|
Николай Владимирович Вехов
Русское Устье — крошечное селение, затерявшееся среди снегов, бесконечных озер и проток в необъятных якутских тундрах на севере Якутии, — вплоть до 1910-х годов даже для ученых практически оставалось terra incognita. Последовавшее затем его «открытие» произвело настоящую сенсацию. До сих пор специалисты — фольклористы, этнографы, историки — не могут объяснить, как могли жители селения в течение нескольких столетий(!) просуществовать почти в полной изоляции от русского этноса, в окружении далеко не миролюбивых инородцев — племен юкагиров и якутов, других северных кочевников, сохранив родной язык, традиции, верования. Ведь Русское Устье было основано, по одной версии, в 1638 году казаками из отряда Ивана Роброва (Реброва), посланными из Якутска для описания северных пределов края, а по другой — еще раньше, аж во времена Ивана Грозного выходцами из Поморья, бежавшими от царских притеснений и после длительного плавания по студеному океану оказавшимися на земле якутского племени Аллая.
«Первооткрывателем» Русского Устья стал В. М. Зензинов, эсер, сосланный туда в 1912 году. В нашей статье не обойтись без хотя бы краткого рассказа о нем — благо, существуют довольно пространные его воспоминания, к которым мы и обратимся.
* * *
Родители В. М. Зензинова происходили «из маленького Нерчинска, за Байкалом, известного своими серебро-свинцовыми рудниками и страшной каторгой, куда ссылали самых тяжких уголовных и политических преступников. Там, в Нерчинске, их родном городе, они и поженились перед приездом в Москву в середине [1870-х] годов. Мать окончила Институт в Иркутске. <…>[Отец] не получил никакого образования, не был даже в начальной школе, что мне представляется сейчас просто удивительным. Но необразованным его никак нельзя было назвать — хотя всегда писал «генварь» вместо января и «февраль» через фиту вместо февраля, но делал он это, кажется, не столько по незнанию, сколько из упорства и из пристрастия к отцовским, быть может, традициям, хотя человек он был очень либеральный. Он <…> добился всего своим упорным трудом. Он много читал и многое знал (вот только немецкий язык никак не мог одолеть, хотя самоучкой упорно учился ему всю жизнь). Когда позднее, в Москве, наш дом сделался одним из центров, где собиралась сибирская учащаяся молодежь, он мало чем отличался в разговорах от людей, получивших университетское образование. Он родился и вырос в торговой среде и всю свою жизнь занимался торговлей — в Москве у него было комиссионное дело по торговле с Сибирью, кроме того, он еще был московским агентом Добровольного флота, пароходы которого ходили между Петербургом, Одессой и Владивостоком. С детства я помню приходившие из Китая через Монголию и Сибирь зашитые в лошадиную кожу цибики чая, множество мехов, от которых шел особенный терпкий запах (главным образом то были белка, хорек и соболь), кабарговую струю и тяжелые матово-серые кирпичи серебра, которые приходили откуда-то тоже с далекого Востока»1.
Отец и мать будущего революционера и исследователя приехали «из Нерчинска в Москву еще в кибитках после длинного и утомительного путешествия, взявшего два месяца. Связь с Сибирью наша семья сохранила не только в силу тех торговых отношений, которые были у отца. В самом деле, фирма, главой которой он был, называлась «Сибирский Торговый дом «Братья Зензиновы» — сначала на Малой Дмитровке (дом Алексеева), потом на Моховой (дом Братолюбивого общества). Она была основана сейчас же по приезде в Москву моим отцом и его братом, Николаем Михайловичем, который был старше его на два года. У отца была главным образом комиссионная торговля с сибирскими торговыми домами — и каждый год он ездил из Москвы на ярмарки: летом в Нижний Новгород и зимой — в Ирбит. Как я понимаю, главной целью этих поездок были закупки больших партий чая и мехов из Китая, Монголии и Сибири. Но, кроме торговых отношений с Сибирью, у отца были еще и другие. Он был членом Комитета существовавшего тогда в Москве Общества помощи нуждающимся сибирякам и сибирячкам, председателем которого был известный тогда в Москве присяжный поверенный Н. В. Баснин, сибиряк, председатель в то же время и Московского совета присяжных поверенных. Главной целью этого общества была помощь учащейся молодежи, приезжавшей из Сибири в Москву учиться. <…> В Обществе <…>отец играл выдающуюся роль, и мы за обеденным столом узнавали о всех деталях и событиях в его Комитете. В нашей семье всегда, кроме того, жили по меньшей мере три студента-сибиряка. Отчасти, может быть, и потому, что присылавшие их семьи что-нибудь платили за их содержание и это было как бы добавочным подспорьем в жизни нашей семьи — но в этом я даже не уверен. Главная причина была иная — это была своеобразная помощь сибиряков сибирякам. Из далеких сибирских городов знакомые и родные присылали своих сыновей в чужую и незнакомую Москву — за ними должен быть присмотр, им нужна была семейная ласка. На положении членов семьи эти три студента у нас всегда и были»2.
