Барабаш Т.А. (г. Троицк)
«Страна — пустыня…Церковь ушла из жизни», — таково общее впечатление современников о церковной жизни СССР в конце 30-х годов. Советская власть была близка к цели, которую она ставила перед собой в этот период времени — строительство безрелигиозного общества.
К концу 30-х годов организационная структура патриаршей церкви была разрушена. Со времени смерти патриарха Тихона Церковь не могла провести избрание нового патриарха, главой Церкви являлся местоблюститель патриаршего престола митрополит Московский и Коломенский Сергий (Страгородский). В 1935 году прекратил свою деятельность Священный Синод. Московская патриархия была лишена возможности издавать религиозную литературу. Единственный «Журнал Московской патриархии», который власть разрешила издавать в 1931 году, выходил нерегулярно, а в 1935 году был закрыт окончательно. С 1928 года, времени «самороспуска» высших богословских курсов в Ленинграде, Патриаршая церковь потеряла и возможность готовить кадры священнослужителей. Репрессии против духовенства привели к резкому сокращению его численности. Из иерархов в 1939 году на свободе оставались лишь два митрополита и два архиепископа. К 1939 году в стране насчитывалось чуть более 100 действующих православных храмов. К этому времени на территории нашей страны не было ни одного действующего монастыря.
В количественном отношении ситуация немногим улучшилась после присоединения Прибалтики, Бессарабии, западных областей Украины и Белоруссии. Под юрисдикцию Московской патриархии перешли духовенство, храмы и монастыри этих территорий. К началу войны Русскую православную церковь представляли 6376 священнослужителей, 28 епископов; действовали 3021 храм и 64 монастыря.
Церковь ушла из жизни страны. Но только внешняя, видимая ее часть. «Закрывались храмы, но вера оживала, лишь уходила в подполье», — писала Наталия Китер, вспоминая предвоенные годы. — Появились священники, объезжающие со Святыми Дарами лишенные храмов области, совершающие тайные богослужения… Росли и подпольные братства… кипела самоотверженная деятельность, направленная к поддержке и помощи всем нуждающимся в помощи"1. Функционировали подпольные монастыри, нелегально действовали семинарии, молитвенные дома. Так называемые «бродячие попы» стали неотъемлемой частью церковно-религиозной жизни 30-х годов. Переходя из деревни в деревню, из области в область, они тайно совершали религиозные обряды и требы. Причем большинство священников — «полукатакомбников», по словам Н. Китер, не противопоставляли себя митрополиту Сергию, не порывали связи с Московской патриархией.
Все это свидетельствовало о высоком уровне религиозности населения, которая, впрочем, ни для кого не была большим секретом. Председатель Союза Воинствующих Безбожников Ем. Ярославский на очередном Пленуме этой организации в 1938 году был вынужден признать, что в стране высок процент верующих, а в деревнях он доходит до 70%, несмотря на отсутствие храмов и священников"2. Традиционно к верующим власть причисляла пожилых людей, женщин-домохозяек, «несознательный элемент». Но в то же время органы на местах с беспокойством фиксировали факты участия в богослужениях военнослужащих, представителей интеллигенции, коммунистов. Уполномоченный Комиссии Партийного Контроля при ЦК ВКП(б) на Кавказе Астраханцев в июне 1941 года писал председателю КПК: «в пасхальные дни не выходили на работу до 2 тысяч колхозников… даже коммунисты и комсомольцы… У коммунистов …имеются дома иконы, дети крещены в церкви"3.
Активной церковно-религиозная жизнь была на территории западных областей страны. Здесь в числе «религиозных фанатиков» назывались даже учителя, а ведь на них лежала ответственность за воспитание подрастающего поколения — будущих строителей социализма. Секретарь ЦК ВКП(б) Белоруссии по пропаганде Малин в феврале 1941 года информировал ЦК ВКП(б): «Учитель дер. Ходевичи Петрорецкого с/с Слонимского района Барановичской области Томильчик на вопрос, как он ведет антирелигиозную пропаганду в школе ответил: »Никто меня не убедил, что Бога нет, и вы меня не убедите, в этом духе я буду воспитывать детей«. Заведующий дер. Правская Озерицкого сельсовета того же района Руф Г.О., будучи на курсах в г. Слоним, проходя мимо иконы »божьей матери« (так в тексте), осмотревшись кругом, нет ли кого поблизости, встал на колени и начал молиться"4. Информация Малина свидетельствовала не только о религиозности населения, но и об авторитете и уважении, которым священнослужители пользовались у населения. Он приводит такой пример: »поп деревни Рогачи Брестской области выступил в церкви перед верующими против зарегистрированного кандидата в депутаты сельсовета гр. Бодовец Прасковьи и заявил: «Бодовец Прасковья, выдвинутая кандидатом в депутаты сельского совета, продалась антихристу и не верит уже больше в Христа (так в тексте)». Гражданка Бодовец П. Пришла в райком партии, заявила об этом и попросила воздействовать на попа, чтобы он не проклинал ее перед верующими"5.
