Реферат: Эстетика древнерусского города

Введение

Эстетика древнерусского города

Понятие «города»

Образ города

Ядро города

Особенности древнерусского города

Заключение

Литература

Введение

Сегодня очевидно, что Культура с большой буквы, как рукотворная одухотворенная среда обитания человека и духовно-материальное состояние человеческого бытия, находится в процессе некого глобального кризиса, или перелома, перехода в какое-то принципиально иное качество. Возможно, уже не в традиционном понимании, но чего-то принципиально нового.

На сегодняшний день в нашей науке много сделано для изучения отдельных составляющих русской средневековой литературы – словесности, изобразительного искусства, градостроительства, эстетики. Осмысление художественной литературы, как некого самобытного феномена, даёт возможность яснее понять русскую культуру в целом до нашего времени включительно, ибо основное ядро её сложилось именно в средние века, и нашло своё наиболее адекватное выражение именно в художественной, а также в художественно – эстетической среде.

Сейчас город для человека это нечто обыденное, привычное. Немногие придают ему какое-либо божественное, особое значение, как раньше. Многие традиции построения города были утеряны. Но всё же некоторые черты сходства наблюдаются. В этой работе описывается эстетика древнерусского города. Что дает нам возможность сравнить эстетику современного города с эстетикой древнерусского города.

Эстетика древнерусского города

Понятие «города»

Город был неразрывно связан с природ­ным окружением, как бы вырастал из него и в то же время осваивал и покорял его в интересах человека. Здесь возникала особая архитектурно-природная среда, в которой осуществлялся реальный контакт противо­положных начал: естественного и искусст­венного, биологического и социального, сти­хийного и волевого. Город был особым со­циальным организмом, моделирующим в себе основополагающие устои духовной и материальной культуры средневекового рус­ского общества. Его идеальный образ, который нельзя сводить к одним лишь архи­тектурным моделям, имел теологическое зна­чение. Часто именно в градостроительных терминах определялись средневековыми бо­гословами важнейшие христианские истины. «Град Божий» Блаженного Августина по­зволяет ощутить всю глубину и величие тех мыслей и чувств, которые вкладывались в этот образ. Конечно, простонародное созна­ние неофитов, каковыми являлись в массе своей люди Древней Руси, невозможно при­равнивать к сознанию образованнейшего Отца Церкви, но его труд, как и труды дру­гих богословов, необычайно ценен полнотой выражения тех главных общемировоззренченских установок, которые действительно стали владеть сознанием всего христианского мира, невзирая на его неоднородность и не­совершенство.

Истоки древнерусской градостроительной культуры восходят к далеким до государственным и дохристианским временам, когда строились в основном небольшие, обнесен­ные земляными валами и деревянными сте­нами поселения родовых общин, а также го­родки-святилища, имевшие иногда по несколько колец валов относительно правиль­ной округлой формы. По большей части славяне, как считают археологи, жили все же в неукрепленных селах, вытянутых по бере­гам рек и расположенных группами побли­зости от своего родоплеменного центра, уже тогда называвшегося городом или градом. Именно такие патриархальные центры по мере образования древнерусского государ­ства превращались в подлинные города — столицы целых областей.

Образ города

Образ города, прежде всего, был связан с идеей защиты, «оберега», если применить языческий термин. Причем магическая сила этого оберега должна была соединяться с его реальной обороноспособностью. Земляные валы, окружавшие города, создавали как бы идеализированный образ горы. И недаром, наверное, родственны сами слова «гора» и «город». Город был священной горой, не­приступной твердыней. За его валами и сте­нами нередко полностью скрывалась вся за­стройка.

Монументальные архитектурные доми­нанты стали появляться в русских городах, как известно, с принятием христианства. Но если архитектурные формы их целиком ори­ентировались на византийские образцы (хотя в них с самого начала проявились сво­еобразные черты), то в градостроительном отношении они преемственно развивали весьма давние традиционные принципы ос­воения ландшафта и определенного знако­вого закрепления в нем ключевых священ­ных точек. Кощунственной может показать­ся фраза о том, что христианские церкви заменили собой языческих идолов, но с гра­достроительной точки зрения это было именно так, другое дело, что программное строительство храмов на местах разрушен­ных капищ означало коренное преображе­ние и всей Русской земли, и всей русской культуры.

«Одушевлялись» отдельные строения, о чем красноречиво свидетельствуют традици­онные наименования их конструктивных эле­ментов, например, в избе: «матица», «череп­ное» бревно, «самцы», «курицы», «шелом», «коник» и «конек». Очень важно, что в избе всегда выделялся «перед» и «зад», ее «чело» украшалось «причелинами» и «наличниками», обращенными к «улице», которая, очевид­но, понималась именно как пространство перед «лицом» жилых зданий. Обращает на себя внимание и близость слов «крыльцо» и «крыло», тем более что крыльца было принято пристраивать как раз к боковым стенам изб, которые, возможно, когда-то в древности уподоблялись волшебной птице (ср. сказочный образ избушки «на курьих ножках»). Изучение фольклора позволяет говорить и о проведении в древности анало­гий между входным проемом и пастью жи­вотного, через которую лежит путь в иной мир. Нельзя пройти мимо и того факта, что определенными антропоморфными чертами наделялись в Древней Руси и христианские храмы с их «главами», покрытыми «шлема­ми» (в до монгольский период очень сход­ными по силуэту с реальными воинскими шлемами) и поднятыми на высоких «шеях», с их подпоясанностъю аркатурно-колончаты­ми «поясами», с их часто на первых порах суровыми, даже кряжистыми, богатырски­ми (особенно если говорить о новгородско-псковских храмах XI — XII вв.), но всегда глубоко одухотворенными общими фор­мами. В образном строе этих храмов, пожа­луй, просто не могли не сплетаться и пере­плавляться наиболее светлые идеалы родной для русских людей раннеславянской куль­туры и идеалы новой для них, уже приня­той, но еще мало познанной христианской веры.

Древнейшие и присущие всем первобыт­ным народам традиции совершения опреде­ленных ритуальных действий при закладке города нашли свое преломление и в христи­анской обрядности. В русских летописных и актовых материалах не раз упоминаются богослужения при закладке и при оконча­нии строительства городов, когда их стены необходимо было освятить. До нас дошел рукописный требник конца XVI в., содер­жащий «Чинъ и оустав како подобает ок-ладывати град». Известен также требник, изданный в середине XVII в. киевским мит­рополитом Петром Могилой, в который включены «Чин восследования основания города» и «Чин благословения новосоору­жаемого каменного или деревянного города». Город не мог защищаться одними лишь стенами и рвами, его должна была окружать Молитва и осенять Благодать Божья. Для поддержания духовной крепо­сти города вокруг него периодически и в экстренных ситуациях совершали также крестные ходы.

