Реферат: О времени прикрепления сельских рабов к имению в римской империи

К вопросу об использовании памятников римского права в качестве исторического источника

Коптев А.В.

Юридическое прикрепление сельских рабов к имениям в Римской империи никогда специально не рассматривалось как самостоятельная проблема. В основном этого вопроса касались исследователи, занимавшиеся позднеримским колонатом. А поскольку общепризнанно, что в сельском хозяйстве Поздней империи прикрепление сельского населения к земле выразилось прежде всего в складывании зависимого колоната, то рабству в этой связи обычно отводилась второстепенная роль. Видимо, поэтому в исследовании колоната юридическое прикрепление колонов к имению считается важным рубежом в развитии этого института, тогда как при изучении рабства подобный рубеж выступает сильно размытым и ему не придают столь большого значения. Между тем во многих работах рабству отводится важная роль в сельском хозяйстве IV в.¹ Как подчеркивается в недавних исследованиях позднеантичного рабства рабовладельческие отношения сохраняли немалое значение во многих сферах жизни Империи вплоть до времени Юстиниана² . Это неизбежно возвращает нас к уже ставившемуся в литературе вопросу: имеем ли мы дело все с тем же античным рабством, не изменило ли позднеантичное рабство свою природу, не приобрели ли отношения господина и раба новые черты, неизвестные в прежнюю эпоху³ ? И здесь следует обратить внимание на сельских рабов, юридический запрет продажи которых без имений привел к тому, что они, оставаясь по статусу рабами, фактически превратились в род крепостных, близких к колонам⁴ .

Вопрос о времени установления прочной связи сельских рабов с имением в Римской империи генетически связан с проблемой причин их прикрепления к имению. Одни исследователи ищут причину прикрепления сельских рабов (как, впрочем, и колонов) к имению в необходимости повысить эффективность действия налоговой системы. Причем само прикрепление рассматривается ими как мера, отвечающая не более чем конкретным практическим запросам внутренней политики. Как и подобная мера в отношении колонов, эта тоже не сразу утвердилась в практике, поэтому правительство было вынуждено время от времени (вплоть до CI.XI.48.7 – 371 г.) повторять запрет продажи сельских рабов без земли⁵ . Очевидна зависимость этой точки зрения от господствующей в современной литературе о колонате концепции фискальных причин прикрепления сельского населения Поздней империи⁶ .

Другая точка зрения имеет основой давнюю традицию представлять движение от античности к средневековью как эволюцию рабства в крепостничество или сходную с ним форму зависимости. Предпосылку прикрепления сельских рабов к имению в этом случае усматривают в постепенном вызревании их наследственной связи с обрабатываемой ими землей⁷ . А непосредственную причину юридического закрепления этой связи видят в недостатке рабочей силы⁸ . Но и при этой исходной посылке возможны разные решения нашего вопроса. А. Джоунз рассматривал появление острой потребности в рабочей силе в свете гипотезы о резком сокращении притока военнопленных в эпоху Поздней империи, что, по его мнению, и вынудило Диоклетиана прикрепить свободных сельских держателей к земле, а Валентиниана I – запретить продавать сельских рабов без земли (CI.XI.48.7 – 371 г.)⁹ . В работах Е.М. Штаерман прикрепление сельских рабов рассматривается как более сложный процесс, имеющий глубокие корни в развитии римской экономики II–III вв. Ее выводы вкратце сводятся к следующему. Во II–III вв. как в сельском хозяйстве, так и в других отраслях экономики постепенно складывается устойчивый неразрывный комплекс "работник – средства производства"¹⁰ . В сельском хозяйстве этот комплекс, состоящий из имения, орудий труда и работников, прежде всего рабов, составлял то понятие "имение с инвентарем", на которое ориентировались в своей практике юристы и которое во II–III вв. постепенно расширялось, вбирая в себя все новые категории обслуживающих имение лиц¹¹ . Это расширение понятия "имение с инвентарем" на практике отвечало все большему распространению имений, отличавшихся от вилл, традиционных для классической эпохи римского рабовладения. Сельские рабы, будучи составной частью инвентаря имения, рассматривались – чем дальше, тем больше – как его неотъемлемая часть, без которой имение менее продуктивно и, соответственно, менее привлекательно для приобретения. Поэтому постепенно в праве распространяется негативное отношение к продаже имений без принадлежащих к ним рабов, которое со временем оформляется в ряде ограничений на продажу имений и сельских рабов отдельно друг от друга. Ко второй половине IV в. (CI.XI.48.7 – 371 г.) развитие этих ограничений вылилось в прямой запрет продавать сельских рабов отдельно от имений¹² .

Таким образом, прикрепление сельских рабов к имению рассматривается в литературе как постепенный процесс, завершившийся во второй половине IV в. (371 г.). Начало этого процесса одни исследователи относят ко II–III вв., другие – к эпохе Диоклетиана и Константина. Концептуально это различие обусловлено разной оценкой причины принятия юридического запрета продажи сельских рабов без имения: в первом случае ее видят в недостатке рабочей силы вследствие падения производительности рабского труда¹³ , во втором – главной причиной выступают фискальные интересы. Это нашло отражение и в разной трактовке используемых в качестве источника римских юридических текстов. В отличие от большинства исследователей, Е.М. Штаерман уже в юридических текстах II–III вв. находит предпослыки и признаки ограничения продажи сельских рабов без имения, или по крайней мере утверждения такого ограничения в качестве обычая.

