ВОССТАНИЕ ЭРОСА
Эротика в профаническом и сакральном мирах
Сакральный подход к реальности в целом, рассмотрение той или иной ее стороны с точки зрения Традиции отличается от профанической позиции тем, что сакральное мировоззрение понимает все как с и м в о л, как нечто неравное самому себе, как нечто указующее на и н ы е, духовные, метафизические сферы, на трансцендентные модальности Бытия. Профанизм, напротив, стремится взять вещь как нечто самодостаточное, законченное, или, в другом случае, свести ее к некоторому конкретному, ощутимому уровню. Это справедливо для любого вопроса и любой проблемы. Это справедливо и в отношении проблемы секса, эротизма. Более того, поскольку вопрос эротизма переживается людьми как что-то интимное, как что-то глубинное и изначальное, обладающее при этом гигантской властью над самыми базовыми механизмами человеческой психики, именно в сфере секса грань между сакральным и профаническим столь ярка и очевидна, столь высвечена, столь резка.
Проблема эротики не является просто одной из проблем наряду с другими, она обладает в контексте "человеческого" очевидной центральностью. Именно поэтому очень часто вопросы, связанные с эротикой, ложились в основание религиозных, философских, моральных и научных доктрин. С сексом стали увязывать самые разнообразные сферы человеческого существования не только после формулировки психоаналитических доктрин — подобные связи вскрывались в самых древних памятниках человеческой истории. Влюбленность императора или сексуальные особенности фараона не раз изменяли не только политический, но и духовный ход истории. Даже применительно к миру богов древние использовали принцип объяснения "через секс". (Вспомним, хотя бы, божественную предысторию Троянской войны.)
Профанический подход к пониманию центральности эротического фактора заключается в том, что сама возможность такого понимания заведомо исключается. С точки зрения профанов, сексуальность довлеет над человеком как проявление его животной, телесной природы, как выражение глубинного инстинкта к наслаждению. Поиск наслаждения, воля к наслаждению суть основные характеристики человеческого существа, как его понимает либеральная атеистическая идеология Просвещения, повлиявшая в той или иной мере на весь современный образ мысли. Иными словами, в самом сексе профаны видят предельное объяснение "человеческого факта". Такая логика нашла свое завершение именно в психоанализе, но любопытно, что еще в древние эпохи всякий всплеск скепсиса и профанизма очень быстро приводил к схожим выводам мыслителей, принадлежавших к иным культурам и цивилизациям. Однако наша эпоха отличается тем, что в ней такой "сексоцентризм" стал доминирующим культурным явлением, тогда как раньше все оставалась на уровне более или менее маргинальных тенденций.
Если профаны усматривают в эротике последние объяснение человека (не нуждающееся в дальнейшей расшифровке), то люди Традиции чтят в ней символ, мистерию, особое знание, постичь, расшифровать и реализовать которое — задача каждого человеческого существа. В Традиции секс был ритуальным действием, в котором проявлялась сама основа реальности. Традиция видела в эротике отражение глубинной онтологической доктрины, и именно как доктрину, как Учение, как Откровение воспринимали люди сакральной цивилизации тот тайный импульс, который сквозь века обращал огненную энергию мужчины к женщине и провоцировал томительное ожидание женщиной мужчины. В Традиции эротизм централен не потому, что он довлеет над человеком, но напротив, он довлеет над человеком потому, что связан с тайным центральным основанием самой реальности, посылающей человеку весть о своей природе именно через секс. Таким образом, в сакральной перспективе речь идет не о технической стороне эротики, но об ее онтологии, о постижении ее смысла.
Секс — символ. Он нуждается в объяснении. Необходимо понять, ч т о именно он символизирует и о ч е м собственно он повествует?
Великая Диада
Сама этимология латинского слова "секс", равно как и русского "пол", выражает собой идею "разделенности", "половины", "дуальности". Самым важным в определении эротики, таким образом, является постулирование наличия Д в у х, не одного, не трех, не множества, а именно Д в у х, Д и а д ы. Следовательно, для постижения истоков эротики необходимо обратиться к тем онтологическим сферам, где происходит первое рождение этой Диады.
