| Культурно-мифологическое наследие славян и неоязычество
В.А. Чудинов
Одним из последствий демократизации нашего общества явилось увеличение числа религиозных конфессий в России, к которым относят себя и представители дохристианских верований. В самом этом факте нет ничего предосудительного, ибо свобода совести гарантирована конституцией России. Вместе с тем, язычники, как они сами себя называют, весьма отличаются по своим взглядам от своих предшественников, представителей дохристианских взглядов, уклоняясь в сторону агрессивности и отхода от общепринятой морали, что, естественно, вызывает озабоченность у широкой общественности.
Брошюра Доброслава. В коротком сообщении невозможно рассмотреть все современное неоязыческое движение, весьма неоднородное по своим положениям и организационной структуре, поэтому я ограничусь рассмотрением всего трех источников, пропагандирующих языческие ценности в печатных изданиях. Первым из них является брошюра Доброслава из Калужской Славянской общины под названием «Язычество: закат и рассвет»; автор тут провозглашает на обложке славу Яриле, но не сообщает ни год, ни место издания, лишь упомянув в конце, что компьютерная верстка была проведена в Калуге. Такое подпольное издание настораживает с самого начала; знакомство с текстом убеждает в том, что легально подобную брошюру вряд ли выпустило бы какое-нибудь издательство.
Уже первые слова брошюры вызывают у читателя недоумение. «Изначальное язычество (в отличие от позднейших, искусственных, рукотворных религий) есть мировоззрение ПРИРОДНОЕ, а потому совершенное и непорочное, как и сама Природа. И оно не нуждалось для своего утверждения, ни в каком насилии, и ни в каком сверхъестественном оправдании, как не нуждается в этом и сама природа» (с. 1). Тут видно что-то новое в религиоведении: разделение религий на рукотворные и нерукотворные. Даже если встать на точку зрения автора, неясно, что такое «рукотворная» религия. Духовные системы вряд ли создаются руками; процесс религиозного творчества обычно достаточно длителен, интимен и анонимен, даже если впоследствии создание религии приписывается деятельности одного лица. В природе как таковой никакой религии нет; священные тексты и ритуалы невозможно ни выкопать из земли, ни сорвать с дерева, ни отыскать во внутренностях животных. Любые религии создаются людьми, даже если считаются боговдохновенными, и иного пути нет. Вера в природу ли, в человека ли, в бога ли относится к разряду мировоззрения, то есть к духовной деятельности, а никак не к рукотворной и тем более не к области материального. Вероятно, Доброслав не проходил вузовского курса философии.
Весьма сомнителен тезис и в отношении совершенства и непорочности природы. Как мы знаем из курса биологии, травоядные животные питаются растениями, убивая их, а хищники, в свою очередь, уничтожают травоядных. Можно ли считать это совершенством и непорочностью — зависит от системы взглядов. Что же касается отсутствия насилия в самом язычестве, то сейчас, за дымкой времени, нам трудно ответить на вопрос о социальных последствиях духовных революций в славянском язычестве, но они несомненно должны были происходить при всякой смене пантеона, а уж тем более при замене зооморфных богов на антропоморфных, или лунных на солнечных. По сути дела, сам автор опровергает себя, когда признает бога Рода и бога Ярилу, но возражает против признания богов Сварога и Дажьбога. Неясно, как же в таком случае поступать с теми язычниками, которые признают культы этих более молодых богов? Неужто изгонять их из языческой общины? Но ведь это же насилие!