Уже в первые месяцы после вторжения немецко-фашистских войск в Советский Союза, на оккупированной территории началось необычайное оживление церковно-религиозной жизни. Уровень религиозности населения поражал всех — и русских священников, и миссионеров, и представителей немецких властей. «Русский человек совершенно изменился, как только появились немцы. — писал в январе 1944 г. митрополиту Алексию (Симанскому) псаломщик Николо-Конецкой церкви Гдовского района Псковской области С.Д. Плескач, — Разрушенные храмы воздвигались, церковную утварь делали, облачения доставляли оттуда, где сохранились, и много строили и ремонтировали храмы. Всюду красилось. Крестьянки вешали чистые вышитые самими полотенца на иконы. Появилась одна радость и утешение. Когда все было готово, тогда приглашали священника и освящали храм. В это время были такие радостные события, что я не умею описать. Прощали обиды друг другу. Крестили детей. Зазывали в гости. Был настоящий праздник, а праздновали русские крестьяне и крестьянки, и я чувствовал, что здесь люди искали утешение"6.
По воспоминаниям Ростовского игумена Георгия, сразу же после занятия немцами Ростова в июле 1942 года население стало думать о восстановлении храмов и совершении богослужений. Храм Всех Святых, разбитый бомбами и заваленный жестяными опилками — в нем была мастерская — был за два дня не только очищен, но и отремонтирован. Церковную утварь достали те же прихожане. «Ежедневно прибывали и священники, и миряне-делегаты из провинции с радостными сообщениями об открытии храмов, организации общин, с просьбами о назначении священников"7.
Поражает не столько активность прихожан, их «усердие» и «самопожертвование» по восстановлению и убранству храмов, сколько ощущение приподнятости, душевного подъема, атмосфера «долгожданного праздника», «радости», «радостного события».
Трудно осуждать этих людей, обвинять их в непатриотизме. Вероятно, возвращение Храма, возможность общения с Богом были настолько значимы для людей, радость обретения настолько велика, что не позволила сразу осознать истинный смысл произошедшего — кто и что пришло на смену безбожникам. Для верующих был дорог каждый день — «кто знает, опять »наши« придут и опять конец церкви», — такой характерный ответ получал игумен Георгий на свой вопрос: почему так спешат родители с крестинами?8
Спешили везде, от Прибалтики до Крыма. «Церкви переполнены молящимися, священники имеют так много дел (крещение, причастие, конфирмация, бракосочетание, благодарственные молитвы, молебны, похороны, панихиды), что едва с ними справляются, число причастников и детей, которых крестят, поразительно большое», — констатировали немецкие власти9.
Священники Псковской Миссии до 1942 года окрестили 50 тысяч детей разных возрастов. На Украине только в одном городе Полтава за первые 16 месяцев оккупации было окрещено 2500 детей. Согласно Сводке СД от 12 декабря 1941 г. в Крыму румынское духовенство крестило 200 тысяч человек, причем роль крестных отцов брали на себя румынские солдаты10.
И сводки немецких властей, и данные советской разведки констатировали переполненные верующими храмы, многотысячные крестные ходы и молебны под открытым небом, большое число исполняемых религиозных обрядов.
Но были и другие факты. Храмы, превращенные в конюшни, тюрьмы и пыточные, расстрелы духовенства, казни мирных жителей в православных церквях, сожжение живыми в храмах женщин, стариков, детей, пленных красноармейцев.
Дьякон города Ржева Ф. Тихомиров после освобождения города рассказывал, как жилось при немцах: «Сначала я вел счет побоям плеткой и каблуками, которым я подвергался за то, что не мог по старости выполнять назначаемой мне тяжелой работы, насчитал 30 избиений, а потом и счет потерял». На глазах у дьякона в сентябре 1942 г. немцы расстреляли священника А. Попова прямо на паперти. Священник города Вереи А. Соболев писал в Московскую патриархию в апреле 1942 года: «Соборный храм Вереи, где совершались службы, был обращен немцами в арестный дом… Верхний этаж был отведен для заключения раненых и пленных. Все протесты верующих не имели успеха…» Все заключенные в храме были расстреляны немцами при отступлении. «Ни святой крест, ни мольбы невинных страдальцев не удержали варваров-фашистов от совершения неслыханного злодеяния… Я никак не мог себе уяснить, неужели в наш век могут совершаться в святом храме зверские убийства ни в чем не повинных христиан?"11.