Первая фраза Ветхого Завета, Бытие 1.1, звучит так: "В начале сотворил Бог небо и землю". Иными словами Творение началось именно с создание Диады, Пары, Двух, а не одного, и не множества. И лишь далее, отправляясь от этой Первой Пары, начинается создание всех остальных модальностей Вселенной, которые с логической неизбежностью отныне несут на себе отпечаток изначальной двойственности. Над землей два светила, д в а времени суток (день и ночь), райское дерево Познания тоже имеет два плода (добро и зло) и, наконец, человек создается в виде д в у х полов — "мужчину и женщину сотворил Он их".
Адам и Ева, продолжают путь двойственности, вначале съедая плоды запретного Древа, потом воспылав плотской страстью, потом порождая первую п а р у детей, Каина и Авеля, которые приносят в человеческую историю архетип убийства и смерти. Но логика Священного Писания недвусмысленно показывает, что все диады берут свое начало именно в первом действии Творца, создавшего основу мира сразу из двух "половин", из двух частей, из двух "полов", чьим высшим архетипом является пара Земля-Небо.
В китайской традиции фундаментальный дуализм бытия воплощен в синтетическом символе Инь-Ян. Эта традиция основана как раз на сведении всего множества вещей к этой паре мужского и женского начал, понимаемых онтологически и универсально.
Перводиада в индуизме определяется терминами Пуруша-Пракрити, которые выполняет сходные космогонические функции.
В принципе, никакой произвольности в помещении у истоков Бытия именно Диады нет. Единое не может явить себя, не разделившись прежде на две составляющие, так как явление предполагает изначально деление на того, к т о является, и того, к о м у он является. Причем тот, к т о является, безусловно, важнее того, к о м у он является, или, в иных терминах, тот, к т о является, — активен (Небо, мужское начало), тот, к о м у он является, — пассивен (Земля, женское начало). Из этого следует, что "пол" является корнем и необходимым условием всякого Проявления, всякого Творения, всякой манифестации. И наоборот, все проявленное имеет своим истоком Диаду.
Пол, данный человеку, как внутреннее магнетическое влечение, как перманентное беспокойство, как нестихающий будоражащий импульс, связан, таким образом, с принципом Проявления, Явления, а значит, с фундаментальными основами онтологии. Проблема "секса", "пола" есть проблема метафизическая и спиритуальная, а следовательно, ее решение и даже ее постановка должны охватывать сущностную сторону реальности. По спирали смысла сакральное понимание эротики возводит ее к изначальным архетипам, моделирующим реальность в наиболее глубинных, корневых аспектах.
В ординарном и обыденном опыте, в своем органичном и "естественном" желании человеческое существо соучаствует в странной тайне Творения, в примордиальной драме возникновения Диады, где Небо Духа, явившись, с изумлением сталкивается с Землей Материи как с чем-то д р у г и м, нежели оно само, а сама черная Земля с восторженным ужасом взирает на абсолютную голубизну холодной небесной сферы. Мужчина и Женщина, расколотые и разделенные по велению загадочного декрета, каждое мгновение, желая друг друга, возрождают онтологические отношения первозданного, дочеловеческого, метафизического мира, на котором еще так заметна печать Творца.
A-MOR
"Счастливая любовь не имеет истории", — писал в своей книге "Любовь и Запад" французский интеллектуал Дени де Ружмон. В этом исследовании де Ружмона на примере архетипического мифа о Тристане и Изольде показывается, что самые чистые парадигмы любовной эпопеи или мифа о любви с необходимостью основаны на идее любви несчастной. Высшего напряжения эротизм достигает именно в трагедии, в разделенности, в обреченности "половин" оставаться вдали друг от друга. Де Ружмон приводит как иллюстрацию тот фрагмент повествования о Тристане и Изольде, где, прожив друг с другом 3 года в лесу, они решают расстаться — Изольда возвращается к королю Марку, а Тристан уезжает в далекие страны. Они расстаются сознательно, продолжая любить друг друга, чтобы встретиться по ту сторону смерти. Почему такое, на первый взгляд, абсурдное решение для тех, кто не может жить друг без друга?