Выпады против христианства. Следующее откровение Доброслава: «Иудохристианский монотеизм, утверждающий существование личностного человекообразного бога-творца, обитающего где-то вне природы и совершенно ей чуждого, есть, по сути — чистейший материализм, согласно которому Природа — всего лишь “слепок” и “бездушный лик”. Библейская догма о творении могла возникнуть только в среде того нечестивого народа, который в матери-природе видел лишь средство удовлетворения своих потребностей и пытался низвести ЕЕ — СВОЮ КОРМИЛИЦУ до уровня бессловесной рабы» (с. 1). — Сразу хотел бы отметить, что верующий человек такого бы не написал. Как известно, в нашем многоконфессиональном мире религии, естественно, признавая правоту своего учения и неправоту другого, все-таки высказываются по поводу других учений весьма сдержанно, если вообще высказываются. Иначе открывается путь к религиозным войнам. Обвинять христианство в материализме, прочитав, что “вначале было Слово”, означает быть полностью невежественным в этом вопросе. Образы Тютчева здесь ни к чему, ибо русский поэт свои строки “не то, что мните вы, природа” адресовал вовсе не христианам, а тем, кто не видит в ней духовного начала. Любая же религия признает одухотворенность материи, и христианство в том числе. Другое дело ученые с их научным материализмом; вот тут есть возможность сугубо материалистической, в духе Бенедикта Спинозы, трактовки природы. Приставка “иудо-” к слову “христианство”, по меньшей мере удивительна, ибо христианство относится к мировым религиям, и подобное словосочетание звучит не менее дико, чем “арабоислам” или “индобуддизм”. Нет и словосочетания “славяноязычество”. Наконец, согласно христианству, Бог пребывает во всем, а значит, и в природе. Это с позиций пантеизма мы судим о Боге, прежде всего, по его творениям; за природой Бог оказывается только в атеизме. Но там его нет вообще нигде, и природа тут не при чем.
Далее Доброслав утверждает: «слово бог — не коренное славянское. Оно занесено к нам восточными кочевниками скотоводами» (с. 2). И это неверно, хотя вроде бы и согласуется с позицией некоторых этимологов, которые полагают заимствование этого слова из иранских языков. Я прочитал несколько десятков слоговых текстов периода палеолита, когда скотоводства заведомо не было, и когда наши предки-охотники представляли себе богов в виде животных; там встречалось слово БОГЪ. Так что это исконное славянское слово. Однако утверждение о заимствовании понадобилось этому автору для того, чтобы объявить, что «боги позднеславянского язычества — Святовит, Хорс Белбог, Дажьбог — это уже не Ярило» (с. 12). Тем самым, Доброслав, сам того не ведая, становится на точку зрения славян-коровичей, почитавших Ярило, и осуждает славян-сварожичей, почитавших Сварога и Сварожичей. А это в свою очередь означает, что он уже не имеет права говорить от имени всех язычников. Кстати, в данном пассаже в подлиннике он пишет имя Святовита через Е, от слова СВЕТ, а не СВЯТ, фальсифицируя его истинный смысл. Впрочем, слова “СВЯЩЕННЫЕ” и даже “СВЯТИЛИЩЕ” у него пишутся через Е (с. 19). Очевидно, этот горячий поборник русского духа находится не в ладах с русской орфографией.
Понимание христианской цивилизации. В его брошюре имеется и политэкономический пассаж: «Природопожирающий капитализм есть уродливое порождение иудохристианской цивилизации. НО ОНА ОБРЕЧЕНА И КАТИТСЯ В ПРОПАСТЬ. Безумны попытки доморощенных реформаторов гнаться за этой убегающей в небытие цивилизацией. Рыночная экономика мыслима только в условиях роста производства, т. е. искусственного раздувания потребностей и соответствующего наращивания объема перемалываемых природных ресурсов. Но гонка потребления (погоня за прибылью) в условиях неумолимого сокращения этих ресурсов делает невозможным дальнейшее безудержное развитие производства. Крах капиталистической экономики — не за горами; это дело сравнительно близкого будущего» [1, с. 38]. Мне это напоминает выдержку из работ политэкономов советского периода на тему “Общий кризис капитализма”, где делался вывод о скором конце капитализма не только ввиду полного истощения природных ресурсов, но и за счет неуклонного роста классовых противоречий между капиталистами и их могильщиком, рабочим классом. Работе В.И. Ленина об империализме как высшей и последней ступени капитализма с выводом о его неизбежном и очень быстром крахе мы скоро будем отмечать столетний юбилей. За это время капиталисты научились договариваться с рабочими, создали им приемлемые условия и, в частности, стали выплачивать зарплату много выше той, что платили в так называемых социалистических странах. Хотя природные ресурсы действительно уменьшаются, однако вместо дров и угля в энергетике начали использовать нефть и газ, а сейчас и они постепенно замещаются ураном, а также ветровой и солнечной энергией. Что же касается мировой добычи железной руды, то она не только стабилизировалась, но из десятилетия в десятилетия падает, поскольку нашлась замена, и не столько в виде цветных металлов, сколько в виде пластмасс. Так что хотя проблемы в экономике действительно есть, для смертного приговора пока данных мало. А в отношении рыночного принципа по сравнению с распределительным можно лишь заметить, что последние 10 лет развития России показали его эффективность, ибо исчез хронический дефицит товаров и услуг, а рабочее место стало ценностью; повысился престиж многих бывших непрестижных профессий. Рыночное общество в этих отношениях оказалось прогрессивнее распределительного.