Война постепенно все ставила на свои места. Развеялись иллюзии, связанные с обещанной оккупантами свободой религии. Обязательны были торжественные богослужения и крестные ходы в честь побед немецкого оружия; в проповедях необходимо было прославлять «непобедимое немецкое воинство», благодарить за избавление от красных «сатанинского отродья», возносить молитвы Адольфу Гитлеру. Немецкие власти даже предприняли попытку перевести православные приходы на григорианский календарь. Планировалось провести празднование Рождества по новому календарю уже в декабре 1941 года. Однако «это неожиданное требование, — как отмечалось в Бюллетене полиции безопасности и СД от 21 сентября 1941г., — вызвало среди верующих бурю негодования… верующие высказывались чрезвычайно взволнованно и громко примерно в следующем смысле: »Большевики преследовали Церковь, и мы должны были ходить на работу и в церковные праздники, — но большевики никогда не предписывали Церкви, в какие дни какие богослужения ей проводить. Такое насилие над Церковью не совершали даже большевики. Мы шли на работу с ободряющим сознанием, что богослужение в церкви будет проводиться в соответствии с незыблемыми положениями. Немцы хотят отнять у нас и это утешение. Но мы не покоримся"12.
Жестокая реальность жизни на захваченной фашистами земле — грабежи, насилие, расстрелы мирных жителей, — очень быстро изменила и саму атмосферу в Церкви. Чувство радости, характерное для первых месяцев войны, сменялось скорбью, ненавистью, страхом. Храмы заполнили слезы, страдания, боль.
В этих условиях «молчаливость пастыря», «его некасательство к переживаемому паствой», как писал митрополит Сергий (Страгородский), действительно становились невозможными. Перед духовенством встала проблема выбора. На оккупированной земле священник православной церкви оставался единственно «своей», национальной публичной фигурой, его храм единственным местом, связывающим и объединяющим население. Жизнь, обстоятельства делали священника пастырем в самом глубинном, первоначальном смысле этого слова. От него ждали не только утешения, от него ждали ответа на вопросы, «что делать?», «как жить дальше?». Но сначала он должен был эти же самые вопросы решить для себя сам.
Были священники, которые молились за Адольфа Гитлера, проявляя «ревность не по разуму», чтили власть оккупантов. Были откровенно предатели Родины. Были и такие, кто, не будучи героем, молился втайне о даровании победы русскому оружию, терпеливо ожидая встречи «со своими».
И все же патриотическое начало, присущее православию, стало определяющим для большинства духовенства на занятой немцами территории. Оно доминировало тем активнее, чем активнее проявляла себя дикая, бесчеловечная природа гитлеровского «нового порядка».
В укреплении этого внутреннего стержня — принадлежности к Родине, в придании патриотическому чувству действенного характера огромную роль сыграла патриотическая позиция Московской патриархии.
Самое раннее свидетельство об ознакомлении с обращением митрополита Сергия от 22 июня 1941г. духовенства оккупированной территории относится к июлю 1941г. Настоятелю Одрижинской Успенской церкви Пинской области Василию Копычко его передали партизаны. Несмотря на то, что фашисты расстреливали тех, у кого находили текст послания, отец Василий прочитал его прихожанам13.
Последующие обращения иерархов Московской патриархии с помощью партизан и подпольщиков передавались священникам, зачитывались в храмах и распространялись среди прихожан. И не только послания церковного руководства, но и Сводки Информбюро, информацию о положении в области, районе. Священники обращались к верующим с собственными патриотическими проповедями и даже открытыми призывами. Так, протоиерей Александр Романушко из Белорусского Полесья, вместо того, чтобы отпеть убитого полицая, при множестве народа и вооруженной охране заявил: «не наших молитв заслужил предлежащий во гробе. Он — изменник Родины. Вместо »Вечной памяти« произнесем же »Анафема«. Люди стояли как громом пораженные. А о. Александр, подойдя к полицаям, продолжал: »К вам, заблудшим, моя последняя просьба: искупите перед Богом и людьми свою вину и обратите свое оружие против тех, кто уничтожает наш народ, кто в могилы закапывает живых людей, а в Божиих храмах заживо сжигает верующих и священников"14.
Некоторые священники сами искали и устанавливали связь с партизанами. Для других это решалось до наивности просто. Так, Пинский подпольный обком докладывал в ЦК ВКП(б) в июне 1943 года: «попы деревень Дятловичи, Востынь, Лунинец, Лунин, Вулько Лунинецкого района в первые дни войны оказывали свои услуги немцам. Проведя разъяснительную работу с этим духовенством, партизаны доказали им, что, помогая немцам, они изменяют своему народу, родине и в этом случае не могут быть попами, а только предателями своего народа. После этого они начали работать против немцев — в пользу партизан». Далее в отчете — примеры выполнения «попами» заданий подпольного обкома15.