Ядро города

Подобно стенам города торжественно освящались и «оклады» отдельных зданий, в первую очередь культовых. Храм, дом и город имели некое внутреннее родство, об­щую универсальную символическую основу. Это были не столько взаимодополняющие части одного целого (они могли существо­вать и независимо друг от друга), сколько разные формы воплощения Макрокосма в Микрокосме. Крепостное ядро города мож­но было, таким образом, сопоставить со зданием, с неким архитектурным монумен­том, иногда очень пластичным, доминиру­ющим над подвластной ему территорией. С наибольшей силой выразительности эта грань образа древнерусских городов запечат­лелась в их детинцах. Приведем в качестве примера Псков, где детинец, называвший­ся Кромом, располагался на скалистом мысу при впадении р. Псковы в р. Великую и представлял собой грозную крепость, отре­занную от посада рвом —«Греблей» (куда обращались его «Перси») и, казалось бы, противопоставленную ему, наподобие запад­ноевропейского феодального замка. Но в Пскове это был вечевой центр —«сердце» и «страж» всех городских «концов» и всей псковской земли. Суровая неприступность городского ядра адресовалась врагам. Для хозяев оно было надежным убежищем, «закромами», хранителем их святынь, иму­щества и самих жизней. Нечто подобное можно видеть и в других древнерусских городах, где во время вражеских набегов жители посадов и пригородных сел затво­рялись в детинцах, а свои посадские дворы зачастую сжигали собственными руками. В детинцах или кремлях, как они стали назы­ваться в Московское время, судя по писцовым книгам XVI — XVII вв. и другим источникам, находились именно «осадные» дво­ры или дворы «для осадного сидения», пу­стовавшие в мирное время.

В детинце как бы сжимался, концентри­ровался образ города. В принципе, он мог стягиваться в точку, представая в виде од­ного лишь архитектурного знака, в виде башни — вежи (донжона). С особой на­глядностью это стягивание, свертывание образа города (как и отдельного здания) представлено в декоративно-прикладном и изобразительном искусстве Средневековья. От архитектурного знака существовал пря­мой переход к знаку чисто символическому, воплощаемому в богослужебной утвари, предметах княжеского обихода, ювелирных изделиях, а то и в простых бытовых вещах.

Особенности древнерусского города

Образ города мог и растягиваться, разворачиваться, распространяясь на все большую и большую территорию. Его про­порции при этом менялись до неузнаваемо­сти. Стены окольных городов бывали совсем лёгкими, в XVI — XVII вв. их чаще называли острогами, а не городами. Однако образ города, редуцируясь, не исчезал все же полностью никогда в пределах человечес­ких поселений, где каждая жилая ячейка имела свою «городьбу». И разве известный обряд «опахивания селения», совершавший­ся с целью защиты от нападения злых ду­хов, не делал это село умозрительно соот­носимым с городом? Понятие города было связано не только с образом горы, но и с идеей преграды, что, может быть, еще важ­нее, хотя и то и другое — неразрывно свя­занные по своей этимологии термины. Вы­деление преград, границ даже очень боль­ших территорий наделяло их важнейшим признаком определенности, измеримости, а отсюда и освоенности, и уже давало намек на зарождение в них градостроительного образа. Идея города растворялась в природе и в то же время, вычленяясь из природы, она как бы обращалась к человеку, посто­янно сопровождая и «обрамляя» всевозмож­ные проявления его жизнедеятельности.

Можно сказать, что основополагающей функцией архитектуры и градостроительства было создание необходимых барьеров, пре­град между разными пространствами — «своим» и «чужим», освоенным человеком и служащим ему, и внешним — неизвестным, опасным и враждебным. Понятно почему в таком случае столь большое внимание уде­лялось точкам входов, воротам и дверям. Древние римляне, например, ставили у го­родских ворот статуи двуликого Януса — посредника между мирами. В средневековой Руси над воротами всегда или сооружались церкви, или устанавливались в киотах ико­ны. Часто также ставились церкви и часовни рядом с воротами — для их духовной защиты.

Проходя через городские ворота, человек попадал в разные по своей значимости про­странства. Вполне закономерно, что про­странство внутри детинца являлось самым значимым и самым священным. Оно было очень неоднородным и в пределах одной крупной городской зоны, поскольку в этой зоне располагались разные по значимости объекты. Доминирующее положение детин­ца оказывалось все же неабсолютным, ткань города имела полицентрическую структуру со сложной многоступенчатой системой су­бординации. Особенно это касалось круп­ных городов, которые и возникали на базе целых гнездовий поселений, и в дальнейшем, в пору своего расцвета, включали в себя сра­зу много притягательных в градостроитель­ном отношении точек: храмов, княжеских дворов, позже, в централизованном государ­стве, — административных учреждений, приказов, различного рода подворий и ко­нечно же торгов, которые возникали и в центре города, и у ворот, и у пристаней, и на верхних посадах.

Исключительно большое значение приоб­рели с течением времени монастыри, распо­лагавшиеся как вдали от городов, так и в их центрах, и среди посадов, и на ближних и дальних подступах к городам, где они иногда становились «сторожами» — передовыми форпостами, говоря языком другой эпохи. Стены монастырей могли приобретать кре­постной характер. В XVI — XVII вв. та­кие монастыри получили весьма заметное, если не ведущее положение в ансамблях го­родов. По сути дела, это были города в го­родах, о чем прямо писал, например, барон Герберштейн, посещавший Московию в пер­вой половине XVI в. Превращаясь в круп­ных феодальных собственников, монастыри становились в определенном смысле конку­рентами городов, в ряде случаев они оказы­вались на положении градообразующего ядра, то есть начинали играть роль детин­ца или кремля нового города, посады кото­рого формировались из монастырских сло­бод. Так возник город Троице-Сергиев Посад. А в Ярославле, например,

Стены и башни Спасо-Ефимиева монастыря в Суздале.

Спасо-Преображенский монастырь, примкнувший непосредственно к валам Земляного горо­да — основной посадской территории, — принял на себя значение кремля, тогда как древнее крепостное ядро — детинец, назы­вавшийся здесь «Рубленый город», в XVI — XVII вв. это своё исконное значение потерял. Хорошо укрепленный камен­ными стенами монастырь стал фактической цитаделью всего города, которую сами го­рожане прозвали кремлем.

Традиционная социальная иерархия про­низывала собой структуру каждого посада, где выделялись отдельные «концы», слобо­ды и сотни, отдельные улицы, тоже пред­ставлявшие собой определенную общину (известны «уличанские сходы»). Причем каждая община отнюдь не была однородным целым — в ней была своя внутренняя су­бординация. Приоритеты везде, естествен­но, принадлежали родовой знати. «Лучшие люди» города составляли особую группу, из которой выбирались старейшины, тысяцкие, посадники. Вторая категория горожан так и называлась: «середние», ниже стояли «молодшие» и «худые». В самом низу социаль­ной лестницы находились смерды и холопы. При этом определенного социального зонирования территории города практически не существовало, коль скоро в каждой общи­не были представлены одновременно все или почти все категории жителей, которых объе­диняли родственные узы, соседская круго­вая порука или отношения личной зависи­мости. Социальное и имущественное нера­венство горожан с естественной непосред­ственностью должно было сказываться на характере застройки посадов, где между бо­гатыми многообъемными теремами знати и приземистыми полуземлянками смердов не­сомненно существовал резкий контраст, но существовали также и многие переходные, промежуточные по своему иерархическому положению звенья, смягчавшие этот кон­траст и превращавшие его в иную систему композиционных отношений.