В этом сюжете проявляется тайная подоплека сакрального секса, который принципиально не может удовлетвориться временным и фрагментарным слиянием двух полов, но настаивает на "этернизации", на абсолютизации брака, который должен осуществиться таким образом, чтобы соитие любящих ни на миг не прерывалось периодами разделения. Однако в земном мире такой "перманентный брак" невозможен, он противоречит не только физиологическим свойствам человеческого организма, но и самой структуре Вселенной, где царствуют пары — жизнь-смерть, деньночь, верх-низ и т.д. Земная любовь обречена на крах. Она изначально драматична. Она с самого первого пробуждения чувства находится под законами Великой Диады, вращающей вторичные космические пары с неумолимой фатальностью.
Эротика несет в себе неизбывный метафизический трагизм. Любящие стремятся совершить нечто, что лежит по ту сторону возможностей мира, они хотят повернуть вспять неумолимую логику Закона, начатую с первых слов "Библии" — "В начале сотворил Бог небо и землю". Естественно, невозможное невозможно, но это не может заставить любящих не любить, а желающих друг друга не желать. Неснимаемая драма любви, великая напряженность секса существуют как тайная воля к альтернативному устройству реальности, в которой "в начале" должно быть нечто другое, нежели Великая Диада.
В Средневековье трубадуры и миннезингеры эзотерически расшифровывали слово "AMOR", "Любовь", как "A-MORS", то есть как "Не-смерть", "бессмертие". Это было отнюдь не поэтической метафорой — куртуазные поэмы и ритуалы были зашифрованными доктринами особого религиозного гностического толка, в которых любовь понималась как эффективный и вполне конкретный метод достижения подлинного "бессмертия". В этих гностических кругах Творение мира считалось не чем-то позитивным, но, скорее, катастрофой, разрушившей полноту, плерому божественной пред-тварной гармонии. Смерть была, по мнению этих кругов, не концом Творения, но его изначальной сущностью, так как всякое разделение — будь то неба и земли или души и тела — есть уже разрушение Единства, Единственности. Любовь же в этом религиозном контексте понималась как остаточная онтологическая ностальгия по реальному, благому до-тварному миру, и поэтому как ценнейшее метафизическое качество она ставилась на центральное место всей доктрины. Благодаря эротике человек может осознать всю роковую фатальность Перводиады, через экзальтацию обреченной любви способен он заглянуть в области, неподвластные Смерти.
"Vive Dieu Saint-Amour" ("Да здравствует Бог-Святая Любовь") — таков был клич тамплиеров. На одной фразе апостола Иоанна из "Нового Завета" — "Бог есть любовь" — была основана целая особая теология как выражение предельного христианского пафоса, как экстремальное и бескомпромиссное горение духом посланий Св. апостола Павла. Когда Св. апостол Павел произнес фразу, что "несть ни мужеска пола, ни женска", он имел в виду именно этот трансцендентный, нетварный и сверхтварный мир, где парадоксальным образом отменяется вся ветхозаветная космогония, все роковые нормы реальности, устроенной по законам двойственности. В принципе, сам он недвусмысленно говорил: "прейде сень законная" — т.е. "творение преодолено", преодолено воплощением нетварного Сына, который победил Смерть и который есть Любовь.
В самом Евангелии сказано: "небо и земля прейдут, слова мои пребудут во веки". Так и трагические любовники Тристан и Изольда, символы мужского Неба и женской Земли, "прешли", "умерли", "погибли", но Любовь их, как Слово Божие, пребывает во веки, по ту сторону смерти.
"Небо и земля прейдут" — эта фраза отсылает нас к эсхатологии, науке, занимающейся проблемой Конца Времен, Конца Мира. Если Диада, породившая несчастную любовь, делающая эту любовь несчастной именно за счет своей двойственной природы, была создана как пара "небо и земля", то не будет ли смерть "неба и земли" тем моментом, в котором Великое Желание имеет шанс наконец осуществиться полностью? Не является ли именно смерть путем к Бессмертию?