"Возникновение и укрепление связи работника со средствами производства и с самим имением"¹⁴ Е.М. Штаерман рассматривает на материале разработки римскими юристами I–III вв. понятий "инвентарь", "оборудование", "имение с инвентарем" и "оборудованное имение". В специальной литературе обращено внимание на то, что проблема связи инвентаря с имением разрабатывалась римскими юристами применительно к легату, узуфрукту и аренде,– иными словами, эти понятия обслуживали юридические нужды, а значит, споры о составе instrumentum и fundus cum instrumento преследовали лишь цель буквально выполнить волю юридических сторон¹⁵ . А. Штайнвентер подчеркивает, что юридическая формула fundus cum instrumento не использовалась, например, в практике продажи – при продаже имения инвентарь, если это в договоре специально не оговаривалось, не рассматривался как продающийся вместе с имением (Dig. 19.1.17 рг.; 2)^l6 . По мнению же Е.М. Штаерман, "на деле за формальным моментом – требованием выяснения воли завещателя – определенно вырисовывается все усиливающееся убеждение в неразрывной связи работников с землей и средствами производства"¹⁷ . "Постепенно развивается представление о взаимосвязи рабочей силы с недвижимым имуществом... Алфен считал, что рабы не включаются в понятие инвентаря имения" (Dig. 33.7.12.2). Но со временем утверждается противоположное мнение, согласно которому завещание имения с инвентарем предполагает передачу наследнику и находящихся в имении людей, которые включаются в понятие инвентаря (instrumentum)¹⁸ .

Обратим, однако, внимание на то, что мнение, согласно которому рабы должны считаться составной частью инвентаря имения, появляется у юристов не во II–III вв., а уже в I в. до н.э.– I в. н.э., т. е. одновременно с противоположным мнением Алфена¹⁹ . На юриста I в. н.э. Сабина ссылается Ульпиан, утверждая, что "в инвентарь имения входит то, что приготовлено для получения, сбора, сохранения урожая... Для получения,– как например, люди, которые обрабатывают поле, и те, которые их заставляют работать или являются их начальниками; в число их входят вилики и надсмотрщики..." (Dig. 33.7.8)²⁰ . В сходном контексте и для еще более широкого понимания инвентаря Ульпиан ссылается даже на учителя Алфена – Сервия Сульпиция (в изложении его учеников – Dig. 33.7.12.6 – цит. ниже). Это позволяет думать, что различное понимание юристами состава инвентаря имения не коренилось в развитии и изменении хозяйственной практики, а имело иную основу. Ульпиан сообщает, что Алфен исключал из состава инвентаря всех людей, "так как он считал, что ничто живое не является инвентарем"²¹ . Тогда как, очевидно, Сабин и его сторонники (а еще раньше Сервий Сульпиций) считали инвентарем все, что необходимо для обработки имения, независимо от физической природы этого необходимого²² . Иными словами, если одни понимали инвентарь узко как орудия труда²³ , то другие доводили эту же мысль до логического завершения, включая в состав instrumentum также рабов и животных, не имевших наравне с неодушевленными предметами юридического лица и трактовавшихся как res (см. Gaius. Instit. II.13; 14а; 15), почему и можно было рассматривать их как инвентарь. Конечно, трактовка юристами рабов в качестве инвентаря, выражаясь современным языком, была определенной юридической условностью, доведением до формально-логического конца принципа отсутствия у раба каких-либо прав и принципа полноты распоряжения им господина (точно так же, как трактовка его в качестве res), что на практике имело множество различных ограничений. Поэтому, когда А. Штайнвентер попытался отыскать обозначение рабов в качестве инвентаря в неюридической литературе, то оказалось, что привлеченные им авторы (Cato I.5; Colum. I.8.8; XII.3; Val. Max. IV.4.6; Phaedrus IV.5. 24; Pallad. de agric. I.43) понятием "инвентарь" обозначали только сельскохозяйственные орудия²⁴ . И только блестяще образованный Варрон, переписывавшийся с юристом Сервием Сульпипием Руфом (Gell. II.10), удачно сформулировал принцип деления инвентаря на vocale, semivocale et mutum (Varro, De r.r.I.17.1), который с позиций современных представлений о развитии римского рабства во II в. до н.э.– I в. н.э. выглядит как подготовленный социально-экономическим развитием эпохи. Говоря о рабах как об instrumenti genus vocale, Варрон, безусловно, имел в виду реальную рабовладельческую действительность производственных отношений в сельском хозяйстве. В то же время, чтобы такое определение возникло, было необходимо уже в I в. до н.э., наряду с узким значением instrumentum, устойчивое представление и о его расширительном толковании²⁵ . И текст Варрона, упоминающий instrumenti genus vocale, сообщает о двух точках зрения на "средства, которыми возделывают землю" (Varro. De г.г.1, 17,1; agri quibus rebus colantur), как раз в соответствии с двумя мнениями юристов о составе понятия instrumentum fundi: "Одни разделяют эти вещи на две части: на людей и дополняющие людей вещи, без которых они не могут возделывать землю; другие – на три части, на три рода инвентаря: говорящий, бессловесный и немой; говорящий, к которому относятся рабы, бессловесный, к которому относятся волы, немой, к которому относятся телеги"²⁶ . Очевидно, что здесь "дополняющие людей вещи, без которых они не могут возделывать землю" (adminicula hominum, sine quibus rebus colere non possunt) – это инвентарь в узком смысле слова, т.е. орудия труда и другие средства производства, естественно, что он не включал в себя отделенных от него homines. Сторонники же другого мнения применяли термин instrumentum ко всему, что связано с имением: в него – как genus instrumenti vocale – включались и те homines, которые были servi²⁷ . Мы не знаем, заимствовал ли Варрон расширительное значение термина instrumentum из юридического языка, или же оба значения понятия "инвентарь" существовали в "естественном языке" и оттуда перешли в язык юристов. Однако очевидно, что в последнем они присутствовали еще в начальной стадии классической эпохи римской .юриспруденции и не исключали одно другого.

