В. Н. Ярхо
Биографические сведения об Эсхиле, как и о других греческих драматургах, не слишком обширны. Он родился в 525 г. до н. э. в аттическом поселении Элевсине и происходил из старинного аристократического рода. В юности Эсхил был свидетелем свержения тирании и демократических реформ Клисфена; в зрелом возрасте он принял участие в важнейших сражениях греко-персидских войн: при Марафоне (490), Саламине (480) и Платеях (479). Свои заслуги как гражданина и воина Эсхил ценил, по-видимому, гораздо выше своей поэтической деятельности; по крайней мере, в его эпитафии, составленной, как полагают, им самим, ни слова не говорится о победах, одержанных поэтом на драматических состязаниях:
Мужество помнят его марафонская роща и племя
Длинноволосых мидян, в битве узнавших его.
Первое выступление Эсхила-драматурга относится к 500 г. до н. э.; однако только 16 лет спустя (в 484 г.) ему удалось добиться победы над своими соперниками. В последующие годы Эсхил еще 12 раз занимал первое место в состязаниях драматических поэтов и в 70-60-е годы был, по-видимому, наиболее популярным в Афинах трагическим поэтом. Он умер в Сицилии в 456 г., но его драмы в порядке исключения возобновлялись на афинском театре еще долго после его смерти. Всего Эсхил написал не менее 80 драматических произведений; чаще всего они объединялись в связные тетралогии. Дошедшие из них семь трагедий охватывают примерно два последних десятилетия творческого пути Эсхила. Сохранилось также несколько сотен фрагментов различной величины, в том числе обнаруженные сравнительно недавно папирусные отрывки из его сатировских драм; вместе с другими фрагментами и античными свидетельствами они часто проливают дополнительный свет на творчество великого афинского драматурга, которого уже древние называли «отцом трагедии».
В этом определении часто видят признание чрезвычайно важных преобразований Эсхила в структуре драмы. В самом деле, с одной стороны, введение второго актера и увеличение речевых сцен за счет хоровых партий имели принципиальное значение для дальнейшего развития аттической драмы. Однако в трех из сохранившихся трагедий («Молящие», «Персы», «Семеро против Фив») хору принадлежит все еще от двух третей до половины их объема, и даже в «Агамемноне», входящем в позднюю трилогию «Орестея» (458 г. до н. э.), хоровые партии составляют одну треть и играют первостепенную роль как в содержании, так и композиции трагедии. С другой стороны, сам Эсхил, по преданию, называл свои произведения «крохами от пира Гомера» (под Гомером в древности нередко разумели автора не только «Илиады» и «Одиссеи», но и многочисленных киклических поэм, гимнов и т. д.), и некоторые исследователи полагают, что заслугой Эсхила было придание драматической формы уже существовавшим и обработанным в эпосе сказаниям и мифам. В действительности дело обстояло гораздо сложнее.
Мифологически-образное мышление было, конечно, столь же характерно для Эсхила, как и для его предшественников в эпосе и лирике. И он верил в существование могущественных и властных богов, в зависимости от которых находится судьба человека. Однако взаимоотношения между богами и людьми представлялись Эсхилу совсем в ином свете, чем их видел героический эпос. В сохранившихся трагедиях Эсхила его мировоззрение предстает в развитии, в процессе преодоления этических норм архаики и создания новой модели мира, подчиненной действию некоего объективного, имманентно присущего мирозданию нравственного закона.
Трагедия «Персы» (472), самое раннее из точно датируемых произведений Эсхила, посвящена вполне реальному историческому событию - поражению персидского флота под Саламином, и содержащееся в ней описание сражения и последующего отступления сухопутной армии Ксеркса считается одним из самых надежных исторических источников для этого периода. Однако в победе афинян Эсхил видит не отдельный эпизод военно-политической истории своего времени, а проявление глубокой закономерности, присущей миру. Ксеркс, построив для своих войск мост через Геллеспонт (нынешние Дарданеллы) и бросив в море железные оковы, чтобы обуздать стихию, не только оскорбил этим морского бога Посейдона, но в попытке подчинить себе Элладу преступил исконный, богами установленный порядок, согласно которому Европа и море, омывающее ее берега, принадлежат грекам, а Азия с ее огромными просторами равнин и плоскогорий - персам. Одержимый непомерной гордыней, Ксеркс стал жертвой собственного больного рассудка, ибо только в состоянии умственной неполноценности человек способен нарушить то естественное распределение моря и суши, которому, в глазах Эсхила, соответствует столь же естественное различие в политических системах, господствующих в персидской монархии и в афинской демократии. Поражение Ксеркса является следствием не одной лишь примитивной «зависти богов», покаравших чрезмерно вознесшегося смертного; гораздо важнее убежденность Эсхила в неизбежности воздания, божественной кары, постигающей Ксеркса за попытку нарушить естественный и потому закономерный порядок вещей. В победе афинян Эсхил видит поддержку, которую боги оказывают эллинскому государственному строю и гражданскому равноправию.
