Преступление и наказание Горянчикова в романе «Записоки из Мертвого дома»
Как деталь жизни Достоевского, а не Горянчикова, в «Записках» время от времени появляется «товарищ из дворян» (петрашевец С. Ф. Дуров), вместе с которым повествователь пришел на каторгу и вышел из нее: круг общения Александра Петровича с арестантами из дворян ограничен лишь одним Аким Акимычем (а их всего трое, по неоднократным уверениям повествователя: Аким Акимыч, гнусный шпион А-в и «отцеубийца»).
Конечно, преступление и наказание Горянчикова — всего лишь «дань цензуре», которая поначалу и без того придирчиво отнеслась к «Запискам», задержав публикацию второй и последующих глав на несколько месяцев. Но только лишь эти две детали (убийство жены и десятилетний срок на каторге), но не сам образ Горянчикова лишены содержательного значения в «Записках из Мертвого дома».
Горянчиков был художественно необходим Достоевскому. Он — «неизвестный». У него нет литературного прошлого и нет будущего «воскрешения из мертвых» автора. «Покойный» Александр Петрович — одна из многих безвестных жертв «Мертвого дома». Благодаря Горянчикову, Достоевский типизировал свою острожную судьбу.
«Записки из Мертвого дома» — художественное произведение. То, как Достоевский создавал из личных впечатлений текст «Записок», видно по такому факту. Известно, что в процессе работы над «Записками из Мертвого дома» Достоевский пользовался «Сибирской тетрадью». На ее основе созданы сцены перебранок Каторжан в казарме, разговора «волокиты» с «калачницами» при свидании, арестантских разговоров во время работы, во время праздника, в госпитале, обсуждения вести: о приезде ревизора, толков о претензии и побеге. Характерно» что большинство сцен, созданных на основе «Сибирской тетради», относятся к первому году, когда Достоевский был лишен возможности вести в госпитале потаенные записи (такая возможность появилась лишь в последние годы пребывания в остроге). Тем не менее реплики отнесены к другому времени. Впрочем, Достоевский этого и не скрывал. Так или иначе ругались в казарме перед поверкой в первое утро пребывания Достоевского на каторге, не столь важно — автор приводит типичные примеры «ругани из удовольствия»:
«Я нарочно привел здесь пример самых обыкновенных каторжных разговоров. Не мог я представить себе сперва, как можно ругаться из удовольствия, находить в этом забаву, милое упражнение, приятность? Впрочем, не надо забывать и тщеславия. Диалектик-ругатель был в уважении. Ему только что не аплодировали, как актеру».
Воображаемый рассказчик — не только один из способов художественной типизации лично пережитого у Достоевского, но и решение гносеологической и этической проблемы повествования.
Достоевский писал о «недавнем давнопрошедшем времени», но о живых людях. Достоевский видел и наблюдал их, разговаривал с ними, слышал их рассказы и рассказы о них. О многом Достоевский знал правду, но знал по слухам, по рассказам самих арестантов. Изучая их характеры, Достоевский не сверялся — да и не мог бы этого сделать — с их уголовными делами. Современные исследователи подчас придают слишком большое значение отдельным расхождениям «Записок» и официальных документов. Не учитывается, что могла быть и иногда происходила «перемена участи», что в острог закоренелый убийца мог прийти за незначительное преступление и т. п. Знание Достоевского было точнее, чем сведения в «Статейных списках»: там канцелярская версия — у Достоевского знание человека, его характера, понимание его социальной судьбы. И тем не менее мы не вправе требовать от Достоевского точности документа. Создавая художественное произведение, Достоевский не претендовал на фактографическую верность: его исследование каторги было художественным, а не «научным».
Поэтому Достоевский вводит условного рассказчика («неизвестного»), создает художественную хронологию пребывания героя на каторге, меняет фамилии многих арестантов. Под своей фамилией в «Записках» выведен только один арестант — татарин Газин, и то, вероятно, вследствие того «общего тяжелого впечатления, которое производил собою на всех Газин»:
«Этот Газин был ужасное существо. Он производил на всех страшное, мучительное впечатление. Мне всегда казалось, что ничего не могло быть свирепее, чудовищнее его. Я видел в Тобольске знаменитого своими злодеяниями разбойника Каменева; видел потом Соколова, подсудимого арестанта из беглых солдат, страшного убийцу. Но ни один из них не производил на меня такого отвратительного впечатления, как Газин».
Это тот Газин, который только случайно не раздробил головы Горянчикову-Достоевскому и его «товарищу из дворян» (С. Ф. Дурову), сидевшим за чаем на кухне в первый день пребывания в Омском остроге. Некоторые «инородцы» названы по именам (полагают, подлинным): Али, Нурра; крещеный калмык Александр или Александра — как видно, по прозвищу (его прототип — Иван Александров). Каждый из них был глубоко симпатичен рассказчику. У некоторых арестантов в фамилии изменена одна буква: Исай Фомич Бумштейн (подлинная — Бумштель), Куликов (Кулишов).
У большинства — вымышленные фамилии. Дворяне и политические преступники, как правило, обозначены сокращениями подлинных фамилий: А-в (Аристов); Т-кий, Т-ский, Т-вский, Т-жевский (Токаржевский); Б., Б-й, Б-кий, Б-ский (Богуславский); Ж-й, Ж-кий (Жоховский); М., М-й, М-ий, М-кий, М-цкий (Мирецкий); А-чуковский и Б-м (Анчу-ковский и Бем); из администрации — Г-ве (Граве), подполковник Г-ков, Г-в (Гладышев). Из «товарищей»-дворян один назван вымышленным именем и отчеством — Акимом Акимычем (Ефим Белых), второй — «отцеубийцей», позже: «тот, кого считали отцеубийцей» (Ильинский). Никак не назван также «майор», или «плац-майор», «невоздержанный и злой» самодур (плац-майор Кривцов). Как видно, в наименовании героев у Достоевского были свои принципы, решавшие художественные, этические и даже социальные проблемы повествования.
|
