба шестидесятых годов, Л., 1934
Изд. 2-е, Л., 1935
Клеман М. К., Иван Сергеевич Тургенев. Очерк жизни и творчества, Л., 1936
Mazon A., Manuscrits parisiens d’Ivan Tourguéneff. Notices et extraits, P., 1930
Мазон А., Парижские рукописи И. С. Тургенева. Пер. с франц. Ю. Ган. Под ред. Б. Томашевского, М. — Л., 1931
И. С. Тургенев, Рукописи, переписка и документы, составлен. К. П. Богаевской, Н. А. Дилевской, Н. Б. Жаровой (и др.), ред. Н. П. Чулкова, М., 1935 («Бюллетени Гос. литературного музея», № 1)
Клеман М. К., Летопись жизни и творчества И. С. Тургенева, ред. Н. К. Пиксанова, М. — Л., 1934
Мордовченко Н., Добролюбов в борьбе с Тургеневым, «Литературный критик», (М.), 1936, кн. 2.
III. Языков Д. Д., Обзор жизни и трудов покойных русских писателей, вып. III, СПБ, 1886, и вып. XI, СПБ, 1909
Мезиер А. В., Русская словесность с XI по XIX ст. включ., ч. II, СПБ, 1902
Витберг Ф. А., Модзалевский Б. Л., Каталог выставки в память И. С. Тургенева в Академии наук (март, 1909), 2-е изд., СПБ, 1909
Петрашкевич С. П., Библиография воспоминаний о Тургеневе, в кн.: Тургеневский сборник под ред. Н. К. Пиксанова, П., (1915)
Алексеев М. П., Материалы к тургеневской библиографии (1918—1919 гг.), в сб.: Тургенев и его время, под ред. Н. Л. Бродского, М. — П., 1923
Португалов М., Тургениана, Статьи, очерки и библиография (Орел), 1922.
|