В основе трагедии «Молящие» (дата неизвестна, и ученые колеблются в ее установлении от середины 90-х годов до середины 60-х годов; нам представляется наиболее вероятной хронологическая близость к «Персам») лежит старинный миф о дочерях Даная, спасающихся от брака со своими двоюродными братьями, сыновьями Египта. Для Эсхила и его современников этот древний мотив в поведении Данаид был совершенно непонятен, ибо браки между близкими родственниками в Афинах V в. до н. э. не только не запрещались, но в отдельных случаях даже считались необходимыми для сохранения богатства в семье. Объяснение неприязни Данаид к претендующим на брак с ними Египтиадам Эсхил находит в самом поведении последних: ведь они хотят добыть себе жен силой, не считаясь с волей ни самих девушек, ни их отца. Беглянки ищут себе приют на земле древнего греческого города Аргоса и получают здесь поддержку со стороны царя Пеласга - идеального правителя, опирающегося на волю всего народа. Помощь, оказываемая Данаидам гражданами Аргоса, символизирует благочестие эллинов, в то время как поведение гонца Египтиадов, проявляющего полное неуважение к греческим богам и их алтарям, под защитой которых укрылись Данаиды, еще сильнее подчеркивает гордыню и богохульство Египтиадов и дает повод для их безоговорочного осуждения. Эпизод из старинного мифа служит Эсхилу для утверждения греческой гуманности в противоположность варварскому деспотизму.
Большой интерес представляет в этой трагедии образ Пеласга. Поставленный перед трудным выбором (принять Данаид и тем самым развязать войну с Египтиадами или отвергнуть Данаид и тем самым навлечь на город священный гнев Зевса, покровителя чужестранцев и молящих), Пеласг в конечном счете принимает решение, совпадающее с нормами справедливости; длительный и сложный процесс выработки этого решения показывает, с каким еще трудом находит герой Эсхила путь от лирической «амехани?и» к осознанию гражданской ответственности человека.
Чертами идеального правителя отмечен также образ Этеокла в трагедии «Семеро против Фив» (467 г. до н. э.) - заключительной части трилогии о роде фиванского царя Лая. Две первые, не сохранившиеся трагедии этой трилогии («Лай» и «Эдип») охватывали судьбу двух поколений несчастного рода; содержание «Семерых...» составляет столкновение сыновей Эдипа - Этеокла и Полиника. Когда раскрылись невольные преступления Эдипа и сыновья перестали относиться к нему с прежним уважением, он в гневе проклял их, завещав им делить царскую власть оружием. После смерти отца Этеокл и Полиник условились поочередно править в Фивах, но Этеокл вскоре изгнал Полиника; тот собрал войско, возглавляемое шестью вождями (сам он был седьмым), и повел его против родного города, чтобы вернуть себе престол и покарать брата за вероломство. Однако в «Семерых...» Эсхил, в отличие от традиционной версии мифа, почти не вспоминает о непосредственном поводе, приведшем к войне: его Этеокл - доблестный вождь и энергичный защитник отчизны, в то время как Полиник совершает тягчайшее преступление, ведя на родной город вражеское войско. Центральное место в трагедии занимает огромная сцена, состоящая из семи пар монологов: против каждого вражеского полководца, о котором сообщает дозорный, Этеокл назначает достойного соперника, полного мужества и уверенности в правоте защищаемого им дела. Если к этому прибавить, что большинство вождей, возглавляющих враждебную рать, наделены резко отрицательной характеристикой кичливых и надменных насильников, готовых дерзновенно спорить с самими богами, а в описании их войска проступают черты, сближающие его с чужеземной, варварской ордой, то легко услышать и в «Семерых...» отзвук мощно звучащей в «Персах» героико-патриотической темы. Недаром древние высоко ценили эту трагедию Эсхила и ставили ее много десятилетий спустя после его смерти, видя в ней драму, «полную Ареса», т. е. воинственного, патриотического пыла.
