| Рембрандт. Чем пахнет живопись
Жерар Дессон
Труп отдыхает
В 1655 г. Рембрандт пишет полотно «Освежеванный бык». Тем самым в портретной галерее европейской живописи появляется фигура, не имеющая аналогов.
Жестокость выставленного напоказ таит в себе скандальное намерение автора — ввести в изображение потребность в субъекте. Быть может, впервые в западном искусстве живопись обретает запах.
Живопись пахнет; она наконец ощущает себя такой, какой представлялась перед тем, как исчезнуть, раствориться в изобразительности, определившей ее функцию и значение.
В традиционной теории искусства выпячивание материальной субстанции и обнажение приема всегда считалось покушением на нравственные и эстетические ценности. Зримый красочный материал сводит живопись к раскрашиванию — точно так же, как она сводит духовную сущность образа к материальности тела.
«Рембрандт окунает кисть в собственные испражнения»1. Это безапелляционное суждение одного из современников Рембрандта соразмерно вопросу, поставленному автором «Освежеванного быка» перед изобразительной живописью своего времени. Во всяком случае, данный комментарий явно амбивалентен: в нем присутствуют и материя, и запах.
-------------------------------
* Главы из книги: Dessons G. L'odeur de la peinture. P.: L'Aphelie-Essais, s.d. Р. 11-15, 57-69.
1 Mourgues. R. Rembrandt kabbaliste. P.: La Baconniere, 1948. Р. 129.
Во всех оценках творчества Рембрандта, как положительных, так и отрицательных, на первый план всегда выступает скандальный характер его живописи. Когда Дидро говорит о «Ганимеде» 2, что тот «отвратителен», что «страх ослабил сфинктер его мочевого пузыря»3, то его мнение ничем принципиально не отличается от суждений современников Рембрандта, упрекавших художника в нетрадиционном использовании линий и пропорций. Об этом, например, с необычайной проницательностью писал через шесть лет после смерти Рембрандта Я. фон Сандрарт: «...Он не боялся оспаривать наши законы искусства и противоречить им, игнорируя анатомию и пропорции человеческого тела».
Против течения. Именно так можно определить смысл его труда. С этой точки зрения «Освежеванный бык» представляет собой необычайно значимое для его творчества произведение. Впрочем, если рассматривать эту картину по законам эволюционной логики, призванной упорядочить путь художника, то картина эта — явно не на месте. В истории искусства ей скорее следовало бы отвести место, предшествующее знаменитым рембрандтовским портретам. Подтверждением тому служат «Лекции Королевской академии» Андре
--------------------------------
2 Имеется в виду картина «Похищение Ганимеда» {Прим. перев.}.
3 Diderot D. Pensees sur la peinture, 1776-1781 // Diderot D. Oeuvres esthetiques. P.: Garnier, 1968. Р. 801.
Фелибьена (1667): «Тот, кто рисует живых животных, вызывает более уважения, чем тот, кто изображает мертвую и лишенную движения натуру; а так как человек есть самое совершенное творение Господа на земле, то очевидно также, что тот, кто, изображая человеческие фигуры, берет на себя функцию имитатора Бога, во многом превосходит всех остальных».
Но что тогда сказать о художнике, который после стольких созданных им портретов рисует быка? И к тому же освежеванного?
В 1655 г. Рембрандту более не нужно было доказывать свои достоинства живописца, а потому создание «кухонного» натюрморта в том же году, в каком были написаны и «Купальщица», и «Титус за чтением», и «Иосиф и жена Потифара», дает материал для размышлений.
Немногие комментаторы пожелали услышать вопрос, поставленный, причем весьма резко, данным натюрмортом — возможно, потому, что в противном случае им пришлось бы искать ответ на него во всем творчестве Рембрандта.
Между тем это был основополагающий вопрос — о соотношении между процессом создания живописного полотна и его результатом, вопрос провокативный, помещающий сам живописный акт на пересечении этики и эстетики. Разумеется, Рембрандт не писал картин, лишенных изобразительных образов, но его метод письма в конечном счете опрокидывает привычные ценности изображения, отрицая пресловутое тождество между искусством и изящным вкусом.