Однако из своего мрачного пророчества Доброслав делает такой вывод: «Язычество — это и есть то самое природоохранное сознание, об утрате которого так много говорится. Не экология — учение о доме - природном обиталище требуется людям, чтобы выжить, а ЛЮБОВЬ К ПРИРОДЕ. У народов осталась единственная опора перед лицом надвигающейся катастрофы; это естественная опора — МАТЬ-ПРИРОДА, ибо все искусственные религии и доктрины запачканы ложью и кровью... Язычество — это совокупность воззрений и познаний касательно таинственных сил Природы и человека. Современное язычество — это движение не назад — “в пещеры”, а вглубь. Налицо бессознательное, невольное движение новейшего естествознания по тому же направлению — вглубь бездонного колодца древней мудрости. Ищущие мудрость где-то на чужой стороне подобны сидящим на сундуке с сокровищами и тянущими руки за милостыней» [1, с. 38]. Этот отрывок поражает смесью наивности и невежества. Язычество понимается тут в духе мифологической школы XIX века, трактовавшей эту славянскую религию как “поэтический взгляд славян на природу”. Более поздние научные изыскания показали, что поклонение шло не природе как таковой, а богам, причем олицетворявшим не только силы природы, но и определенные свойства социума, например, справедливость (бог Прове), защита отечества (одна из функция бога Перуна), праздное веселье (Услад), поэтическое вдохновение (Барма), вечная память героям (Знич), и даже недоброжелательство (Переруг) и прелюбодеяние (Припекало). Так что прямого вхождения в природу не было, а имелась сложная система языческой символики, вполне сопоставимая с символикой любой из других религий. И движение вглубь славянской мифологии показывает как отражение ею социальных и психических свойств славян, так и сложность семантических связей различных мифологических персонажей, отнюдь не равных природе, а являющихся ее символами. И это разрушает основную интенцию автора — продемонстрировать природность язычества.
Работа В. Казакова. В другой работе, Вадима Казакова, «Мир славянских богов», дается панорама славянских божеств, их название и генеалогия. С удивлением можно прочитать, что Велес, оказывается, был сыном Сварога [2, с. 5]. В таком случае он оказывается Сварожичем, тогда как по данным многих источников он являлся сыном Рода, а в древности его отцом считался Лось. Почитание Месяца и Велеса отличало коровичей от сварожичей. Дажьбог оказывается по Казакову и царем Горохом и даже священным напитком Сурьей [2, с. 6]. Однако по ряду источников за этот священный напиток отвечали богиня Лада и бог Квасура, что отмечается самим Казаковым в другом месте [2, с. 9]. Зато Жива не ассоциируется Казаковым с Девой, имя Девы вообще отсутствует в его списке [2, с. 8]. Полель считается младшим братом Леля [2, с. 15], тогда как по многим источникам он оказывается средним братом, а младшим является Дид. Но у Казакова имя Дида отсутствует. Этот список нелепостей можно было бы продолжить; из него следует, что данный представитель неоязычества находится не в ладах со славянской мифологией.
Языческий манифест. В качестве третьего источника можно рассмотреть «Русский языческий манифест», опубликованный обществом “Вятичи” в Москве в 1997 году. Из раздела, посвященного самому обществу, можно понять, что создано оно в Царицыно, и предполагает изучение истории происхождения славян, знакомство с древним оружием и боевыми искусствами, осознание облика славянских богов, и изучение языческого мировосприятия предков. Есть тут и пункт о “всяческом информировании общественности о своем существовании” [3, с. 38-39]. Видимо, с этой целью и был издан «Манифест», предполагающий объединение людей “не по требованию сектантского единомыслия, а на основе общности природных и духовных ценностей” [3, с. 4]. На первый взгляд, цели чисто культурологические и направленные на выживание данной организации.