Характеристика Этеокла не исчерпывается, однако, его высоким патриотизмом и гражданской доблестью. Поскольку по греческим представлениям отцовское проклятье Эдипа имеет силу неотвратимого рока, в образе Этеокла с самого начала проступает мотив предопределения, с наибольшей настойчивостью звучащий во второй половине трагедии: уже назначив защитников к шести воротам, Этеокл узнает, что против седьмых ворот выступает Полиник; в этом Этеокл видит осуществление отцовского проклятья и враждебность богов к ненавистному роду Лая. Было бы, однако, грубой ошибкой видеть в «Семерых...» «трагедию рока»: неизбежность братоубийственного поединка с Полиником вытекает для Этеокла не только из проклятья Эдипа, но из понимания им своего гражданского и воинского долга, не допускающего и мысли об уклонении от встречи с противником. Этеокл без колебания выходит на бой, в котором оба брата гибнут: род Лая искоренен, но защитники Фив одержали победу, и городу не угрожает ярмо рабства. В глазах же самого Эсхила, проклятье, тяготеющее над родом Лая, тождественно объективной необходимости, смысл которой ему еще до конца не ясен; в поведении субъективно невиновного Этеокла, смело и непреклонно встречающего враждебность небес, Эсхил видит высший трагизм человеческого существования.
Поиски разумной закономерности, лежащей в основе мироздания и объясняющий смысл человеческого страдания, завершаются в трилогии «Орестея» (458 г. до н. э.), единственной целиком дошедшей до наших дней. В ней с еще большей отчетливостью выступает момент личной решимости, собственной ответственности человека за свое поведение. В основе сюжета «Орестеи» лежит сказание о возвращении из-под Трои и гибели верховного предводителя эллинской рати Агамемнона, предыстория которого связана, в свою очередь, с кровавыми злодеяниями, совершенными его отцом Атреем и дядей Фиестом. Действие развертывается в трилогии следующим образом.
Первая ее часть - трагедия «Агамемнон» - открывается кратким прологом (дозорный на крыше царского дворца в Аргосе ожидает появления огненного сигнала о взятии Трои), за которым следует большой парод хора: аргосские старцы вспоминают о событиях, предшествовавших осаде Трои.
Чтобы отомстить Парису, оскорбившему гостеприимный кров Менелая похищением Елены, два брата-царя (Агамемнон и Менелай) повели огромное войско на город Приама. Уже на пути в Трою, в беотийской гавани Авлиде на флот обрушились ветры, и для их успокоения богиня Артемида потребовала принести в жертву родную дочь Агамемнона Ифигению. После тяжких раздумий царь согласился с этим. Таким образом, ради «многомужней жены» - Елены еще до начала войны пролилась кровь невинной девушки, а затем сложили свои головы многие эллинские воины. Несмотря на известие о победе над Троей и о торжественном возвращении победителя, хор полон недобрых предчувствий:
Арес - меняло, торгаш трупами,
Размен убийств правит на весах в бою...
Над пеплом плачут родные, славят:
Был он силачом в боях
И в смертной сече славно пал
Ради жены чужого мужа.
Молчаливый звучит укор,
Злоба грузная ползет
Против царей - Атридов.
(Ст. 437-438, 445-451)
Мрачный колорит пьесы в дальнейшем еще более усугубляется исступленными пророчествами Кассандры, пленницы Агамемнона, которая видит перед собой и злодеяния, совершенные во дворце его предками, и готовящееся новое убийство. И в самом деле, вскоре раздается предсмертный вопль царя, и на пороге дворца с окровавленным мечом в руках и обрызганная кровью появляется супруга царя Клитеместра. Изменив мужу в его отсутствие с его двоюродным братом Эгисфом и искусно замаскировав свой коварный план льстивой и лицемерной приветственной речью, она затем убила царя, опутав его в ванной комнате дорогой одеждой, приготовленной для пиршества. Свой поступок Клитеместра пытается оправдать ссылкой на родового демона мести, издавна поселившегося в доме Атрея, - хор решительно отвергает это объяснение: не демон, а сама царица нанесла Агамемнону смертельные удары. Зато напоминание о жертвоприношении Ифигении заставляет старцев задуматься всерьез: отнюдь не оправдывая Клитеместру, они склонны все же видеть в ее акте осуществление возмездия («кто совершил, терпит»), которое и в самом деле постигло царя за кровь Ифигении и многих греческих воинов, павших под Троей.
