|
Витторио Страда
Отступив от формальных правил, начну свое выступление с цитат, причем довольно пространных, а их источник назову позже, и в нарушение филологической нормы заменю несколько слов в цитируемых фразах, стараясь не исказить их смысла.
Перед лицом общества, основанного на немыслимых и беззаконных привилегиях, с уродливыми, порождающими угнетение институтами государственности, унаследованными от отжившего и потерявшего всякое оправдание прошлого, — интеллигенция «была расположена отречься от традиций и прошлого и ощущала себя призванной сделать попытку перестроить общество по совершенно новым проектам, которые каждый создавал, соображаясь единственно с собственным разумом».
Самое бытие интеллигенции способствовало тому, что она увлекалась отвлеченными политическими теориями общего характера и всецело отдавалась им, игнорируя препятствия, которые существующий порядок воздвигает на пути любых реформ, даже самых долгожданных, и опасности, которыми сопровождаются революции, даже самые необходимые. «На Западе интеллигенцию нельзя было отделить от государственных деятелей: первые вводили в практику новые идеи, а последние исправляли и ограничивали теорию с помощью фактов; в России же политический мир как бы распадался на две отдельные области, не имевшие сношений между собой. В одной из них управляли, в другой — устанавливали отвлеченные принципы, на которых должно было бы
-------------------------------
1 По теме данного выступления отсылаю к своим статьям: Западничество и славянофильство в обратной перспективе //Вопросы философии. 1993. № 7; Гуманизм и терроризм в русском революционном движении //Вопросы философии. 1996. №9; В свете конца, в предвестии начала //В раздумьях о России (XIX век). Сб. статей под ред. Е. Л. Рудницкой. М., 1996.
основываться управление. Там принимали конкретные меры, указываемые рутиной; здесь провозглашали общие правила, никогда не думая о средствах их применения: одни руководили делами, другие руководили умами». В результате «постепенно душа толпы покинула первую, чтобы внедриться во вторую. Интерес к существующему утратился, уступив место лишь заботам о том, что могло бы существовать, и кончилось тем, что жить стали в воображаемом идеальном граде, созданном интеллигенцией», где «все казалось таким простым и стройным, однородным, справедливым и разумным».
Таким образом, революция оказалась неизбежной. Но революция эта отличалась от всех предыдущих: с отменой законов религии и ниспровержением институтов гражданского общества «появились революционеры невиданного типа, которые доводили смелость до безумия, не поражались никакими неожиданностями, не знали сомнений и никогда не колебались ни перед каким бы то ни было намерением». Не надо думать, будто эти «новые существа» были чем-то мимолетным: «они образовали целую расу, которая размножилась и распространилась по всем частям цивилизованного мира, везде сохраняя одну и ту же физиономию, одни и те же страсти, один и тот же характер. Мы застали ее при своем рождении, и до сих пор она у нас перед глазами».
И хотя кажется, что эти цитаты принадлежат какому-нибудь либеральному или консервативному критику русской интеллигенции или извлечены из <Вех», многие, думаю, узнали их настоящего автора — Токвиля. В приведенных отрывках из книги «Старый порядок и революция» сделана единственная замена: там, где Токвиль говорит об Англии, у меня стоит «Запад», а «Франция» оригинала заменена на «Россию». А еще вместо слова «писатели» я использовал термин «интеллигенция».
Для чего такое экстравагантное вступление? Конечно, не для того, чтобы заключить, что русские радикальные интеллигенты — точная копия «новых существ», о которых писал Токвиль. Это было бы свидетельством прискорбного упрощения при компаративном историко-культурном анализе, хотя несомненно, что интеллектуалы, в современном смысле этого слова, появились во Франции в эпоху Просвещения, а наибольшее распространение этот тип получил именно в России, претерпев, правда, очень глубокие изменения. Впрочем, завуалированная ссылка на Токвиля сделана и не в пользу распространенного тезиса, согласно которому происшедшая в России в октябре 1917 года революция, явившаяся в свою очередь плодом так хорошо описанной Токвилем ментальности, будто бы была повторением и продолжением на более высоком уровне Французской революции. Этот тезис, пусть и не совсем безосновательный и разделявшийся и самими русскими революционерами, неприемлем, что я пытался доказать в других своих работах. Действительно, за короткий период существования якобинства были брошены семена того, что на российской почве расцвело пышным цветом и породило Нечаева и Ленина. Однако якобинство имело собственную специфику, в то время как его русский вариант преобразовался под влиянием последующей европейской мысли и исходный рационализм его французских предтеч соединился с немецким идеализмом и постидеализмом (от Маркса до Ницше), позитивизмом, и даже декадентством, и, конечно, с решающими исконными элементами русской культуры.
