Василий Федоров (1918-1984)
От автора
"Родился я в городе Кемерово в 1918 году не то 23 февраля, не то 7 марта. При получении паспорта на мой запрос мне выслали метрику с мартовской датой, а несколько лет назад - с февральской. Дело в том, что календарная поправка была внесена в год моего рождения, когда к Сибири орудовали Колчак и генерал Гайда, которые советских установлений, разумеется, не признавали. Одним словом, впредь до выяснения имею два праздника и промежуток между ними.
Рожденный в городе, считаю себя целиком деревенским. Мне и года не было, когда семья, в которой я был девятым ребенком, переехала в деревню. Прокормить такую ораву в городе рабочему-каменщику в то время не было никакой возможности. Почти ничего не строили, только разрушали. А в деревне и у отца, и у матери были родственники. Поздней мне было странно слышать разговоры о городе. Я даже не представлял, что можно было жить где-то, кроме Марьевки. Она и поныне стоит на высоком берегу древнего русла. Под нею - озеро, за озером - заливные луга, да лугами - быстрая пескаревая река, за рекой - лес и далекий туман...
Отца, Дмитрия Харитоновича, помню смутно. Через несколько лет после переезда в Марьевку, успев дать мне еще двух братьев, отец умер от тифа. По рассказам старших, он был веселым человеком. Любил азартные игры, кулачные бои и красивые слова. Зипун, и без того слово нерусское, он называл хламидой: "Ульянка, подай-ка мне мою хламиду". Мать с умилением рассказывала, как при переезде в деревню он, неграмотный, по верстовым столбам таежного тракта ухитрялся узнавать, сколько проехали. Сама она не умела и этого, тем не менее ее влияние на меня в смысле поэзии было большим. У нее был хороший голос, а память хранила множество народных песен, даже таких, которых не смог потом найти ни в одном из песенников, ни в одном из фольклорных сборников. Напевая свадебно-обрядовую песню, она вставляла в нее мое имя.
Один из критиков однажды заметил, что в моих стихах и поэмах много снов. Правда. Это, наверно, от моей мамы, Ульяны Наумовны.
К моему сочинительству она относилась терпимо, даже потом, когда оно отрицательно сказывалось на нашем материальном благополучии. Никаких выгод от моего писания она и не ждала. Помню, в новосибирской квартире, где мы долго жили, был закуток, нечто вроде ванной, где ванны, однако, не было, а стояла деревянная бочка. В ней хранился мой литературный архив. Ко времени отъезда в Литературный институт имени Горького она была полной.
В первом томе два первых раздела и часть третьего составлены из стихов, оставшихся на дне той бочки. Многие из них будут печататься впервые, некоторые - из педагогических соображений, чтобы начинающие не очень отчаивались при первых неудачах.
Читать я научился до школы, а писать - до того, как прикоснулся к чистой бумаге. Случилось это от большой нужды. У меня не было своих валенок. Мне приходилось сидеть на полатях, смотреть сверху и слушать, как старшие братишки торопливо готовили уроки, чтобы убежать на улицу. А писал я пальцем по воздуху, чаще всего в темноте или полумраке. Слово, написанное таким способом, долго светилось перед глазами.
Желание сочинять стихи пришло не случайно. Их сочинял 20-летний брат Петр. Стихи и частушки были его оружием. В деревне молодежные гуляния назывались "улицей". Идет группа ребят, девчат и под гармошку горланят частушки. С другого края вторая группа - и тоже со своими частушками. Сходились у казенных амбаров. Начинался настоящий частушечный бой.
Удивительно, но факт: деревенские ребята с двумя-тремя классами образования, как у моего брата, выпускали рукописный сатирический журнал. Принять в нем участие был приглашен и Петр.
Все новые стихи брат прочитывал в семейном кругу, а уж потом уходил с ними к своим товарищам.
Братьям же, Петру и Андрею, я обязан ранним знакомством с настоящей литературой: с Пушкиным, Лермонтовым, Байроном, Купером, Лонгфелло. Если в разговоре с ними какой-нибудь эрудит называл неизвестного писателя, поэта, они по-крестьянски старались не подать вида. что не знают их, зато в тот же вечер шли в библиотеку. В отпуск братья приезжали с тюками разнообразных книг, которые потом оседали в нашем доме.
Писать я начал рано, а печататься активно очень поздно. Виной тому, вероятно, послужила моя первая попытка появиться в газете "Большевистская смена". Это было в Новосибирске, кажется, в 1936 году, когда я учился в авиатехникуме. Подписал я свои стихи деревенским семейным прозвищем: Василий Лехин. Для маскировки. Отослал, стал нетерпеливо ждать того номера газеты, где... И дождался. В обзорной статье о присланных стихах - от Василия Лехина летели клочья. Мои стихи оказались упадочными. Разнос в "Большевистской смене" так на меня подействовал, что и теперь вхожу в редакции с тайным страхом. Если же стихи принимают хорошо, я начинаю относиться к ним подозрительно. По-моему, и то и другое - от застарелого самолюбия. Чувство собственного достоинства родилось во мне раньше самого достоинства.
Для моей литературной судьбы большое значение имел тот факт, что после окончания авиатехникума в 1938 году я около девяти лет проработал на авиационных заводах в качество технолога, мастера, старшего мастера.
Примерно за год до Отечественной войны мы начали осваивать новую модель самолета. Помню, в нашем цехе скопилось около пятидесяти аварийных деталей, без которых - даже без одной - самолет не мог получить жизнь. Мне предложили стать технологом-экспериментатором, чтобы в короткий срок найти технологические решения их изготовления. Решить эту задачу мне помогло мое увлечение поэзией.
В Новосибирске я познакомился с профессиональными поэтами и прозаиками. Там я начал печататься в журнале "Сибирские огни", а в 1947 году издал первую книжицу "Лирическую трилогию", состоящую из трех небольших поэм. Вторая книга стихов вышла только через восемь лет.
На это были свои грустные причины. На Первом совещании молодых писателей я был хорошо принят семинаром Николая Асеева. Тогда же познакомился с Александром Твардовским, который, прочитав "Марьевскую летопись", сказал: "Отрадно". После этого меня охотно перевели с заочного на очное отделение Литературного института. Мое имя начали одобрительно упоминать в столичных газетах. А по окончании института отказали в дипломе. Правда, вскоре без моей просьбы поставили мне тройку за творчество и диплом выдали, не столь торжественно, как другим, но выдали.
Было о чем поразмыслить. На это ушло несколько лет. Стихи я по-прежнему писал, но в редакции их не показывал. Потом эти стихи, как и те, что лежали в бочке, печатались в разных книгах, таких, как "Лесные родники" (1955), "Марьевские звезды" (1955), "Дикий мед" (1958). Это привело к трудностям при составлении первого тома. Например, стихотворение "Другу" было написано в 1948 году, а напечатано через двенадцать лет в книге "Не левее сердца" (1960).
В отличие от стихов, мои прозаические опыты почти все газеты и журналы, с которыми я имел дело, печатали охотно. Это были очерки. Они появлялись в "Сибирских огнях" и "Новом мире". Долгое время я сотрудничал в "Крестьянке", "Огоньке", "Смене". Несколько документальных вещей вышли отдельными книжками в Новосибирске и Москве. В 1955 году отдельной книгой появилась повесть "Добровольцы", уже не связанная документальностью. Для поэта работа очеркиста очень полезна. Мне она дала материал для многих стихов и поэм.
Писать поэмы я начал так же рано, как и стихи. ..." Москва, июнь 1969 г. Вас. Федоров
|
