Тема детства в рассказах А. П. Чехова: этико-психологические аспекты*
А. К. Базилевская
В рассказах Чехова о детях фиксируются этико-психологические проблемы, возникающие от непонимания взрослыми мира ребенка и от столкновения детей с миром взрослых. Доказывается, что писатель, размышляя о детях, думал о «взрослых» проблемах, ставших для него «больными вопросами», в том числе о красоте человеческой и природной, о вольных и счастливых людях, о самой возможности счастья.
Ключевые слова: а. п. чехов; рассказы о детях; этико-психологические проблемы; авторский идеал.
Мир ребенка, необычный, неожиданный, яркий — целая область эстетических и этических интересов А. П. Чехова. Для него это особый мир, дети у него — особые люди. Чехова не привлекала литература собственно детская, но его крайне волновала сама стихия детства, притягивал внутренний мир детей, еще не испорченный влиянием общественной среды. В детском сознании он находил неискушенный, гармоничный взгляд на жизнь в ее целостном единстве. Детская тема давала выход его эмоциональному стремлению понять, как соотносится мир взрослых с миром детей. Большая часть произведений Чехова о детях приходится на вторую половину 1880-х гг. — время его расставания с амплуа юмориста и становления как крупного, драматически мыслящего художника.
В пору напряженных идейных поисков и мировоззренческих кризисов конца XIX в. детская натура и детская жизнь вызывали у русских литераторов особый интерес. Детскую тему в творчестве писателей-«восьмидесятников» (В. Г. Короленко, В. М. Гаршин и др.) окрашивали неприятие действительности, поиски нравственного идеала. Эти авторы, тяготея к теме детства, находили в детях (как и в людях из народа) естественную простоту, красоту нравственного чувства, чистоту и непосредственность.
Чехов как создатель образа детского мира в прозрачности и лирической насыщенности письма следует за Л. Н. Толстым, С. Т. Аксаковым, В. Г. Короленко. В то же время преимущественное внимание к боли, беде, одиночеству сближает его с Ф. М. Достоевским, М. Е. Салтыковым-Щедриным, Г. И. Успенским, В. М. Гаршиным. Изображенные Чеховым дети — часто существа страждущие или же угнетенные и подневольные. Чехов писал о том, что хорошо знал, наблюдал, выстрадал. Он сопереживал, сочувствовал детям, остро ощущая их несчастье, чеховские дети-герои вызывают в читателе не просто грусть, но боль и тоску.
Ребенком сам Чехов только издали видел счастливых детей. «В детстве у меня не было детства», — не раз говорил писатель. Себя и братьев он называл «маленькими каторжниками», имея в виду обязательную повинность работы в лавке, другие родительские дисциплинарные меры, деспотизм отца (которого, впрочем, он не переставал любить). Но этот «каторжный» путь не омрачил его души, напротив, возбудил в нем жажду любви к жизни, людям 1 .
При жизни Чехова, как писателя детской темы, приветствовали неоднократно. О чистоте воззрений Чехова, его умении смотреть на жизнь глазами ребенка, об определенной «детскости» и даже «женственности» дара писателя говорилось не раз как при его жизни, так и позднее. Л. Н. Толстой при первом же чтении произведений Чехова восхитился его «способностью любить до художественного прозрения» (запись в дневнике от 15 марта 1889 г.). Д. С. Мережковский говорил о «задушевной гуманности» Чехова, подмечая его «чувствительность, неисчерпаемую, очаровательную, как у женщин и детей» [Мережковский, 553]. Специфику чеховской характерологии подчеркивал В. Набоков: «Ни один писатель не создал столь трогательных, но без грана сентиментальности, персонажей» [Набоков, 325]. Ценна мысль Ю. И. Айхенвальда о том, что, «наблюдая детей, автор вместе с тем показывает нас самих, но в оценке Гриши, Коли, Нади и т. п.» [цит. по: Лысков, 245]. Основываясь на анализе рассказов Чехова, критики развивали тему виновности родителей перед детьми, унижения детей взрослыми, развращающего влияния взрослого мира на детскую душу.