Впрочем, действие закона справедливого возмездия распространяется и на Клитеместру; во второй части трилогии - трагедии «Хоэфоры» («Совершающие надгробное возлияние»), где хор составляют рабыни Клитеместры, творящие умилостивительную жертву на могиле убитого царя, зритель знакомится с юным Орестом, сыном Агамемнона. Он вырос на чужбине и теперь тайно вернулся на родину, чтобы отмстить убийцам отца. Формально приказ о мести исходит от бога Аполлона, но почти вся первая половина трагедии посвящена показу того, как в сознании Ореста зреет собственная, обоснованная вполне субъективными причинами готовность к убийству: здесь и бедственное положение его самого, бездомного изгнанника, и унижения, переживаемые его сестрой Электрой, и позорное состояние граждан Аргоса, находящихся ныне под властью двух тиранов. Осуществление мести длится недолго: увидев материнскую грудь, вскормившую его, Орест было заколебался, но эти колебания пресекает его друг Пилад, напоминая о приказе Аполлона. Однако, исполнив свой долг, Орест навлекает на себя гнев страшных Эриний, богинь родовой мести; спасаясь от них, юноша бросается за защитой к алтарю Аполлона в Дельфах.
Здесь его и находят Эринии в последней части трилогии - трагедии «Евмениды». Орест уже очищен Аполлоном от кровопролития, но бог не может освободить его от преследования разгневанных богинь; это под силу только Афине. К ее покровительству в ее городе - Афинах - и прибегает Орест. Но и могущественная богиня, дочь Зевса, уклоняется от единоличного вынесения приговора. По ее приказу на холме, посвященном богу Аресу, созывается судилище, призванное разбирать преступления против религии и дела о кровопролитии, - ареопаг, перед которым теперь и выступают в качестве тяжущихся сторон Аполлон и Орест, с одной стороны, Эринии - с другой. Эринии отстаивают свои права на Ореста, так как он виновен в пролитии материнской крови, в то время как Агамемнон, убитый Клитеместрой, принадлежал к другому роду, а кровопролитие вне пределов рода Эриний не касается. Аполлон, поддерживаемый Афиной, выступает в защиту мужского, отцовского начала: убийство Клитеместрой мужа, главы семьи и отца ее собственных детей, есть несомненное преступление, за которое сын вполне справедливо отмстил. Доводы Аполлона встречают поддержку у половины судей, включая голос, поданный Афиной, и, согласно установлению богини, обвиняемый считается оправданным, если даже голоса делятся поровну. Эринии в ярости от приговора, но Афине удается смирить их гнев: она приглашает их поселиться в ее стране, даровать афинской земле плодородие, оберегать ее от мора и засухи; и сами граждане отныне будут чтить их как милостивых богинь. В афинском культе эти богини назывались Евменидами («благосклонными») - отсюда понятно название всей трагедии, завершающейся торжественными проводами Эриний-Евменид к новому месту поселения на аттической земле.
Как известно, Энгельс активно поддержал толкование Бахофена, увидевшего в мифе о столкновении Аполлона с Эриниями победу патриархата над упорно цепляющимся за свои былые права матриархатом, и это древнейшее содержание мифа имело определенное значение для Эсхила, поскольку закрепляло в семье первенствующее место мужа и подчиненное положение женщины (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 22, с. 215-217). Но оправдание Ореста гражданским судом ареопага знаменует собой переворот в более широкой сфере общественных отношений: нормы родовой морали и кровной мести уступают место авторитету государства, освященному покровительством самой богини Афины.
Таким образом, в «Орестее» последовательно развертывается вереница сложных и противоречивых человеческих поступков, совмещающих в себе справедливое возмездие с новым преступлением, причем человек неизменно пользуется поддержкой Зевса и Справедливости до тех пор, пока он творит правый суд, и лишается их поддержки, когда выявляется неразрывно связанная с возмездием нечестивость. Только суд афинских граждан, освященный волей богов, кладет конец этой кровавой цепочке возмездий-преступлений, а стараниями самой Афины древние богини, носительницы родовой этики, включаются в новый порядок вещей, беря на себя охрану согласия и благочестия граждан. В мире Эсхила господствует уже не индивидуальная, капризная и случайная воля гомеровских богов, а закономерность справедливого воздаяния, все еще воплощаемая в конкретных образах Зевса и Дики (Справедливости), но поднятая до уровня объективных сил, лежащих в основе мироздания.