В глазах большинства своих современников Рембрандт действительно выглядел живописцем уродства, и это его восприятие эхом отзовется еще в ХIX в., в суждении Эжена Фромантена: «Художник, влюбленный в красоту, он, однако, придавал земным вещам оболочку весьма уродливую».
«Уродство» Рембрандта — не продукт реалистического замысла, но скорее результат практики, противостоящей миссии «классического» художника изображать прекрасное. И потому сюжет «Быка» оказался необычайно плодотворным для осуществления подобной цели — не столько даже благодаря «модели», которую зритель «вычисляет» в мертвой натуре, изображенной на картине, сколько благодаря эффекту возвращения, который создает картина, тематически повторяющая сюжет, уже встречавшийся в «Уроке анатомии доктора Тульпа», — сюжет отверстого, вспоротого тела.
Сдвиг, произошедший таким образом в живописном микрокосме, имя которому Рембрандт, может быть измерен теми усилиями, какие прилагались в последующие века, чтобы «забыть» этот диссонирующий голос, неожиданно зазвучавший в Голландии XVII в.
В Академиях художеств еще будут предприниматься попытки реставрировать утраченный живописный канон при помощи... трупа. Авторитет, носителем которого выступала прежде нормативная теория искусства и изобразительный канон, теперь символически передоверяется разнообразным «Трактатам по анатомии, в ее применении к Изящным искусствам», чья основная задача — создать фиктивную, беспроблемную историю искусства, континуальную и хранящую верность принципам классической эстетики. В своем «Трактате» 1886 г. Шарль Роше вновь будет утверждать, что миссия художника — «создавать из уродливого прекрасное»7.
----------------------
7 Rochet Ch. Traite d'anatomie, d'anthropologie et d'ethnographie appliques aux Beaux-Arts. P., 1886. Р. 111.
Примечательно, как под рационализмом анатомического описания четко проступает вся двойственность отверстого трупа: он даже становится объектом художественного теоретизирования, словно все еще сохраняет свою способность поколебать привычный способ изображения. Его вид — и даже сама мысль о нем — сводят с ума приверженцев этической и эстетической благопристойности, вызывая страх, равно метафизический и теоретический: «Кто при созерцании подобного человека не отпрянул бы в ужасе?»8
Этот ужас есть выражение нравственного искусства, закрепившего за живописным актом очистительную, ассенизаторскую задачу — разрешить проблему соотношения между процессом создания полотна и субъектным началом. И сделать это через возврат живописи к фигуративности и знаковости. Очистительная, дезодорирующая роль мыслящего образами искусства с помощью изображения вытесняет то живое начало, что заключено во всяком живописном акте.
В теории живописи, основанной на логике знака, запах трупа эквивалентен запаху живописи. Вообще-то запах трупа не есть запах смерти (ибо смерть запаха не имеет), но — запах субъективности: он, собственно, и возникает как результат ольфакторного восприятия и осмыслившего его дискурса: «Итак, юные художники, вы можете быть спокойны. Вам более не нужно будет вдыхать чумной воздух анатомических залов, выдерживать лицезрение того, что вызывает у вас отвращение. Ради вас мы оставим бедный труп в покое»9.
-----------------------------
8 Ibid. P. 5.
9 Ibid. P. 110.
В 1886 г. изображение освежеванных, вспоротых объектов станет одной из примет современности (модерна), а запах живописи будет исходить от реалистических картин и картин импрессионистов: «Вовсе не те творения, что выходят из-под кисти господ Милле, Курбе, Мане, смогут поднять Искусство и вывести Род Человеческий из той бездны, в которую он низвергся в области изящных форм»10.
Начиная с Рембрандта и кончая появлением первых художников «современности», — повсюду мы встречаем один и тот же дискурс, направленный против новой манеры письма. И все ту же рефлекторно-невротическую реакцию академиков на волнительную странность этой живописи, полной трепещущей жизни.
«Эта проказа на коже»
Пока слои краски могли служить подсветке картины, пока они создавали игру светотени, живопись Рембрандта не вызывала вопросов у современников. Тенденция эта в целом характерна для первого Лейденского периода, закончившегося в 1632 г., когда Рембрандт переселился в Амстердам. В то время его портреты востребованы, он богат, ему подражают, он — на вершине славы.
