| О жанровом взаимодействии и литературном эксперименте в журналах Н. И. Новикова
Э. И. Коптева
Статья обращается к проблеме генезиса философских форм в русской прозе конца XVIII в. Рассматривается взаимодействие художественных и нехудожественных типов высказывания («первичных» и «вторичных» жанров, по определению М. М. Бахтина). Важное значение в журналах Н. И. Новикова 1760—1770-х гг. принимает «ориентация» письменной речи на устную, в связи с чем большую актуальность приобретают серьезно-смеховые и фамильярные формы, взаимодействие древних риторических жанров, а также фигур (диалог, диатриба, апофегма, силлогизм, софизм и др.) с документальной и мемуарной литературой.
Русская историко-литературная традиция XVIII в. во многом остается до сих пор недооцененной, хотя формирование различных художественных и философских форм отечественной культуры исходит из тех поисков и экспериментов, которые раскрываются в словесности века Просвещения.
Генезис русской прозы XVIII—XIX вв. — одна из актуальных проблем современного литературоведения — опирается на множество различных традиций, древних и новых, отечественных и зарубежных, в том числе в его основе лежит стихия живого национального языка, разнообразных форм высказывания. Ю. М. Лотман пишет: «…В художественном развитии принимают участие не только художественные тексты. Искусство, представляя собой часть культуры, нуждается для своего развития в не-искусстве, подобно тому как культура, составляя лишь часть человеческого бытия, нуждается в динамическом соотнесении с внешней для нее сферой некультуры — незнакового, нетекстового, несемиотического бытия человека. Между внешней и внутренней сферами происходит постоянный обмен, сложная система вхождений и выведений. Причем сам факт введения текста в сферу искусства означает перекодировку его на язык художественного восприятия, то есть решительное переосмысление» [Лотман, 777 ].
В связи со сказанным обратимся к вопросу о взаимодействии естественной речевой среды и древних форм риторического высказывания в ранних журналах Н. И. Новикова.
По мысли М. М. Бахтина, «вторичные (сложные) речевые жанры — романы, драмы, научные исследования всякого рода, большие публицистические жанры и т. п. — возникают в условиях более сложного и относительно высокоразвитого и организованного культурного общения (преимущественного письменного)…» [Бахтин, 251 ]. Первичные жанры — различные формы бытового общения — перерабатываются и синтезируются в более сложные высказывания, т. е., попадая в письменный текст, они лишаются непосредственной связи с бытовыми формами жизни.
Подобный процесс наблюдается в формирующейся русской прозе XVIII—XIX вв. В данном случае мы имеем в виду самое широкое понятие прозы: все, что противоположно поэтической речи — исторические и философские разыскания, мемуары, записки, письма и т. п. Безусловно, здесь нельзя говорить о прямом воздействии первичных форм речи на вторичные уже постольку, поскольку слово ведет себя в сложных жанрах иначе, чем в простых. К примеру, в связи с этим Лотман отмечал своеобразную «стяженность» слов и словосочетаний в письменном тексте, их более тесную взаимосвязь и взаимозависимость, нежели в устном высказывании.
В журналах Новикова «ориентация» письменной речи на устную особенно интересна. Здесь рождаются различные высказывания, опирающиеся на стиль и композиционное построение прижившихся в национальной традиции форм: договор, летописи, канцелярские документы, приказы, описи и т. д. Стандартная основа таких форм часто искажается, вместе с тем стилизация и пародия оказываются неразрывно связаны. Русская словесность экспериментирует, отбирает наиболее удачные сочетания. Разные сферы жизни смешиваются, обнаруживая свои особенности и взаимосвязи: научная, деловая, публицистическая, бытовая, художественная, историческая, этическая и др. Здесь же раскрывается взаимодействие серьезно-смеховых форм.
«В каждую эпоху развития литературного языка задают тон определенные речевые жанры. <…> Всякое расширение литературного языка за счет различных внелитературных слоев народного языка неизбежно связано с проникновением во все жанры литературного языка в большей или меньшей степени и новых жанровых приемов построения речевого целого, его завершения, учета слушателя и партнера и т. п., что приводит к более или менее существенной перестройке и обновлению речевых жанров» [Бахтин, 256 ].
Не следует забывать, что журналы Новикова раскрывают вполне конкретную культурную задачу просвещения читателя, речевой портрет которого часто обосновывает выбор тех или иных форм изложения. Среди читателей и корреспондентов увидим молодого дворянина, бегущего службы, писателей, судью, юную кокетку, больных и лекарей, деревенского старосту и помещика и пр. Формируется индивидуализация речи — процесс, отраженный в том числе в русской комедиографии второй половины XVIII в.
Часто в основе журнального текста лежит бытовой диалог. Пишущий автор разговаривает с воображаемым читателем, вопрошает, ответствует. Такое «условное разыгрывание речевого общения» (Бахтин) характерно для риторических жанров. Наряду с формами простого высказывания риторические (дидактические) жанры лежат в основе журнальных публикаций Новикова и его собратьев. Приведем некоторые примеры.