Важно отметить, что не простое наличие тех или иных реальных экономических воз­можностей владельца определяло назначе­ние величины и степени архитектурно-худо­жественного богатства его постройки. Оп­ределяющим было истинное, признанное по­ложение этого владельца на ступенях социальной иерархии. Гораздо важнее были престижные соображения, соблюдение эти-кетности, нежели прямое отражение прехо­дящего материального состояния человека. Впрочем, материальное состояние человека не могло быть слишком переменчивым, оно непременно должно было быть соответству­ющим статусу этого человека. Обычай тре­бовал от боярина строить богатые хоромы, потому что ему не пристало жить в халупе. Но сколько бы ни старался холоп скопить средств, тот же могущественный обычай ни в коем случае не позволил бы ему зажить по-боярски. И только в канун перехода к Новому времени, заметнее всего в XVII в., началось разрушение устоев такой иерархи­ческой предустановленности.

Естественно, что и сами города в соот­ветствии со своим положением в общей иерархической системе имели разные вели­чины, разные степени богатства и компози­ционной сложности. Малые городки часто имели укрепленным один лишь детинец, тогда как более крупные города получали по нескольку предградий и гораздо большее число архитектурных доминант. По своей территории в пределах стен такие города, как Киев, Чернигов, Новгород, в XII — XIII вв. достигли более 200 га, Владимир-на-Клязьме — 80 га, Переяславль-Залес-ский — 30 га. а такие, как Юрьев-Польской или Дмитров, —менее 10 га. «Подудельный» по отношению к Черниго­ву Вщиж, состоявший из детинца и пред-градья, по общей площади равнялся одно­му лишь черниговскому детинцу.

При всем том на Руси не было такого резко выделяющегося по своим масштабам города, как Константинополь, и такого хра­ма, как Константинопольская София, кото­рая могла почти полностью вместить под свой купол Софию Киевскую. На Руси не было империи, и русские города, также как и сидевшие в них князья, соподчинялись между собой по принципу старшинства. Примерно то же можно сказать и о соотношениях храмовых построек в пределах одного древнерусского города. Как показы­вает сопоставление в общем масштабе раз­ных по значимости храмов в целом ряде го­родов, главные соборы в них всегда имели размерное превосходство над всеми осталь­ными. Вторым по величине был княжеский родовой храм или храм наиболее почитаемо­го монастыря. Далее по нисходящей шли великокняжеские дворцовые и посадские приходские церкви. Совсем миниатюрными могли быть домовые церкви, а также при­дельные церкви и часовни, в большом чис­ле строившиеся и в городах, и в пригоро­дах, и в селах.

Масштаб доминирующих построек в го­роде нарастал, таким образом, от второсте­пенного к главному, от периферии к цент­ру. С большой выразительностью этот принцип запечатлелся, например, в Киеве, где на подступах к Софийскому собору со сторо­ны Золотых ворот были возведены три по­добные ему, но меньшие по размерам хра­ма, оттенившие его масштабное превосход­ство в ансамбле «города Ярослава». По существу, тот же принцип масштабного вы­деления ядра архитектурной композиции, вызывающий эффект «обратной перспекти­вы», был свойствен и построению отдель­ных зданий, тех же храмов, центральная глава которых всегда делалась крупнее бо­ковых. Наиболее крупные храмы получали само­стоятельные, большие по своему охвату зоны пространственного влияния. В русском го­роде домонгольской поры ощущался спокойныи, размеренный ритм расположения ар­хитектурных доминант. В Киеве «город Владимира» имел свою доминанту — Де­сятинную церковь, «город Ярослава» — свою — Софийский собор, на Подоле выде-лялась церковь Богородицы Пирогощей, в окрестностях, на значительных расстояниях друг от друга, возвышались монастырские соборы. Не менее характерен пример Новгорода с его цепочкой крупномасштабных храмов, вытянутой вдоль течения Волхова. Показательна в этом отношении и компо­зиционная структура древнего Владимира. Конечно, концентрация архитектурных доминант нарастала к центру, но она не со­провождалась слишком резкими качественны­ми изменениями самого характера остававшеися достаточно дробной объемно-простран­ственной структуры городского ансамбля. И только в Москве начала XVI в. в резуль­тате перестройки и укрупнения старых цер­квей и палат возникло новое по своему ка­честву уплотненное и относительно уравно­вешенное пространство Соборной площади, объединившее собой ведущие сооружения города. Но приходится даже здесь, в Москве, где стало утверж­даться монархическое начало, новый глав­ный собор решено было соорудить всего лишь на 1,5 сажени большим по длине, ширине и высоте, чем его образец — Ус­пенский собор Владимира. Причем, как видно из сопоставления московского и вла­димирского соборов, их алтари, а соответ­ственно и центральные подкупольные про­странства, были приравнены друг другу, что, судя по всему, регламентировалось церков­ными властями. И все другие кремлевские соборы хотя и возросли по габаритам, но тем не менее образовали вполне традиционную систему соподчинения, в которой Успенский собор совсем ненамного превзошел велико­княжеский храм — усыпальницу Михаила Архангела.

Планы московских храмов в общем масштабе в наложении (от большего к меньшему): Ус­пенский собор, Арханге-пский собор, собор Воз­несенского монастыря, Благовещенский собор, церковь Ризоположения. Справа: фронтиспис Юрьевского евангелия. XII в.

Сравнение планов кремлевских соборов показывает, что они последовательно отли­чались друг от друга на удвоенную толщи­ну стены, то есть могли быть как бы «впи­саны» один в другой (внешние габариты меньших из них оказывались соответствую­щими интерьерным размерам больших). Обращает на себя внимание также опреде­ленное соответствие по общим размерам и высоте расположения центральных глав меньших церквей боковым главам церквей больших. Силуэт Архангельского собора вместе с центральной главой графически накладывается на очертания малых глав Ус­пенского собора. Малые же главы Архан­гельского собора находят себе соответствие в центральной главе Благовещенского собо­ра. Были, наверное, в Кремле и церкви, со­ответствовавшие масштабу боковых глав Благовещенского собора. Церковь Ризоположения находит свой масштабный аналог в придельных церквах, сооруженных над па­пертью Благовещенского собора во второй половине XVI в. Благодаря такого рода раз­мерным соотношениям в ансамбле Москов­ского Кремля достигался особый эстетичес­кий эффект плавного нарастания масштабов родственных по своим общим формам архи­тектурных сооружений от второстепенных к главному. Меньшие главы соборов играли роль связующих звеньев в этой иерархичес­кой последовательности. Вообще, подобные и разномасштабные главы, парившие над городом, имели большое самостоятельное значение и, вызывая определенные ассоци­ации со звоном разноголосых колоколов, во многом способствовали созданию как бы пульсирующего и вместе с тем исключитель­но целостного архитектурного ансамбля.

