Владимир Каганский
Я начну с того, что главное, что получила новая Россия, Российская Федерация. Я не буду здесь обсуждать каверзный вопрос, в каком смысле Российская Федерация является Россией, это уведет нас в сторону, потому что в некоторых существенных отношениях Российская Федерация – это беспрецедентно новое государственное образование, не являющееся продолжением исторической России. Так вот, когда обсуждают, что Российская Федерация получила в наследство от Советского Союза: военно-стратегическая мощь, геополитическое положение, место в Совете Безопасности и так далее, так далее - забывают, по-моему, главное, что Российская Федерация получила в наследство от Советского Союза тип организации пространства, причем такой тип организации пространства, который в некоторых отношениях оказался прочнее самого СССР как государства.
Впрочем, я вижу по лицам, что для большинства из вас сама жизнь в Советском Союзе является каким-то детским воспоминанием. То есть это, как бы сказать, первые длинные штанишки, и в это же время куда-то внезапно исчез Советский Союз. Но вот, к сожалению или к счастью, структурное наследство Советского Союза остается и продолжает на нас действовать.
Хотя меня подстрекнули говорить о действиях государства в пространстве, я о них говорить не буду по двум следующим причинам. Причина первая. Государство, видимо, ничего не может сделать со временем, со временем государству, даже советскому-российскому, сделать ничего не удается, поэтому государство пытается сделать что-то с пространством. Есть такая иллюзия подвластности пространства, но это, на мой взгляд, иллюзия. Я собираюсь обратить внимание на те стороны организации пространства, которые не зависят от государства. Я-то лично придерживаюсь той точки зрения, что последние пятнадцать лет пространственная событийность не определялась действиями государства, носила спонтанный, хотя и довольно закономерный, острый кризисный характер.
Представим себе такой мысленный эксперимент: вы составляете карту государства, его государственных структур, наносите государственные структуры на карту. Понятно, как это сделать, понятно, что получается. Потом вы делаете то же самое с обществом, наносите какие-то локусы общественной активности вроде того места, где мы сейчас собрались с вами, в этом смысле мы находимся не в государственном пространстве. Совершенно понятно, что даже для современной России это будут две разные карты: карта общества и карта государства, и мы уже в своей непосредственной обыденной жизни, тем более жизни профессиональной, хорошо чувствуем эти различия. Для советского пространства не было этих двух карт – было одно государство, и общество, если оно тогда существовало, в чем есть сильные сомнения, полностью укладывалось в пространственные рамки, которые задавало ему государство.
В этом смысле говорить о советском обществе, с точки зрения пространственной (а я здесь все говорю с точки зрения пространственной, я – пространствовед), как бы сказать, мои интересы и мой общественный статус связаны именно с пространством, а не со временем или чем-то другим, так вот, с точки зрения пространства, никакого советского общества, конечно же, не существовало в природе, просто не существовало в природе. Была какая-то нераздельная целостность, какой-то синкретизм, как сказали бы культурологи, общества, государства и пространства.
Все мы знаем, кто-то больше, кто-то меньше, но все мы как-то знаем, что в большинстве стран существует такая штука, которая называется административно-территориальное деление, которое, в узком смысле, имеет отношение к тому, как свои органы размещает государственная власть в пространстве. Но не было еще такого общества, такого социального образования, в котором административно-территориальное деление было бы полным каркасом всей общественной, социальной, экономической и даже этнической жизни. И именно таким и было советское пространство.
Административно-территориальные единицы, часть из них сейчас называется “регионами”, но регион – это только высший уровень административно-территориального деления, представляли собой не столько подразделения государственной власти, сколько абсолютно какие-то по своей прочности почти идеологические образования, целостные плиты. Кстати, характерно, что сеть административно-территориального деления СССР очень легко читалась по космическим снимкам. Те самые регионы, которые государственная власть сейчас пытается каким-то странным образом объединить, представляют из себя настолько географически целостные территории, что их границы хорошо видны на космических снимках и на аэрокосмических снимках. И будут видны еще долго: десятилетия, если не столетия.