Братья Зензиновы, как сказано, стали совладельцами Добровольного флота — строили корабли в Глазго, а затем пускали их по маршруту Одесса–Владивосток и обратно с грузом. Отец Владимира Михайловича даже переехал в Одессу и уже здесь руководил работой конторы флота. В 1898 году М. М. Зензинов проектирует железную дорогу Новороссийск–Сочи. Зензиновых часто посещал А. П. Чехов и другие деятели литературы и искусства того времени3.
Владимир родился в Москве; кроме сестры Анны, у него были два старших брата — Иннокентий, умерший от туберкулеза в Париже в 1935 году, и Михаил, прапорщик запаса, расстрелянный большевиками в 1920-м.
О своей семье В. М. Зензинов всегда вспоминал с большой теплотой: «Я был младшим и был любимцем матери. Она меня звала своим «Вениамином», а наш остроумец и большой приятель матери Михновский (Константин Павлович) звал меня либо «мамин леденец», либо «мамин хвост», потому что я, действительно, ходил всегда и всюду за матерью, в юные годы даже держась за ее юбку. <…> С самых ранних лет для меня самым большим удовольствием было достать интересную книгу и спрятаться с ней. За книгой я мог просидеть долгие часы. Я и сейчас помню это ощущение: сидишь часами в тихой гостиной, на мягком кресле, за книгой — все забыто, ничего вне книги не существует. И вдруг позовут — обедать или еще куда-нибудь, и сразу очнешься, как от какого-то наваждения, с удивлением смотришь вокруг и не узнаешь знакомой обстановки. <…> Таких семей, как наша, было тогда, вероятно, много в России. Жили мы безбедно, имели всегда в Москве большую квартиру и ни в чем существенном себе не отказывали. В 25 верстах от Москвы близ станции Тарасовка по Ярославской железной дороге на арендованном у местных крестьян деревни Черкизово на 99 лет участке отец построил красивую деревянную дачу со всеми удобствами того времени (т. е. без электричества и без газа, без водопровода и канализации), а в конце девяностых годов, увлеченный рассказами приехавшего с Кавказа знакомого, купил по дешевке на Черном море землю, <…> где выстроил большой каменный дом. Так что, пожалуй, нашу семью можно было даже назвать состоятельной, хотя жили мы всегда скромно и никаких излишеств себе не позволяли»4.
Учился он в 3-й Московской гимназии, где стал одним из организаторов кружка самообразования, изучавшего «вольнодумную» литературу: «Кеннан, «Сибирь и ссылка», «Эрфуртская программа» Каутского, Ренана «Жизнь Иисуса», Бебеля «Женщина и социализм» — все на немецком языке»5. По окончании гимназии для продолжения образования отправился за границу. Слушал лекции в Брюссельском, Берлинском, Гейдельбергском, Галльском университетах, изучал философию, политическую экономию, юриспруденцию. Здесь познакомился с находящимися в эмиграции революционерами, вступил в партию социалистов-революционеров и вплоть до 1918 года являлся в ней заметной фигурой — состоял сначала даже в боевом крыле партии, участвовал в подготовке и осуществлении террористических актов. После Февральской революции — один из инициаторов создания Временного исполнительного комитета Совета рабочих депутатов, член Комитета от партии эсеров. С подачи министра юстиции Временного правительства А. Ф. Керенского, которого Зензинов причислял к числу своих друзей, Владимира Михайловича ввели в состав Чрезвычайной следственной комиссии по расследованию деятельности царских сановников.
Октябрьские события В. М. Зензинов воспринял отрицательно. В начале 1918 года он проживал в Москве, на 3-м и 4-м съездах партии эсеров избирался членом ЦК. Входил в состав редколлегий эсеровских печатных органов — газеты «Дело народа» и журнала «Партийные известия»6. В июле по заданию партии выехал в Самару для участия в работе тамошнего антибольшевистского Комитета членов Учредительного собрания (Комуч). В сентябре на Государственном совещании в Уфе его избрали членом Временного Всероссийского правительства (Директории), но уже 18 ноября после прихода к власти адмирала А. В. Колчака арестовали и выслали в Китай.
