(1875-1960)
еп. Кассиан (Безобразов), Н. Зернов
На вопрос: "Что главное в Антоне Владимировиче?" — я отвечу одним образом: церковь Сергиевского подворья, и в ней Антон Владимирович, восьмидесятилетний, на клиросе студенческого хора. Регент, из студентов одного из недавних выпусков, еще совсем молодой, знает, что Антон Владимирович приходит раньше других и не пропускает никогда...
Николай Зернов
Карташев занимает особое и видное место среди вождей русского религиозного возрождения XX века. Он был единственным из них, кто вышел из крестьянской среды, не принадлежал к ордену интеллигенции и сыграл значительную роль в государственной жизни России, будучи последним прокурором Синода. В его же заслугу входит упразднение этого поста и созыв Всероссийского Собора 1917-1918 гг.
Антон Владимирович Карташев родился 11 июля 1875 года в Кыштиме на Урале. Его дед был крепостным рабочим на горном заводе, который благодаря своим способностям и упорному труду стал управителем завода. Отец, родившийся в 1845 году, оставался крепостным до 16 лет. После освобождения он быстро пошел в гору, стал волостным писарем, земским гласным и кончил жизнь членом земской управы. Семья переехала в Екатеринбург, стала горожанами.
Карташевы были туляки, вывезенные на Урал для работы в рудниках. Они принадлежали к тем крепким, даровитым русским людям, которых не могло сломить даже крепостное право. На них созидалось российское государство. Это они строили восхитительные деревянные церкви русского севера, ценили и заказывали высокохудожественные иконы, понимали и свято хранили ту московскую культуру, которую загнал в подполье царь-маньяк Петр Алексеевич. Однако Карташевы не были старообрядцами. Они упорно хотели “выйти в люди”, понимали ценность образования, вместе с тем они не отрывались от родной почвы, оставаясь патриархальной, православной семьей, чтившей Царя-Освободителя и преданной монархии.
Юный Карташев, как и его предки, был зачарован красотой церковных служб. В возрасте 8 лет он был посвящен в стихарь и до конца своей жизни оставался исключительным знатоком православного богослужения и всегда пел на клиросе. В 1894 году он блестяще окончил Пермскую семинарию и был отправлен на казенный счет в Петербургскую духовную академию. В 1899 году он был оставлен при Академии для подготовки к профессорскому званию при кафедре по русской церковной истории. Через год на него было возложено все бремя преподавания по этому предмету. Он нес его до 1905 года.
Только став магистром, по особому ходатайству Академии, Карташев был вычеркнут из состава податного сословия и перестал платить крестьянские подати.
Начало его преподавания совпало с большими сдвигами в умонастроении интеллигенции, в особенности в обеих столицах. Пробудился интерес к религии; поэзия, живопись, музыка обогатились новыми талантами; оживилась политическая жизнь, приведшая к взрыву первой революции 1905 года. Молодой провинциал с его консервативным воспитанием был захвачен водоворотом новых идей и катастрофических событий. Он познакомился с четой Мережковских, встретился с бывшими марксистами, как Булгаков и Франк, сблизился с основателями “Христианского братства борьбы” — с Эрном, Свентицким и Аггеевым [i]. У А. В. обнаружился темперамент общественного деятеля. Он с увлечением бросился в бурное море и начал
печататься под псевдонимом по церковным вопросам в “Новом пути”, издававшемся Мережковскими. Ректору Академии епископу Сергию, будущему патриарху, стала известна деятельность магистра, и он предложил Карташеву выбор между преподаванием и журналистикой. А. В. выбрал последнее. Через год, однако, он получил кафедру по истории русской церкви на Высших Бестужевских женских курсах, которую он занимал до 1919 года. Обретши свободу, Карташев стал печататься под своим именем в “Речи”, в “Русском слове” и других либеральных органах. Его исключительные дарования выдвинули его на место председателя Религиозно-философского общества, собиравшего на свои собрания цвет столичной интеллигенции и духовенства.