Православные храмы на оккупированной территории становились явками партизан и подпольщиков, местом хранения оружия и медикаментов, укрытием для раненых красноармейцев. Фактов активного участия духовенства в движении сопротивления множество, десятки из них после войны были награждены медалью «Партизану Великой Отечественной войны». Обобщенный же образ «партизанского попа» народная память сохранила в фольклоре военных лет: «Поп у нас объявился при немцах из наших же селян: служил, детей крестил, потом в партизаны ушел…Он шутник был. В церкви кадит перед немецкими солдатами-курощупами Им кадит, а нам подмигивает и нараспев говорит, как молитву:
— Господи помилуй, Господи помилуй, пришли эти привередники, пришли эти яйцеедники, Господи помилуй…
— Как были наши красные, жили люди согласные, а пришли германияки, кусаются, как собаки, Господи помилуй…
— Люди наши слушают да на ус мотают, а немцы не понимают, думают, что им акафист читает батюшка"16.
Вот такие «попы» через религиозную веру укрепляли и взращивали веру в Победу. Православные храмы и молитвенные дома становились не только местом утешения, и даже не только подпольными явками. На оккупированной территории они стали центрами формирования национального самосознания народа.
Учитывая патриотическую позицию Русской православной церкви, активно проявлявшуюся на советской и оккупированной территориях, а также внешнеполитические обстоятельства, И.В. Сталин сделал шаг навстречу Русской церкви. В ночь с 4 на 5 сентября 1943 г. он встретился в Кремле с представителями Московской патриархии. На встрече шел разговор о возрождении Церкви, о расширении ее патриотической деятельности.
Для обеспечения постоянной связи между государством и Церковью был создан специальный государственный орган — Совет по делам Русской православной церкви при СНК СССР. Его председателем был назначен полковник госбезопасности Г.Г. Карпов.
После восстановления в сентябре 1943 г. традиционной системы церковного управления — избрания патриарха и образования Синода — Патриархия активно начала формировать штат высшего духовенства. На Соборе 1943 г. присутствовало 19 архиереев (3 митрополита, 11 архиепископов, 5 епископов). К январю 1945 года епископат Церкви представляли уже 46 архиереев: 4 митрополита, 13 архиепископов, 29 епископов.
Епископат пополнялся, в том числе, и за счет бывших обновленцев, представителей других церковных расколов (григориане, истинно-православная церковь, иосифляне), заявлявших о своем раскаянии и стремлении воссоединиться с Православной церковью. Процесс формирования епископата, безусловно, находился под контролем Совета. Однако в годы войны вопрос о назначении решался в целом достаточно свободно. Отрицательное мнение Г.Г. Карпова при обсуждении той или иной кандидатуры было редким. Более распространенной была такая реакция Совета: «возражений со стороны Совета нет».
Особая ситуация складывалась в отношении иерархов бывших оккупированных территорий. Их судьба решалась другими органами, и патриарх мог только позволить себе поинтересоваться их участью. Как, например, во время встречи 24 февраля 1944 года, когда, как свидетельствует архивный источник: «Патриарх Сергий спросил Г. Карпова: »верны ли слухи об аресте в г. Чернигове архиепископа Симона Ивановского и в г. Нежине — Панкратия Гладкова?« — »Да, они арестованы как изменники Родины и пособники немецких оккупантов«.
Жизнь и деятельность Церкви находилась под бдительным оком государства. Совет, подчас, обладал более полной информацией об иерархах, чем церковное руководство. Активная деятельность таких епископов как Лука (Войно-Ясенецкий), Мануил (Лемешевский) и некоторых других вызывала беспокойство и недовольство власти. В августе 1944 года начальник Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) Г. Александров направил секретарю ЦК Г.М. Маленкову письмо архиепископа Луки (Войно-Ясенецкого) со следующим сопровождением: «В своем письме Войно-Ясенецкий выдвигает широкую программу активизации деятельности духовенства и непримиримой борьбы церковников против материализма. Письмо показывает, насколько далеко идут планы некоторых видных деятелей духовенства"17.
Патриарх Сергий, а в дальнейшем и патриарх Алексий (Симанский) в своих письмах, посланиях призывали наиболее активных иерархов к сдержанности, осторожности в своих действиях. Боязнь новых жертв, возвращения ужаса 30-х годов обостряло чувство самосохранения, заставляло не только не выходить за рамки дозволенного, но и беспрестанно благодарить советскую власть «за предоставленную свободу для всех религиозных обществ», сознательно идти на заведомую ложь, преувеличивая благополучие церкви в стране.