Но вскоре корпусное письмо начинает преобладать в его работах над фигуративным элементом, а на картинах, все меньше и меньше приковывающих к себе внимание, зримой становится краска. То, что должно было подчиняться изображаемому предмету, теперь фигурирует само по себе, выставляя напоказ свою густоту и то яростное растирание, которому краска подверглась, прежде чем попасть на холст, и которое Эмиль Верхарн назовет впоследствии «диким»: «Его мудрая манера письма, — скажет он, — уступает место горячечному жару, а на смену размеренным, тщательно прорисованным линиям приходят резкие и дикие мазки»
-----------------------------
10 Ibid. Р. 226.
Но, хотя пройти мимо данной эволюции в творчестве Рембрандта почти невозможно, не нужно преувеличивать тот ее резкий, однонаправленный характер, какой подсказан хронологическим подходом. На самом деле нетрадиционное обращение с живописным материалом присутствует уже в картинах Рембрандта первого периода, и «Голова смеющегося солдата» (1629) из гаагского собрания вполне может выдержать сравнение с этюдами, сделанными им уже в 1660 г. для «Святого Матвея» (1661) из собрания Лувра.
Верхарн подметит эту особенность, но сведет повторяемость живописных техник у Рембрандта к психологии художника: «Они, — пишет он, — варьировались постоянно. Но они не развивались по восходящей прямой. Иногда они возвращались к исходной точке, уже, казалось, забытой. Осмыслить их можно, лишь принимая во внимание все эти причуды». Во всяком случае, ясно одно: лишь отказавшись от прогрессистского видения истории, можно приблизиться к той живописи, имя которой — Рембрандт. Ее собственный «историзм» еще предстоит воссоздать — его нельзя смешивать с «восхождением» произведения к совершенству. Впрочем, комментаторы XVII и XVIII вв. не обращали внимания на детали, направляя свою критику и даже насмешки в целом на манеру создания живописных полотен Рембрандта.
В 1685 г. Андре Фелибьен заметил: «Все его картины написаны в очень своеобразной манере, весьма отличной от той, что казалась столь отработанной и в какой писали обычно фламандские художники. Ибо часто он всего лишь наносил широкие мазки кистью и накладывал густыми слоями краски одну за другой, не давая себе труда сделать более плавными и мягкими переходы от одних тонов к другим». Описание, которое даст в 1686 г. «манере Рембрандта» Филиппе Бальдинуччи, свидетельствует о примате живописной массы над линией, при котором обнажение в самой картине приемов ее создания в значительной мере ставит под вопрос канон графической узнаваемости. Манера письма, «где исчезает контур, где фигуры создаются не внутренними или внешними линиями, но исключительно вихревыми движениями кисти, повторяющимися с большой силой <...>. Едва холст высыхал, он начинал работу заново, вновь нанося большие и малые мазки, так что толщина краски в иных местах достигала более чем полу-пальца» 12.
О том, насколько чрезмерное использование Рембрандтом материальной субстанции вошло в легенду, свидетельствует анекдот, рассказанный в 1720 г. Арнольдом Убракеном: «Говорят, однажды он нарисовал портрет, на который было нанесено столько краски, что казалось, будто можно приподнять картину, ухватив за нос изображенное на ней лицо» И все же в этом анекдоте за пародией проглядывает глубокая обеспокоенность — скорее теоретического, нежели эстетического плана. Значение этой «смелой одутловатости холста, переходящего в барельеф» (по выражению Верхарна) гораздо серьезнее, оно выходит за рамки простой светской провокации. Приближая картину к скульптуре, Рембрандт воистину способствует исходу живописи из пространства перспективы и организующих его законов. Стоило живописи
-----------------------
12 Baldinucci F. Notizie de professori del desegno da Cimabue in qua. Florence, 1681-1728 // Tout l'oeuvre peint de Rembrandt. P. 10-13.
совершить этот квази-выход из пространства полотна, как она начала существовать в ином пространстве — если не в третьем измерении, то уже и не совсем в пространстве классической изобразительности. Корпусное письмо, занимая все большее место на полотнах Рембрандта и в суждениях его критиков, разрушало пластические каноны прекрасного. Жерар де Лересс, «северный Пуссен», в 1665 г. заказавший Рембрандту свой портрет, преклоняется перед его колористическим даром, но вместе с тем считает шероховатую фактуру его картин несколько смешной. Ибо если манера изображения напрямую связана с объектом изображения, то из этого следует, что комичность первой воспринимается как передача комичности другого. Возникает ощущение, что такое суждение одного художника о другом указывает на утрату личности, или, по крайней мере, на ее искажение.