В «Предисловии» (Трутень, 1769, 2 мая, 1 ) создается условный образ первого лица, издателя-собирателя, внешний портрет которого отсутствует, зато разворачивается подробное описание внутренних качеств: связующим звеном их становится признание автора в лености:
Порок сей так мною овладел, что ни за какие не могу приняться дела и для того очень много у себя теряю [Новиков, 15 ].
В повествовании порок противопоставлен службе и таким образом вводится в иерархическую систему социальных норм поведения человека XVIII в. Должное сталкивается с недолжным. Подобная двойственность находит отражение в композиционном построении рассказа о жизни издателя, центром которого становится парадокс и пародия.
Кто же свободно готов признаться в собственных пороках? Условная фигура рассказчика становится сатирической маской. Прием саморазоблачения, столь распространенный в комедиях и сатирах классицизма, не просто доведен до предела, в течение повествования он вдруг неожиданно для читателя «переворачивается»: лень, оказывается, вызвана фальшью и лицемерием окружающих, а желание служить объясняется «пронырствами».
В целом, описание привычек издателя напоминает риторическую речь, в которую, правда, вкрались софизмы. Чем же вызвана лень? Нежеланием «ездить на поклон», читать книги, «просвещать разум науками и познаниями», нежеланием одеться, вести переписку, служить, знать «науку притворства». Любая служба оказывается «не по склонностям» автора. Рассказчик опирается на известную схему, противопоставляющую порок и пользу, однако в свободной беседе автора и читателя части этой пропорции меняются местами.
Подобный тип размышления напоминает заседания неотериков, появление сатирического диалога и других пародийных форм, вызванных «второй софистикой». Типологическая параллель, рассматривающая сходные процессы в историко-культурной традиции Древнего Рима начала новой эры и русского секулярного XVIII в., уже обращала на себя внимание в отечественном литературоведении: «Ситуация рождения философской прозы в России этого времени (имеется в виду первая треть XIX в. — Э. К .) в основном повторяет черты процесса возникновения подобного рода поэзии в древнегреческой словесности; кроме того, осознание генезиса русской философской прозы позволяет выявить ее основной содержательный принцип. Исторически философская проза обязана своим рождением недифференцированности образного и логического мышления, характерной для ранних ступеней сознания» [Еремеев, 17 ].
В связи с изложенным видится актуальной проблема самих терминологических определений «проза», «журналистика», «публицистика» по отношению к русской словесности второй половины XVIII в. В журналах Новикова перед нами предстает лаборатория, в которой разворачивается настоящий эксперимент поиска новых путей развития словесного творчества. Экспериментаторство — вообще ключ к прочтению произведений русских авторов XVIII в. (Ф. Прокопович, А. Кантемир, В. Тредиаковский и др.), несмотря на строгую теорию классицизма, выработанную к середине столетия.
Вернемся к первому листу журнала «Трутень». Именно здесь, в предисловии, разрабатывается та повествовательная схема, которая надолго закрепится в отечественной литературе (к примеру, в «Повестях Белкина» или в «Герое нашего времени»): издатель предлагает читателям отправлять материалы:
Ибо сам я, кроме сего предисловия, писать буду очень мало, а буду издавать все присылаемые ко мне письма, сочинения и переводы в прозе и стихах, а особливо сатирические, критические и прочие ко исправлению нравов служащие… [Новиков, 16 ].
Если бы это предписание оправдалось, мы вправе были бы говорить о публицистике в прямом смысле слова, однако Новиков и его анонимные корреспонденты (среди них, как известно, Д. И. Фонвизин, А. Н. Радищев) печатают не настоящие письма читателей, а их подделки, а также псевдообъявления, отрывки из псевдолечебника, выдуманные приказы, отписки и пр. Документальные формы смешиваются с полухудожественными, приватные письма — с пасквилями и памфлетами. Перед нами живая стихия слова.
Основой, упорядочивающей такой кажущийся «хаос», становятся, по нашему мнению, дидактические риторические жанры. Так, только в процитированном предисловии можно увидеть взаимодействие различных «первичных» и «вторичных», в осмыслении Бахтина, форм: открытое письмо, нравоучительные сентенции, прошение, ложные силлогизмы, ложные примеры, апофегмы [см.: Никанорова] и т. п. Не менее важна интонация, выработанная автором: в ней чувствуется и доверительность устной беседы, и сатирическая насмешка, и проповедническая дидактика. Часто издатель обращается к афористичным высказываниям:
Придворный человек всем льстит, говорит не то, что думает, кажется всем ласков и снисходителен, хотя и чрезвычайно надут гордостию. Всех обнадеживает и тогда же позабывает; всем обещает и никому не держит слова; не имеет истинных друзей, но имеет льстецов, а сам также льстит и угождает случайным людям… [Там же].
Это уже ложная максима, напоминающая Грасиана и Ларошфуко.
В новиковских изданиях рождается зеркально отраженная «система» жанров: похвала становится ложным панегириком, серьезное превращается в смешное. Конечно, здесь продолжают свое развитие и «узаконенные» литературные формы, создающие некий фон для словесных и жанровых экспериментов, однако традиционные «схемы» усложняются, «взрываются» контаминацией самых разнообразных «фигур». Эффект читательского ожидания разрушается.