В свою очередь, высший епископат Православной церкви был включен в систему отношений и «традиций» советской номенклатуры. Одаривание руководства патриархии стало частью церковной политики И. Сталина. С осени 1943 года на церковное руководство как из рога изобилия падали различные блага: квартиры, машины, «подарки», дачи, возможность отдыха и лечения в лучших санаториях страны. Руководство Московской патриархии принимало дорогие подарки с признательностью и удовольствием, рассматривая эти знаки внимания как своего рода оценку своей деятельности со стороны правительства.
Иерархи Русской православной церкви с благодарностью принимали и правительственные награды — патриарх Алексий был в 1943 году награжден медалью «За оборону Ленинграда», митрополит Николай — медалью «За оборону Москвы» в 1944 году.
После смерти 15 мая 1944 г. патриарха Сергия, вопрос о его преемнике специально обсуждался в правительстве. Г. Карпов поддержал «пожелание» местоблюстителя патриаршего престола митрополита Алексия о проведении выборов патриарха не на Архиерейском, а на Поместном соборе епископов, духовенства и мирян. Собор состоялся в Москве, с 31 января по 2 февраля 1945 года. В ходе его работы было принято «Положение об управлении Русской православной церковью» и единогласно патриархом Московским и всея Руси был избран митрополит Алексий.
Уровень организации Собора, обслуживания участников и гостей в условиях военного времени должен был произвести, и произвел, впечатление — в первую очередь, на представителей зарубежных Православных церквей. Они смогли убедиться, что возрождающая Русская православная церковь опирается на поддержку государства, и не только политическую, но и материальную, что, в свою очередь, должно было стать существенным фактором для нуждающихся восточных патриархатов при выборе их внешнеполитических приоритетов.
Кроме того, Собор продемонстрировал перед международной общественностью единство православных церквей, а также реальность претензий Московской патриархии на «водительство» всем православным миром. Собственно, Собор стал первым шагом на пути решения задачи, которая в качестве основной рассматривалась правительством в 1943 году. И. Сталин рассчитывал использовать Русскую православную церковь в качестве инструмента для осуществления своих геополитических планов распространения влияния СССР на послевоенную Европу, а, возможно, и весь мир. Очевидно, об этом шел разговор на еще одной встрече И. Сталина с руководством Московской патриархии — 10 апреля 1945 г. Вскоре в Московской патриархии был образован Отдел внешних сношений под председательством митрополита Николая (Ярушевича), что способствовало существенному расширению и укреплению связей Церкви с религиозными организациями за рубежом.
В ноябре 1943 г. Совнарком СССР принял постановление «О порядке открытия церквей». Принципиальным в этом постановлении было то, что решение — открывать церковь или отказать в этом верующим — принималось на местном уровне обл(край)исполкомами. Совету отводилась роль передаточного звена от областных органов к правительству. Если решение было положительным, то материалы через Совет передавались в СНК СССР для принятия распоряжения; потом это распоряжение Совет высылал в область как основание для регистрации нового религиозного общества. Ответственность и контроль за оформлением документов ложились на уполномоченных Совета в краях и областях СССР. За 1944 год поступило 6402 ходатайства верующих; за 1945 — 602518. Однако открыто было церквей за эти годы: 207 в 1944 г. и 509 — в 1945 г.19.
Причин такого малого количества положительных решений по заявлениям верующих несколько. Принятый порядок открытия церквей предполагал оформление множества документов (возраст заявителей, судимость, прописка; анкетные данные служителей культа, справки о состоянии культового здания и пр.), проверку данных, согласование их с различными инстанциями. Уполномоченные жаловались, что гор(рай)советы в большинстве своем к предоставлению материала относятся формально, сведения даются неполные и неверные, — в результате материал приходилось возвращать для дополнительного выяснения. Кроме того, ни верующие, ни духовенство не имели права ознакомиться с положениями постановления «О порядке открытия церквей», — все документы должны были оформляться «на основе устных разъяснений уполномоченного». Как правило, это приводило к ошибкам при оформлении, на исправление которых верующим требовались и время, и силы.
Управляющие епархиями были вынуждены сами отказывать верующим в удовлетворении их ходатайства по причине отсутствия священников. Например, только за первые 2 квартала 1944 г. Челябинский и Свердловский облисполкомы отклонили ходатайства об открытии 11 церквей на основе заключений архиепископа Свердловского, Челябинского и Ирбитского Варлаама20.