В рассказах Чехова о детях можно выделить два основных аспекта: 1) восприятие мира глазами ребенка и 2) восприятие взрослыми детского мира. Чехов изображает те моменты в жизни детей, которые позволяют выявить проблемы, возникающие от непонимания взрослыми мира ребенка. Он строит свои рассказы чаще всего на столкновении детского сознания с миром взрослых, чуждым и непонятным. В одних произведениях изображаются оба мира как пересекающиеся. События рисуются такими, как их видят взрослый и ребенок. В других внешний мир, с которым сталкивается маленький человек, предстает целиком в его восприятии. Через взаимодействия между детьми и взрослыми выявляются психологические особенности тех и других.
Чехов предстает как знаток детской психологии и поведения. Поражают его наблюдательность, фантазия, дар перевоплощения, умение смотреть на мир глазами героев. Писатель передает свежесть детского взгляда, острую способность видеть красоту (ведь даже тусклые краски в детском восприятии всегда остаются яркими). Каждый ребенок в представлении Чехова — это личность со своими вполне определенными чертами, интересами, привычками, способностями. Дети независимо от возраста остаются во многом беспомощными, но они бескорыстней, чем взрослые, с большей готовностью способны прощать окружающих. Их души мягче. Поэтому окружающий мир, в котором так мало доброты, тепла и любви, часто им непонятен, чужд и страшен.
Чехов прибегает к простым и лаконичным средствам, сразу вводит читателя в суть происходящего. Хорошо сказал об этом качестве его поэтики В. Набоков: «Чехов входит в рассказ... без стука. Он не мешкает...» [Набоков, 330]. Первые фразы рассказов — при абсолютной простоте — многомерны. В них содержится целое повествование. «Папы, мамы и тети Нади нет дома. Они уехали на крестины к тому старому офицеру, который ездит на маленькой серой лошади», — так начинается один из наиболее известных его рассказов «Детвора» (1886) [IV, 315] 2 . Тут ощутимы слог и тональность, свойственные мышлению детей. Именно от их лица ведется повествование. Чувствуется трогательная симпатия автора к миру ребенка, признание его равноправным с миром взрослых.
«Папа, мама и тетя Надя» — люди, близкие детям, и они названы так, как их называют дети. «Старый офицер» — лицо из взрослого мира и, видимо, само по себе детям неинтересное, но им интересно сообщение о том, что в его доме будут крестить ребеночка, интересна и маленькая серая лошадь, на которой ездит старый офицер. Есть еще одна фигура — Филипп Филиппыч. Остается так и непонятным, кто он. Ребятне это все равно, и Чехов отлично знает это. Однако Филипп Филиппыч все-таки вызвал интерес детей. Чем? «Нехороший человек… — вздыхает Соня. — Вчера входит к нам в детскую, а я в одной сорочке... И мне стало так неприлично» [IV, 317]. А еще Филипп Филиппыч наделен привлекательным для детей умением «заводить» веки, от чего глаза «становились красными, как у нечистого духа» [Там же]. Чехов показывает особую детскую внимательность к тем «пустякам», которые совершенно стираются в восприятии взрослых. Зоркость самого Чехова-писателя как раз сродни детской.
Дети играют в лото не в силу потребности беззаботно повеселиться, а от гнетущей скуки, на которую их обрекли уехавшие в гости родители. Дети предоставлены сами себе, сиюминутное воздействие взрослых отсутствует. Однако духовно-душевный мир детей формируется под влиянием мира взрослых. Дети играют во «взрослую» игру, играют, как взрослые, «с азартом», на деньги, пользуясь терминами и языком взрослых. В игре раскрываются характеры. Какие тонкие, яркие портреты! Практичный и завистливый девятилетний Гриша, умненькая и самолюбивая Аня («лет восьми»). А вот их шестилетняя кудрявая сестренка Соня явно более всех по душе автору. Писатель «в лоб» об этом не пишет, однако все, что сказано о девочке, не вызывает сомнения в авторской симпатии. Соня «играет в лото ради процесса игры, по лицу ее разлито умиление. Кто бы ни выиграл, она одинаково хохочет и хлопает в ладоши» [Там же, 316].