В отмеченных соотношениях размеров построек не было скрупулезной точности, поскольку и очень близкие по формам зда­ния, возводившиеся по одному образцу, все­гда имели различия в пропорциональном строе. Однако, безусловно, существовало принципиальное соответствие масштабов зданий их значимости.

Это соответствие могло нарушаться в процессе развития города или отдельного ан­самбля, но вслед за тем появлялось стрем­ление к его восстановлению. Так, например, возрастание значимости Троице-Сергиева монастыря в середине XVI в. привело к тому, что его белокаменный собор начала XV в. оказался слишком скромным по раз­мерам. Иван Грозный заложил новый, очень

Структурные схемы древнерусских городов: а) Севск. б) Суздаль

крупный, Успенский собор, который взял на себя роль объемной доминанты, отвечающей по масштабу и всей заметно выросшей тер­ритории монастыря.

Однако вопрос о соответствии величин построек их значимости нельзя упрощать. С одной стороны, для древнерусского мышле­ния было свойственно установление прямого соответствия между понятиями «большой» и «старший», «благой», «красивый». Харак­теризуя стиль «монументального историз­ма», свойственный искусству домонгольской Руси, Д. С. Лихачев писал, что для этого стиля «все наиболее красивое представляется большим, монументальным, величествен­ным». Подобный вывод на другом, более позднем материале сделал в свое время и И. Е. Забелин: «<...> вышина жилища в первое время должна была выражать и пер­вичное понятие даже о его красоте. Что было высоко, то необходимо само по себе было уже красиво».

С другой стороны, в том же Троице-Сергиевом монастыре при всех закономерных изменениях градостроительной ситуации старый малый собор сохранил все же за собой значение главного идеологического центра. Если говорить о священной значимости, то придется признать, что она могла запечат­леваться в совсем небольших сооружениях, моделях, отличавшихся особой, символичес­ки окрашенной иллюзорностью. Примени­тельно к изделиям из драгоценных матери­алов была уместна известная поговорка: «Мал золотник, да дорог». Сам богослужеб­ный ритуал как бы указывал на то, что путь к высшим духовным ценностям пролегает через физически малые, но занимающие осо­бое место в духовном искусстве Средневе­ковья священные знаки (хотя при прочих равных условиях величины самих этих зна­ков тоже все-таки впрямую соотносились с их важностью).

Величина, таким образом, могла воспри­ниматься неоднозначно, в разных шкалах ценностей. Это отражалось и в системе ис­пользования мер длины в древнерусском зод­честве и градостроительстве. Среди множе­ства одновременно бытовавших в Древней Руси мер выделялись большие, средние, малые. Были меры «великие городовые» и простые «дворовые», «лавочные» и проч. Меры могли получать особую священную значимость, как. например, пояс Шимона. использовавшийся при закладке Великой Успенской церкви Киево-Печерской лавры, или мера Гроба Господня, привезенная в Москву для осуществления великих строи­тельных замыслов Бориса Годунова. В принципе каждый объект должен был из­меряться подобающей ему мерой. О многом говорит известное по материалам XVI — XVII вв., но, судя по всему, традиционное наделение земельной меры — десятины — различными значениями в за­висимости от качества земли и статуса ее владельца.

Можно думать, что с аналогичных пози­ций в древнерусских городах оценивалась величина отдельных территорий. Получалось так, что наибольшую фактическую площадь занимали как раз второстепенные, окраин­ные части городов, но они всегда оставались «меньшими» по своему существу, по свое­му статусу «городами», окружались менее высокими стенами и заключали в себе пре­имущественно мелкомасштабную застройку (хотя в ней могли быть самые разные вкрап­ления). С другой стороны, соборные и тор­говые площади, монастыри, расположенные в центральных частях города, занимали, как правило, меньшую территорию, чем на пе­риферии, а тем более в сельской местнос­ти. Протяженное, очевидно, не было сино­нимом большого. «Большие» улицы древне­русских городов выделялись в первую очередь функциональной значимостью, шириной и крупными сооружениями, тогда как не имевшие транзитного значения, уз­кие, плохо замощенные улицы, как бы про­тяженны они ни были, оставались в понятиях людей того времени «малыми». Очень важным критерием при этом было ощуще­ние ширины, просторности. Понятие тесно­ты наполнялось негативным смыслом, ассо­циировалось с темнотой, тоской и жизнен­ными бедами. Но тем не менее бескрай­ние просторы загородных полей и лугов имели совсем не ту значимость, что собор­ная площадь или главная улица плотно за­строенного городского центра. По мере приближения к центру города, к главному храму реальное «земное» пространство со­кращалось, зато увеличивалось иное, «освя­щенное» пространство.

Сложная пространственная структура древнерусского города обусловливалась, та­ким образом, с одной стороны, разномасштабностью, дробностью застройки, которая никогда не сливалась в сплошной массив, а с другой — различной функциональной и идейно-символической значимостью город­ских участков.

Иерархическая соподчиненность различ­ных элементов древнерусского города запе­чатлевалась не только в их равномерности, но и в самом характере интерпретации их архитектурных форм, в степени достигавше­гося в них совершенства, величественности и красоты. Архитектурно-декоративное бо­гатство боярских и княжеских (а тем более царских) теремов с большой выразительно­стью демонстрировало цель восхождения по ступеням феодальной иерархии. Таков был исконный общенародный, фольклорный иде­ал красоты и величия, богатства и изобилия. Но существовал и принципиально иной, ас­кетический взгляд на совершенство как на результат отречения от многого ради дости­жения единого, великого в своей простоте. Хорошо видное на примерах Владимира и Москвы различие в трактовке кафедрально­го и придворного великокняжеского соборов, первого — величественного в своей сдер­жанности, второго — поражающего вели­колепием убранства, позволяет говорить о намеренной детерминации символов двух властей — духовной и светской, объединив­шихся в центре города. И все же на прак­тике, конечно, идеальная простота, лаконич­ность, завершенность, совершенство и бо­гатство, лепота и украшенность (означавшая в летописных текстах прежде всего насыщенность храма богослужебной утварью

были взаимодополняющими понятиями. Уровень строительной техники, тонкость декора, художественные качества фресок, икон, изделий декоративно-прикладного ис­кусства и вместе с тем наполненность всей этой великой «церковной красотой» — вот что отличало большой почитаемый собор от бедной приходской церкви, где эта великая красота присутствовала как бы в свернутом виде, лишь обозначалась, но не раскрыва­лась вполне. А в принципе и самый вели­колепный вселенский собор мыслился все же лишь отблеском, намеком на вышнюю не­изреченную красоту. Сияние красоты — это сияние Славы Божьей, и стремление к пе­редаче этого сияния в каждом произведении искусства, в большей или меньшей мере, можно считать стержнем всего художествен­ного творчества средневековой Руси.