Однако ближайшее знакомство показывает, что речь идет о чем-то ином. «Есть два основных идейных направления, которые, на наш взгляд, должны определить будущее России. Это, во-первых, развитие экологических идеологий и восхождение их до государственного уровня. Во-вторых, признание ценностей культурного наследия наших предков, почитание своего рода и осознание необходимости его продления. Род объединяет людей через кровные и духовные связи» [3, с. 5]. Прежде всего, не понятно, почему будущее России должны определять только два идейных направления, а не гораздо большее их число. В советскую эпоху было разрешено только одно направление, марксизм-ленинизм, что и тогда, и теперь оценивается как идеологические шоры. Увеличение числа направлений до двух отнюдь не снимает узость идеологической базы. Кстати, высказанное пожелание относится к будущему России, а отнюдь не к ее прошлому, о чем шла речь в перечислении задач общества. Но и в этом плане заявленные цели весьма разнородны. Что касается экологической проблематики, то она уже включена в программу развития многих стран мира, так что Россия тут не только не первопроходец, но и, пожалуй, одна из последних, ставящих такие цели. Признание культурных ценностей наших предков тоже не вызывает возражения, однако культурные ценности отнюдь не исчерпываются славянским мифологическим наследием. Существовало и христианское наследие, и наследие периода Российской империи, и наследие советского периода. Однако почитание рода совершенно неясно. Род в этнографическом смысле является малой социальной группой внутри племени и в пережиточном виде сохраняется в виде кланов (например, в Шотландии или Ирландии) или тейпов (например, на Кавказе или в Казахстане). Борьба кланов за господство в политической, экономической или культурной жизни страны в подавляющем большинстве научных исследований воспринимается как серьезный недостаток ее социального развития. Возрождение даже племенных ценностей привело бы разделение нашего общества на потомков вятичей, кривичей, полян, древлян, добавив к национальным проблемам еще и племенные; однако общество “Вятичи” хочет пойти еще дальше и вспомнить, а затем начать почитать родовые ценности со всеми клановыми различиями в одежде, поведении, оценках, с кровной местью и прочими социальными институтами родового строя. Это было бы не просто анахронизмом, это отбросило бы нас в социальном развитии на тысячи лет назад, в эпоху докиевской Руси.
Возвращение к природе. «Спасение России, и человечества вообще, состоит в возвращении людей к природной среде обитания и восстановлении языческих систем восприятия Природы. Это положение раскрыто в Манифесте», — пишут его авторы на с. 5-6. — Любопытно, что означает “возвращение людей к природной среде обитания”, к чему в свое время призывал еще Жан Жак Руссо. Можем ли мы всерьез покинуть наши города и поселиться в сельской местности в землянках, пытаясь прокормиться охотой и собирательством? Но уже нет ни тех лесов, ни тех животных, ни тех ягод, орехов и грибов, которые были прежде, нет тех чистых водоемов, в которых прежде водилась рыба, нет и самой рыбы. Прежде животных и растительных ресурсов было много, а людей мало, сейчас — наоборот. Иными словами, нет даже той природы, которая могла прокормить меньшее население; призыв вернуться к природной среде в скрытом виде означает призыв к быстрому вымиранию человечества от нехватки ресурсов. Но если невозможно вернуться к природе, если перед нами очередная, и уже совсем не новая по своему содержанию утопия, то невозможно вернуться и к мировоззрению, связанному с совершенно другой эпохой, основанному на иных взаимоотношениях человека и природы, при всей, казалось бы, притягательности такого призыва. Перед нами — очередная попытка воскрешения первобытного коммунизма, но под видом возврата к этнически определенной форме его культурной компоненты.
В «Манифесте» есть попытки научного анализа современного состояния общества, но, к сожалению, весьма несовершенные. Так, на с. 10 мы читаем: «С позиции теории этногенеза, европейский и американский суперэтносы стары и переходят от фазы инерции к фазе обскурации». Здесь улавливается терминология Л.Н. Гумилева, который разработал свою теорию применительно к России (хотя и у него неясно, по каким основаниям он относил время пассионарного толчка к той или иной эпохе). Аналогичных исследований по европейским и американским суперэтносам у него нет, ибо тут возникает масса проблем. Поэтому совершенно неясно, на основании каких соображений авторы «Манифеста» пришли к таким выводам. Пока что и США, и Европа развиваются весьма динамично, так что говорить о “золотой осени” цивилизации, а тем более о распаде культуры Швейцарии и Финляндии всего через век, то есть в начале 22-го века [3, с. 10], не приходится. Опять приходят на ум параллели с разделом марксизма о всеобщем кризисе капитализма.