Алеша описан не без иронии; нет сомнения, что у такого маленького существа уже закладывается вовсе не ангельский характер: «По виду он флегма, но в душе порядочная бестия. Сел он не столько для лото, сколько ради недоразумений, которые неизбежны при игре. Ужасно ему приятно, если кто ударит или обругает кого» [Там же]. Характеры проявляются в игре: «Аня видит, что Андрей прозевал 28. В другое время она указала бы ему на это, теперь же, когда на блюдечке вместе с копейкой лежит ее самолюбие, она торжествует». Или «Партия! У меня партия! — кричит Соня... — Проверить! — говорит Гриша, с ненавистью глядя на Соню» [IV, 317].
Замечательно описание стола, за которым играют: «стол... пестрит цифрами, ореховой скорлупой, бумажками и стеклышками» [Там же, 315]. Чехов активно использует прямую речь, диалоги динамичны, подчеркнута эмоциональность детского восприятия, поведения, быстрые смены настроений (отсюда быстрые смены тем разговоров). Чехов видит окружающее глазами детей и признает их право быть собой.
Очень точно Чехов показывает, сколь бесцеремонно может быть вторжение взрослых в детский мир. От взрослых в рассказе как бы представительствует гимназист пятого класса Вася. Его тянет к детям, он садится играть с ними. Но вместе с тем: «Это возмутительно! — думает он. — Разве можно давать детям деньги? И разве можно позволять им играть в азартные игры? Хороша педагогия, нечего сказать» [Там же, 318— 319].
Борьба амбиций, самолюбий, алчность — все это присутствует в среде совсем еще малышей. И все же дети трогательны, непосредственны, открыты добру. Чехов не прибегает ни к каким рассуждениям. Свидетельствуют лишь диалоги в игре, и финал — словно бы всепобеждающее детское братство. Соня заснула, в постель «ее ведут всей гурьбой, и через какие-нибудь пять минут мамина постель представляет собой любопытное зрелище. Спит Соня, возле нее похрапывает Алеша. Положив на их ноги голову, спят Гриша и Аня. Тут же, кстати, заодно примостился и кухаркин сын Андрей. Возле них валяются копейки, потерявшие свою силу впредь до новой игры. Спокойной ночи!» [Там же, 320].
Удивительно чеховское умение одним-двумя словами выразить отношение к человеку, описать ситуацию. Всего-то сказано: «примостился и кухаркин сын Андрей», а за этим — целая судьба, драма не то чтобы отверженного, но человека, который с младенчества должен знать «свое место», и вот выдался случай, повезло: он рядом с другими детьми, как все. А это заключительное «Спокойной ночи!». В нем столько любви, столько понимания! «Детвора» — один из самых теплых и вместе с тем психологически глубоких рассказов Чехова о детях.
Объективность Чехова не позволяет ему в детской теме предаться только умилению. Дети разные. Некоторые уже успели «набраться» у «взрослой братии» много чего «негожего». Так появляется шутливый рассказ о завтрашнем доносчике «Злой мальчик» (1883), о ребенке, способном получать удовольствие от смущения и страдания других и даже извлекать из этого выгоду. Влюбленные пытаются уединиться, но постоянно на их пути — злонамеренная «помеха». Коля не только кляузник («не честный и не благородный человек»), но еще и безжалостный вымогатель, мучитель своих жертв. «Подлец! — скрежетал зубами Лапкин. — Как мал, и какой уже большой подлец! Что из него дальше будет?!» [II, 180]. В уста Лапкина Чехов вкладывает собственные мысли: что же выйдет из человека юного, коль он в своем будто бы невинном возрасте наделен столь неприглядными чертами?