Эсхатологическая эротика
Прокреация, лозунг "плодитесь и размножайтесь", равно как и поиск чистого наслаждения, с сакральной точки зрения, не имеют ни малейшего отношения ни к Любви, ни к эротике. Оба этих банальных решения Великого Желания лишь отодвигают истинную проблему "пола". В них — бегство, страх, подмена. Но снова и снова мужчины и женщины загораются тревожным влечением, которое невозможно погасить ни развратом, ни воздержанием, и которое продолжает изнутри мучить и разъедать сердца таинственной волей к Невозможному, к трансцендентному браку, к волшебной свадьбе по ту сторону реальности...
Мечта о Сказочном Принце и Прекрасной Даме не имеют исторической или возрастной локализации, они — не просто продукт романтического Средневековья или инфантильных фантазий подростков. В них оживают древнейшие, глубиннейшие архетипы, обладающие самостоятельным существованием, не зависящим от конкретного индивидуума. Ожидание Сказочного Принца — вечная внутренняя драма любой полноценной женщины. Поиск Прекрасной Дамы скрыто ориентирует жизненные импульсы любого подлинного мужчины. В этом проявляется вертикальный вектор эротики. В этом обнаруживает себя сакральная подоплека "пола".
Христианская традиция ставит брачный символизм на центральное место. Брачное таинство Агнца с невестами человеческих душ служит основой эротической направленности религиозной реализации верующих. Это таинство происходит в точке Полуночи, в момент достижения солнцем своей низшей позиции под горизонтом. В богословской интерпретации Великий Брак Агнца осуществится в Конце Времен, в момент Страшного Суда.
Христианство — это религия эсхатологическая. Ее смысл и особость ее послания в том, что она объявляет о скором Конце Света, прообраз которого уже осуществился в Первом Пришествии Иисуса Христа. Отныне невозможное в рамках Закона становится возможным силою Благодати, но все же таинство Благодати еще некоторое время принуждено оставаться вскрытом состоянии прежде чем пройдут испытания Антихристом, и лишь после завершения "апостасии", отступничества, полнота Благодати явит себя в полной мире. Обещание, данное немногим, станет тогда очевидностью для всех, а потенциальное преображение мира превратится в единственную действительность. Конец Мира не случайно совпадает с реализацией Брачной Вечери. Пока мир есть, пока в нем доминирует закон разделения и Диады, любовь остается безысходной трагедией, адской мукой существ, ищущих своего подлинного Возлюбленного. Творение и Любовь несовместимы. Либо Творение, либо Любовь. Здесь глубочайший революционный смысл христианской традиции, христианского откровения, откровения Любви.
Динамика радикального эротизма, открывающего в своем истоке жажду Невозможного, рано или поздно, в безумии неутоленности, подводит к тому, что преграда в виде роковой реальности перестает рассматриваться как нечто вечное, непреходящее, непреодолимое. Если мир убивает Любовь, подавляет, унижает, распластывает ее, то вполне закономерно, что Любовь рано или поздно ответит ему тем же и ... убьет мир.
В преданиях кельтов есть такой сюжет, цитируемый Фулканелли: храбрые кельты хвалились тем, что не боятся ничего, кроме того, что небо упадет им на голову. Иными словами, мир будет стоять твердо пока не произойдет нечто обратное тому, о чем идет речь в первом параграфе Книги Бытия: "В начале сотворил Бог небо и землю". В конце мира эти д в а перестанут быть двумя. Небо и земля сомкнутся в нерасторжимых объятиях, умирая как "старое небо" и "старая земля", но воскресая в духовном мире трансцендентного Брака. Мучительная, неутолимая, несчастная любовь Земли к Небу, а Неба к Земле, которой эти древние принципы пылают друг к другу в течение столь долгих циклов, однажды прорвет чары изначального приказа, и они сольются в страстных объятиях.
Мир кончится.
Любовь начнется.
Судя по знакам времени сегодня даже храбрые кельты имеют все основания для страха. А все любящие — основания для немыслимой, невероятной надежды, надежды на близкое свершение Невозможного.