Это позволяет внести уточнения в одно важное положение Е.М. Штаерман. С течением времени, по ее мнению, понятие инвентаря расширялось и "в представлении юристов имение становилось все более сложным производственным целым с различными отраслями"²⁸ . На практике такой процесс, видимо, действительно имел место. Однако вопрос о его отражении в сочинениях юристов II–III вв. представляется нам более сложным. Понятие instrumentum изначально имело два значения: широкое, включавшее все необходимое для обработки поля и сбора урожая (и даже для обслуживания работников), и узкое – то, что может считаться орудием. Не было никаких препятствий ко включению в широкое значение instrumentum всего соответствующего требуемой логике. Вполне возможно, что в сознании Сцеволы, Павла и Ульпиана с понятием instrumentum fundi связывалось большее количество разнообразных орудий и обслуживавших имение людей, чем в сознании их предшественников – Лабеона, Пегаса, Требатия. Они могли ставить вопрос о включении в instrumentum таких категорий имущества и людей, о которых до их времени не возникало необходимости задумываться. Однако решался этот вопрос строго в соответствии с тем логическим представлением о составе instrumentum fundi, которое принимал данный юрист. А правовая теория вполне позволяла расширять состав понятия instrumentum fundi до установленных формальной логикой пределов и без учета эволюции реальных отношений в производстве. Границы этих пределов не раздвигались приходом латифундиального хозяйства на смену рабовладельческим виллам, в этом не было необходимости: в римском праве параллельно с понятием fundus cum instrumento разрабатывалось более широкое понятие fundus instructus (оборудованное имение)²⁹ . Оно включало в себя вещи и людей, которыми хозяин (pater familias) укомплектовывал имение, хотя бы они и не входили в понятие instrumentum fundi³⁰ . Понятие instruere использовалось уже во времена Катона (Cato. De agric. 10.1). Не исключено, что различие между fundus cum instrumento и fundus instructus в какой-то степени могло отражать различие между имением с интенсивным, рационально организованным хозяйством и имением, хозяйство которого мало ориентировалось на связь с рынком³¹ . Завещатель и действовавшие в его интересах юристы могли выбирать нужное из этих понятий, и какого-либо расширения понятия instrumentum для соблюдения воли завещателя не требовалось. То, что не могло быть включено в широкое значение instrumentuin (как бывшее в имении non pro instrumento), могло быть завещано с имением по формуле fundus instructus³² . Поэтому особых сложностей с составлением завещания на имение в том или ином виде либо на его оборудование или на рабов из этого имения у римлян не было. Сложности начинались лишь тогда, когда перед наследниками и представлявшими их интересы юристами вставал вопрос, что конкретно имел в виду завещатель³³ . Содержание передаваемого определяла воля завещателя, согласно которой можно было завещать инвентарь отдельно от имения³⁴ , рабов или других работников, не входивших в состав инвентаря имения, включить в него, причислив их к праву имения³⁵ . Это позволяет усомниться в том, "что на протяжении второй половины II и III в. укреплялась точка зрения, согласно которой инвентарь, включавший как орудия, так и работников, является неотделимой частью имения"³⁶ . Само представление об instrumentum, связанном с имением, было не простым, юристы тщательно различали instrumentum fundi (Dig. 33.7.8 pr.), instrumentum instrumenti (Dig. 33.7.12.6), proprium suum instrumentum (Dig. 33.7.12.27)³⁷