Как многие чеховские произведения, рассказ написан словно на одном дыхании, с необычайной легкостью, полон мягкого юмора. Взят вроде бы пустяковый случай, а рассказ содержателен и глубок. Здесь и дивные эскизные портретные характеристики, и описание влюбленности, а главное — «злой мальчик». Почти определившаяся натура человека, которому всего-то лет десять. Как бы комедийно ни была описана ситуация, из нее отчетливо следует: зло рождает зло.
В рассказе мало слов «от лица ребенка», лишь несколько реплик в диалоге. Гораздо больше непосредственной авторской речи, но есть вкрапления фраз, интонаций «злого мальчика». Благодаря этому непосредственному «переселению» в душу ребенка повествование делается образным, сочным. В маленькой по объему вещи очевиден метод Чехова: он будто бы на все смотрит со стороны, никого впрямую не обличает, никого указующим перстом не обозначает и не карает. Он словно говорит самой формой повествования: я вам все описал, представил, извольте сделать вывод сами. Думайте! Чувствуйте!
Образы, которые будят разум и совесть, создал писатель в рассказах о детях-сиротах, обездоленных, живущих тяжко и беспросветно.
Наверно, трудно найти более хрестоматийного литературного героя, чем чеховский Ванька Жуков из рассказа «Ванька» (1886). Кроме ярко выраженных социальных мотивов, в этом произведении есть и глубочайший психологический портрет, и удивительное сочетание трагизма и юмора. Как и в другом знаменитом рассказе — «Тоска», где герой высказывает свою боль «в никуда», в одном случае — лошади, в другом — бумаге, которая никогда не найдет адресата, ибо писана в отчаянии — «на деревню, дедушке». Однако из безнадежной ситуации есть выход, имя которому — исповедь. Человек высказал свою боль, и это приносит ему облегчение. Это и есть начало избавления от невыносимой душевной и физической муки: «стал писать» [V, 478].
Поразителен талант мальчика, богатство его воображения, его наблюдательность, память, вместившая все впечатления детства. Чехов явно любуется своим героем, ведя рассказ от его лица. Поэтичнейше, с пушкинской простотой описана природа, — этот эпизод существует и в контексте воспоминаний Ваньки и как бы сам по себе. Образ деревни прекрасен, как прекрасна и заманчива мысль мальчика о возвращении домой. Когда Ванька рассказывает о своей беспросветной жизни в учении у сапожника, появляются «ейный», «харя», «морда», «трескают» [Там же]. Грубый быт рождает и соответствующие слова. А воспоминания о жизни дома, в деревне, связаны с прекрасным. И слова, в которые облекаются картины воспоминаний, — яркие, образные, светлые. «Убаюканный сладкими надеждами, он, час спустя, крепко спал... Ему снилась печка. На печи сидит дед, свесив босые ноги, и читает письмо кухаркам...» [Там же, 481].
Этот маленький литературный шедевр достигает высот трагедии. Горькая сиротская судьба мальчика воспринимается и в более широком смысле. Ведь дедушка Константин Макарыч отправил любимого внука в город, думая, что там ему будет лучше, чем в родной деревне. «Ванька», как и многие произведения Чехова, — об одиночестве, о том, как трудно быть понятым, о невозможности предощутить страдание другого человека.
В повести «Степь» (1888) (произведении многоплановом, сложном по композиции, с большим числом действующих лиц) образ ребенка раскрывается в его отношениях с окружающим. Девятилетний Егорушка, которого родственник и сельский священник везут в город учиться, — одна из центральных фигур повести. Этот мальчик, очень ранимый, душевно одинокий, лирически настроенный — уже личность, со своими вкусами, пристрастиями, оценками, даже взглядами на того или иного человека, на тот или ной факт. За время своего мучительного путешествия, приглядываясь к протекающей рядом жизни, он делает неутешительный вывод: «как скучно и неудобно быть мужиком!» [VII, 91].