Относительная значимость каждой по­стройки отражалась и в ее положении в го­родском пространстве. Понятно, что наибо­лее почетное место отводилось главному со­бору города. Конечно, выбор места для строительства храма не мог определяться од­ними лишь условиями зрительного воспри­ятия, одной лишь формальной красотой па­норамных раскрытий. Важнее были сакраль­ные критерии этого выбора, как об этом по­вествует, например, Киево-Печерский патерик, где содержится примечательный ответ Антония на вопрос мастеров «Где хотите строить церковь?» —«Там, где Гос­подь укажет место <...> Будем молиться три дня, и Господь укажет нам место <...>». Красота при этом мыслилась как нечто неразрывно связанное с сакральной сущностью.

Менее значительные храмы тоже зани­мали часто весьма выразительные, ключе­вые точки в архитектурно-природном лан­дшафте города, однако главному собору, ес­тественно, принадлежал приоритет в этом отношении. Если главный собор рассчиты­вался на весь город, на всю землю княже­ства, то малые храмы имели меньшие про­странственные ареалы своего воздействия на окружение. Миниатюрная церковь Ризоположения в Московском Кремле, зажатая между объемами Грановитой палаты и Ус­пенского собора, имеет вокруг себя, в отличие от последнего, совсем небольшую про­странственную зону, и это вполне сообра­зуется с ее локальной значимостью домового храма.

Как в городе в целом, так и в масштабе отдельного двора всегда выделялось главное, парадное пространство, куда выходило Красное крыльцо, пространства менее зна­чимые и. наконец, пространство за домом.

Изображение Московского Кремля и части Замоскворечья на миниатюре из Лицевого летописного свода. XVI в.

на «задах», которое и на самой богатой усадьбе вполне могло оставаться неукрашен­ным и неприбранным.

Переднее, лучшее, должно было занимать и наиболее высокое место, хотя бы в фигу­ральном смысле слова. По мере возможно­сти относительная высота расположения на рельефе местности действительно служила определенным критерием значимости соот­ветствующего участка и занятого им объек­та. Здесь важно учесть, что по средневеко­вым представлениям пространство претер­певает качественные изменения в вертикаль­ном направлении, соответственно иерархии небесных сфер. Такие представления объясняют и то особое внимание, которое уделяли древнерусские зодчие развитию ар­хитектурной композиции по вертикали, вы­разительности силуэта здания, прежде всего церковного, наглядно воплощавшего в сво­их формах идею постепенного восхождения от земли (параллелепипед основного объе­ма) — к небу (сферы сводов и куполов).

Как отдельные постройки, так и ансамб­ли древнерусских городов в целом содержа­ли в себе вполне определенную последова­тельно выраженную устремленность в вер­тикальном направлении. Перепады рельефа при этом образовывали своего рода много­ступенчатый подиум в основании городского ансамбля. Движение от сельской округи к воротам предградий. далее к детинцу и, наконец, к его средоточию — главному хра­му города — мыслилось как последователь­ное восхождение от низших степеней зем­ного бытия к высшим. Оно было сопоста­вимо по своей сути с устремлением от за­падной, входной, части христианского храма к восточной, алтарной. Движение по гори­зонтали с запада на восток здесь означало одновременно и движение снизу вверх, от мира дольнего к горнему. В символическом срезе это было именно так. в реальной же, подверженной случайностям и изменениям градостроительной структуре могло полу­чаться по-разному, но первое было суще­ственнее второго и обязательно так или иначе должно было накладывать на него свой отпечаток.

Конечно, существовало множество раз­личных факторов, влиявших на конкретные градостроительные решения. Но все же тен­денция к соподчинению архитектурных и градостроительных элементов по высоте их расположения может быть прослежена прак­тически в каждом древнерусском городе. И даже при очевидных нарушениях должных, с иерархической точки зрения, соотношений высот расположения территорий детинца и посада (что иногда происходило при расши­рении города), последний все равно воспри­нимался как более низкая ступень в иерар­хии городских зон. Важно учесть еще и то, что к постановке разных по значимости ар­хитектурных объектов проявлялось далеко не одинаковое внимание. Если для княжеского терема, а тем более для главного хра­ма место выбиралось с особым тщанием, в расчете на максимальный эстетический эф­фект, то для постройки рядовой такой про­блемы почти не существовало, выбор мес­та для нее был несравненно шире, менее от­ветственен, и он в большей степени опре­делялся чисто утилитарными соображе­ниями.

Понятно, что при размещении новых со­оружений учитывался отнюдь не только природный рельеф, но и вся уже сложив­шаяся к тому времени архитектурно-про­странственная среда. Многое, очевидно, зависело от того, на какую улицу выходила данная усадьба — на большую, проезжую, или на малую, местного значения, в пере­улок или тупик. Кстати, большие улицы и дороги тоже тяготели к наиболее высоким участкам местности, к водоразделам. При определении значимости участка важна была степень близости его к детинцу, храмам и монастырям, городским воротам, торгам, пристаням, а также и к усадьбам «сильных мира сего».

Однако такая зависимость соседних эле­ментов друг от друга, как бы прямые «го­ризонтальные» связи в реальном городском пространстве в условиях христианизации и феодализации Руси стали ослабевать и раз­рушаться. Феодализм способствовал автономизации отдельных земель, городов, дво­ров, как бы «разрыхлению» всей системы государственного и общественного устрой­ства. Но еще важнее для нашей темы учесть разрушение языческой системы ценностей, жестких взаимопроникающих причинно-след­ственных связей, в плену которых находилась прежде вся жизнь человека. С утверждени­ем христианства древнерусская культура в целом и градостроительная культура в част­ности, получила особую духовность, «воспаренность» над бренными узами земной жиз­ни. Людские взоры стали все более обра­щаться к миру горнему. Каждый элемент города стал приобретать особую образно-символическую наполненность, соответству­ющую его мыслимому положению в объек­тивно-идеалистической картине целого. Свя­зи между отдельными элементами оказыва­лись все более относительными, умозритель­но-опосредованными. При этом предсгавления об идеальной структуре города не стано­вились слишком жестким сковывающим на­чалом в сложении и развитии реальной гра­достроительной ситуации. Абсолютная гар­мония мыслилась недостижимой на Земле. Даже храм — «земное небо» получал нео­днородную сложносоподчиненную внутрен­нюю структуру. Ведущее положение заня­ла идея восхождения по степеням совершен­ства от низшего к высшему. Сама пробле­ма единства с приходом христианства заз­вучала по-новому, как некое приобщение всех многообразных проявлений земного мира к Творцу, трансцендентному по отно­шению к этому миру и скрывающему в себе глубинную суть проблемы объединения раз­ного в одном, то есть проблемы гармонии. Отсюда явствует, что проблема гармониза­ции в произведениях искусства неизбежно должна была уйти из сферы специальных профессионально-аналитических интересов, недаром Василий Великий указывал, что существует «закон искусства», но этот за­кон «неудобопостижим» для разума. Ко­нечно, в архитектурно-строительной и дру­гой ремесленной практике могли использо­ваться многие апробированные навыки и приемы композиционного мастерства, однако безусловный приоритет был теперь на сто­роне творческой интуиции, богодухновенности, несущей с собой в акте творчества со­кровенные качества Божественной гармонии. В этой апелляции к молитвенному чувству и озарению был залог тех великих творчес­ких достижений, которыми преисполнено средневековое и в том числе древнерусское искусство.