Споры же юристов о составе instrumentum и fundus cum instrumento безусловно, связанные с эволюцией практики хозяйствования тем не менее имели и другую сторону, которая позволяет искать для них не сколько иные причины, чем предполагает Е.М. Штаерман. Рассмотрим в качестве примера некоторые наиболее известные тексты, посвященные проблеме включения в состав инвентаря имения рабов-квазиколонов и виликов, рабский статус которых в принципе не возбранял рассматривать их как instrumentum. В литературе распространено однозначное представление, что квазиколоны в состав инвентаря имения не включались³⁸ .Оно основывается на приведенном Ульпианом мнении Лабеона и Пегаса, отрицавших включение квазиколона и вилика в состав инвентаря – Dig.33.7.12.3: Quaeritur: an servus, qui quasi colonus in agro erat, instrumento legato contineatur? Et Labeo, et Pegasus recte negaverunt, quia non pro instrumento in fundo fuerit, etiam si solitus fuerat et familiae imperare. Оценка "recte", данная Ульпианом приведенному положению, по общему мнению означает его согласие с юристами I в.³⁹ . Однако в общем контексте рассуждении Ульпиана о составе instrumentum его согласие с позицией Лабеона и Пегаса кажется непоследовательным, если исходить из предположения о постепенном расширении понятия инвентаря⁴⁰ . Ведь Ульпиан постоянно проводит мысль о необходимости следования расширительному значению instrumentum. Итак, см. Dig. 33.7.12: "Спрошено: входит ли в инвентарь хлеб, приготовленный для питания земледельцев? Большинство так не думает, ибо он съедается, а ведь инвентарь – это набор вещей длительного предназначения, без которых владением нельзя пользоваться; следует прибавить к этому, что продовольствие приготовляется скорее для продолжения жизни, чем ради возделывания земли. Но я считаю, и хлеб, и вино, приготовленные для питания, принадлежат к инвентарю; и Сервий так отвечал – это передают его ученики. Равным образом некоторым кажется, что хлеб, который отложен для посева, принадлежит к инвентарю; и я так считаю, ибо он вроде бы служит возделыванию земли и потребляется таким образом, что всегда восстанавливается; но в виде семян он ничем не отличается от продовольствия. §1. Известно, что инвентарем является то, что (используется) ради сохранения урожая, как, например, хлебный амбар, ибо в нем сохраняют плоды, кувшины, лари, в которые плоды складываются, но и то,– что приготавливается для перевозки плодов, как, например, упряжные животные и повозки, и корабли, и бочки, и мехи. §2. Однако Алфен: если некоторые из многих людей отказаны по легату, остальные, которые находятся в имении, не причисляются к инвентарю. Он сказал это, так как считал, что ничто живое не является инвентарем. Это неверно, ведь известно, что те, кто находится там ради поля, причисляются к инвентарю⁴¹ . §3. Спрашивается: причисляется ли к завещанному по легату инвентарю раб, посаженный яа землю, подобно колону? И Лабеон, и Пегас правильно отрицали, так как он находился в имении не в качестве инвентаря, даже если он к тому же и управлял фамилией. §4. С другой стороны, Лабеон считал, что лишь тот сальтуарий причисляется, который используется для сохранения урожая, но не тот, который для охраны границ. Но Нератий считает даже, что и тот; и мы пользуемся тем правом, чтобы все сальтуарии причислялись. §5. Требатий, более того, полагал, что включаются даже хлебопек и садовник, которые приобретены для сельской фамилии, а также ремесленник, который приобретен для ремонта виллы, и женщины, которые пекут хлеб и которые обслуживают виллу, а также мельники, если приобретены для сельского использования (ad usum rusticum), а также повариха и вилика, если каким-нибудь своим делом помогает мужу, а также пряхи, которые одевают сельскую фамилию и которые готовят пищу для сельчан. §6. Но, спрашивается, причисляется ли к инвентарю, завещанному по легату, инвентарь инвентаря? Ведь те, которые приобретаются в интересах сельчан: пряхи и шерсть, и цирюльники, и сукновалы, и поварихи являются инвентарем не поля, но инвентаря. Итак, я полагаю, что причисляется даже кухонный мужик, но и пряхи, и прочие, которые были перечислены выше. И Сервий так отвечал – это передают его ученики...". По-видимому, практика реальных отношений оказывала влияние на Ульпиана в том смысле, что заставляла его ориентироваться предпочтительно на расширительное толкование instrumentum fundi. Но это имеет несколько иной смысл, чем предлагаемое Е.М. Штаерман расширение понятия "инвентарь"⁴² . Судя по историческим экскурсам Ульпиана, уже в I в. до н. э.– I в. н. э. у римских юристов, кроме основного различия во взгляде на состав инвентаря имения (§2: Алфен: "ничто живое не считается инвентарем"; Сабин: "те, кто ради поля находится в имении, причисляются к инвентарю"), существовал еще спорный вопрос относительно включения в него рабов-квазиколонов и виликов (§3). Лабеон и Пегас, видимо, признавали включение в состав инвентаря и "живых", в том числе и рабов. Однако они были против включения труда квазиколона. Их аргумент: quia non pro instrumento in fundo fuerat, т.е. поскольку он выступал по отношению к имению как нечто внешнее. Ульпиан одобряет позицию Лабеона и Пегаса (recte). В то же время добавление: "даже если к тому же и управлял фамилией" (т.е. выступал в роли вилика) показывает, что вилика все три юриста причисляли к инвентарю. Вилик, управляющий сельской фамилией, по отношению к имению как нечто внешнее (non pro instrumento) не выступал (ср. Dig. 33.7.8). Почему же квазиколон, фактически также находившийся в имении agri gratia и даже выполнявший заочно функции вилика, рассматривался как находящийся вне инвентаря? Безусловно, в глубинной основе этого была реальная ситуация, охарактеризованная Е.М. Штаерман: "На вилле не только колон, но и раб, со своим инвентарем обрабатывавший выделенный ему участок, как бы выпадал из общей системы хозяйства виллы, из осуществлявшейся в ней кооперации и разделения труда"⁴³ . Однако думается, что мысль римских юристов апеллировала не к содержанию хозяйственной практики непосредственно, а к более поверхностным отношениям, складывавшимся на ее основе. В данном случае квазиколон не признавался инвентарем потому, что был логической аналогией колона, который как свободный и юридически равноправный господину имения считаться инвентарем не мог.

Это подтверждается, на наш взгляд, и приведенным у Е.М. Штаерман завещанием оборудованных имений, одно из которых обрабатывал раб Стих⁴⁴ . "Некто отказал по легату своему отпущеннику Сею какие-то имения такими словами: "Моему отпущеннику Сею передаю это и то имения такими, как они оборудованы, с доходами и платежами (cum dotibus et reliquis) колонов, с сальтуариями и их сожительницами и сыновьями, и дочерьми". Спрашивается, раб Стих, который возделывал одно из этих имений и задолжал крупную сумму, будет ли должен на основе фидеикомисса Сею? Ответ: если он возделывал имение не по доверию господина, но за плату, подобно посторонним колонам (si non fide dominica, sed mercede, ut extranei coloni solent, fundum coluisset), не должен" (Dig. 33.7.20.1). Раб Стих, самостоятельно обрабатывавший имение, т.е., очевидно, находившийся на положении квазиколона⁴⁵ , как сообщает Сцевола, разбирающий это завещание, мог быть связан с господином (а не имением!) на двух различных условиях. Либо он платил денежную ренту, подобно тому как это делали посторонние колоны, т.е. арендаторы по договору на срок, либо он обрабатывал имение "по доверию господина", т.е., ведя хозяйство как квазиколон, находился в каких-то иных, чем в первом случае, отношениях с господином. Каковы эти отношения?