Временное правительство назначило прокурором Синода известного думского деятеля В. Н. Львова. Он предложил пост своего помощника Карташеву. В июле 1917 года Львов покинул обер-прокурорство, и на его место был выбран Карташев. Его первым актом было переименование своей должности в министра исповеданий. Только 10 дней был Карташев носителем должности, которая символизировала подчинение церкви власти монарха [ii]. Всю свою энергию новый министр сосредоточил на скорейшем созыве Собора. 15 августа на его долю выпала честь приветствовать собравшихся клириков и мирян в храме Х
риста Спасителя и от лица Временного правительства начертать программу взаимоотношений между церковью и государством, основанных на сотрудничестве и внутренней независимости каждой стороны.
Планы переустройства церковной жизни в духе соборности и ответственности всех ее членов, разработанные на Соборе, не могли быть осуществлены из-за захвата власти Лениным. Но фундамент для них был заложен, и он еще послужит русской церкви, когда окончится страдная эпоха ее гонений. Тогда вспомнится и заслуга А. В. в этой области. Сам же он был арестован ленинистами и брошен в тюрьму. В конце января 1918 года он был освобожден, и ему удалось через год бежать из России. С 1920 года и до конца своей жизни он жил в Париже, участвуя в церковно-общественной и политической деятельности эмиграции. С 1925 года он прибавил к ней преподавание в Богословском институте при Сергиевском подворье. За 40 лет изгнания он напечатал ряд книг и многочисленные статьи в русских и иностранных журналах. Умер он 10 сентября 1960 года в Париже.
А. В. был сыном севера. Со светло-серыми глазами и аккуратно подстриженной бородой, он был нетороплив и складно сложен. В нем чувствовалась большая сила, но она не давила, так как в ней сочетались светлый ум и доброжелательное сердце. А. В. умел внимательно слушать. Слегка склонив на сторону свою крупную голову, он воспринимал собеседника, интересовался его мыслями. Он был зорким, талантливым историком, его особым дарованием было умение говорить. Плавно жестикулируя, слегка закрывая глаза, как бы погружаясь в себя, он, подобно мощной реке, уносил с собою своих слушателей. Он покорял их не ораторскими эффектами, а ясностью своей мысли, пластичностью своих образов и глубиной и оригинальностью своих исторических прозрений.
Карташев всецело принадлежал России, он стихийно любил ее, он верил в нее и сам являлся выдающимся представителем творческого размаха своей родины. Но эта любовь делала его зрячим, он с болью переживал пороки своего народа. Помню, однажды, уже в конце своей долгой и плодотворной жизни, он показал мне свои дрожащие руки и с горечью сказал: “Вот и я плачу за грехи моих предков, сколько их поколений отравляли себя водкой. Как тяжела была борьба с невежеством и темнотой”.
На своем семейном опыте он знал о том, что выпало на долю крестьян, но он также знал, что ни насилие, ни красный террор не принесут освобождение народу. Всем своим существом он отвергал большевизм с его утопизмом, интернационализмом, ложью и бунтарством. Он был строитель, “хозяин”, стремившийся построить на родной земле праведный строй. Ничего не было более чуждого ему, чем интеллигентская мечтательность, увлечение неосуществимыми проектами, часто сопровождающиеся незнанием своей действительности и потому легко переходящие на подражание Западу и легкомысленно готовые разрушать устои народной жизни. Эта трезвенность Карташева, его высокая оценка роли государства, его знание прошлого России выделяли его из среды интеллигенции, увлекавшейся обычно абстрактными теориями.
Следующий эпизод хорошо обрисовывает разницу его миросозерцания и его друга, бывшего марксиста о. Сергия Булгакова. Карташев пишет: “В начале тридцатых годов мы были вместе в Лондоне, в день пролетарского 1-го мая. Мы попали в поток демонстрации, несшейся неистово и бурно с тучей красных флагов и крикливых плакатов... Я удивился, как возбужденно, с искрящимися глазами о. Сергий созерцал это отвратительное для меня зрелище. Он признался, что он ощутил знакомое ему энтузиастическое волнение... Сложна лира человеческой души. Гармония перепутана в ней с диссонансами” [iii].
Для Карташева революция была опасным заболеванием, которое разрушало здоровые ткани народного организма. Сам он был глубоко укоренен в русском православии с его литургическим богатством и бытовым благочестием. Но он не идеализировал его, сознавая необходимость примирения христиан, и готов был учиться всему лучшему на Западе.