В немалой степени именно его глазами видится и оценивается происходящее. Сознание юного героя выявлено через его способность понимать жизнь природы как подобие жизни человека. Вот страшная картина грозы глазами Егорушки, соответствующая его собственному отчаянию и оставленности: «Кто-то чиркнул по небу спичкой» [Там же, 84]; «Чернота в небе открыла рот, и дыхнула белым огнем» [Там же, 85]. Возможно, мальчика нельзя назвать главным персонажем повести, но только по той причине, что главный герой — сама степь.
Знакомый чеховский мотив — сочувствие ребенку, жизнь которого взрослые устроили по своему разумению, ничуть не вдумываясь или по крайней мере не вдумываясь глубоко в то, каково же самому мальчишке, которого отдают в чужие руки, отправляют в полную неизвестность? Каково детской хрупкой душе быть оторванной от привычного мира? Чехов с необычайным сочувствием пишет о горюющем ребенке. Он полностью на его стороне. И называет его ласково, не иначе как Егорушка. Постоянно подчеркивает, с одной стороны, тоску и одиночество мальчика, а с другой — его наблюдательность, способность видеть красоту, радоваться прекрасному.
Есть один интереснейший прием, который Чехов применяет как бы исподволь. По тому, как разные люди относятся к ребенку (а их десятки встречаются в пути), писатель, в сущности, рассказывает о самом человеке: добр он или зол, алчен ли, способен ли на сострадание. Так, к примеру, еврейская чета на постоялом дворе, пожалев сироту, отдает Егорушке пряник, отрывая его от своих многочисленных детей. Образ Егорушки вырастает до символа. Это и символ романтизма, поэтичности детской души, непосредственности детского сознания, и некий знак одиночества человека, вступающего в жизнь.
Одна из главных идей рассказов Чехова о детях в том, что уже в раннем возрасте ребенок обладает вполне определенными чертами характера, более того, во многом это уже сформировавшаяся личность. Но при этом дети еще далеки от жизни взрослых, у них нет опыта, нет затянувшихся душевных ран, неизбежно возникающих с возрастом, пока человек «обтесывается» об острые углы жизни. Они живут в своем наивном мире, полном добра, любви, иллюзий, доверия, искренности.
Детская душа чутка ко всему хорошему, и счастливое состояние души, как правило, присуще ребенку постоянно, это одно из существенных его отличий от взрослого. Но когда гармонию детского мира с его бесхитростными помыслами нарушают равнодушие и хладнокровие взрослых, доверчивость к жизни начинает колебаться. Пошлость и жестокость взрослых постепенно гасят искру Божью в душе маленького человека.
Возникает еще одна и не менее значимая тема. Трудности человеческого общения, прежде всего общения между отцами и детьми, людьми разных поколений, начинаются не вдруг, не в зрелом возрасте; истоки этого процесса коренятся именно в детстве. И возникают эти трудности от нежелания, а нередко от невозможности взрослых воспринять мир ребенка, от их невнимания к детской душе. «В мире каждого писателя всегда есть свое особое зло, от которого страдают его герои. У одного писателя это бедность, у другого — несправедливость, у третьего — жестокость. У Чехова... существенным злом является одиночество. Писатель показывает людей, одиноких буквально... и людей, одиноких среди близких. <...> Неблагополучие в семейной жизни в произведениях Чехова чаще всего выражается не в притеснении, издевательстве или в других подобных формах зла, которые могут принести люди своим близким, а в отчуждении, равнодушии и взаимном непонимании» [Лысков, 87].