Выяснению этого помогает принадлежащий Павлу комментарий, в котором фигурирует выражение fide dominica и дается ссылка на того же Сцеволу: "Когда спрашивалось о вилике, включается ли он в инвентарь, и возникали сомнения, то спрошенный Сцевола ответил: если не за определенную сумму, но по доверию господина возделывал (имение), должен включаться)"⁴⁶ . Противопоставление pensionis certa quantitate – fide dominica составляет явную параллель с mercede – fide dominica предшествующего текста⁴⁷ . Два типа виликов, один из которых включается в состав инвентаря, а другой – нет, очень напоминают ситуацию, уже известную нам из Dig. 33.7.12.3, где подразумевается, что обычный вилик включается в состав инвентаря, а если виликом выступал квазиколон, то такой вилик-квазиарендатор в инвентарь не включался⁴⁸ . Понять разницу между двумя типами виликов помогает другой текст Павла:

"Если заключен договор с чьим-либо виликом, то не дается иска к господину, так как вилик назначается для сбора плодов, а не для извлечения прибыли. Однако если я буду иметь вилика и для отчуждения товара, то не будет несправедливым допустить предъявление мне иска по образцу иска, вытекающего из назначения инститора (exemplo institoriae actionem)" (Dig. 14.3.16). Отсюда видно, что вилик из своих рабов, обрабатывавший имение "по доверию господина", – это тот, кто был обычным организатором производства, т.е. "назначался для сбора плодов, а не для извлечения прибыли". Fide dominica по отношению к такому вилику, видимо, обычная милость господина, выделившего его из других рабов. Тот же, что pensionis certa quantitate... coleret, – тоже свой раб, но получивший от господина определенные полномочия и "вносящий определенную сумму денег в качестве арендной платы. Понятно в таком случае, почему вилик-квазиарендатор не включался в состав instrumentum: он занимал как бы внешнее положение по отношению к имению и всему apparatus rerum diutius mansurarum, используемому для его обработки, т.е. был в имении non pro instrumento. Аналогичным образом, видимо, и в положении квазиколона из Dig. 33.7.12.3 определяющую роль играло его подобие колонам, арендовавшим имение на срок и платившим фиксированную арендную плату⁴⁹ . Такие колоны были чужими в имении и занимали по отношению к его инвентарю внешнее положение.

И это заставляет нас вновь вернуться к рабу Стиху из Dig. 33.7.20.1, которого Сцевола сравнивал с extranei coloni. В отличие от Dig. 33.7.12.3, здесь упомянуты два типа квазиколонов. Одни возделывают землю mercede ut extranei coloni solent и подобны квазиколонам в тексте Ульпиана, они выступают в роли квазиарендаторов. Очевидно, они также не включались в состав instrumentum, хотя сам текст этот вопрос не поднимает⁵⁰ . Другие, возделывавшие землю fide dominica, видимо, так же как обычные вилики, не имевшие специальных полномочий от господина, пользовались лишь "доверием" последнего. Не имея никаких квазиправовых отношений с господином, такие квазиколоны сами вполне могли рассматриваться в качестве instrumentum⁵¹ . Таким образом, рабы-квазиарендаторы mercede отличались от рабов-квазиколонов fide dominica наличием у них квазиправ на ведение дел, что позволяло им платить оброк деньгами возможно, по аналогии с арендаторами, в виде твердо фиксированной суммы⁵² .

Расслоение рабов-квазиколонов, вероятно, соответствовало изменениям в положении колонов, которые и были тут практическим и юридическим образцом. Во времена Лабеона и Пегаса колоны в основной своей массе были арендаторами по договору на срок, платившими денежную арендную плату (Dig. 47.2.26.1: qui nummis colat), и в имении – чужими (extranei), т.е. non pro instrumento. Договор таких колонов с землевладельцем оформлялся юридически, поэтому отношения с ними были тем образцом, на который орентировались юристы (Dig. 19.2.13.11.). Но ко времени Сцеволы, видимо, не меньшее значение приобрела и другая категория колонов, которые Колумеллой определялись как coloni indigenae (Colum. de r.r. I.7), а в более позднее время как coloni originales (CTh. XI.1.14 = CI.XI.48.4 – 366 г.), бывшие постоянными жителями имения и не рассматривавшиеся как extranei. Отношения с ними определялись не договором (ср. Dig. 19.2.14), а "доверием" господина – fides dominica. Эволюция положения колонов повлекла за собой и изменения в среде квазиколонов, в правовой сфере выразившиеся в отделении от квазиарендаторов категории квазиколонов fide dominica. Похожую эволюцию претерпело и положение виликов: наряду с виликами, работавшими по доверию господина и считавшимися частью инвентаря имения, появляется категория виликов, юридически занимавших как бы внешнее по отношению к имению положение, так как они находились в квазидоговорных отношениях с господином и перестали рассматриваться pro instrumento⁵³ .