Вся его деятельность была вдохновлена верой в творческую роль церкви, свободной в своей внутренней жизни, ведущей человечество по пути очищения. Для него церковь и государство были необходимы друг для друга, и он не жалел своих сил для поисков путей их плодотворного сотрудничества. Его многочисленные писания сосредоточены преимущественно на двух темах: “воссоздание Святой Руси” и “вселенская миссия православия”.
Церковь была в центре всех работ Карташева. Он писал: “Она как тело Христово призвана утолять запросы не только отдельных личностей и отдельных народов, но и всего человечества, а через человечество и весь мир, всю вселенную” [iv]. Церковь открывалась ему в ее конкретных историче
ских воплощениях, обогащаясь и обогащая всеми достижениями людей и придавая смысл и целеустремленность каждой эпохе в жизни христианского человечества. Будучи тонким ценителем именно русского православия, он хорошо сознавал опасность абсолютизации даже уже одобренных преданием богословских формул и литургических выражений. Его вера в реальность водительства Святого Духа делала его дерзновенным новатором. Он писал: “Христиане новых веков вовсе не осуждены на роль музейных хранителей эллинских форм догматики. Они, как и древние, суть также живые носители существенного содержания апостольского предания веры” [v].
Это необычайное сочетание любовного знания и почитания прошлого со смелым устремлением в будущее делало его одновременно и консерватором, и реформатором. Поэтому так характерно одно из названий его произведений: “Реформа, реформация и исполнение церкви” (Петроград, 1916).
Карташев не был напуган размерами русской катастрофы, он никогда не терял веры, что безбожие и надругание над собственными святынями будут изжиты русскими людьми и путем покаяния родина будет очищена от лжи и жестокости советского деспотизма. Он писал: “Дух захватывает радостная надежда на возможность свободной церковной работы в освобожденной России” [vi]. Несмотря на сосредоточеннос
ть на задачах, касающихся родины, Карташев никогда не забывал о вселенскости Церкви. Он живо интересовался экуменическим движением и принимал участие в работе Содружества св. Албания и преп. Сергия Радонежского. Он считал примирение христиан самой насущной задачей нашего времени. В своей замечательной статье “Соединение церквей в свете истории” (Христианское воссоединение, Париж, 1933) он решительно опровергает тех православных богословов, которые, под влиянием Запада, учат о прекращении церковной жизни вне пределов восточных автокефальных церквей, перенося на православную почву римо-католическую догматику. Он пишет: “Древние каноны обязуют нас признавать реальность таинств в церквах схизматических и еретических... Все верующие во Святую Троицу и вошедшие через дверь крещения суть сыны вселенской церкви, хотя обилие благодати в них не одинаково, смотря по степени соблюдения апостольской веры”.
Когда в 1933 году о. Булгаков сделал на одном из съездов Содружества предложение о вступлении в общение в таинствах с теми англиканами, которые исповедуют православно свою веру, Карташев встал решительно на сторону своего друга и в ряде статей дал историческое оправдание этой, казавшей для многих революционной, идеи. Карташев считал благочестивой утопией надежду многих, что богословы, сидя за круглым столом, найдут мирное решение всех догматических разногласий и таким образом будет восстановлено потерянное единство церкви. Он был уверен, что без борьбы и усилий эта желанная цель не будет достигнута. Поэтому он писал: “Если группа православных и англикан решится посвятить себя героической работе завершения примирения путем общения в таинствах, то стена, отделяющая их от церкви, будет прорвана и новый центр единства будет осуществлен, который сможет привлечь к себе других членов. Для этого необходимо единство веры между ними и благословение их действия хотя бы одним епископом с каждой стороны. В таком случае их действие можно считать оправданным с точки зрения вселенской миссии церкви. Отказ от действия есть отречение от ответственности, перекладывание ее на плечи будущих поколений” [vii].
В этом отрывке, столь характерном для Карташева, выражены и его чувство преемства в жизни церкви, и одновременно его решимость искать новых путей для решения насущных вопросов современности. В его лице русская церковь обрела подлинного выразителя ее сокровенных чаяний быть строительницей и вдохновительницей Святой Руси, лучезарной, открытой для творческой деятельности человека во всех областях жизни — политической, социальной, научной и художественной. Русское православие имеет и другой, темный лик мироотрицания и неприятия культуры. С ним Карташев был в упорной борьбе, и его представители со своей стороны видели в нем своего наиболее опасного противника. Карташев верил, что именно православие помогло русским людям создать все то прекрасное и неразрушимое, чем украшена их трудная и многогрешная история. На этом основании он и строил свою надежду, что церковь снова займет руководящее место в жизни русского государства.