В этом смысле нелепо предъявлять советской власти упрек, что она была недостаточно творческой. Она была в этом отношении творческой, она создала совершенно поразительное по прочности, по законченности такое произведение – пространственная организация общества, советское пространство. Это был вообще самый крупный в истории человечества осуществленный проект.
Правда, здесь я не буду рассматривать сюжет судьбы этого проекта, но мы знаем хорошо, чем это искусственное сооружение закончило свое существование. Но независимо от того, чем кончил Советский Союз, его составные части представляют собой “универсальные районы”, районы, заданные в социальном, культурном, в экономическом отношении. Такая вот сложная многоуровневая мозаика, мозаика, которая, сейчас в это трудно поверить, влияла на все стороны жизни людей. Организация всей жизни была очень четко и очень жестко организована по регионам. Если мы вспомним, что регионы имели еще разные размеры, разные уровни.
Я могу встретить ропот с правой стороны, где сидят мои коллеги-географы, потому что я буду прибегать к определенным, и довольно сильным, упрощениям – вы же понимаете, какова трудность человека, который говорит от имени своей маленькой, никому не известной науки, про которую известно только то, что ее зачем-то преподают в школе. Что еще известно про географию? Я подчеркиваю “зачем-то”, потому что с преподаванием географии в школе есть большие проблемы сейчас, она вытесняется некоторыми дисциплинами. География не может конкурировать, скажем, с экологией. Когда путешествуешь по России, совершенно невозможно представляться географом, потому что не понимают, кто ты такой, что ты делаешь, делаешь ли ты вообще что-то общественно полезное. Правда, когда ты начинаешь говорить, что занимаешься изучением современной судьбы регионов, это как-то немножко, ну не то что бы проясняет всю ситуацию, но устанавливает какой-то контакт, потому что про регионы сейчас много говорится и пишется, есть такая фантомная профессия “регионалист”, на мой взгляд, фантомная, под ней ничего нет. Но коль скоро существует какое-то мнение, что можно быть регионалистом, не будучи географом, отсюда вот такая странная профессия.
Вернемся к советскому пространству. Сейчас трудно себе представить, что, скажем, еще 20 лет назад даже болезни соответствовали уровню иерархии административно-территориального деления. Были болезни районные, которые можно было лечить в районной поликлинике или в районной сельской больнице. Были болезни областные, которые надо было лечить на областном уровне, потому что вся медицина была очень четко стратифицирована по уровням административно-территориального деления. Соответственно, были болезни республиканские, за которые отвечали только республиканские органы. Ну а если ты болел какой-то болезнью всесоюзного значения, то ты должен был добираться каким-то образом до Москвы и лечиться в Москве. Наше советское пространство было централизовано в такой степени, что сейчас это почти невозможно себе представить.
Ну вот, я думаю, что большинство из вас более или менее себе представляют Соединенные Штаты, ваше поколение обычно хорошо представляет себе Соединенные Штаты. Вот представляем, что мы делаем такую вещь: вначале мы переносим в Нью-Йорк столицу и все ведомства, всю бюрократию перебрасываем в Нью-Йорк. Потом в Нью-Йорк мы перебрасываем, разумеется, Голливуд, центр образов, перебросили туда еще Голливуд. Потом, разумеется, в окрестности столицы мы перебросили всю Силиконовую долину, разумеется. Потом мы перебросили поближе к Нью-Йорку Ниагарский водопад, техника дозволяет такие вещи делать. Потом еще мы все лучшие колледжи Новой Англии, так называемой Ivy League, “Лиги плюща”, тоже перебросили в центр этого странного образования. Что мы получим? Мы получим только некоторое приближение к той централизации, которая была характерна для советского пространства.