К числу наиболее известных творений Эсхила относится трагедия «Прикованный Прометей». В доэсхиловской литературной традиции, известной нам по «Теогонии» Гесиода, Прометей, обладающий характерными чертами культурного героя, достигал своей цели хитростью, дважды обманывая самого Зевса. За второй проступок - похищение с неба огня - Прометей и был по приказу Зевса прикован к скале, а прилетавший орел расклевывал у него печень, которая каждый раз вырастала снова. После многих столетий таких мучений Геракл убил из лука орла и освободил Прометея.
Начало этих событий представлено в трагедии Эсхила. Власть и Сила, слуги Зевса, приводят Прометея в глухую пустыню на краю земли, где бог-кузнец Гефест приковывает его к скале. По ходу действия выясняется, однако, что Прометей не только передал людям божественный огонь. Прикованный титан выступает в трагедии Эсхила как первооткрыватель всех достижений человеческой культуры: прежде люди, подобно немощным призракам, бродили по земле и жили в мрачных, лишенных солнца пещерах; не зная лекарств, они умирали от болезней. Прометей научил людей обрабатывать дерево и строить дома, показал им целебные травы и снадобья, первым запряг быков, облегчив людям самую тяжелую работу; он приучил лошадей ходить в упряжке, изобрел корабли, научил людей определять светила, научил счету и письму, показал скрытые в земле клады меди, железа, серебра и золота.
Итак, коль кратким словом хочешь все обнять,
От Прометея у людей искусства все,
(Ст. 514-515. Перевод А. Пиотровского)
- говорит сам титан, в чьих монологах закреплены достижения человеческого труда и мысли, ставшие доступными современникам Эсхила.
Образ Прометея был глубоко актуален для афинских зрителей середины V в. еще и потому, что в нем нашла отражение этическая проблематика, волновавшая Эсхила на протяжении всего его творческого пути: собственная ответственность индивида за однажды принятое решение. Как бог, обладающий способностью предвидения, Прометей заранее знал о предстоящих ему страданиях и тем не менее не стал уклоняться от них. Больше того, уже прикованный, он владеет средством, которое могло бы избавить его от мучений: Прометей знает, что некогда у Зевса родится сын, более могущественный, чем его отец, и свергнет Зевса с престола, как тот некогда сверг своего отца Крона. Чтобы получить свободу, Прометею достаточно назвать имя женщины, от которой следует ожидать столь опасного потомства. Однако, несмотря на уговоры своего родственника - бога Океана - и посланного Зевсом Гермеса, несмотря на угрожающие ему в случае неповиновения еще более страшные мучения, Прометей отказывается выдать тайну, и скала вместе с прикованным титаном среди грозного разгула всех космических сил, под ударами молний и грома проваливается в бездонные недра мрачного подземного царства Тартара.
В «Прометее» современный читатель сталкивается, казалось бы, с необычной характеристикой верховного бога Зевса; в других известных нам трагедиях Эсхила Зевс выступает стражем нравственности и олицетворением справедливости, а в «Прометее» он наделен явными чертами необузданного в своей жестокости и своеволии тирана. Такое впечатление еще более усиливает дополняющая характеристику Зевса сюжетная линия Ио - девушки, которую Зевс в угоду своему сладострастию обрек на бедствия и страдания. Объяснение этому противоречию между обычной для Эсхила трактовкой Зевса и его изображением в «Прометее» следует искать в общей направленности мировоззрения Эсхила.