Карташеву не удалось видеть осуществление своих планов. Большую часть жизни он провел в изгнании, и не было ему дано радости потрудиться на родной земле. Но он оставил после себя большое наследство, которое будет неоценимым пособием для будущих поколений строителей православной культуры. Карташев был выдающимся историком русской церкви, самоотверженным общественным и политическим деятелем и глубоко верующим христианином [viii].
21 ноября 1973 года
***
Епископ Кассиан (Безобразов)
АНТОН ВЛАДИМИРОВИЧ КАРТАШЕВ
Исполнившееся 11 (24) июля 1955 года восьмидесятилетие А. В. Карташева обнимает собою целую эпоху. В его детской памяти врезалось убийство Императора Александра II, пережитое им в невозмущенной тишине русской провинциальной глуши. И он же в наши дни своим нестареющим духом откликается — живее, чем многие молодые — на происходящее в мире в исходе второй мировой войны. Но мало того, что эти восемьдесят лет составляют целую эпоху, на протяжении которой жизнь мира изменилась до неузнаваемости. В своем православном восприятии истории Антон Владимирович сообщает этому пестрому содержанию внутреннее единство. И потому его восьмидесятилетие выходит за тесные пределы дружной ученой семьи. Посвящая своему старейшему члену настоящую книжку “Православной мысли”, совет Богословского института переживает этот домашний праздник как событие общественное, на которое не могут не отозваться ни Русская зарубежная церковь, ни русская эмиграция вообще. Прежде всего, чисто внешне, Антон Владимирович есть то звено, которое соединяет наш Богословский институт с духовной школой русского дореволюционного прошлого. Он ее прошел всю, снизу доверху, от духовного училища до Санкт-Петербургской Духовной академии, где, по окончании курса, был и преподавателем: и. д. доцента по кафедре истории Русской Церкви. Решившись оставить Академию, он поступил в 1905 году на службу в Петербургскую Публичную библиотеку и был избран преподавателем Петербургских Высших женских (Бестужевских) курсов по кафедре истории религий и Церкви. Не только его преподавание на Высших женских курсах, но и его работа в Публичной библиотеке имела характер научный. В свои студенческие годы я очень много слышал об Антоне Владимировиче от знакомых курсисток, ценивших его лекции чрезвычайно высоко. Но познакомился я с ним только по окончании университета, когда я был одновременно оставлен при университете для подготовки к профессорскому званию и причислен к Публичной библиотеке в качестве “вольнотрудящегося” по отделению богословия. Это было в сентябре 1914 года. Моим первым начальником по службе был Антон Владимирович. Мне было тогда двадцать два года. Я увидел Антона Владимировича за его работою ученого библиотекаря и могу засвидетельствовать, что пополнение библиотеки научно-богословской литературой в размахе старой дореволюционной России было ученой заслугой Антона Владимировича, зорко следившего за специальной библиографией и не отстававшего от движения науки. Всем нам известный богословский “энциклопедизм” Антона Владимировича уже тогда поражал его сотрудников. Опыт беженства, открывший нам заграничные книгохранилища, показал нам, что в последние предреволюционные годы богословское отделение Петербургской Публичной библиотеки стояло на большей высоте, и его книгохранилища были богаче.
Научная работа Антона Владимировича была временно оборвана революцией. Назначенный товарищем обер-прокурора Святейшего Синода, он ушел из Публичной библиотеки. Последовали дальнейшие трагические этапы: обер-прокурор, министр исповеданий Временного правительства последних составов, Октябрьская революция, Петропавловская крепость, почти чудесное спасение от гибели, бегство за границу... Но за границею и возвращение к научно-богословской работе. Она развернулась в нашем институте. Для Антона Владимировича он был прямым продолжением старой русской духовной школы, которая его вскормила, и которой он отдавал свои силы. Не лишено знаменательности, что наименование нашего Богословского института Свято-Сергиевской Духовной академией произошло по инициативе Антона Владимировича, и название это Антон Владимирович употребляет чаще, чем его употребляют другие.