Эти самые общие положения необходи­мо всегда иметь в виду при анализе конк­ретных архитектурных и градостроительных памятников. Думается, что опирающийся на эти положения дедуктивный подход к ана­лизу может помочь раскрытию в отдельных памятниках наиболее существенных сторон древнерусских градостроительных традиций, относившихся к самому образу мыслей, мен­талитету людей того времени.

Как было показано выше, каждое здание и сооружение в древнерусском городе долж­но было иметь «подобающие» ему форму и величину и занимать подобающее ему мес­то. Но важно отметить, что в этих трех важнейших характеристиках не было прямой причинно-следственной взаимообусловлен­ности. Местоположение постройки опреде­лялось не только ее формой и величиной, последняя диктовалась отнюдь не чисто формальными композиционными соображе­ниями, а форма, если говорить о ее исход­ной идее, не рождалась на месте, она была дана свыше. Но и первое, и второе, и тре­тье оказывалось в соответствии, имея один общий и главный определитель — значи­мость, существо предмета.

Только с учетом этого можно рассматри­вать проблему сочетания разнотипных архи­тектурных элементов в древнерусском горо­де. Каждый элемент имел свой смысл и свой предустановленный архетипический образ, так что на принципиальном уровне говорить о взаимообусловленности оказавшихся в близком соседстве архитектурных форм хра­ма, избы, крепостной стены неправомерно. Их взаимосвязанность была чем-то вторич­ным, можно сказать, поверхностным, вы­званным соображениями практического по­рядка, в частности, необходимостью разме­ститься в границах отведенного участка, обеспечить доступ ко входу в здание, устроить переходы из одной постройки в другую и т. п. (также и в лесу каждое де­рево, как бы ему ни приходилось приспо­сабливаться к конкретной ситуации, всегда все-таки сохраняет свою генетическую оп­ределенность). Это была как бы механичес­кая «притирка» здания с его заранее изве­стной общей формой к месту. Ее значение для градостроительного искусства Древней Руси было огромным, но в то же время ее нельзя и переоценивать. Нас по праву мо­жет восхищать неповторимо живописная композиция построек различного назначе­ния, складывавшаяся на усадьбе какого-либо горожанина, однако для современников эта композиция не была самоцелью — она во многом возникала непроизвольно. В самом деле, однотипные бревенчатые клети, как известно, могли рубиться загодя, продавать­ся на торгу, переноситься с места на место и образовывать в совокупности более или менее сложные комбинации, смотря по по­требностям и возможностям владельца.

Предустановленные, универсальные в сво­ей основе архитектурные формы как бы накладывались на разную градостроительную ситуацию и лишь впоследствии оказывались неотъемлемыми частями этой ситуации. Оси храмов ориентировались по странам света, хотя условия местности и вносили свои кор­рективы в такую «вселенскую» ориентацию. В большинстве древнерусских храмовых ансамблей обращает на себя внимание не­параллельность осей построек, нежесткость их планировочных взаимосвязей. По самой своей идее церковные постройки и не дол­жны были рождаться на месте, они были «не от мира сего», другое дело, что, попа­дая в сей мир, они становились важнейши­ми ориентирами в нем.

Имея умозрительно единый исходный образ, все храмы были связаны подобием своих общих форм. В меру своего достоин­ства меньшие храмы уподоблялись большим, местные святыни ориентировались на обще­русские, а через них и — на общехристи­анские. Летописи и другие произведения древнерусской литературы ярко свидетель­ствуют о том, что мысленно человек Древ­ней Руси легко переносился из города в го­род, из одного места в другое; он ощущал Русскую землю как единое целое и протя­гивал умозрительные нити от нее и к сто­лице Византийской империи, и к памятни­кам Святой Земли. Более того, спрессовы­вая не только расстояния, но и время, он включал ее в контекст мировой истории, проводя параллели между современностью и легендарными событиями прошлого. Христианская религия с ее каждодневным обращением к Священной истории активно содействовала укоренению таких взглядов в широких слоях населения.

Древний Киев с его Софийским собором и Золотыми воротами уподоблялся в из­вестной мере Константинополю, а на Киев как на образец, в свою очередь, ориентиро­вались и Новгород, и Полоцк, и Владимир, и Нижний Новгород, и многие другие го­рода. Эта ориентация на «матерь городов русских» носила весьма условный ассоциа­тивный характер, чаще всего она выража­лась лишь в заимствовании отдельных хра­мовых посвящений, топонимов и гидрони­мов. Особую роль в развитии древнерусской архитектуры и градостроительства такого рода ассоциации и символические параллели сыграли в период возвышения Москвы, которая стала претендовать на роль Третьего Рима и Нового Иерусалима. Другими сло­вами, древнерусский город через посредство отдельных особо значимых архитектурных образов и символов включался в общую умозрительно стройную картину мирозда­ния, становился частью христианского мира. При этом черты его местного своеобразия, столь ценимые нами, с этой точки зрения оказывались малосущественными. Можно сказать, что принцип подобия или образной соотнесенности был неотъемлемым и важ­нейшим признаком всей средневековой иерархической системы ценностей в целом, осуществлявшим необходимую связность ее звеньев.

Застройка древнерусского города пред­ставляла собой некое сплетение ряда устой­чивых, пронизанных внутренним подобием типологических цепочек или ветвей, главны­ми из которых были три, отвечавшие функ­циям жилища, обороны и духовного спасе­ния. Истинное единение всех этих ветвей одного древа могло мыслиться только в Боге, только в идее Горнего Града, который есть одновременно и вышнее жилище, и крепость, и «Святая Святых».