При несомненном стремлении «отца трагедии» к замене антропоморфного Зевса эпических сказаний отвлеченным высшим божественным авторитетом ему нигде не удается довести это до конца. Даже в наиболее глубоких по мысли философских размышлениях хора в «Орестее» владыка богов сохраняет некоторые вполне конкретные, чувственные признаки. В «Прометее» Эсхил доводит «человекоподобие» богов до последнего логического предела, показывая несовместимость образа подверженного всем человеческим слабостям Зевса, каким его знали многочисленные мифы, с понятием об истинном, непогрешимом всеобщем божестве - мировом начале, обеспечивающем разумность существующего мира. Следует также помнить, что сохранившаяся трагедия составляла часть более обширного комплекса (трилогии или дилогии), от которого дошли только фрагменты трагедии «Прометей Освобождаемый», где находил разрешение конфликт между Зевсом и Прометеем. Весьма вероятным представляется предположение, что в действиях Зевса в этой трагедии происходила определенная эволюция, позволявшая Эсхилу найти путь от антропоморфного и несовершенного Зевса к Зевсу - блюстителю справедливости и строгому судье человечества.
Трагедия Эсхила, вызванная к жизни мощным подъемом афинской демократии, отличается глубокой верой в прогресс, в поступательное развитие человеческого общества. Традиционные образы мифа она переосмысляет в духе передовых идейных течений своего времени, находя в мире разумно правящие им объективные законы вечной справедливости. Сущность трагического состоит для Эсхила не в столкновении героя с некоей силой, воплощающей несправедливость, бессмысленность господствующих общественных отношений, как, например, в драматургии Шекспира, а в выборе человеком линии поведения: его собственное решение является тем звеном, где в противоречивом единстве смыкаются индивидуальная деятельность субъекта и объективная закономерность мира. Внутренняя противоречивость такого решения не делает героев Эсхила рефлектирующими неврастениками; напротив, осознав стоящую перед ним цель как единственно возможную, эсхиловский человек во всеоружии духовных сил устремляется к ее достижению, отсюда - монументальность и монолитность образов, наделенных немногими, но сильными чертами.
Если персонажи ранних трагедий (Ксеркс, Атосса в «Персах», Пеласг в «Молящих») не выходят за рамки обобщенных типов тирана, царя, царицы, то в образе Этеокла к типичным чертам идеального правителя и полководца присоединяется индивидуальная характеристика именно этого царя, ибо далеко не всякий вождь, обороняющий родной город, должен чувствовать на себе власть родового проклятья. Индивидуальная характеристика Агамемнона и Клитеместры уже не имеет прямого отношения к проклятью Фиеста, она вырастает из субъективной мотивировки их собственной деятельности, но и здесь Эсхил кладет в основу изображения человека не своеобразие его неповторимых психических свойств, а обоснование им своего поведения.
В центре внимания драматурга находится не столько отдельно взятый герой, сколько действие, в которое он вовлечен и которое поэт призван истолковать, исходя из своего понимания мира. Поэтому такую большую роль играет в его трагедии хор как голос самого драматурга, говорящего от лица гражданского коллектива. В «Персах» и «Молящих» хор занимает ведущее положение и в чисто композиционном плане: трагедия строится симметрично вокруг расположенной в центре большой партии хора, несущей на себе основную идейную нагрузку. В других трагедиях на первый план выдвигаются речевые сцены с участием главных персонажей, но песни хора по-прежнему органически соединены с проблематикой пьесы, оценивая сложившуюся ситуацию и поведение ее участников.
Драматургия Эсхила пользовалась большой популярностью в античности; некоторые из его трагедий послужили прототипами для произведений римских поэтов Энния, Акция, Сенеки. В Новое время интерес к Эсхилу пробуждается только в начале XIX в., когда внимание привлекает преимущественно образ непреклонного Прометея (Гёте, Байрон, Шевченко, философская драма «Освобожденный Прометей» Шелли). Хорошо знал и часто перечитывал Эсхила в оригинале Маркс, который считал его вместе с Шекспиром «величайшими драматическими гениями, каких только рождало человечество». Цитируя в предисловии к своей докторской диссертации гордый отказ Прометея от примирения с Зевсом, Маркс называл Прометея «самым благородным святым и мучеником в философском календаре» (Маркс К., Энгельс Ф. Из ранних произведений. М., 1956, с. 25).
В XX в. особый интерес стала вызывать «Орестея», в центре которой находятся «вечные» нравственные проблемы: выбор между долгом и родственным чувством, право на месть и ее возможные границы, ответственность человека за принятое решение. При этом усиление внимания к индивидуальным стимулам поведения персонажей «Орестеи» у драматургов XX в. нередко ведет к нарушению той органической связи между субъективным и объективным, которая определяла гуманистический пафос Эсхила и его в целом оптимистическое восприятие мира.
|