Временно прерванная революцией и возобновившаяся в Париже учено-богословская работа Антона Владимировича уходит своими корнями в его русские духовно-академические годы. Это не новое дело, а то же самое, и Антон Владимирович в своем лице являет живую связь старой и новой русской духовной школы. Не будет преувеличением, если я скажу, что в новой школе Антон Владимирович, по слову ап. Павла (1 Кор. 15:10), потрудился больше нас всех. Не составляет исключения и о. Сергий Булгаков, которого безвременная смерть давно уже вырвала из наших рядов. До открытия нашего института Антон Владимирович работал над его основанием. С первых же лет его деятельности он к своему основному предмету, истории Церкви, прибавил, за отсутствием соответствующего преподавателя, и много лекций по Ветхому Завету. А в грозные дни начала второй мировой войны, когда иностранные жертвователи, обеспечивавшие содержание института, склонялись к мысли о неизбежности его ликвидации, упадок духа вне и внутри института был побежден твердой волей Антона Владимировича, которая восторжествовала и над внешними трудностями и отстояла институт. Это его незабываемая заслуга. Институт пробился через годы военной скудости и дожил до нового расцвета по окончании войны.
К этому надо добавить, что ни у кого из нас нет стольких учеников, как у Антона Владимировича. Его научное руководство ценят и его ищут. И его дело ученики его продолжают не только по истории Церкви, но и по Ветхому Завету, и не в одной Европе, но и в Америке. Маленькая, но характерная подробность. Перегруженность нашей программы заставляет нас ценить случайно освобождающиеся часы почему-либо отсутствующих преподавателей. Но прежде чем об их освобождении успеют узнать другие, они по большей части уже бывают заняты Антоном Владимировичем — даже в его восемьдесят лет!
Но Антон Владимирович не только живое звено, связующее высшую духовную школу русского рассеяния с рассадниками духовного просвещения дореволюционной России. Помимо его воли и вопреки его собственным ожиданиям, русская революционная буря вынесла его в самые первые ряды строителей новой России. Как министр исповеданий Временного правительства он открывал от имени государства в торжественном заседании в храме Христа Спасителя в Москве Поместный собор русской Церкви. Можно по-разному судить о деле Московского собора 1917-1918 гг., но каноническая жизнь русской Церкви и на родине, и за рубежом текла эти последние десятилетия, пускай с перебоями и отступлениями, но по тем путям, которые были проложены Собором. Деятельным членом Собора оставался Антон Владимирович и в 1918 году, когда он по освобождении из заключения жил на нелегальном положении в Москве. Этой деятельности скоро пришел конец, как он пришел, еще раньше, и его политической деятельности в России. Но и та, и другая продолжались в эмиграции. Напомню, что Антон Владимирович был председателем Русского национального комитета сначала в Финляндии, потом в Париже. Его активное участие в епархиальных собраниях и в епархиальном совете русского экзархата Вселенского престола в Западной Европе тоже должно быть отмечено. Тем самым заграничное служение Антона Владимировича оказывается служением не только русской богословской науке, но и Русской Церкви в широком смысле слова, и русскому народу. Антон Владимирович неустанно следит за тем, что происходит в России. Он чувствует Россию так, как ее почти никто теперь не чувствует. И новые эмигранты легко находят с ним общий язык. Странно сказать, в свои восемьдесят лет и после тридцати семи лет эмиграции он остается живою связью русского зарубежья не только с духовным просвещением старой России, но и с Россией вообще: с Россией минувших лет и с теперешней подъяремной Россией.
Общественная деятельность Антона Владимировича известна всем. Можно сказать, что русское зарубежье знает его именно как общественного деятеля и как яркого политического оратора. В широких кругах русского рассеяния его облик ученого православного богослова и работника на ниве церковной менее известен, чем его политическое лицо. И даже близко знающие его нередко ставят вопрос, есть ли внутренняя органическая связь между тем и другим. Можно ли говорить об общем источнике его богословия и его политики, об их существенном единстве? Многие на этот вопрос отвечают отрицательно: приемлют и любят в нем богослова и решительно отрицают его как политика. На этот вопрос постараюсь ответить и я. Или точнее, свой утвердительный ответ на этот вопрос я, в сущности, уже дал в самом начале настоящей заметки. Постараюсь его обосновать.