Таким образом, на наш взгляд, развитие понятия instrumentum в римском праве не сводилось к "постепенному укреплению отразившейся и в праве мысли о постоянной связи фамилии с имением, которое она обрабатывала"⁵⁴ . Уже одна ничем не ограниченная возможность передавать instrumentum отдельно от имения не позволяет говорить, что происходившее, вероятно, на практике укрепление связи сельских рабов с имением нашло прямое выражение и в правовых отношениях⁵⁵ . Развитие юридических понятий instcrumentum и fundus cum instrumento не было следствием каких-либо законодательных актов, ограничивавших власть господ над сельскими рабами, и сами эти понятия не влекли за собой такого ограничения. Единственной ссылки на закон Септимия Севера и на связываемую с ним конституцию Константина⁵⁶ , недостаточно. По мнению Е.М. Штаерман, запрет Септимия Севера кураторам и опекунам продавать сельские имения подопечных без особого разрешения презида провинции (Dig. 27.9.1) подвергся "расширительному толкованию... появившемуся, очевидно, вскоре после его издания" (т.е., видимо в III в.), которое "могло иметь место только потому, что практика пошла значительно далее юридической теории и, по понятиям землевладельцев III в., сельская фамилия была неотъемлемой частью того имения, которое она постоянно обрабатывала"⁵⁷ . Юридически это расширительное толкование было выражено конституцией 326 г. (CTh, III.30.3 = CI.V.37.2), в которой "Константин, еще более ограничивая право опекунов, пишет, что им дозволено продавать все, кроме имений и сельских рабов, по-видимому, имея в виду именно этот закон Септимия Севера"⁵⁸ . Но, как показал В. Зейфарт, оба постановления – Севера и Константина – связаны между собой лишь в части защиты имущества и прав опекаемых⁵⁹ . На наш взгляд, нельзя считать непосредственной целью этой конституции Константина ни ограничение права опекунов именно в части распоряжения имениями и сельскими рабами, ни распространение северовского закона, запрещавшего продажу земли, и на продажу сельских рабов. Касаясь того же вопроса, что и Север,– о правах опекунов,– Константин излагал его в соответствии с нормами, действовавшими в 20-х годах IV в. Отчего изменились эти нормы по сравнению со временем Севера и произошло ли это уже в III в., конституция 326 г. не сообщает. Данная конституция Константина отразила представления, определившие все законодательство первой половины IV в. в отношении сельских – вписанных в ценз имений – рабов, и это заставляет предполагать скорее фискальные причины прикрепления последних.

Не вела к обязанности господ сохранять связь сельских рабов с определенным имением и распространившаяся еще в Ранней империи практика покровительства их семейным связям (см., например. Dig. 21.1.35; 50.16.220.1). При продаже или передаче таких рабов по возможности старались сохранить их родственные связи, что прослеживается уже с I в.⁶⁰ , но связь их с землей или имением была частным делом господина. На практике, конечно, рабские семьи могли поколениями обрабатывать одно имение, укореняться в нем⁶¹ , но господина это не связывало⁶² . Даже в IV в. Константин в имениях Сардинии был вынужден восстанавливать санкцией правительства семейные связи рабов, без размышления нарушенные посессорами во время передела имений (CTh. II. 25. 1 – 325 г.). Эта его мера имела причиной не обязательность сохранения этих связей, а необходимость прекратить дрязги землевладельцев по поводу перераспределения земель и рабочей силы и связанный с этим поток жалоб. Споры посессоров, видимо, возникли из-за выплаты положенных по цензу имения налогов, когда с некоторых имений были сведены рабы, обретшие семью в другом имении. Восстановление рабских семейных связей выступило здесь лишь как удобный способ решения споров посессоров, опиравшийся на традицию покровительства таким связям⁶³ . Точно так же неоднократные в IV в. постановления, напоминавшие в тех или иных конкретных случаях о запрещении продажи сельских рабов без имения⁶⁴ и частотой своего повторения как бы внедрявшие этот запрет в сознание, показывают, что до IV в. связь рабов с имением никак не укрепилась.

Все это заставляет особенно внимательно отнестись к первым конституциям начала IV в., где трактуется положение сельских рабов относительно имения. Первые по времени сохранившиеся конституции, приходящиеся на правление Константина, относятся к охране интересов опекаемых несовершеннолетних⁶⁵ . Сельские рабы (mancipia rustica) в них фигурируют вместе с имениями, но вопрос о запрете их разделения прямо не ставится, запрещается лишь продажа тех и других без специального разрешения. Две конституции, Константина 323 г. и Констанция 337 г., составляющие девятый титул Кодекса Феодосия "De distrahendis pignoribus, quae tributorum causa tenentur"⁶⁶ , допускают продажу по суду имений или рабов в случае, если их господа не справлялись с фискальными обязанностями и оказывались должниками фиска. Это говорит о том, что в первой половине IV в. продажа рабов из имений допускалась лишь в особых случаях, но о каком-то ее ограничении ввиду тесной внутренней связи сельских рабов с имениями речи нет. Причиной ограничения их продажи уже в двух последних конституциях выступают фискальные нужды. Еще ярче это видно в конституциях Константина, Констанция и Валентиниана I (с Валентом и Грацианом), где сельские рабы определяются как mancipia adscribta censibus и rustici censitique servi (CTh. XI.3.2. –327 г.; CTh. VII.1.3 = CI. XII.35.10 – 349 г.; CI. XI.48.7 – 371 г.).