Демонстрируя, обнажая самое себя, живописность утрачивает свое обычное свойство — сублимировать изображенное на полотне; отныне она выражает лишь уродство и ужас. Фелибьен признавался: «Недавно мне показали одну из его картин, где все цвета существуют независимо друг от друга, а мазки отличаются такой необыкновенной густотой краски, что когда начинаешь рассматривать лицо вблизи, то кажется, будто в нем воистину заключено нечто ужасное».
Жюль Лафорг, в отличие от своих современников, прекрасно осознал, что, накладывая слои краски на лица, Рембрандт совершал нечто куда более значительное, нежели простое покушение на привычный изобразительный канон: он заражал эти лица неизлечимым недугом. Это интуитивное прозрение Лафорга мы находим в одной из его заметок, лапидарная формулировка которой сродни жесткой констатации: «Рембрандтовский тип. Все рембрандтовские типы двойственны, все словно бы обладают ночным зрением — странное богатство с этой проказой на коже» 14.
-----------------------
14 Laforgues J. Melanges posthumes. Geneve: Slatkine, 1979, p. 170.
«Болезнь», о которой идет речь, гораздо шире изобразительного уровеня, к которому, как может показаться, сводит ее Лафорг. Слова «эта проказа на коже» завершают фразу весьма неопределенную, несмотря на расплывчатое указательное местоимение «эта». Дело в том, что его определение относится ко всему творчеству Рембрандта, и даже, возможно (или особенно?) ко всей живописи — той живописи, что диктует свои законы через официальные заказы и которая в середине XVII в. внезапно оказывается поражена неизлечимой болезнью. Потому что болезнь — живописна, и в физическом, и одновременно в теоретическом плане, и Живопись, несмотря на все усилия Академии, никогда от нее не оправится.
Критики, говоря о живописи Рембрандта и не желая подвергать сомнению его мастерство — ведь он был признанным портретистом богатой голландской буржуазии, — обращают критические выпады, «естественно», на... модель! Картина не может быть красива, если изображенный на ней индивид некрасив от природы. Во всяком случае, именно этот довод приводит Убракен в оправдание «убожества» обнаженной натуры Рембрандта: «В изображении женских «ню» — сюжета самого по себе восхитительного, — он не сделал ничего такого, на чем бы стоило остановиться: у него постоянно возникают фигуры, одним своим видом внушающие отвращение; можно только удивляться, что такой талантливый и умный человек был столь неосмотрителен в выборе моделей». В комментарии этом примечательно прежде всего чувство глубокого разочарования перед женскими изображениями, не отвечающими общепринятой моде. И, что ни говори, эстетические вкусы любителей искусства оскорбляли не столько позы и жесты рембрандтовских персонажей, сколько само изображение плоти, не имевшее ничего общего с канонами обнаженной женской натуры.
«Эта проказа», о которой говорил Жюль Лафорг, скандальным образом проявилась и на телах двух «Сусанн», соответственно, из гаагского (1637) и берлинского (1643) собраний, и на двух Вирсавиях, нью-йоркской (1643) и из коллекции Лувра (1654), и на теле Данаи из Эрмитажа (1635—1650), и в «Хендрике, купающейся в речке» из лондонского собрания, — картине, созданной в 1655 году, ставшем решающим и для Рембрандта, и для истории западной живописи.
Зримое присутствие на холсте материала и следов труда еще может показаться приемлемым в портретах старцев, которые сами по себе воспринимаются как «производное» от старого, как воплощение изношенности; но в изображении обнаженной натуры, то есть в сфере юности, красоты, живописности, где господствуют линия и смешанные полутона, это, наоборот, воспринимается как диссонанс.
Расстояние хорошее и плохое
Возникновение корпусного письма в живописи Рембрандта, его устойчивость и повторяемость от картины к картине немедленно повлекли за собой корректировку дистанции, с которой следовало рассматривать холст. Фелибьен писал: «Несмотря на то, что все созданные им портретные изображения не отличаются изяществом мазка, их притягательная сила велика; и если смотреть на них с нужного расстояния, они производят прекрасное впечатление, кажется даже, что у них вполне подчеркнутые формы» 15.