Если даже до сих пор, когда произошли мощные геополитические изменения, когда стал приватизирован транспорт, когда наметились маршруты частных пассажиропотоков, большинство пассажиров России едет через Москву и летит через Москву даже до сих пор, то можете себе представить, что происходило в соответствующее время в Советском Союзе.
Советское пространство было пространством чрезвычайно распределенным по уровням иерархии. Вот путешествующие географы очень хорошо замечали, что, например, не только уровень благосостояния людей зависит от уровня соответствующего региона, но даже внешняя привлекательность людей.
Система административно-территориального деления высасывала все сильное, красивое и молодое в центр и выбрасывало все неподходящее под эти стандарты на периферию. Контраст между областным центром и какой-нибудь сельской его окрестности на расстоянии всего лишь 80 или 100 километров представлял из себя два разных мира. Сейчас кое-где эти различия стираются, кое-где они утрируются, но, по крайней мере, мы такого не имеем. Хорошо одетые, сытые люди встречаются сейчас не только в Москве и в десятке других городов. А для советского пространства это было все чрезвычайно характерно.
Советское пространство было все организовано по линии центр – периферия. Все ценное стаскивалось в центр, все ненужное отбрасывалось на периферию. Это было пространство одного ведущего направления. В каждой точке советского пространства можно было, не имея никакой информации о действительности, сразу увидеть, где тут центр и где тут периферия. Все дороги вели не в Рим, конечно, - есть такая поговорка, что “все дороги ведут в Рим”, - все дороги, конечно, вели в Москву. Вся наша транспортная сеть существовала для того, чтобы ездить по ней в близлежащие центры. В этом смысле никакого единого пространства в Советском Союзе не было, для Советского Союза было чрезвычайно характерно фрагментированное пространство, которое связывалось центростремительными линиями.
Из этого правила есть одно-единственное исключение: связанность советского пространства обеспечивалась военно-промышленным комплексом. Военно-промышленный комплекс очень ярко запечатлелся в культурном ландшафте, и он обеспечивал его связанность. Вот две такие, соответственно, стороны.
Что произошло в конце 80-ых – в 90-ые гг.? Произошла одна очень простая вещь. Те регионы, которые были реальны и целостны уже в советском пространстве, немножко подняли свой статус, чуть-чуть подняли свой статус. Так образовалось несколько независимых государств, я не рискну сказать, что их образовалось пятнадцать, потому что их образовалось явно больше пятнадцати. А некоторые государства являются – есть такой эвфемизм – “самовольно провозглашенными”, непризнанными, но сути дела это не меняет.
В этом смысле Советский Союз не прошел ни "бархатную" революцию, ни антикоммунистическую революцию, он прошел один очень закономерный процесс – регионы, которые были реальны и целостны уже в Советском Союзе, в условиях кризиса начали увеличивать свой статус. Регионы высшего уровня стали независимыми государствами, пятнадцать в разной степени, я подчеркиваю, в очень разной степени, независимых государств. Замечу, кстати, что значительная часть этих государств не наследовали никакому историческому прошлому, а были сконструированы как элементы советского административно-территориального деления.
Я имею в виду, прежде всего, так называемые страны или государства Центральной Азии. Они были сконструированы, советское административно-территориальное деление было таким конструктом. Оно конструировало страны, оно конструировало этнические общности. 15 регионов высшего уровня стали независимыми государствами. Регионы и самые крупные республики сильно подняли свой статус, что и составило всю событийность 90-ых гг., особенно начала 90-ых в России. В этом смысле событийность чрезвычайно простую и бедную. Все 90-ые гг. мы наблюдали, как блоки советского пространства, его составные части начинают каким-то образом себя вести, начинают дрыгаться, если угодно, начинают входить в конфликтные отношения с собственным центром, начинают устанавливать собственные отношения с внешним миром и так далее, и так далее, и так далее.
Я не занимаюсь временем, поэтому мне довольно трудно привязать тот диагноз, которым я хочу с вами поделиться, ко времени, но мы можем примерно сказать, что вот структурная инерция советского пространства начала прерываться к 98-му или к 2000-му году.