Первая из них, изданная в 327 г., обычно рассматривается как разрешение на продажу сельских рабов только внутри провинции и соответственно запрет продавать их за ее пределы⁶⁷ . Поэтому Е.М. Штаерман рассматривает эту конституцию как еще один шаг на пути ограничения свободы распоряжения сельскими рабами⁶⁸ . Но нам кажется, что смысл конституции несколько иной: "Пусть вписанные в ценз рабы распродаются в пределах провинции, и те, кто в результате покупки окажутся обладателями доминия, пусть знают, что им надо иметь это в виду. Разумно, чтобы то же самое соблюдалось и применительно к имению, ибо все соглашения лишаются силы, а тяготы и государственные платежи пусть ложатся на тех, в чей доминий перешли эти владения"⁶⁹ .

Прямого запрещения продавать сельских рабов за пределы провинции в самом этом тексте нет. Чем обусловлено содержащееся в нем позволение продавать их внутри ее пределов, можно только догадываться, так как мы имеем дело лишь с обрывком конституции 327 г.⁷⁰ . Однако можно думать, что это было связано не с развитием сельского рабства или рабовладения в целом, а с фискальной политикой государства. На это указывает и название титула, под которым эта конституция помещена в Кодексе Феодосия: "Sine censu vel reliquis fundum comparari non posse". Рабы, вписанные в цензы (mancipia adscripta censibus), выступают здесь лишь как часть имущества, связанного с имением по цензу. Связь таких рабов с имением, таким образом, уходит корнями в фискальную политику Диоклетиана – Константина. Это позволяет сблизить ее с конституцией CI. XI.48.7 – 371 г., последней по времени упоминающей rusticos censitosque servos. С ней, видимо, из-за отсутствия более поздних постановлений подобного характера связывают окончательное оформление запрета продажи сельских рабов без имения⁷¹ . Целью этой конституции Валентиниана, Валента и Грациана, как и целью CTh. XI.3.2 – 327 г., было сохранение имений как источника дохода для фиска⁷² . Однако по сравнению с конституцией Константина ее содержание шире и определеннее: "Пусть повсюду таким же образом не будет позволено продавать сельских вписанных в ценз рабов, так же как оригинариев без земли (Quemadmodum originarios absque terra, ita rusticos censitosque servos vendi omnifariam non licebit). Пусть, однако, не воспользуется этим законом насмешник, замысливший обман, что в отношении оригинариев часто делалось, когда с передачей покупателю небольшой части земли прекращалась обработка всего имения в целом. Но когда общая масса имений (soliditas fundorum) или их определенная часть перейдет к кому-либо, то пусть перейдет столько рабов и оригинариев, сколько у прежних господ и посессоров или в целом (soliditate), или в части осталось. И пусть покупатель считает потерянной плату, которую даст, тогда как продавцу разрешено предъявление иска .для возвращения рабов с их потомством (cum agnatione). И если даже по какой-либо причине он не воспользуется предоставленной законом возможностью и умрет, так и не возбудив дела, мы даем его наследникам право возбудить иск против наследников покупателя, вне зависимости от давности. Ведь никто не станет отрицать, что тот, кем что-либо куплено вопреки запрету законов, владеет недобросовестно (malae fidei possessor)" (CI.XI.48.7–371 г.)⁷³ . По-видимому, периодически пресекавшиеся законодательством попытки разделить землю и обрабатывавших ее работников часто имели целью каким-то образом обмануть податное ведомство⁷⁴ . Быть может, наличие юридически оформленной купчей на землю без работников позволяло претендовать на частный внеочередной пересмотр обложения⁷⁵ ? По крайней мере, Константин в 327 г. полностью сохранил государственные подати за новыми владельцами имений, невзирая на условия совершенных сделок (sublatis pactionibus), т.е., возможно, наказав-таким образом покупателей, вынужденных платить подати и нести повинности в соответствии с цензом имений, хотя и лишившихся работников.

Такая мера имела частный характер и не гарантировала на будущее адекватное решение возникшей правовой ситуации: господа рабов как собственники имели право их продать, но теперь было запрещено отделять их от имения. Двойственность права позволяла обходить неугодную новую норму и требовала более определенного постановления. Вероятно поэтому, несмотря на то что запрет продавать сельских рабов без имений утвердился еще при Константине, Валентиниану пришлось, воспользовавшись возникшей необходимостью, поставить вне закона все сделки, связанные с продажей сельских рабов отдельно от имений. В постановлении Валентиниана, Валента и Грациана, правда, ничего прямо не говорится о нуждах фиска, но сельские рабы, о которых идет речь, названы "censiti"; само же постановление как бы объясняется заботой об обработке имений, которые забрасываются некоторыми лицами, легкомысленно, с точки зрения государства, распродающими нужных на земле работников. Однако такая постановка вопроса не должна вводить нас в заблуждение, ведь и в кодексе эта конституция помещена под титулом "De agricolis censitis vel colonis". Неоднократное упоминание запрета разделять рабов и имение в законодательстве IV в., видимо, было следствием того, что рабовладельцы не желали мириться с ограничением их абсолютных прав на раба. Поэтому вряд ли стоит видеть в этих запретах специально заботу об обработке имений⁷⁶ . Их обработка заботила правительство преимущественно в связи с получением с них налогов. Иными словами, политика государства, прикреплявшего сельских рабов и колонов к имению, была направлена не на увеличение общей массы производимого продукта, а порождалась стремлением перераспределить доход с имений в свою пользу. Поэтому "забота" государства в большей степени вызывала сопротивление землевладельцев, чем шла на благо их имениям⁷⁷ .