Широко известно письмо А. П. Чехова к брату Николаю (март 1886 г.) о требованиях к воспитанному человеку. Писатель формулирует восемь наиболее важных, с его точки зрения, принципов. Казалось бы, впрямую они не касаются темы детства, но очевидна их сущностная связь с раздумьями Чехова-художника о детях. Так, в пункте первом автор пишет о воспитанных людях: «Они уважают человеческую личность, а потому всегда снисходительны, мягки, вежливы, уступчивы». Или, к примеру, в пункте четвертом: «Они чистосердечны и боятся лжи как огня, не лгут они даже в пустяках. Ложь оскорбительна для слушателя и опошляет в его глазах говорящего» [Чехов, 1974, 223]. Разве не о том же говорит Чехов, описывая взрослых в их непонимании поступков и состояния детей?
В рассказах Чехова о детях с большой горечью говорится в первую очередь о «невоспитанности» взрослого мира, который истребляет в человеке самые человечные качества, обучает его порокам. Отсюда и неправильное восприятие взрослыми детского мира, полного доброты, любви, сочувствия, искренности, правды. Взрослым непонятна детская душа, но часто они и не желают ее понять. Порой своими словами и поступками взрослые неосознанно травмируют душу ребенка, обрекая его на одиночество («Событие», «Житейская мелочь», «Отец семейства»). В то же время часто взрослые бессильны, даже когда стремятся к этому, разобраться в детской душе: попытка понять детскую натуру, простую и одновременно сложную, кончается ничем («Дома»). Однако не только взрослые воспитывают детей, но и дети воспитывают взрослых, которые усваивают черты детскости, учатся у детей быть радостными, добрыми, живыми. Ведь душа детей всегда жаждет любви, заботы, ласки, справедливости, понимания. И только там, где это есть, гармоничны отношения между взрослыми и детьми («Беглец», «День за городом»).
Произведения Чехова о детях — пример столкновения простодушного мира детей с миром взрослых, который во многом им чужд и непонятен. Мастерски «перевоплощаясь» в своих маленьких героев, писатель умеет смотреть на окружающий мир широко раскрытыми глазами детей, но замечает, конечно, гораздо больше того, что способна вместить и понять бесхитростная детская душа. «Писатели-художники часто хорошо помнят многое такое из детства, что нами, обыкновенными людьми, забывается. Это надо сказать и о Чехове, который вдобавок к этому глубоко понимает детскую натуру и любит детей», — писал В. А. Гольцев [цит. по: Лысков, 169]. События, которые рисует Чехов в рассказах о детях, — обыкновенные житейские истории, знакомые читателю. Но, преломляясь через призму детского сознания, эти «истории» открывают перед нами своеобразие детского восприятия окружающих и окружающего, непосредственность реакции, идущей больше от чувства, чем от разума, особую внимательность, интерес к тем «пустякам», которые совершенно не волнуют взрослых. Есть тут, конечно, некий элемент писательской мечты и утопии.
Повсюду в повествование вкраплена по-детски наивная образность, с ее помощью автор достигает иллюзии детского взгляда на события. С помощью характерных «чеховских» художественных средств он мастерски передает детское восприятие мира, тонко подмечая его особенные черты: «...Примелькавшиеся вещи и поступки соотнесены с неожиданной шкалой мерок и ценностей; мир как бы увиден заново, то, что привычно и узаконено во взрослом мире, обнаруживает свою относительность...» [Катаев, 47]. Прием заимствования речи варьируется от отождествления повествователя с персонажем до обозначения дистанции по отношению к нему. Произведения о детях — органическая часть творчества Чехова со всеми чертами, присущими его поэтике. Воссоздавая характерные черты поведения и мышления детей, он не отступает от своих принципов — обращенности к обыденному, краткости, сдержанности выражения чувств, «недосказанности», надежды на сотворчество читателя. В большинстве произведений через необычный, но правдоподобный случай выявлен в изображаемом характере тип, которому дается непрямая оценка всей системой образов и ситуаций. К рассказам о детях в чем-то приложима мысль Набокова о чеховской прозе в целом: «Нет никакой особой морали, которую нужно было бы извлечь, и никакой особой идеи, которую нужно было бы уяснить. <...> Рассказ основан на системе волн, на оттенках того или иного настроения» (Набоков, 337— 338).