Раздел о христианстве «Манифеста» является весьма жестким. «Неприемлемость христианства состоит в том, — пишут авторы Манифеста, — что оно несет в себе семитскую идеологию мировосприятия, несовместимую с мировосприятием индоевропейцев. Эта несовместимость подобна заложенной бомбе. Ключевой в ней является идея нетерпимости» [3, с. 18]. В чем состоит якобы семитская направленность христианства, в тексте не разъясняется. Что же касается несовместимости христианства с мировоззрением индоевропейцев, то можно заметить, что реальное положение дел как раз обратное, ибо практически чуть ли не все население Европы является христианским. И хотя к языческому прошлому интерес возрастает, о чем говорят и карнавалы, и встречи Нового года, и празднования Хэллоуина, однако, это интерес скорее любопытствующий, игровой, чем мировоззренческий. Эти языческие вставки в христианские праздники вовсе не отменяют христианской веры, посещения церкви, причащения и исповеди. А идея нетерпимости, к сожалению, часто присутствует практически во всех мировых религиях, это не специфическая черта именно христианства; нетерпимостью веет и от данного «Манифеста». Как раз допущение языческих праздников, ряженых, карнавалов, новогодних ёлок и прочей языческой атрибутике свидетельствует о преодолении христианством бывшей у него нетерпимости. И наоборот, чтение Манифеста убеждает в нагнетании нетерпимости неоязычниками.
Церковь и государство. «Церковь берет деньги, владеет вполне мирской собственностью и служит государству. Это все не по Христу», — заявляют “Вятичи”. Возникает вопрос: это сознательное или неизбежное зло? Можно ли построить храм или содержать его бесплатно? Можно ли включать в орбиту церкви те или иные постройки, утварь, предметы культа, не имея их в собственности? Можно ли строить церковную деятельность против собственного государства? Утвердительные ответы на данный вопрос были бы верхом бессмыслицы. Я понимаю, если бы упреки христианству были связаны, например, с получением денег от ростовщической деятельности, или от каких-нибудь сомнительных заведений типа казино, или от мирской собственности, не связанной с духовной направленностью христианства, но такие примеры в тексте Манифеста отсутствуют. Но ведь и авторы Манифеста брали у кого-то деньги на издание данной брошюры, обозначили на второй странице свои авторские права на интеллектуальную собственность и стали согласовывать свои положения с текущими проблемами нашего государства по имени Россия. В чем же они в таком случае обвиняют христиан, если перечислены лишь общепризнанные способы экономической деятельности и охрана авторских прав?
«Христианствующая интеллигенция в лице Достоевского, Соловьева, ныне И. Глазунова, Солоухина и других рыцарей Бетонного храма заявляет, что русский народ — христоносец. Это, разумеется, неправда. Неправда потому, что сам Достоевский не смог дать в своих произведениях конкретные образы этих христоносцев. Неправда потому, что сам народ под именем Христа понимал совершенно другого Бога, вовсе не того желчного нигилиста, который представлен в Библии» [3, с. 19]. Тут, как видим, идут прямые выпады против Христа. Неясно, из чего следует, что Христос является “желчным нигилистом”? Из критики им многих недостатков современного ему общества? Но в таком случае все мы является точно такими же желчными нигилистами. Неясно также, кого же сам народ почитает под именем Христа. Дажьбога? Сварога? Перуна? Велеса? Коляду? Каждая из таких гипотез сразу же выглядит как весьма сомнительная. Наконец, откуда авторы Манифеста взяли, что задачей перечисленных представителей русской культуры было создание образов христоносцев? Вероятно, такая задача стоит перед совершенно другой ветвью культуры, перед агиографией. Назначение художественной культуры в ином, в создании определенного эстетического идеала, а также в раскрытии противоречий социальных условий той или иной эпохи. К тому же о том, что русской литературе не удалось создать образы кротких христиан, можно поспорить. У Л.Н. Толстого мы находим образы и помещика Лёвина, и крестьянина Платона Коротаева. Можно поспорить с авторами Манифеста и по поводу персонажей Достоевского, например, якобы не христоносца Алеши Карамазова.