-------------------------
15 Tout l'oeuvre peint de Rembrandt. P. 10-13.
Что меняется в подобной живописи, так это «пропорции» дистанции. Расстояние, с которого следует рассматривать картину, обусловлено уже не ее форматом (в этом случае расстояние увеличивалось пропорционально величине картины), но иными обстоятельствами. Оптический ракурс есть производное от идеологического задания: чтобы знак был читабелен, материал должен исчезнуть — а это значит, что расстояние, с которого нужно смотреть картины Рембрандта, приходит в конфликт с их форматом.
Фелибьен четко уловил эти новые условия восприятия картин Рембрандта, затронув попутно и противоречие, имманентно присущее его творчеству. С удивлением отметив «необыкновенную густоту краски», создающую впечатление, будто в лице, если рассматривать его вблизи, «воистину заключено нечто ужасное», критик добавлял: «К тому же, поскольку глаз не нуждается в большом расстоянии, чтобы охватить обычный портрет, я не представляю, какое удовольствие может доставить ему созерцание столь незавершенных картин» 16.
О важности ракурса при со-творении зрителем картины проницательно писал в «Опыте о живописи» (1766) Дени Дидро. Дистанция, с которой картину должно или можно рассматривать, оказывается в этом смысле настолько важным элементом живописи, что становится у Дидро одним из главных критериев ее типологии. «Есть два вида живописи, — пишет Дидро. — Один позволяет взору приблизиться к картине настолько, насколько это вообще возможно, не лишая его при этом способности видеть четко, так что зритель может рассмотреть изображенные на картине предметы во всех подробностях [...]. Вот прекрасная живопись, вот истинное подражание природе. Я, который
-------------------------
16 Tout l'oeuvre peint de Rembrandt. P. 10-13.
применительно к данной картине есть то же, чем я являюсь применительно к природе, взятой художником за образец, я вижу ее все отчетливее по мере того, как мой глаз приближается к ней, и все менее отчетливо — по мере того, как мой глаз от нее удаляется. Но есть и другой вид живописи, также подражающий природе, но делающий это в совершенстве лишь с определенного расстояния; такая живопись, можно сказать, подражательна лишь в одной точке [...]; за этой точкой мы уже не видим более ничего; перед ней — еще менее. Картина здесь уже не картина; от холста и до определенного ракурса мы не можем точно сказать, что это такое. И все же не следует порицать эту манеру живописи, ведь она принадлежит знаменитому Рембрандту»17.
В этом тексте следует отметить робкое еще признание живописного факта как автономной реальности, существующей вне изобразительного канона. В отличие от Фелибьена, Дидро, находясь перед картиной, которая «здесь уже не картина», призывает «не порицать эту манеру живописи». В этом смысле показательно, что расстояние, с которого следует рассматривать живопись Рембрандта, получает здесь особый статус: оно признается одним из составных элементов этой живописи, условием ее оригинальности.
У Рембрандта толщина слоев краски оказывается обратно пропорциональна размерам картины. Как подчеркивает Фелибьен, степень сдержанности мазка не зависит от формата портрета, и это тем более ощутимо, что Рембрандт работает в малом формате. Так, его этюды к портретам, редко превышающие размер 25 Х 20 см, — это настоящие жестовые и пластические мизансцены. Краски наносятся широкими мазками, движение рук вытесняет графическую линию. Весь цикл «Страстей Христа» 1650 г., равно как и этюды к «Святому Матвею» из собрания Лувра (1660—1661), могут служить иллюстрацией этой особой манеры живописи.
--------------------
17 Diderot D. Ор. cit. Р. 692.
Понятие расстояния становится в этих условиях рабочим термином, потому что сосредоточивает в себе теоретический сдвиг: переход от живописи, сфокусированной на знаке и изображении, к новому ее пониманию. В основе последнего лежит не знак, но значение, или, иначе говоря, построение живописного сюжета с помощью особой манеры письма, включенной в социальное поле портрета.