Что же произошло радикально нового с советским пространством в последние годы? Что произошло такого, что позволяет нам сейчас независимо от того, что предпринимает сейчас государство, а опыт показывает, что все, что государство пытается предпринять в пространстве, все обречено на неудачу, просто все обречено на неудачу, ни одного пространственно удачного проекта государства, ну, пожалуй, после успешного создания нефтегазового района на севере Сибири не было. Все остальные проекты государства потерпели крах. И то этот проект, строго говоря, нефтегазоносный, он был проектом, скорее отраслевым, но это мы отвлекаемся в сторону. Что произошло такого, что позволяет мне сейчас заявить вам следующий тезис: мы живем в беспрецедентно новой стране.
Мы живем в такой стране, которая не является фрагментом Советского Союза, и мы живем в такой стране, которая не является продолжением исторической имперской России. На мой взгляд, это самое главное из того, что я собираюсь вам сказать и ради чего я это вам говорю – я хочу обратить ваше внимание, потому что вам еще довольно долго жить, я большую часть жизни своей прожил, а вам еще довольно долго жить в этой новой стране.
Дальше буду говорить тезисно, лучше оставлю время на дискуссию. Впервые в истории России она имеет открытые границы, не военные границы, не границы-бастионы, не военные границы, как мы это в своих теоретических сочинениях, которые печатаются ничтожным тиражом, пишем. Он имеет открытые контактные границы. Никогда еще в истории России через ее границы не шел такой большой поток вещей, людей и идей. И это беспрецедентно новое.
Никогда еще в истории России в ее территории не были столь значимы внешние центры. На большей части территории России – а мне в 90-ые гг. благодаря иностранным грантам, что существенно, только благодаря иностранным грантам можно путешествовать сегодня по России, потому что, как бы сказать, спрос внутри страны на знание собственной страны настолько ничтожен, что просто его даже можно в некоторых отношениях игнорировать. На большей части территории современной России очень чувствуется влияние внешних центров, влияние культурное, экономическое, политическое, какое угодно еще.
На большей части территории России внешнее экономическое присутствие сейчас более существенно, чем внутреннее. Это присутствие касается практически всех соседей нынешней России, но в том числе и стран, которые не являются соседями. Корейское присутствие очень ощутимо, вьетнамское присутствие очень ощутимо, азербайджанское присутствие. Я уж не говорю о том, что некоторые территории просто с визгом просятся под внешнее покровительство, вроде всего юга Дальнего Востока, который просто спит и видит, чтобы на них свалилась участь Дальневосточной республики, после чего эта Дальневосточная республика немедленно станет протекторатом, после чего в ней наконец-то внешние силы наведут порядок, потому что никакой надежды, что внутренние силы наведут порядок и обеспечат жителей Владивостока, например, в изобилии хотя бы холодной водой. Во Владивостоке же нет ни горячей воды, не в этом проблема, во Владивостоке почти нет холодной воды, хотя люди там очень чистые – вот это такой своеобразный парадокс, когда ходишь по Владивостоку, то замечаешь, что люди очень чистые, а вода бывает в городе, скажем, два часа в неделю, бог с ним.
Что еще радикально меняется вот сейчас в нашем пространстве? Я не буду забивать вам голову терминологией, которую вы все равно забудете. Я обопрусь на просто чисто интуитивное различение, которое должно быть вам понятно, различение между провинцией и периферией. Провинция – это базисная, средняя зона системы, оплот. Периферия – это зависимая ресурсная окраина. Это различение довольно понятно. Его игнорируют только сторонники схемы “центр-периферия”.
В советское время провинция была доменом, уделом военно-промышленного комплекса. В старых русских городах: Кострома, Ярославль, Иваново и так далее, и так далее, не только русских, конечно, в городах на всем пространстве Советского Союза и не только его – царил ВПК. И была еще ресурсная периферия. Что было важно, это совершенно понятно. Сейчас ресурсная периферия и бывший “вэпэкашный” удел резко поменялись своими местами. В этом смысле центром, ядром страны является сейчас ее ресурсная периферия, ядром функциональным, ядром принятия решений, ядром, наконец, финансовым.