«Учет адресата и предвосхищение его ответной реакции часто бывает многосторонним, сложным и напряженным, вносящим своеобразный внутренний драматизм в высказывания» [Бахтин, 293 ]. Так, письмо в «Листе XIII» от 21 июля 1769 г. поначалу напоминает судейскую историю. Автор даже прибегает к тавтологии: «…Сообщаю тебе истинную быль» [Новиков, 34 ]. Дальнейшее повествование приближается к притче: «У некоторого судьи пропали золотые часы» — и выходит к сатире и сарказму:
Легко можно догадаться, что они были не купленные. Судьи редко покупают; история гласит, что часы по форме приказной с надлежащим судейским насилием вымучены были у одной вдовы, требующей в приказе, где судья заседал, правосудия, коего бы она, конечно, не получила, если бы не вознамерилась расстаться против воли своей с часами [Новиков, 34—35 ].
Упоминание о безымянных судье и вдове отсылает к притчевой традиции, однако объяснение, характерное для этой формы, здесь отсутствует. Особое внимание обращает на себя противоречивое смешение слов, некоторые слова в контексте получают противоположное словарному значение: «с надлежащим судейским насилием вымучены были», «в приказе, где судья заседал, правосудия… не получила…» Это суд без правды, без свободы. В последующем повествовании притчевая антитеза «суд земной — Суд Небесный» подробно раскрывается, при этом ход дела напоминает авантюру: «В комнату, где лежали часы, входили только двое, подрядчик и племянник судейский» [Там же, 35 ]. Подрядчика обвинили и наказали. Часы, как некий волшебный помощник, проходят из рук в руки по кругу, возвращаясь в тот же приказ, где слушалось дело: от проигравшего племянника — к «картошному мудрецу» — к титулярному советнику-ростовщику — к «придворному господчику» — к его любовнице — к прокурору приказа в неделю Святой Пасхи. Сюжеты «суда-наказания» и «купли-продажи» встроены в христианский календарь, что усиливает противостояние профанного и сакрального. Сюжет не развернут, «пунктирен», между тем подобное соотношение святого и низменного характерно для русской литературной традиции второй половины XVIII в. К примеру, подобный хронотоп разворачивается в комедии А. П. Сумарокова «Опекун» (1760) и в бурлескной поэме В. И. Майкова «Елисей, или Раздраженный Вакх (1771). (События комедии Сумарокова соотносятся со Святой неделей, а поэмы Майкова — с Масленой.)
Финал судейской истории двойствен. Если бы секретарь не донес, что вор — племянник, «дважды мучимому» подрядчику не быть бы освобожденным. Читателю остается догадываться: то ли секретарь действительно честный человек, то ли выслуживается перед прокурором.
Образ «золотых часов» в этой истории может быть осмыслен как образ Времени. Такой тип обобщения близок притче. В этом отношении текст выполняет роль «примера». Вместе с тем дают о себе знать традиции волшебной сказки и бытовой повести, правда, повествовательная структура этих форм здесь «свернута». Читательское воображение уже способно дорисовать [см.: Ромодановская], по какому пути возможно развитие этой истории.
В журналах Новикова проявляется установка на активное восприятие и домысливание читателя. В условиях литературной ситуации 1760—1770-х гг. это воспринималось как переориентация литературной среды, чем объясняется столкновение со «Всякой всячиной». Новиков создает «нового» читателя, Екатерина обращается к «старому», воспитанному на образцах высоких жанров.
В этой связи важную роль начинает играть обращение к фамильярным формам выражения. Адресат попадает в ситуацию общения безусловного. Чин, социальная иерархия не имеют здесь такой определяющей роли, какую выполняют в светской или служебной сферах. В новиковских журналах отраженный мир становится «перевернутым», разоблаченным; по отношению к нему дозволено любое высказывание, снимаются запреты и условности.
Подобная мировоззренческая позиция объясняет вольности в смешении разных стилей, жанровых традиций и т. п. Перед читателем «разыгрывается» сцена неофициального бытового общения, хотя на деле за ней стоит продуманная позиция автора-просветителя.
Список литературы
Бахтин М. М. Проблема речевых жанров // Бахтин М. М. Автор и герой. К философским основам гуманитарных наук. СПб., 2000. С. 249—298.
Еремеев А. Э. И. В. Киреевский. Литературные и философско-эстетические искания (1820—1830). Омск, 1996.
Лотман Ю. М. О содержании и структуре понятия «художественная литература» // О русской литературе : ст. и исслед. (1958—1993). История русской литературы. Теория прозы. СПб., 1997. С. 774—788.
Никанорова Е. К. Жанры апофегмы и анекдота в массовой литературе XVIII в. // Пробл. изучения рус. лит. XVIII в. Метод и жанр : межвуз. сб. науч. тр. Л., 1985. С. 20—28.
Н. И. Новиков и его современники : избр. соч. / под ред. И. В. Малышева; подбор текстов и примеч. Л. Б. Светлова. М., 1961.
Ромодановская Е. К. Русская литература на пороге нового времени : пути формирования русской беллетристики переходного периода. Новосибирск, 1994.
|