Одновременно с появлением в законодательстве запретов продавать сельских рабов отдельно от имений в конституциях Константина утверждается и новая норма, запрещавшая потомственным колонам покидать имения (CTh.V.17.1–332 г.). Взаимосвязь прикрепления к имениям юридически свободных колонов и сельских рабов, которые задолго до того стали равным образом вписываться в ценз имения (Dig. 50.15.4.5 и 8) очевидна. Поэтому ни то, ни другое нельзя считать следствием каких-то частных практических шагов правительства. Без сомнения, юридическое прикрепление работников сельских имений было подготовлено длительным предшествующим развитием общественных отношений. Однако думается, что понимание этого развития только как эволюции производственных отношений в сельском хозяйстве, ремесле и других сферах экономики слишком узко. Такой подход приводит к "выпрямлению" связи между развитием отношений непосредственно в производстве и юридической фиксацией работников в хозяйствах. При этом требуется преодолеть временной разрыв между переходом к латифундиальному хозяйству в I–II вв. и юридическим прикреплением работников в нем в IVв. Естественно поэтому, что в рамках представлений, складывающихся на основе указанного подхода, II и III века выглядят временем, когда происходило формирование той фактической крепости имениям ("работник – средства производства"), которая была юридически зафиксирована в IV в. Логика такой концепции привлекательна, но не учитывает прежде всего богатства и разнообразия форм производственных отношений в сельском хозяйстве разных провинций, которые составляли альтернативу рабовладельческому хозяйству. Римское правовое мышление, налагая свою понятийную сетку на эти формы, в I–II вв. могло рассматривать их лишь в облике специфически античных представлений. Поэтому распространение в римском праве II–III вв. правовых норм, кажущихся отличными от норм эпохи классического рабовладения (и соответственно эпохи аренды типа locatio – conductio), отражало эволюцию не столько производственных отношений в сельском хозяйстве, сколько взаимоотношений права и действительности. Поначалу она происходила в рамках традиционных правовых норм классической античности (и создала тот феномен, который называется классическим римским правом) и потому не могла быть достаточно радикальной. Но античные правовые формы не могли удовлетворительно отразить провинциальные отношения, которые по мере повышения роли провинций в римской государственной жизни и уравнивания их с Италией требовали все более адекватной их оценки в праве. Иными словами, внутреннее развитие всей той совокупности общественных отношений, которую мы определяем понятием "Римская империя"⁷⁸ , направляло и эволюцию правовых норм. Кризис III в. привел прежде всего к перестройке политической системы, которая стала более адекватной условиям империи. Это не могло не оказать влияния на развитие рабовладельческих отношений. К. Маркс писал: "...рабовладельческое гражданское общество было той естественной основой, на которой зиждилось античное государство. Существование государства и существование рабства неразрывно связаны друг с другом"⁷⁹ . Реорганизованная в конце III – начале IV в. государственная система начала осуществлять мероприятия по приведению в соответствие давно сложившихся реальных производственных отношений и форм, в которые они облекались господствовавшим правом. Так, начиная с IV в. в правовые отношения стали активно проникать нормы, отличные от норм классического римского права, начался процесс, получивший название "вульгаризации" римского права. Одним из его проявлений можно считать изменение статуса сельского раба.

Таким образом, в вопросе прикрепления сельских рабов, как и другого рода работников, государство выступало не как выразитель частных интересов класса крупных земельных собственников. Новая государственная система осуществляла эти мероприятия в общегосударственных интересах господствующих классов⁸⁰ . Недостаток рабочей силы, на который ссылаются, говоря о прикреплении земледельцев к имениям, может быть осмыслен и как возрастание ее ценности. Последнее должно было все более проявляться по мере уравнивания провинций с Италией, которое вело от прямой их эксплуатации центром к более сложным отношениям. Во II–III вв., особенно после эдикта Каракаллы, обеспеченность прав провинциалов резко возросла. Изменения в общественной структуре империи, продолжением которых было изменение соотношения между империей и ее ближайшим окружением, поставило и новые социальные задачи перед обществом, и новые юридические задачи перед римским правом. Одной из. них было удовлетворение потребностей ремесленного и сельскохозяйственного производства в рабочей силе. Если прежде государство в основном осуществляло эту свою функцию при помощи захватов пленных, то теперь центр тяжести постепенно перемещается на правовое регулирование. Видимо, с этим связано и отмечаемое в литературе сокращение сведений источников (особенно юридических) о внешних источниках рабства и возрастание – о внутренних⁸¹ . Соответственно меняется и соотношение интересов отдельных рабовладельцев и государства в целом. Раньше их интересы были взаимосвязаны, теперь же становится более ясным раздел ление на общий интерес, выражавшийся государством, и разошедшиеся между собой интересы тех или иных групп рабовладельцев. В наиболее общем виде интересы последних выражались в обеспечении хозяйства рабочими руками, интересы государства – в обеспечении успешного взимания налогов. Понятно, что и тот, и другой интерес были связаны: взимание налогов зависело от обеспеченности хозяйств рабочими руками. Поэтому полностью разделить фискальные интересы и вопрос о недостатке рабочих рук невозможно. Это объективная, сущностная сторона вопроса. На практике политика правительства исходила прежде всего из общегосударственных, т.е. фактически его собственных, интересов и только во вторую очередь учитывала интересы крупных ли экзимированных, или же муниципальных землевладельцев.