Нередко к торможению процесса открытия церквей приводила нерадивость, недисциплинированность уполномоченных, многие из которых, к тому же, все еще никак не могли преодолеть в себе негативного отношения к религии и религиозным организациям. Бывало и так, что сотрудники Совета во время своих служебных командировок вынуждены были сами рассматривать залежавшиеся ходатайства верующих и принимать по ним решения. К примеру, председатель Совета Г. Карпов, будучи в январе 1945 г. в Тамбовской области, из нерассмотренных уполномоченным 74 заявлений «рассмотрел все и дал указание на открытие 12 церквей"21.
Но все же основным фактором, тормозившим процесс открытия православных церквей, было противодействие на уровне местных органов власти — районном, городском, областном. Самое лаконичное выражение позиция представителей абсолютного большинства местного госпартаппарата нашла в утверждении заместителя председателя исполкома г. Саратова: «Советским людям храм не нужен!». В основе негативного отношения местных руководителей к вопросу об открытии церквей и активизации деятельности церкви лежало убеждение, что поворот в государственно-церковных отношениях связан с определенными политическими мотивами руководства страны и не имеет никакого отношения к повседневной работе в районе, городе, области.
На областном уровне в большинстве случаев принимались отрицательные решения. Мотивы отклонения были разнообразными: «имеется церковь в соседнем районе», «группа верующих не отражает интересов большинства населения района» и просто — «за нецелесообразностью». Преобладающим поводом для отказа верующим в открытии церкви было то обстоятельство, что здание церкви занято под склад, гараж, зернохранилище и прочие хозяйственные нужды. Распространенной причиной отказа верующим в открытии церкви была такая: «невозможность эксплуатации по причине ветхости». В этих случаях Совет требовал, чтобы к материалам прилагались акты технического осмотра зданий и документы об отказе верующих произвести необходимый ремонт. Но, как выяснялось позже, многие составленные акты не соответствовали действительности. Так, в июне 1944 года Совет на основании представленных облисполкомом материалов разрешил разобрать церковное здание в селе Затемье «как непригодное для молитвенных целей и угрожающее обвалом» (к материалам был приложен акт технического осмотра здания). Дважды Рязанский райисполком пытался приступить к слому здания, но «встретился с организованным сопротивлением верующей части колхозников местных колхозов »Труженик« и »Большевик«, которые одновременно стали добиваться открытия церкви"21.
Жалобы верующих «на обманные действия властей» в большом количестве поступали в Совет. У инициаторов открытия церквей вымогали взятки, от верующих требовали предварительного ремонта здания, выплаты «недоимок» за предыдущие годы и пр. Например, по предложению райисполкома села Павлово Ярославской области верующие уплатили налоги за недействовавшую церковь с 1939 по 1943 годы в размере 27 тыс. руб., отремонтировали здание, вложив еще 18 тысяч, но церковь не была отдана общине, а была занята под зернохранилище.
Группы верующих, потеряв надежду на регистрацию общины и открытие церкви законным путем, самовольно занимали пустующие храмы; шли на подкуп представителей власти подарками, деньгами, зная, что взяткодательство каралось сурово. В результате, в стране увеличивалось количество нелегально действующих православных молитвенных домов.
Руководство Совета придерживалось мнения, и не раз ставило в известность о нем правительство, что многократный отказ в удовлетворении ходатайства об открытии церкви ведет лишь к закреплению религиозных убеждений и «усиливает религиозный фанатизм». В появлении нелегальных молитвенных домов Г. Карпов видел большее зло, чем в увеличении количества официально зарегистрированных церквей, деятельность которых находилась под контролем. Там, где настойчиво ставился вопрос об открытии церквей, Г.Г. Карпов предлагал «пойти на расширение сети действующих церквей до 2–3 на район, не останавливаясь перед разрешением открытия церквей и в областях, и краях со значительным числом действующих церквей, но в тех районах, где их нет"22.
По мере поступления в Совет первых отчетов Уполномоченных выявилась и другая проблема — изъятие храмов и молитвенных домов у действующих религиозных обществ. По мере продвижения линии фронта на запад возвращались эвакуированные учреждения и организации, возобновляли свою деятельность советские органы власти. Начался процесс административного изъятия церковных зданий, закрытия молитвенных домов. В ряде областей Украины, в Ставропольском крае он приобретал характер массовых кампаний. Так, председатель Ставропольского крайсовета весной 1944 года издал приказ освободить все занятые здания, а если других предоставить нет возможности, то общины распустить. Исполнение подобного рода решений подчас осуществлялась грубо, сопровождалась оскорблением религиозных чувств верующих, что нередко в итоге приводило к столкновениям с верующими.