В январе 1919 года через Японию Зензинов перебрался в Париж. В эмиграции занимался журналистской и политической деятельностью. Во время советско-финской войны ездил в Финляндию в качестве корреспондента. На основе собранных материалов написал и опубликовал (1944) в Нью-Йорке книгу «Встреча с Россией. Как и чем живут в Советском Союзе. Письма в Красную Армию 1939–1940 гг.» Затем уехал в Нью-Йорк, издавал журнал «За свободу», сотрудничал в «Новом русском слове», «Новом журнале», «Социалистическом вестнике». Автор ряда публикаций и книг7. Умер в Нью-Йорке8.
* * *
Хотя, как сказано выше, «первооткрывателем» Русского Устья считается В. М. Зензинов, справедливости ради следует отметить, что еще в 1630–1640-х годах прибрежные пространства Восточной Сибири впервые посетили мангазейские и якутские казаки и промышленники, а через сто лет после них в этих краях побывал экспедиционный отряд под руководством Д. Я. Лаптева из состава Великой северной экспедиции капитана-командора В. И. Беринга, намеревавшийся пройти на боте «Иркутск» до Колымы. Тогда бот вмерз во льды недалеко от устья Индигирки, и Лаптев со своими спутниками, покинув судно, перебрался на зимовку в оказавшееся поблизости «русское жило» («русское селение»).
Ссылка Зензинова длилась с января по ноябрь 1912 года. Тогдашнее Русское Устье описано им настолько подробно и красочно, что в данном случае мы сочли за лучшее вновь прибегнуть к пространному цитированию.
«Наконец мне было объявлено, что меня отправят в Русское Устье. Сначала мне никто не мог объяснить, где это находится. Наконец, когда разыскали это место на картах, то все заинтересованные в моей судьбе развели руками. Русское Устье находится в 3000 верст к северу от Якутска, при впадении реки Индигирки в Северный Ледовитый океан. Местечко это севернее всех других населенных местностей не только Якутской области, но и всего мира. Чтобы определить отдаленность этого места от всего мира, читатель должен сам взглянуть на географическую карту, она расскажет ему красноречивее самого подробного описания. До меня никогда никаких ссыльных в это место не ссылали.
<…> Я выехал из Якутска на север 2 декабря 1911 года. Начиналось самое холодное время года. Как известно, Якутская область, особенно одна часть ее — Верхоянский округ — считается самым холодным местом на земном шаре; в метеорологическом отношении Верхоянск и его окрестности называются «полюсом стужи». <…> Со мной в виде стражи ехал вооруженный казак, которому даны были строжайшие инструкции, он не спускал с меня глаз и не отходил от меня ни на шаг за все время путешествия. Первые двести верст мы проехали на лошадях, затем в наши сани запрягли оленей и почти весь остальной путь мы сделали на них. Только у самого моря, в 120 верстах от Русского Устья оленей заменили собаками, так как эти места оказались слишком северными даже для оленей. Эти три тысячи верст я сделал в полтора месяца и, выехав из Якутска 2 декабря, приехал в Русское Устье только 16 января».
Далее обратимся к дневниковым записям В. М. Зензинова.
«Русское Устье, 21 января 1912 г. Первый день в Русском Устье. Не знаю и не понимаю, куда я попал. После полуторамесячного странствия по якутам с их непонятной речью и чуждой жизнью я вдруг снова очутился в России. Светлые рубленые избы, вымытый деревянный пол, выскобленные столы — и чистая русская речь. Лица открытые, простые, великорусские черты — нет и намека на Азию. Это, конечно, Россия, но Россия XVIII, быть может, даже XVII века. Странные древние обороты речи и слова, совершенно патриархальные, почти идиллические отношения. При встречах и при прощании родственники целуются, вечером приходят ко мне с пожеланием спокойной ночи и приятного сна, «Иисусе Христе», «Матерь Божия» — не сходят с их языка. В селении стоит наивная часовенка со старинной тяжелой иконой Богоматери. «Только Она нас и хранит», — убежденно сказал мне один из русскоустьинцев. Вероятно, так же верили наши прапрадеды.