Однако морали-то нет, зато нравственный урок есть. Вот одно из высказываний Чехова, объясняющих отсутствие назидательности в его творческой манере: «Надо писать то, что видишь, то, что чувствуешь, правдиво, искренне. Меня часто спрашивают, что я хотел сказать тем или другим рассказом. На эти вопросы я не отвечаю никогда. Я ничего не хочу сказать. Мое дело писать, а не учить!.. Живые правдивые образы создают мысль, а мысль не создаст образа. <...> Если я живу, думаю, страдаю, то все это отражается на том, что я пишу. Зачем мне слова: идея, идеал? Если я талантливый писатель, я все-таки не учитель, не проповедник, не пропагандист. Я правдиво, то есть художественно, опишу вам жизнь, а вы увидите в ней то, чего раньше не замечали: ее отклонения от нормы, ее противоречия...» [цит. по: Авилова, 124— 125].
Параллельный мир взрослых в большинстве случаев бесцеремонно нарушает гармонию мира ребенка и предстает в отталкивающей неприглядности. Дети у Чехова не принимают мир взрослых, они, как правило, далеки от его фальши, жестокости, равнодушия. Поэтому чеховские маленькие герои часто одиноки и беззащитны. «Равнодушие — постоянный фон в рассказах писателя», но «герои равнодушны и отчуждены не в силу своих индивидуальных недостатков, а в силу всеобщих свойств мира, в котором они живут», поэтому они «никогда не несут зло своим близким сознательно» [Линков, 88, 90]. Взрослые обрекают детей на одиночество, сами того не осознавая, просто потому, что так пóшло, никуда не годно устроен их собственный мир.
Ребенок — судья взрослого мира. Детский взгляд, голос, интонация оттеняют фальшь взрослой жизни, служат толчком к таким раздумьям, которые далеко выходят за границы детских помыслов. Мысль Чехова нельзя сводить только к любованию чистотой неиспорченной детской души и к осуждению взрослого мира. Детские образы у писателя разные, как различны и образы взрослых. Великий мастер психологии глубоко, емко, лаконично раскрывал все характеры. В жизни детей писатель находил и такие отношения, от которых надо было бы избавиться, и другие, которые он хотел бы видеть во взаимоотношениях между всеми людьми.
«Детские» рассказы Чехова — одна из форм выражения идеала писателя, художественная конструкция взаимосвязей между людьми вообще. Своими рассказами о «недетской» жизни детей писатель взволнованно говорил о том, что дети вправе быть собой, что детство должно быть действительно детством. Размышляя о детях, писатель думал о «взрослых» проблемах, ставших для него «больными вопросами». «Детская» тема у Чехова связана с коренными его размышлениями о нескладной жизни, «убыточной» и ненормальной, о корысти и расчете, отравляющих жизнь людей. И в то же время — это круг его раздумий о человеческой и природной красоте, о вольных и счастливых людях, о самой возможности счастья.
Список литературы
Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем : в 30 т. Сочинения : в 18 т. М., 1977— 1988.
Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем : в 30 т. Письма : в 12 т. Т. 1. М., 1974.
Катаев В. Б. Проза Чехова: проблемы интерпретации. М., 1979.
Линков В. Я. Художественный мир прозы А. П. Чехова. М., 1982.
Лысков И. П. А. П. Чехов в понимании критики. М., 1906.
Мережковский Д. С. Толстой и Достоевский: вечные спутники. М., 1995.
Набоков В. В. Лекции по русской литературе. М., 1996.
Авилова Л. А. А. П. Чехов в моей жизни // А. П. Чехов в воспоминаниях современников. М., 1986. С. 121— 208.
|