В реальном городском пространстве по­следовательная соподчиненность прочитыва­лась только между однотипными, сопоста­вимыми постройками. Разнотипные здания и сооружения, как уже отмечалось, образо­вывали часто совершенно непроизвольные и непредсказуемые сочетания. В многочислен­ных примерах сочетания дробной жилой за­стройки, протяженных крепостных стен и тяготеющих к центричности пластически вы­разительных храмов можно искать и находить богатые эстетические эффекты точно так же, как и в естественной природе, но в большин­стве случаев в них не приходится видеть ре­зультатов целенаправленного применения профессионально осознанных принципов и средств архитектурно-пространственной ком­позиции, рассчитанной на определенную точ­ку зрения, найденной раз навсегда. Всякая постройка оценивалась не по случайному положению в объемно-пространственной среде города, а по самому своему существу, по внутреннему смыслу и, исходя прежде всего из этого, занимала соответствующее место в последовательно разворачивавшей­ся цепи духовных ценностей. Восприятие городской среды не могло быть формальнокомпоэиционным, в нем всегда был содер­жательный, духовный, религиозный под­текст.

Каждый завершенный архитектурный элемент города как бы говорил сам за себя, будучи воплощением определенного преду­становленного образа. Самое понятие обра­за, занимавшее, как известно, центральное место в средневековой эстетике, предопре­деляло взгляд на каждый такой элемент как на единое, неделимое целое (в отличие от античности и Нового времени, когда твор­ческая мысль художников и архитекторов сосредотачивалась именно на составлении гармоничного целого из разнородных, неса­мостоятельных частей). Как небесная, так и земная иерархия строилась на соотнесении, образов, понижающихся в своем значении по мере нисхождения по ступеням «мировой лестницы», но всегда несущих в себе в боль­шей или меньшей степени отблеск архети­па. Так, например, образ жилого дома мог воплощаться и в виде княжеского терема, и в виде крестьянской избы, хижины, шалаша, наконец, конуры, скворечника... Но это в любом случае был все же дом с полом, сте­нами и крышей. Ибо разъятие этих состав­ных частей означало бы разрушение самой идеи дома. Уже в неоплатонизме, во многом предопределившем становление средневеко­вой теологии, «парменидо-платоновское уче­ние о Едином» получило «форму доказатель­ства неделимой единичности как каждой вещи, так и мира в целом». Последователь­ное упрощение исходного образа могло при­водить к сохранению от него лишь одного наиболее яркого элемента, но этот элемент оставался символическим носителем идеи целого. Вот почему уподобление одних зда­ний и городов другим нередко выражалось в заимствовании только отдельных их час­тей — как бы эмблем целого.

Город оказывался вместилищем множе­ства целостных архитектурных единиц иного порядка, неких «микрокосмов», заключен­ных в «макрокосме». Уместно припомнить в этой связи русскую пословицу: «Двор что город, изба что терем». Такие архитектур­ные единицы не составляли город как неделимое целое, а как бы жили (подобно и самим людям) в пределах города, определен­ным образом взаимодействуя между собой и с целым. Город мог богатеть и насыщаться постройками, мог и лишаться значительной части своего архитектурного наполнения (как и жителей), но он всегда оставался городом, пока существовали его стены, сохранялось его имя, была жива его идея. Тут важно учитывать ту особую эмоциональность, с которой воспринималась городская среда людьми Древней Руси, что иллюстрирует­ся многими текстами. Приведем в качестве примера описание Москвы после Тохтамы-шева разорения: «И бяше дотоле преже видети была Москва град велик, град чюден, град многочеловечен, в нем же множество людий, в нем же множество господьства. в нем же множество всякого узорочья. И пакы въ единомъ часе изменися видение его, егда взят бысть, и посеченъ, и пожженъ. и видети его нечего, разве токмо земля, и персть, и прах, и пепел, и трупиа мертвых многа лежаща, и святыа церкви стояще акы разорены, акы осиротевши, акы овдовевши. Плачется церкви о чядех церковных, паче же о избьеных, яко маТере о чадех плачю-щися <...> Церкви стоаше, не имущи ле­поты, ни красоты». Главными архитектур­ными объектами в городе были конечно же храмы. Поэтому, кстати, могли делать­ся такие изображения города, на которых практически полностью опускалась жилая застройка и оставлялись лишь стены и церкви.

Таким образом, взаимоотношения архи­тектурных и градостроительных объектов, обладавших различными степенями значи­мости и располагавшихся в разных типоло­гических рядах, были сложными, иногда прямыми, но чаще косвенными и отдален­ными. И само подобие архитектурных форм проявлялось по-разному, тоже в разных сте­пенях — от буквального сходства близких по значимости однотипных построек — до ус­ловных, ассоциативных связей разнородных зданий и градостроительных комплексов че­рез посредство вышестоящих, более общих и универсальных образов. Степени такого по­добия — это степени близости к идеалу, Богу, который и был в Средневековье «ме­рой всех вещей».

В общей картине мира образная струк­тура города должна была пониматься как предустановленная «высшая реальность» (ср. философский термин «средневековый реализм»). Она не создавалась человеком каждый раз заново из конкретных зданий и сооружений, а, неизменно существуя в своей умозрительной исходной идее, лишь как бы проявляла себя через них в данном месте, в меру реальных возможностей. Отсюда и характерное для древнерусского зодчества и градостроительства отсутствие индивидуалистичности как принципа, при бесконечном разнообразии конкретных ре­шений. Своеобразие отдельного произведе­ния архитектуры и целого города говорило лишь о частном характере проявления общей идеи. Такой строй мысли и порождал бес­конечную повторяемость одних и тех же ка­нонизированных форм и градостроительных схем. Это было именно повторение одного и того же в различной интерпретации с целью выражения общего для множества сооружений исходного образа, который и позволял умозрительно связывать городской ансамбль в единую стройную систему.

Духовно-символические основы формиро­вания древнерусских городов не противоре­чили рациональным, но находились с ними в естественном единстве: ведь и сами реаль­ные потребности в строительстве были не­однозначны. Они могли быть чисто утили­тарными, и в таком случае сооружение, оче­видно, строилось максимально практичным. Но существовали потребности в создании более сложных, высоких по своему предназ­начению объектов, таких как жилые тере­ма, в которых постановка на участке, орга­низованность внутреннего пространства и самой архитектурной формы играли уже весьма существенную роль. И наконец, храмы, обладая высшей духовной функци­ей, являлись предметом наибольшего худо­жественно-эстетического внимания. То есть в древнерусском городе запечатлевались разные градации самого эстетического каче­ства. Гармония композиционной структуры была в принципе относительной (поэтому поиски абсолютных геометрических и мет­рических закономерностей в ней бесперспек­тивны). Системность композиции городско­го ансамбля была образной, а потому нежесткой, обладающей большими степенями свободы.