Русское Устье состоит из 6 «дымов». Ни одного грамотного — кроме старого уголовного ссыльного, играющего здесь роль писаря. Селенье стоит на берегу широкой Индигирки среди беспредельной снежной пустыни. 120 верст сюда ехал на собаках по тундре — первые 60 верст еще встречались небольшие кустики ивы, потом исчезло все, не было ни одного прутика. Ровно, как на столе. И так до самого моря — от Русского Устья еще верст шестьдесят. Снял себе отдельный домик с амбаром — 20 рублей за полгода. Пока не боюсь предстоящего мне одиночества. Думаю, что сумею найти кругом и в людях, и в природе много интересного.
Отсутствие почты, морозы, ветра и вьюги, которые заносят улицы и дома, беспощадное суровое одиночество, отсутствие другой еды, кроме рыбы, мысли о невозможности выбраться отсюда — все это меня испугало. Но это была лишь минутная слабость. Я увидел наконец сам это Русское Устье, о котором думал вот уже семь месяцев, осмотрелся в нем и вижу, что страхи эти не так страшны. Моя жизнь здесь — и внешняя и внутренняя — надеюсь, будет интересна, мне удастся, быть может, осуществить свои надежды, а может быть, кое-что и сверх этого. И в этом далеком, далеком уголке я проживу так, как хотел.
Вот мой дом. Он состоит из одной единственной комнаты — шагов шесть в квадрате. На восток и юг выходят все четыре окна — значит, солнце у меня с утра до вечера, — оно тысячами искр сверкает в прозрачных льдинах, которые заменяют оконные стекла. В одном углу — камелек, вещь, как оказалось, чрезвычайно несовершенная: когда горит — дымит, потухнет — холодно. То и дело приходится бегать на крышу закрывать и открывать трубу. С собой я поэтому привез из Усть-Янска железную печь, которую, наконец, и устроил вместо камелька. Теперь тепло и опрятно. Просто воскрес с нею. В другом углу у меня три полки с книгами — под ними календарь, вокруг которого я приклеил виды Флоренции, вырезанные из иллюстрированного журнала.
Стоит мой домик на самом берегу Индигирки — единственное, говорят, летом сухое место здесь. В нем есть и уют, и удобство. Конечно, есть в нем и темные стороны: его трудно согреть как следует, и редко температура в нем поднимается выше 10 градусов. Ничего, я одет тепло. А вот за ночь, когда погаснет печка, все кругом, увы, застывает: замерзают чернила в чернильнице, вода в чайнике и умывальнике, и я танцую по утрам, пока не растоплю печки».
Русское Устье времен Зензинова «считалось еще большим. Другие селения, разбросанные по рекам, были в 2–3 «дыма». Оно было в стороне от каких-либо дорог, только два раза в году туда приезжали якутские купцы — на весну и на Рождество. Они привозили с собой кое-какой необходимый товар, в обмен получали белых песцов. Сами жители кормятся исключительно рыбой.
Об отдаленности этого селения можно судить по тому, что от Русского Устья до Северного полюса нужно считать не больше 2000 верст, тогда как до Якутска, который нам обычно представляется на Крайнем Севере, было уже 3000 верст. Почты туда не было никакой, и я получал из дома письма лишь два раза в год и то только благодаря любезности купцов, которые мне их привозили. Письма из дома доходили до меня на 9-й или 10-й месяц. Почты с Русским Устьем не может быть уже по одному тому, что во всей этой окраине нет ни одного грамотного. Вообще трудно себе представить край, более отдаленный и оторванный от человеческой жизни. Сами жители Русского Устья никто дальше 500 верст от него не ездил, никто не был даже в Якутске, а о России слышали только как о какой-то загадочной стране. От Петербурга Русское Устье отстоит на 11000 верст, а от железной дороги — на 6000 верст.
Благодаря такой оторванности население этих мест сохранило совершенно первобытный характер. Я был здесь не только первым политическим ссыльным, но и первым интеллигентным человеком вообще. Поэтому немудрено, что иногда на меня смотрели как на жителя какой-нибудь далекой планеты.
Мне вообще казалось, что я живу среди людей, которые, застыв в своем своеобразном анабиозе, отстали от нашей жизни на несколько сот лет.
Средством передвижения были у них только собаки. Леса нет совершенно, и ни один житель Русского Устья никогда в своей жизни не видел растущего дерева. Хлеба и молока нет и в помине, коровьего мяса никогда не пробовали. Топят свои землянки лесом, который с юга в изобилии приносит река и выкидывает на берег»10.
|