Просто смысл обращения к французскому автору в том, чтобы предложить в качестве критерия компаративно-исторического анализа идею — не для всех очевидную — что русская интеллигенция, при всех ее особенностях, не что-то уникальное, а часть сложного исторического явления — европейской интеллигенции нового времени. При этом национальная интеллигенция всех стран имеет свою более или менее выраженную специфику и очевидно, что история немецкой мысли значительно отличается от развития французской общественно-политической мысли, а эта последняя, как видно из проведенного тем же Токвилем сравнительного анализа, очень отличается от английской. Тогда задача будет состоять в том, чтобы выявить комплекс национальных различий внутри единого явления. Это вовсе не означает приписывание той или иной национальной интеллигенции больших или меньших достоинств и добродетелей, как обычно делается в отношении русской интеллигенции, которую напыщенная бессодержательная риторика наделяет духовностью исключительного свойства. Наоборот, речь идет о том, чтобы выявить корни и причины таких различий в истории отдельных стран, понимаемой как момент и часть метанациональной истории.
Чтобы пояснить существо дела, обратимся к культуре Просвещения, на почве которой, как уже было сказано, сложилась современная интеллигенция,— явление, коренным образом отличающееся от форм интеллектуальной жизни домодернистского общества (что вовсе не исключает преемственности между современностью и домодернистской эпохой). Французскому Просвещению отводилась решающая роль в формировании современного типа интеллектуала, в том числе и русского. Но это упрощенный подход, от которого предостерегал уже Токвиль. Проводя параллель между Англией и Францией, он выделял два типа интеллектуала. От подобного упрощения удерживает и вся посвященная эпохе Просвещения историография, четко разграничивающая разные национальные ареалы в просветительской философии. Французское Просвещение, как вылившееся в революцию, предстает более ярким и бурным, но ничуть не более значительным, чем английское Enlightenment или немецкое Aufklärung. Более того, оставаясь в рамках рассматриваемого предмета, русское Просвещение, колыбель петербургской и московской интеллигенции, — плод не только Lumières. В не меньшей мере оно восходит и к Aufklärung, и трудно сказать, чьей крови здесь больше приметалось к русской — немецкой или французской. К тому же русское Просвещение получило прививку немецкого идеализма и постидеализма, воздействие которых оказалось куда сильнее, чем влияние французской мысли XIX столетия.
Чем объяснить такое преобладание Aufklärung над Lumières в русской культуре нового времени, а следовательно, и большее воздействие на интеллигенцию? Ответить на этот вопрос адекватно здесь не представляется возможным, тем более что это вывело бы нас далеко за пределы истории идей, в сторону политической, экономической, социальной истории. Ограничусь кратким утверждением, что в отличие от вольтерьянства, получившего в России распространение в аристократическо-дворянских кругах и имевшего таким образом ограниченную социальную базу, Aufklärung имел светско-религиозную окрашенность, чего не было у Lumières, и соответствовало духовным требованиям, присущим христнанско-православной русской культуре. К моменту начала «западнизации» России ее культура переживала период глубочайших изменений: раскол в середине XVII века церкви на официальную и «традиционную» и превращение первой в государственную при Петре I; огосударствление сакральной сферы, сопровождавшееся обратным процессом сакрализации государственной сферы. В результате возникло новое соотношение между сферами божественного и человеческого, что породило в новой интеллектуальной элите потребность во внутренне свободной вере, не чуждой общественных идеалов. Такая вера не могла удовлетвориться ни официальной религией, ни староверием, ни тем более вольтеровским деизмом. Найти себе пищу такая потребность могла в немецком пиетизме, а также в масонстве. Эти явления в формировании русской интеллигенции сыграли не меньшую роль, чем возобладавшие позднее радикальное якобинство и особый «религиозный атеизм» — своего рода богоборческая контррелигия, весьма отличная от агностического индифферентизма, распространившегося с секуляризацией главным образом на Западе (за исключением Германии, где критика религии и декларация о «смерти Бога» окрасились в близкие русскому духу драматические метафизические тона).
Схематизируя, но не искажая сути, можно обозначить траекторию истории русской интеллигенции, проходящую между двумя эпохальными моментами: Французской революцией периода террора, с одной стороны, и интернациональной, а не только русской, 6ольшевистской революцией — с другой. И, прибегнув к краткой, но емкой формуле, в русской интеллигенции можно усмотреть зеркало европейской революции, в котором в ином порядке отразились черты всех западноевропейских интеллектуальных сил: от радикальных — как левых, так и правых (не только якобинско-руссоистско-социалистическо-народнических. но и консервационно-реставрационных, например в духе де Местра, если называть эмблематическое имя) — до умеренных самых разных толков (ранние славянофилы, либеральные реформаторы XIX — начала XX веков). Термин интеллигенция можно использовать в двух разных значениях: в более узком, в применении к ее радикально-прогрессивной части; и в более широком, охватывающем все интеллектуальные силы России.