Сначала Совет пытался взять ситуацию под контроль через своих уполномоченных. Не получив результата, Карпов ходатайствовал перед правительством о принятии специального постановления. Такое постановление было принято 1 декабря 1944 г. — «О порядке открытия церквей и молитвенных зданий на территории, освобожденной от немецкой оккупации». Однако разъяснения правительства о необходимости учитывать потребности религиозных обществ, не проводить поспешных действий по изъятию культовых зданий смогли лишь частично улучшить ситуацию. Например, в Сумской области за 1944 г. и первую половину 1945 г. облисполком принял решение об изъятии 67 церквей.
Всего, по данным Совета, на оккупированной территории под молитвенные цели было занято 1701 общественное здание. После войны 1150 зданий было изъято у Церкви. Складывалась парадоксальная ситуация — ходатайства верующих продолжали поступать, но в большинстве своем они не удовлетворялись; здания действующих храмов изымались, но в то же время на август 1945 г. было учтено 2953 непереоборудованных и незанятых культовых зданий. И однако власти не спешили их предоставить верующим.
И все же за период Великой Отечественной войны численность православных церквей и молитвенных домов в стране значительно увеличилась: на 1 октября 1943 г. Советом было учтено 9829 церквей; на 1 октября 1945 г. — 10358. Абсолютное их большинство (7405) было открыто на оккупированной территории; 3021 храм не прекращал своей деятельности в стране.
В связи с резким увеличением численности православных храмов, формированием новых епархий перед Московской патриархией остро встал кадровый вопрос. По рекомендации Г.Г. Карпова Синод назначал епископов в «первую очередь» в епархии на освобожденной от немцев территории, а затем уже в тыловых епархиях. Многие епископские кафедры восточной части страны оставались незамещенными. Некоторым епископам приходилось брать «под свое водительство» приходы двух, а то и трех областей.
Также остро стояла проблема с кадрами рядовых священнослужителей. В ее решении патриархия опиралась на поддержку правительства. Бывшие служители культа при согласии вернуться к церковной службе демобилизовывались из действующей армии; во вновь открывавшиеся храмы приглашались бывшие священники, ушедшие в свое время на работу в государственные учреждения; возвращались в лоно патриаршей церкви обновленческие священнослужители; приглашались и «благочестивые миряне», желавшие принять духовный сан и служить церкви; духовенство освобождалось от мобилизации в действующую армию.
В годы Великой Отечественной воины священник, настоятель прихода становится достаточно заметной и значимой фигурой, особенно в сельской местности. Телеграммы на имя Сталина с информацией о суммах, сданных приходом в Фонд Обороны, печатались в местных газетах, в официальном издании Церкви — «Журнале Московской патриархии». Ответная телеграмма за подписью И. Сталина делала прежнего «мракобеса» и «реакционера» героем дня, местной знаменитостью, вызывала новый патриотический подъем. Не случайно Г.Г. Карпов докладывал в правительство и в ЦК, что некоторые священнослужители рассматривают свою деятельность как деятельность государственного значения, они считают, что «церковь стала составной частью государства» («церковное дело — государственное дело») и от местных властей требуют соответствующего отношения ко всему, что связано с жизнью церковной общины.
Со своей стороны, Московская патриархия была озабочена низким уровнем богословского образования приходского духовенства, особенно сельского — отсутствие проповеднической работы, уклонение от богослужебных норм, применение общей исповеди, обливание при крещении взрослых и пр. Поведение отдельных представителей духовенства, в том числе и аморальные поступки, также вызывали жалобы. Особенно частыми стали конфликты между священником и церковным советом после принятия Поместным Собором положения об управлении Церковью, по которому настоятель прихода получил право доступа к церковной кассе.
Некоторые епископы своими силами пытались повысить образовательный и моральный уровень приходского духовенства. Они распространяли по приходам так называемые «Памятки пастырю», объезжали церкви и молитвенные дома епархии с «поучениями», организовывали краткосрочные курсы повышения квалификации священнослужителей.
В решении кадровой проблемы Московская патриархия большие надежды возлагала на духовные учебные заведения. Разрешению этой проблемы всемерную помощь оказывал Карпов, который в одном из выступлений перед членами Совета говорил: «Церковь нуждается в кадрах. Подготовка новых священнослужителей несколько освежит и даст возможность иметь молодой состав, который родился и обжился в условиях советской современной обстановки. Они не вкусили ту психологию, мораль, политику, которая была в период монархизма». Существовала, по признанию Карпова, еще одна цель, «узкая» — использовать новые кадры для выхода церкви на международную арену"23. Кроме Москвы, разрешено было открыть богословско-пастырские курсы в Саратове, Киеве, Ленинграде, Львове, Луцке, Минске, Одессе, Ставрополе.