Не очень давно на вопрос одного из профессоров нашего института студенты старшего курса сказали ему, что чувствуют идеологическое единство своих наставников, каковы бы ни были их индивидуальные различия. Думаю, что это верно. Исключения, конечно, есть. Но православное мироощущение и богословское мировоззрение старших членов нашей профессорской коллегии, несомненно, одно и то же.
Когда-то в пылу полемики покойный о. Сергий Булгаков пустил крылатое слово: “парижское богословие”. Слово это было неудачное. Вырвавшись в полемике, оно обострило полемику и было обращено против нас. Но оно неверно и по существу: никакого “парижского богословия” не было и нет. Есть православное богословие, которого мы держимся и которое мы все исповедуем. Оно покоится на предании и в верности преданию ищет решения тех жгучих вопросов, которые ставит жизнь — ставит всегда, а по временам с особою силой.
Тот же о. Сергий свидетельствовал, что и в пору своего марксизма, и в годы своего деятельного служения Церкви, служения богослова и священника, он болел одной и той же проблемой. Эта снедавшая его проблема была проблема мира. Он искал ее решения в социализме, он пытался ее осмыслить в системе православной софиологии. Эта же проблема мира стоит и в центре исканий А. В. Карташева. Он обозначает эти искания иначе, чем о. Сергий. Но его искания и искания о. Сергия — одни и те же. Для Антона Владимировича это — борьба за Халкидонский догмат. Определение IV Вселенского собора 451 г. в Халкидоне о соединении Божественного и человеческого естества в лице Богочеловека Иисуса Христа: “неслиянно, неизменно, нераздельно, неразлучно”,— направлено против монофизитов, но исключает из церковной ограды и несториан. Под знаком этой борьбы за Халкидонский догмат прошла вся сознательная жизнь А. В. Карташева как православного богослова и церковного деятеля. Он ее вел и в свои молодые годы до революции, и до первой войны как председатель Санкт-Петербургских религиозно-философских собраний, впоследствии превратившихся в Религиозно-философское общество. В недрах этого общества у него были союзники более крайние, чем он, воззрения которых он не разделял и разделять не мог. Достаточно назвать имена Д. С. Мережковского и В. В. Розанова. Но фронт был общий, и направлен был этот общий фронт против монофизитского отрицания мира и его несторианского самодовления. Борьба за Халкидон была борьбой за мир.
Помню наши первые встречи осенью 1914 г. Я с детства получил религиозное воспитание, навсегда определившее мою жизнь, но среда, из которой я вышел, была светская, далекая от старого православного быта; школу я прошел тоже светскую, и мое религиозное пробуждение в последние университетские годы не было еще отмечено сознанием деятельной принадлежности к Церкви. Оно имело скорее неопределенно-протестантские черты. Но оно было бурно, оно рвалось наружу, и я вспоминаю на книжных галереях Публичной библиотеки наши длинные разговоры с Антоном Владимировичем. Я наступал. Он слушал. И у меня в памяти остались его реплики: “Не понимаю. Не могу понять. Вероятно, я так плохо устроен... Но не могу понять”. Он не мог понять этого отрешенного от жизни и от мира христианства, далекого от православной полноты. Я искал, я пробивался через какую-то стену. И когда я пробился, мне стало постепенно ясно, что путь мне был указан недоуменными вопросами и грустными замечаниями Антона Владимировича. Он был тем человеком, который вывел меня на православные просторы. Это было сорок два года тому назад.
Под знаком борьбы за Халкидон стоит и его последняя книжка “Воссоздание Святой Руси” (Париж, 1956). Эта книжка — богословско-политическая. Призыв строить православное государство есть та же борьба за Халкидонский догмат, за единое догматическое основание христианской веры и христианской жизни. В эту догматическую глубину уходят корни Карташева-богослова и Карташева-политика. И даже не корни, а корень, ибо основание едино: и в своем служении богослова, и в своем служении политика Антон Владимирович остается одинаково верен Халкидонскому догмату как выражающему его — наше общее! — христианское сознание. Это не “парижское богословие”. Это — истина Православия, которой мы все служили и служим.