В истории России никогда еще не было, чтобы больше половины ресурсов страны производилось на севере Западной Сибири. Кстати, обращаю ваше внимание, что при всех своих недостатках военно-промышленный комплекс все-таки более интегрировал страну, нежели ее интегрирует топливно-энергетический комплекс. Топливно-энергетический комплекс мало что может сделать для интеграции страны хотя бы потому, что военно-промышленный комплекс нуждается в железных дорогах и автодорогах, которые являются осями культурного ландшафта, на которых садятся города, поселения и прочая промышленность, а топливно-энергетическому комплексу нужны трубы. Так уж устроен трубопроводный транспорт, что он не становится осью современного культурного ландшафта. Провинция и периферии стремительно поменялись местами. Стремительно поменялись местами военно-промышленный комплекс и топливно-энергетический комплекс и зависимые от них города. И этим список инверсий, то есть смен мест, элементов советского пространства, кончено же, не исчерпывается.
Я не буду вам забивать голову, я приведу еще только несколько примеров из этого ряда. Есть такое образование, которое называется “вторыми городами”. Во многих регионах, в некотором числе регионов ранга субъектов Федерации, в основном, в России, хотя это характерно не только для России, есть так называемые “вторые города” – крупные производственные центры, которые по численности населения и по производственному потенциалу сопоставимы с центром региона. Сразу, конечно, приходят на ум сравнения вроде Кемерово и сопоставимого с ним Новокузнецка, вроде Вологды и сопоставимого, если не более важного, Череповца, Самары и Тольятти и так далее, и так далее. Таких примеров довольно много.
Так вот сейчас регионы России стали полицентричными, чего практически не было никогда. Регионы России всегда были моноцентрическими, и в этом смысле советское пространство унаследовало имперские черты дореволюционной России, причем, что интересно, оно унаследовало те черты, которые пространственное развитие дореволюционной России уже стремительно преодолевало и размывало. В этом смысле советское пространство является, конечно, не проектом модерна, что бы про это ни говорили и ни писали, это некоторый очень архаический проект, но я не буду уходить в сторону.
Я помню, как я в свое время был потрясен, когда читал книгу Франкфортов о пространстве, он называется по-другому (Франкфорт Г., Франкфорт Г.А., Уилсон Дж., Якобсон Т. В преддверии философии: Духовные искания древнего человека: Пер. с англ. - М.: Наука. 1984), но там очень много про пространство Древнего Вавилона и Древнего Египта. Мне казалось, что я читаю хроники времен советского пространства, но это просто в сторону. Так вот сейчас по своей реальной финансовой мощи первые и “вторые города”, центры и “вторые города”, стремительно меняются местами. Норильск более важен в Красноярском крае, чем Красноярск, хотя Норильск в несколько раз меньше по населению. Тольятти не менее важен, чем Самара. Череповец, конечно, гораздо более важен, чем деградирующая в производственном отношении Вологда. Братск ничем не менее важен, чем Иркутск. Мы можем двигаться так по списку регионов.
Если мы вспомним, что многие “вторые города” и города следующего за ними размера – это фактически частные города корпораций, в этом смысле и Братск, и Норильск – это частные города корпораций, это приватизированные города, особенно Норильск, в Норильске это ощущаешь совершенно непосредственно, что ты находишься не в Норильске, а ты находишься в вотчине “Норильского никеля", в котором степень жесткости этой власти такова, что люди даже наедине с тобой в горах многие сюжеты согласны обсуждать только шепотом, настолько они боятся “Норильского никеля”, не российского государства, не чего-то.