Взаимодействие различных построек в древнерусском городе было очень активным. Создаваясь на основе внутренне присуще­го ему содержания, каждое сооружение по­лучало самостоятельное бытие, особую оду­шевленность. Субъективный взгляд на го­родской ансамбль не имел большого орга­низующего значения в творчестве мастеров, которые строили и украшали каждое здание как своего рода живое существо, объективно существующее, «смотрящее» вокруг, «пере­говаривающееся» и соразмеряющееся со своими соседями. Поэтому привязка к ме­сту, «притирка» между собой зданий и со­оружений при всей ее относительности и непринципиальности с точки зрения «гене­тических» основ формообразования, о чем говорилось выше, имела все же большое эс­тетическое значение для формирования кон­кретных ансамблей или просто фрагментов городской среды. Иерархия зданий выявля­лась именно в ансамбле, по мере их воспри­ятия. Но, подобно древнерусской фреске или иконе, городской ансамбль имел весь­ма многослойную иерархию самих точек зрения, каждая из которых отвечала свое­му объекту восприятия. Человек здесь не был сторонним наблюдателем, он включался в эту образно-насыщенную архитектурно-природную среду, испытывая на себе ее нео­днородность, как бы «перескакивал» из пространства в пространство, из одного ка­чественного состояния в другое. Архитекту­ра вела его за собой. В этом — сила эсте­тического воздействия древнерусских ан­самблей.

При всей многоплановости и многогран­ности архитектурно-художественной струк­туры древнерусского города в ней ощущался некий внутренний идеальный стержень, собирающий все воедино. Ведь и все мно­гообразие окружающего человека мира мыс­лилось в Средневековье как высвечивание разных граней единой творческой воли Бога, величие которого определялось как всеимянность и одновременно — безымянность, то есть невыразимость никакими словами. Все понятия и образы, раздельные и даже не­сопоставимые в мире дольнем, в конечном счете в мире горнем сведутся к одному безмерно общему, великому и простому. Раз­ными архитектурными формами, так же, как и в литературе — словами, выражалось одно и то же содержание, многообразие и многословие призвано было полнее передать истинный и вечный смысл Творения.

Это в равной мере распространялось и на все другие виды искусства, роднило их меж­ду собой и составляло смысловое ядро их взаимодействия и синтеза. Архитектурные формы построек разного назначения, иконы, фрески, книжные иллюстрации, богослужеб­ные предметы и бытовая утварь, празднич­ные и повседневные одежды, сами ткани разных расцветок и качеств, декоративная орнаментика — все это внешне было весь­ма и весьма разнообразным и, что очень важно, достаточно открытым лая введения новшеств, прямых и опосредованных заим­ствований, которые могли бы в глазах лю­дей того времени еще полнее и лучше вы­разить их представления о красоте и благе.

Стилистическое единство и художествен­ный синтез произведений разных видов и жанров искусства достигались лишь в осо­бых условиях, там, где существовало наибо­лее активное, идейно насыщенное поле, как. например, в храмовом действе или в двор­цовом церемониале. Хотя и здесь гармони­зация разнородных элементов была каче­ственно иной, нежели в искусстве Ново­го времени. Эту мысль помогает понять, в частности, совершенно особый музыкальный строй древнерусского «демественного» пе­ния, исполнявшегося в торжественных слу­чаях и содержавшего в себе не только гар­моничное (в классическом смысле), но и диссонансное звучание голосов, ведущих одновременно несколько тем. По словам исследователей, демественный распев сфор­мировался под влиянием «какофонии» уко­ренившегося в церковном богослужении «многогласия», означавшего «одновременное чтение и пение в храме несколькими лица­ми различных богослужебных текстов, со­вершенно „не благозвучное", диссонансное и вообще непонятное с точки зрения упоря­доченности, характерной для современного гармонического строя музыки».

Древнерусский город был насквозь про­никнут движением разных по своей эмоци­ональной окрашенности архитектурных форм и пространств. Начало тому коренилось и эмоциональности, с которой воспринимались в Древней Руси сами природные элементы, среди которых возникал и жил город: горы вздымались, реки текли, ветры дули, дороги вели путника в определенном направлении, городские валы защищали своих жителей, ворота пропускали друзей и закрывали путь врагам, храмы освящали собой землю, про­славляя и защищая ее. Вся архитектурно-природная среда была охвачена плотной сетью функциональных, зрительных и умо­зрительных связей. Важны были не только связи между соседствующими зданиями, но и связи между далеко отстоящими друг от друга объектами, важно было и общее дви­жение от свободного пространства природы к замкнутому пространству детинца, от внешнего пространства к внутреннему, че­рез ряд городских ворот к дверям собора и, наконец, — к Царским вратам алтаря, мыс­ленно уводящим взоры молящихся к вратам Небесного Града. Гармония древнерусско­го города была динамической, означающей не застывшее равновесие его ансамбля как строго сбалансированного целого, а в боль­шей мере его индуктивное сложение, его ста­новление как сложносоподчиненной систе­мы, в которой отдельные архитектурные и градостроительные единицы распределялись по разным заранее определенным иерархи­ческим градациям. Причем каждая часть городской ткани была одновременно и за­мкнута, поскольку представляла собой це­лое, и раскрыта, так как включалась в со­став большего. И в целом город представлял собой завершенную, но в то же время и открытую, способную к развитию компо­зиционную систему.

Постоянная соотнесенность городского ансамбля с идеальной образной системой не только давала возможность, но и вызывала потребность в его развитии и совершенство­вании. «В совершенстве нельзя достичь ка­кого-либо конца» — эта основополагаю­щая для средневековой художественной культуры мысль Григория Нисского проли­вает свет на ту принципиальную относитель­ность гармонии ансамблей древнерусских городов, о которой говорилось выше, и во многом раскрывает средневековое понима­ние проблемы их развития. Перестройка, расширение и обновление старых сооруже­ний, в том числе и храмов, практически не ограничивались и, можно сказать, даже по­ощрялись, ибо понимались не как наруше­ние исконной традиции, а именно как сле­дование ей, как средство ее поддержания. Преемственность в развитии городов бази­ровалась не столько на сохранении реально существующих построек, сколько на посто­янстве «предвечно» установленных принци­пов и на стремлении к недостижимым в своем совершенстве канонизированным об­разам, что и обусловливало устойчивую традиционность древнерусского зодчества и градостроительства, сохранявшуюся на про­тяжении веков, несмотря на весьма актив­ное в некоторые периоды преобразова­ние русских городов и проникновение на русскую почву элементов иноземной куль­туры.

Заключение

Древнерусский город имел очень сложное строение, хотя казалось бы, что может быть проще. В построение города и в его жизни существовало много особенностей, о которых я раньше и не подозревал. Древнерусские города имеют сходства с городами других стран, но всё же уникальны своей красотой, историей.

Литература

Художественно-эстетическая культура Древней Руси.11-17 века/Под ред. В.В.Бычкова.-М.:Ладомир,1996.-560с.

СИБИРСКАЯ АКАДЕМИЯ ГОСУДАРСТВЕННОЙ СЛУЖБЫ

(СибАГС)

кафедра гуманитарных основ

РЕФЕРАТ

Эстетика древнерусского города

Выполнил:

Студент группы 005 Гашко П.А.

Проверил:

Кандидат исторических наук Зубов В.Е.

Новосибирск 2001