Последняя (VIII) глава “Воссоздания Святой Руси” озаглавлена “Размежевания”, и в первом параграфе полемическое острие направлено против меня, против моей книжки “Царство Кесаря пред судом Нового Завета”. В этой полемике есть и явное недоразумение. Сознавая за христианином долг труда “над царством мира”, я понимал “над царством мира” как дополнение, а не как обстоятельство. Я отнюдь не думал об отрешении от мира, о возвышении над миром (так — “Воссоздание”, с. 170, 174). Нет, я мыслил мир как объект труда. Так трудится человек над разрешением той или иной задачи, над книгой, над картиной и т. п. Другого значения предлог “над” для меня в этом сочетании не имел. Но и не в этом дело. Я сознаю себя в политике таким же непримиримым антикоммунистом, как и Антон Владимирович. Мне случалось публично обличать коммунизм как “чистое” — абсолютное! — зло. Не бьет ли Антон Владимирович мимо цели? Не видит ли он противника в единомышленнике и союзнике? Но, подумавши, я готов признать, что он прав. Я не мог и не могу преодолеть своего пессимизма. Я продолжаю думать, что государство тоталитарно в своем существе и потому противоположно Христу, и всякая работа над государством, лежащая на нас как долг, в то же время неизбежно обречена на неудачу. Антон Владимирович этого пессимизма не разделяет. И, вероятно, он прав. Его правота есть та же верность Халкидонскому догмату. Я готов искать в Халкидонском догмате ключ к тайне Церкви и к тайне Богодухновенности Священного Писания. Антон Владимирович его находит ко всему православному деланию в мире. Если цель домостроительства Божия есть обожение твари, если мы чаем воскресения мертвых в славе “тела духовного” (1 Кор. 15:44) — на нас лежит долг идти к этой предуказанной цели и путем собственной работы, собственного усилия. На этом пути, как и во всяком человеческом делании, неизбежны ошибки, срывы, падения. Никто не станет утверждать — и сам Антон Владимирович меньше, чем кто-либо, — что в его политическом служении не было таких ошибок. Но речь идет именно о служении. И цель этого служения, предуказанная Халкидонским догматом, сообщает его жизни то замечательное единство мысли и дела, в котором богословие и политика раскрываются как два аспекта одного и того же жизненного подвига.
Антоном Владимировичем написано очень много. Список изданного им весьма длинный. Но это по большей части статьи или небольшие брошюры. Только сейчас начнется печать его двухтомных “Очерков по истории Русской Церкви”, настоящего подарка русской исторической и богословской литературе. Вообще же научный труд Антона Владимировича выражается в его преподавании. Уровень его преподавания всегда был и остается чрезвычайно высоким. Я разумею не только необычайную увлекательность его лекций, но прежде всего их научные достоинства. И та же верность Халкидону, который утверждает право человеческого начала, обязывает Антона Владимировича к тщательности критического анализа, который иногда смущает робкие души, и даже не одни только робкие. Я разумею его актовую речь “Ветхозаветная библейская критика”, вышедшую отдельной брошюрой в 1947 году. На нее болезненно реагировал и такой бесстрашный человек, как покойный митрополит Евлогий. Владыка был, конечно, не прав. Можно соглашаться или не соглашаться с теми конкретными результатами, к которым пришла или приходила библейская наука в Западной Европе. Теория Велльгаузена о происхождении Пятикнижия вызывает и чисто научные возражения. Но нельзя отрицать за ученым богословом права критического исследования, искания человеческих истоков богодухновенных писаний. Тем более что верность Антона Владимировича Халкидонскому догмату утверждает не только право человеческого начала, но и примат Божественного. Этим приматом Божественного начала отмечено все служение Антона Владимировича. Ему верна и его библейская работа. С какою силою он проступает в этой книжке, которая вызвала столько толков!
Еще о списке трудов Антона Владимировича. Обращает на себя внимание большое количество статей на острые злободневные темы. Но в них-то и находит свое выражение общественный темперамент Антона Владимировича. И можно сказать, что этот список получает свое существенное завершение в его “Воссоздании Святой Руси”, в котором Антон Владимирович дает законченную формулировку своего религиозно-общественного мировоззрения. Антон Владимирович — практик. Он сознает за собой долг строить жизнь. Но его практицизм никогда не переходит в приспособляемость. И в этом — тайна его влияния. Я разумею влияние не научное, а духовное.