Как бы, разумеется, эти конкретные примеры я черпаю из своих путешествий. Так вот что мы сейчас имеем? Если мы имеем частные корпоративные города, ну, сюда, в этот список, идут многие нефтяные-газовые города, скажем, вроде замечательного в этом отношении, хотя крайне непривлекательного для жизни Нижневартовска, то мы имеем инверсию частного и государственного пространства. Во многих отношениях частные города, корпоративные города сейчас являются более процветающими и, кстати, в этих городах, во “вторых городах”, имеет место очень сильный образовательный бум, это уже должно быть вам близко и понятно. Именно во “вторых городах”, причем бум, как правило, именно частного образования.
Если мы все тенденции, приметы которых я вам называю, не расписываю подробно, а только называю, мы резюмируем, то мы увидим, что два класса территорий начали меняться местами. Периферия, приграничная территория, территория топливно-энергетического комплекса и “вторые города” заняли то место в организации теперь уже постсоветского пространства, которое раньше имели провинция, центр, территория военно-промышленного города, военно-промышленного комплекса, закрытые города центры регионов.
Возникает вопрос: какие еще элементы советского пространства не поменялись местами? Пожалуй, если бы я выдержал драматическую паузу, то вы бы мне могли сказать, что еще город и село не поменялись местами. Но это было бы ошибочно. Потому что эта мощная инверсия охватывает сейчас и город и село. Что я имею в виду? Для России, как и для многих стран, характерна такая многовековая тенденция, что в мирное время растет численность городского населения. Вроде бы по всем или, по крайней мере, по основным признакам, сейчас мирное время, Россия довольно мало сейчас воюет, ну, относительно своей истории – Россия ведь очень много воюет. И тем не менее, если считать формально-статистически, в стране растет численность сельского населения, а численность городского населения снижается.
Даже имеет место такой интересный процесс: если в советское время каждый населенный пункт при малейших шансах стремился получить городской статус и села стремились стать поселками городского типа, то сейчас процесс пошел стремительно вспять. По разным данным, от 300 до 500 поселков городского типа переписались обратно в села. Это, конечно, сразу отразилось на общей статистической численности городского и сельского населения. Но дело здесь не только в формальных показателях, тем более что для России никто, я говорю это с полной ответственностью, никто не произвел независимых оценок городского и сельского населения, оценок, независимых от государственной статистики. Все принимают эти миражи государственной статистики, как будто им соответствует какая-то реальность.
Дело в том, что еще в советское время начинался процесс, который приобрел такую обвальную законченность сейчас, это процесс, который иногда называется “дачным бумом”. Это значит, что горожане при первой же возможности бросились заниматься на своих карликовых наделах сельским хозяйством. Процесс был довольно силен в советские годы, но в постсоветские годы он охватил практически каждую городскую семью. Может быть, это не очень заметно в Москве, но стоит выехать из Москвы, как ты понимаешь, в какой степени городское существование сейчас на самом деле является существованием симбиотическим, городским и сельским: люди опираются на ресурсы города, чтобы заниматься своим карликовым сельским хозяйством. В ряде случаев они занимаются этим, исходя из задач собственного выживания, такой мотив имеет место. Но во многих случаях мотив собственного выживания здесь ничего не объясняет.
Этот процесс остается до сих пор необъяснимым, и, как все реальные процессы, он совершенно не привлекает внимания экспертного сообщества, потому что экспертное сообщество занимается, в основном, тем, что комментирует действия власти, видимо, это более комфортное или, как бы это сказать помягче, ну, ограничусь тем, что это более комфортный способ профессионального существования. Я же думаю, что это - индикатор каких-то мощных и глубоких процессов.
Если сейчас резюмировать то, что я вам коротко рассказываю, и то, чем я занимаюсь последние 15 лет, а последние 15 лет я, в основном, занимаюсь именно этим, то что мы получим? Что вначале была создана конструкция “советское пространство”, это был определенный проект, в 20-ые гг. он обсуждался со всей откровенностью. В этом смысле литература 20-ых гг. гораздо более откровенная, чем в последующие годы эвфемизмов и недомолвок. Тогда откровенно говорили, что нужно создавать районы, конструировать их и так далее. Потом эта конструкция довольно долго и довольно быстро, одновременно долго и быстро в разных исторических горизонтах по-разному, оестествилась и сформировались такие вот целостности, как регионы.