Однако и намеченная выше схема, в которой история интеллигенции помещается в хронологических рамках между двумя революциями (1789-м и 1917-м годами), не может быть удовлетворительной, если проигнорировать не только своеобразие русской религиозной духовности, о которой уже вскользь упоминалось, но и наиболее важную особенность истории России. И в самом деле, чтобы понять, как развивалась русская мысль нового времени, необходимо отойти на сто лет назад от даты Французской революции. Иными словами, необходимо принять во внимание еще одну великую национальную революцию, которая произошла, а вернее, началась в России при Петре I и которую обычно определяют как «западнизацию-» или «европеизацию», но лучше называть «модернизацией». Дело в том, что в данном случае понятие Западной Европы — не пространственно-географическое, а скорее историко-временное, поскольку именно Европа была тем местом, где произошла подлинно великая и непрерывная революция — революция модернизма, явившаяся той точкой, с которой началась и все еще продолжается трансформация всего мира. По сравнению с этой глобальной революцией политические революции (английская, американская, французская, а затем и русская) в известном смысле лишь эпифеномены, разнородные и неравноценные. Российская «модернизация», начавшаяся в XVIII веке, — первый пример приспосабливания «отсталой» страны к западноевропейской модернистской революции.
Именно с петровской революцией возникает в России на национальной почве, испытавшей потрясения, но не уничтоженной, современная культура на базе институтов (университеты, академии, издательское дело), без которых не могла бы вырасти интеллигенция — результат, не предусмотренный царем-реформатором. А благодаря разрыву между высшими сословиями и народными массами были созданы условия и для деятельности, свойственной именно интеллигенции. Рост интеллигенции был связан с ростом национального самосознания в рамках исторического замысла, провозглашенного Петром в 1714 году в Адмиралтействе при спуске на воду корабля «Илья Пророк»: «Историки полагают колыбель всех знаний в Греции, откуда (по превратности времен) они были изгнаны, перешли в Италию, а потом распространились и по всем европейским землям, но невежеством наших предков были приостановлены и не проникли далее Польши, а поляки, равно как и немцы, пребывали в таком же непроходимом мраке невежества, в каком мы пребываем доселе <...> Теперь очередь доходит до нас...» Это была идея создания культуры, которая в последующие десятилетия и столетия естественно приняла неожиданные формы, усложняясь и дифференцируясь параллельно с усложнением и дифференциацией русского и западно-европейского общества, а точнее, мировой действительности, поскольку Европа постепенно переставала быть единственным и главным протагонистом современности в связи с выдвижением на историческую арену новых континентов.
Естественно, что русская интеллигенция, как, впрочем, по-своему и интеллигенция других европейских, а теперь уже и не только европейских стран не то чтобы становилась иной по сравнению с тем, чем была изначально: она все больше и больше становилась сама собой, реализуя потенции, остававшиеся в первое время латентными, и оставалась зеркалом великой европейской революции модернизма. Причем, по сравнению с другими мировыми ареалами, например, с Японией, тоже вовлеченной в революцию модернизма, русское зеркало оказалось привилегированным. Привилегированным, потому что в нем была отражена современная история интеллектуальных сил, правда, с национальным «коэффициентом деформации», но при этом с принципиальной однородностью отражаемого, так как между Западной Европой и ее восточной частью, постепенно переходящей в Азию, было много общего. И в первую очередь их объединяло христианство, несмотря на различие конфессий. В заостренных чертах, отражавшихся в русском зеркале, европейский Запад узнает самого себя, порою в восхищении, порою в испуге.
Историческая драма русской интеллигенции и ее западноевропейской сестры (далеко не точной копии) не заканчивается с Октябрьской революцией 1917 года. Последний акт этой драмы длился почти все наше столетие, занавес опустился совсем недавно и снова поднялся уже при других декорациях, в которых запечатлен дух конца века и, как принято говорить, постмодернизма. Это был долгий, насыщенный драматическими, и даже трагическими, событиями акт, отразивший нищету и величие западноевропейской и русской интеллигенции (и нищета здесь преобладала). Русская интеллигенция оказалась разорванной на две части: одна, отрезвленная опытом революции, продолжала в изгнании традиции русской интеллигенции; другая часть, советская, оказалась в основной массе недостойной традиции прошлого, хотя и явила примеры героического сопротивления. Здесь не место останавливаться на этой истории, которая в новых условиях, сложившихся в мире и локально, по существу продолжает ту, которую мы обрисовали выше.
В этой связи возникают многочисленные вопросы, на которые нет простых ответов: это проблема ответственности интеллигенции за трагедии нашего века, ответственности за сотрудничество с преступными режимами и идеологиями, преследовавшими и душившими свободу; проблема идей и ценностей, которыми следует руководствоваться в переходный период; это проблема оценки целой эпохи — эпохи современности, начавшейся грандиозными проектами и в итоге оказавшейся в точке самокритичной неуверенности; это проблема отношений, как принято говорить, власти и культуры (причем не только для России). Но на самом деле это уже проблема отношений между сильной, определяющей властью экономики, науки и политики и слабой, но неискоренимой властью культуры. На эти вопросы могут попытаться ответить коллективные поиски и исследования в ближайшие годы.
|