Вопрос о духовном влиянии Антона Владимировича есть особый вопрос, требующий нашего внимания. И прежде всего: на кого он влияет? Не будем скрывать того, что есть. Русская зарубежная молодежь, родившаяся за границей,— иного духа. России она не знает, и представления ее о России нередко слагаются под воздействием иностранных наблюдателей, по большей части весьма поверхностных и зачастую безответственных. К тому, что думает о России старшее поколение эмиграции, эта молодежь часто относится свысока, с снисходительным презрением, как к чему-то уже осужденному историей и обреченному на отмирание. С другой стороны, и в иностранной среде эти молодые люди не являются вполне своими. Но жизнь их практически связана с этой средой, и в ней они прокладывают себе дорогу тяжелой борьбой за существование. На них Антон Владимирович не имеет влияния. Для них он слишком прямолинеен. Его бескомпромиссность им непонятна. Его водительства с любовью ждут новые люди, те, которые пришли из России после второй войны. Этим малопонятна русская зарубежная молодежь, и, наоборот, их покоряет “русскость” Антона Владимировича, его верность России и православной правде, светлая мудрость его старости. Они тоже люди дела, и они знают, что в России господствует “чистое” зло, с которым не может быть сделки. Несмотря на разницу лет и культуры, у них с Антоном Владимировичем общий язык.
Его старческая мудрость научила его прощать. Карьеризма он не терпит, но в каждом человеке он умеет найти то, что составляет его положительную ценность. И как часто он с любовью открывает дорогу людям иного духа, ради их собственной пользы и ради пользы общества, которому они могут послужить и, служа, научиться сами. Учитель науки и политический борец, он с каждым годом все более и более становится христианским учителем жизни.
Трудно писать о живом. А мы все искренно и молитвенно желаем Антону Владимировичу многая лета. Но все-таки я не могу удержаться от вопроса: что же для него главное? Для него и в нем? После того, что было сказано, вопрос может показаться праздным. Если мне удалось установить внутреннее единство его духовного облика, можно ли говорить о главном? Допустить наличность главного и второстепенного не значит ли нарушить то единство, о котором была речь? Но начало единства я искал и, мне думается, нашел в области идеологической. Я старался подчеркнуть верность Антона Владимировича Халкидонскому догмату как исходную точку его богословия и православной политики. Но бывает, что человек выражает всего себя одним словом, одним жестом, одним движением. Это выражение не противоречит идеологии, но оно выражает то, что стоит за идеологией, что первее идеологии.
На вопрос: что главное в Антоне Владимировиче? — я отвечу одним образом: церковь Сергиевского подворья, и в ней Антон Владимирович, восьмидесятилетний, на клиросе студенческого хора. Регент, из студентов одного из недавних выпусков, еще совсем молодой, знает, что Антон Владимирович приходит раньше других и не пропускает никогда.
Что это: только быт, чистая эстетика, чарующая, но не обязывающая? Критики Антона Владимировича иногда так думают. Но думающие так глубоко заблуждаются. Этот образ есть символ полноты церковной жизни, которой Антон Владимирович дышит. Церковь — это та стихия, без которой он не может жить. Строя жизнь, он ее строит из Церкви: отправляясь от Церкви. Он строит Церковь.
Апрель 1956г.
Сергиевское подворье в Париже
Список литературы
[i] См.: А. В. Карташев Мои ранние встречи с о. Сергием. — Православная мысль, сб. VIII. Париж, 1951.
[ii] А. В. Карташев Революция и Собор 1917—1918 гг.— Богословская мысль. Париж, 1942.
[iii] См.: Мои ранние встречи с о. Сергием.
[iv] Воссоздание Святой Руси. Париж, 1956, с. 16.
[v] Свобода научно-богословских исследований. — В кн.- Живое предание Париж, 1937, с. 39.
[vi] Воссоздание Святой Руси, с. 13.
[vii] Выдержки из статьи А. В. Карташева Путь к соединению Церквей. (Журнал Содружества св. Албания и преп. Сергия. Лондон, 1934, №26, с. 12), дополненные из рукописи Карташева, находящейся в архиве автора.
[viii] Перу А. В. Карташева принадлежат следующи
е книги: На путях к вселенскому собору. Париж, 1932, 140с.; Ветхозаветная библейская критика. Париж, 1947, 270 с.; Воссоздание Святой Руси. Париж, 1956, 252 с. [М., 1991]; Очерки по истории русской Церкви. Париж, 1959, тт. I и II, 1250 с. [М., 1991, 1993]; Вселенские соборы. Париж, 1963, 800с. [М., 1994].
|