Когда конструкция вошла в пору кризиса, эти регионы резко подняли свой статус, началась революция регионов, о которой я, помнится, писал еще в 91-ом году, когда большая часть населения считала, что удается спасти Советский Союз, хотя, на мой взгляд, в 89-м году было абсолютно понятно, что Советский Союз уже обречен. Вот в этом смысле я занимаю диалектическую позицию: я считаю, что распад Советского Союза начался гораздо раньше, чем считается, но я считаю, что этот процесс гораздо более долгий и сложный, что он не завершился еще и по сю пору и что в некоторых отношениях Советский Союз еще существует. После этого вот это советское пространство, в котором произошла революция регионов, революция составных частей, революция составных частей – ее можно называть по-разному, наконец, за последние 15 лет исчерпала свою структурную инерцию, и пошли совершенно новые процессы, которые сейчас, на мой взгляд, выступают на первый план.
Что происходит сейчас в этом смысле? В этом смысле сейчас Россия вступает в пору пространственного саморазвития. Советское пространство знало проекты, в которых усложняется территориальная структура. Эти проекты бывали осуществлены, я не обсуждаю степень вменяемости этих проектов, были такие проекты, в результате которых происходило существенное усложнение территориальной ткани, территориальной организации общества и так далее, и так далее, но не было пространственного развития, потому что имперское пространство, а советское пространство – это самый яркий образец имперского пространства, это имперское пространство, которое доведено уже просто до предела, и в этом смысле более имперского пространства, чем советское пространство просто уже быть не могло, уже некуда, уже сами категории зашкаливают. И сейчас начинается пространственное саморазвитие, которое принимает иногда формы очень странные, которое принимает иногда формы очень неприятные, ну например, сейчас имеет место процесс пострегионализации, когда внезапно пространство города, пространство сельское, пространство региона начинает появляться как бы случайно, неожиданные и бурные точки роста, точки обновления, точки каких-то странных инвестиций.
И в этом смысле монолитная, плитчатая советского пространства начинает сейчас стремительно развиваться. И вот сейчас, с одной стороны, имеет место пространственное саморазвитие, которое почему-то привлекает поразительно мало внимания, а с другой стороны, государственная власть продолжает по-прежнему выдвигать какие-то странные экстравагантные проекты и пытается их осуществить. Но в этом смысле и 80-ые, и 90-ые, и наши годы - они совершенно одинаковые. В основе пространственной событийности лежат спонтанные процессы, не проекты государства, а спонтанные процессы, и в этом смысле наше государство не является ни достаточно точным, ни достаточно мощным, чтобы что-либо сделать с этими спонтанными процессами.
Вот на вас сейчас, на вас, больше, чем на людей моего поколения, обрушивается бремя пространственного саморазвития. Страна вошла в режим, когда ее пространство стало развиваться.
Я воспользуюсь последними двумя минутами для такого экстравагантного хода. Заметим, что если советское пространство было всего лишь атрибутом государства, существовало как определенный аспект государства, тогда, если быть строго последовательными, и в этом смысле, когда мы с Симоном Кордонским заявляем это по отдельности, но параллельно, что в Советском Союзе не было вообще пространства, в этом смысле, мы логически с ним правы. Был определенный аспект нерасчлененной деятельности государства и общества, и в этом смысле пространства не было. Поскольку здесь, видимо, средний возраст аудитории лет 25, то можно сказать, что это первое поколение, которое живет не просто в условиях пространственного развития, живет в условиях, когда в стране наконец-то появилось пространство, наконец-то появилось географическое пространство, наконец-то своей жизнью, прихотливой, странной, часто очень жестокой зажил культурный ландшафт. Вот на этом я хочу поставить точку.
|