В годы Великой Отечественной войны Московская патриархия возобновила издательскую деятельность. С осени 1943 года начался выпуск «Журнала Московской патриархии», в этом году вышло 4 номера. Регулярно с 1944 года издавались стенные и настольные православные календари, молитвы, венчики и другая богослужебная литература. Это имело значение для повышения авторитета Церкви внутри страны и на международной арене.
К концу войны в юрисдикции Московской патриархии находились 75 монастырей (29 из них вновь было открыто в период оккупации). По ходатайству патриархии и при поддержке Совета правительство СССР в особом постановлении предложило СНК республик, на территории которых имелись монастыри, «впредь до особых указаний не препятствовать их деятельности и сохранить за ними занимаемые ими жилые и служебные помещения, находящиеся в их пользовании земли, скот, сельскохозяйственный инвентарь и подсобные мастерские».
Весной-осенью 1944 года по предложениям Совета Наркомфин СССР принял ряд поправок в существующий порядок налогообложения религиозных организаций и духовенства. В частности, запрещено было взимать налоги и страховки с недействующих церквей; был установлен порядок обложения подоходным налогом преподавателей духовных учебных заведений и лиц, работающих в религиозных обществах по найму; было принято решение об освобождении служителей культа, проживающих в сельской местности, от поставок мяса, яиц, если у них не было скота и птицы.
Вопрос о налогообложении духовенства решался сложно. Дело в том, что такая категория налогоплательщиков вообще отсутствовала в перечне, предусмотренном Указом Президиума Верховного Совета СССР «О подоходном налоге с населения» от 30 апреля 1943 года. В апреле 1944 года Наркомфин разослал на места Циркулярное письмо, согласно которому священнослужители при обложении налогами относились к некооперированным кустарям по ст. 19 этого Указа, Но жалобы с мест не прекращались. В ноябре 1944 года по заданию Совета уполномоченными различных областей было произведено обследование 66 православных приходов «в целях установления существующего порядка законности обложения духовенства подоходным и военным налогами». Раскрылись многочисленные факты переобложения духовенства местными финансовыми органами.
Результатом изучения этого вопроса была рекомендация Московской патриархии о необходимости разработки системы учета доходов священников, а также рекомендация в адрес Наркомфина СССР о «целесообразности установления для духовенства особой группы плательщиков, а не приравнивать духовенство к некооперированным кустарям"24.
В целом в годы Великой Отечественной войны материальное положение Церкви заметно окрепло. Доходы церкви росли. Это позволило ей значительно увеличить патриотические взносы в Фонд обороны. Увеличивающиеся взносы церкви — это не только свидетельство патриотизма советских граждан. Это еще и свидетельство растущей религиозности населения. Храмы неизменно собирали большое количество верующих. В дни религиозных праздников церкви не могли вместить всех желающих. Об этом уполномоченные Совета всех регионов постоянно информировали Совет, а он, в свою очередь, правительство СССР и ЦК партии. Только в Москве на пасхальных службах в апреле 1944 года присутствовало по данным Совета 148 тысяч человек, в том числе, представители офицерского и рядового состава. Из месяца в месяц увеличивалось число учтенных религиозных обрядов. Например, в г. Свердловске в январе-феврале 1945 года было зарегистрировано 179 крещений, в марте — 152, в апреле — 187, в мае — 229. В одном только храме города Куйбышева количество церковных браков в 1943 г. составило 139, в 1944 году — 403, в 1945 — 867; число крещений в 1944 году -20403, в 1945г.-22045.
Существенные изменения в государственно-церковных отношениях в военные годы делали необходимым внесение изменений в действующие акты, касавшиеся религиозных объединений. Руководство Совета придерживалось мнения о необходимости принятия нового Закона, призванного регулировать государственно-церковные отношения в новых исторических условиях. Уже на заседании Совета 3 декабря 1943 года юрисконсульту Совета было поручено подготовить соответствующие предложения: «1. а) пересмотреть закон 1929 года в целом … изучить, что отменяется полностью, что видоизменяется, что сохраняется в прежнем виде; б) составить на основании этой работы проект нового постановления СНК. 2. Подготовить вопрос о юридических правах церкви. Внести изменения в ч. II. п. 6; ч. III. п. 9 и целиком в пп. 10 и 12 Декрета »Об отделении церкви от государства и школы от церкви«.
По итогам проделанной работы, в январе 1944 г. Карпов представил в проект союзного закона «О положении церкви в СССР». Однако правительство не пошло на изменение законодательства.
Таким образом, война с фашистской Германией оказалась — как это ни парадоксально — спасением для Русской православной церкви. Война заставила власть отказаться от антирелигиозной политики и признать религиозный фактор одним из составляющих Победы над Германией. Результаты войны с необходимостью поставили пред нею задачу возрождения Церкви в стране.
|