Христианство и культура. Можно рассмотреть и еще одно положение Манифеста: «Библейское христианство не согласуется со славянской индоевропейской культурой. Оно изобилует противоречиями, так что церковь вынуждена запрещать пастве самостоятельно разрешать их. Оно утверждает, что человек раб. Оно утверждает, что люди порочны и ничтожны в своих устремлениях. Оно утверждает, что люди должны бесконечно каяться перед высшим существом. Все это неприемлемо для природной религии» [3, с. 21]. К сожалению, любое крупное явление культуры всегда противоречиво, как само общество. Ведь не менее противоречива и славянская мифология. С другой стороны, любое Священное учение всегда защищается от профанирования, от той отсебятины, которую может нагородить любой непосвященный адепт. Если бы языческие жрецы славян дожили до сегодняшнего дня, они первыми выступили бы против рассматриваемых нами брошюр и, вероятно, запретили бы так вольно обращаться со славянскими мифологическими ценностями. Язычники тоже приносили жертвы (“клали требы”) языческим богам, считая их высшими существами. Христиане себя рабами не считают, а выражение “раб божий” имеет метафорический смысл. В этом же смысле язычники вполне могли считать себя “рабами природы”, зависимыми от природы существами, обязанными вечно благодарить ее за ее деяния. Разница, как видим, заключается не в том, что христиане проповедуют нечто противное природе, а язычники — нечто противное богам, а лишь в формах словесного выражения и в общей нацеленности. Но это — не повод для антихристианской пропаганды.
Конечно, указанными примерами весьма и весьма сомнительные положения неоязыческого учения не ограничиваются. За неимением времени их невозможно рассмотреть в более широком объеме. Однако и сказанного вполне достаточно, чтобы придти к ряду выводов. Первый из них состоит в том, что авторы самопровозглашенных языческих общин, как видно из сказанного, вообще имеют весьма смутное впечатление о природе Сакрального, и берутся судить о вещах, в которых не разбираются. Далее, они практически не знают христианства, не различают его конфессий, не признают его в качестве мировой религии, не видят его связи с историей Руси, не способны разглядеть его этики и психологии, отрицают его вклад в мировую и российскую культуру. Но и с позиций самого культурного наследия язычества, они оказываются очень поверхностными и слабыми его знатоками, как в плане генеалогии богов, так и в плане различных направлений культа. Призывы “назад к природе” выглядят весьма утопичными, а обвинения в адрес других религий, в частности, христианства, оскорбительными, не соответствующими действительности, и в ряде случаев вульгарно-материалистическими, способными скорее дискредитировать славянскую мифологию в глазах общественности, чем выявить ее реальное значение. Вместо бережного обращения с нашим мифологическим прошлым, вместо его реконструкции и осмысления, неоязычники предлагают попросту уверовать в то, что уже отжило, а часто и просто не существовало, и фантом чего вышел лишь из-под пера самих организаторов этого направления. С точки зрения культурологии от такой трактовки культуры следует отмежеваться как можно скорее и полагать, что призывы к разжиганию религиозной вражды ничего хорошего нашему обществу принести не могут.
Заключение. В заключении мне бы хотелось ответить Александру Васильевичу Назаренко из Института всеобщей истории, утверждавшему, что у восточных славян не было и не могло быть собственной религии потому, что западные хронисты его не зафиксировали [4]. Особое положение языческого культа западных славян, о которых сохранились записи западноевропейских хронистов, свидетельствует, на мой взгляд, не о том, что у западных славян такой культ был, причем довольно молодой, а у восточных не было, но лишь о том, что западные хронисты не посещали восточных славян. У восточных славян существовали культовые сооружения, о чем говорят данные археологических раскопок. К сожалению, в науке истории сложилась традиция, по которой историческим источником считаются только литературные тексты древних авторов, но не археологические памятники и не эпиграфические тексты. Для такой историографии восточнославянского язычества действительно не существует. Между тем, для современной западной историографии нет сомнений в существовании целых цивилизаций, обнаруженных археологами, например, Крито-Микенской культуры, хотя о ней нет соответствующих хроник древних авторов.
Написано в 2001 году.
Список литературы
Доброслав. Язычество: закат и рассвет. [Калуга], без года издания, 40 с.
Казаков Вадим. Мир славянских богов // Всебожье славян. М., 2000, 79 с.
Васильев М.С., Георгис Д.Ж., Сперанский Н.Н., Топорков Г.И.]. Общество “Вятичи” (Москва). Русский языческий манифест. М., 1997, 40 с.
А.В. Назаренко. Частное заявление.
|