Рембрандт отчетливо сознавал, что именно он модифицировал, — он, прилагавший к написанным им портретам голландских буржуа своеобразные рекомендации по использованию. Так, в письме от 27 января 1639 г. он советует Константину Гуигенсу, секретарю штатгальтера Фридриха-Генриха: «Сударь, эту картину следует повесить в хорошо освещенном месте таким образом, чтобы разглядывать ее можно было с достаточного расстояния: тогда она будет смотреться наилучшим образом»18. Чтобы экономический обмен и торговля искусством продолжали функционировать, нужно, чтобы знак внушал доверие, чтобы материал на картине исчез, а на его месте явилось лицо — как торжество мимесиса; все же прочее, находящееся вне этого ракурса зрения, есть уже распад системы классической живописи.
Таким образом, Рембрандт определяет в своей практике письма два лика живописи. Тот, который мы бы назвали идеологическим, — местом иллюзии и метафизики знака; именно о нем говорит в своих «Мыслях» (1658) Паскаль, философски осмысляя основания письма, живописи и морали через
---------------------------
18 Tout l'oeuvre peint de Rembrandt. P. 89.
определение «золотой середины»: «Если судишь о своем труде сразу же после его окончания, то еще не можешь от него отделиться, если слишком долго спустя, то уже не можешь в него войти. Так и картины, если смотреть на них со слишком близкого или слишком далекого расстояния. И лишь единственная маленькая точка и есть нужное место. [...] В искусстве живописи эта точка определяется перспективой, но кто ее определит для истины и морали?»19.
Единственная точка зрения, «верный ракурс». Но во имя какой правды? Правды Логоса.
По обе стороны от этого идеологического пуанта — иное пространство, столь разрушительное и опасное, что Рембрандт, как мы видели, указывает границу, которую не следует переступать. Пренебрежение этой границей опасно для зрителя. Живопись — опасна. Вспомним еще один анекдот, поведанный Убракеном («De groote Schonburg»): Рембрандт будто бы отговаривал своих посетителей смотреть на картины со слишком близкого расстояния, уверяя, что «запах краски может им повредить»20.
И действительно, лишь при соблюдении «правильного» расстояния в изобразительном каноне происходит сублимация удовольствия. Стоит только подойти поближе, и живопись сразу начинает доставлять неудобства. Доселе невидимое, не изображаемое становится зримым: тело, все тело вписывается в непристойную массу краски.
Искусство со слишком близкого расстояния становится ремеслом. Красота утопает в материи, а художник предстает всего лишь чернорабочим. Именно об этом говорит Убракен, оценивая картины Рембрандта: «... некоторые детали выписаны с самой большой тщательностью, тогда как остальные кажутся намалеванными кистью маляра, без всякого уважения к рисунку». И далее:«... казалось, что его картины, если рассматривать их вблизи, халтурно сляпаны строительным мастерком»21.
------------------------
19 Цит. по: Паскаль Б. Мысли / Пер.. с франц. Ю. Гинзбург. М.: Изд-во имени Сабашниковых, 1995. С. 83 (№ 21 (381).
20 Tout l'oeuvre peint de Rembrandt. P. 10-13.
21 Ibid.
Как выясняется, классический дискурс и в самом деле вытеснил иную манеру живописи, позволяющую увидеть не только изображаемое, но и (даже вопреки ему) ту связь, что существует между актом создания картины, подсознанием и наслаждением. И эта связь — то есть утверждение живописью бытия, — будут игнорировать не только в XVIII веке, но и позже. Так, Эжен Фромантен еще в 1877 г. выскажется о «Ночном дозоре» вполне в том же духе: «Кажется, будто сама кисть увязает в этой тяжелой и топкой манере письма».
Верхарн лучше определит рембрандтовскую манеру письма: он, например, упоминает «мощные потоки слоев краски, в которых резвятся пальцы, нож и кисть по самую рукоятку...». А указав на счастье, какое испытывает художник при растирании краски, он заставит совсем иначе взглянуть на сущность ремесла.
Работа Рембрандта есть своеобразная «практическая теория», переосмысление привычных значений в процессе создания живописного полотна. Цвет освобождается у него от понятийной невыразимости, возвращаясь к своей исконной материальности. Именно в этом смысле нужно понимать высказывание Рембрандта, о котором писал Роже де Пиль: «И так как его однажды упрекнули за странное использование краски, которая придавала его картинам неровность и шероховатость, он ответил, что он — художник, а не маляр».
Перевод Е. Дмитриевой
|