Последнее восстание любящих
Может показаться, что сакральная любовь, священный эротизм Традиции является чем-то совершенно отличным от обыкновенной эротики, от той половой реальности, которую банально переживают миллионы профанических существ. Такой дуализм " священной любви к Богу" и "греховной любви к плоти" отчасти был заложен христианской моралью. Однако и в первом и во втором случае речь идет не о двух различных импульсах, желаниях и побуждениях, но о двух степенях глубины одного и того же чувства, которое может потеряться в горизонтальных лабиринтах психофизических ощущений, а может сконцентрироваться в вертикальном порыве к метафизическому верху. "Песнь Песен" Библии — это глубинный теологический трактат о пламенном браке великого царя и божественного присутствия, но его язык — язык жаркой и страстной телесной любви. Попытка разделить "агапе" как "моральную любовь", "любовь-уважение", "любовь-простое родственное или социальное чувство", с одной стороны, и "эрос" как "греховное возгорание", "плотский восторг", с другой стороны, есть лишь типично фарисейское стремление лишить Откровение его эсхатологической мощи, его универсальности, его интимного проникновения в самый центр человеческого существа.
Морализм всегда и во всех случаях несет в себе неизбежную ложь, скрытый порок. Это объясняется тем, что он настаивает на непреходящести, неснимаемости пары "добро-зло", забывая при этом, что именно вкушение познания этой безысходной пары послужило причиной грехопадения Адама. Древо познания добра и зла, высшая инстанция моралистов всех типов и видов, всех религий и культур — это генеральный штаб по борьбе с Любовью и Жизнью. Древо Жизни — едино, в нем нет разделений. Цепкие корни его уходят в глубину подземных инстинктов, но зато сияющая крона его сопричастна мистериям Неба.
Любовь — едина и неделима. В ней нет позитивных и негативных аспектов. Единственным грехом в ней считается прохладность, вялость, разменивание тотального фанатического экстаза на мелкие эмоции — как в либертинаже, так и в аскезе. Грех — это отсутствие Любви. Когда эрос молчит, говорит коварная смерть Диады, выдающая себя за объективную истину, за справедливый порядок, за наилучшее, наиразумнейшее устройство мира.
Фигура Марии Магдалины — архетип того, как избыток горизонтального эротизма приводит к высшей Любви. Изнывая от неутолимой жажды, истинно любящие переживают свой путь как сознательно избранный ад. Но именно безбрежность боли учит их отличать скрытую под обманчивыми личинами нищеты роскошную Истину трансцендентного от трупного запаха материи, завуалированной изысканными тогами первосвященников.
В эротике необходимым условием является нагота. Не только нагота тел, но, в первую очередь, нагота душ. Эрос ненавидит лжи пестрых одежд, он требует всей правды, откровения всего онтологического объема, прячущегося за обманчивым миром феноменов. Ритуальная нагота святых — это духовная проекция наготы двух возлюбленных. Ангелы тоже не имеют одежд — их единственным покровом является Свет Бытия.
Профанизация эротики, секса — это не только отклонение фундаментального желания от вертикальной сферы, это еще и выхолащивание самого эротического импульса. Превращая эротику в товар, моду, социальную мотивацию и т.д. профаны убивают ее сущность. Отсюда все возрастающая роль "ментальной и визуальной эротики" в современной цивилизации — утраченное качество люди пытаются восполнить количеством, вариациями, отменой табу. Но все это никак не может воспрепятствовать смерти Любви — ее становится все меньше и меньше; даже чувственный жар превращается в ровное теплое тление, а плотский порыв заменяется на привычную усредненную эротическую интонсикацию. Сексуальная революция была всплеском отчаяния. После нее пришла устойчивая мода на асексуальность. Вырождению эротики в современном мире странно радуются моралисты: еще бы, Любовь — их главный враг со времен Первотворения — дискредитирована, вовлечена в энтропию, профанирована и обречена на гротескную немощь. В борьбе против "звериного" в человеке моралисты успешно создали автомат, "повапленый гроб", homo rationalis, машину, лишенную тайного огня. Крайний цинизм — называть это вырождение торжеством христианской этики (как подчас это делают протестанты, чемпионы псевдохристианского морализаторства).
Вечные противники Эроса сегодня имеют все основания радоваться. Тамплиеры и гностики Любви давно разгромлены. Святой Грааль успешно потерян. Бог-Любовь надежно забыт. Сакральное изгнано на периферию цивилизации, в "презренный " Третий мир. Земля и Небо, по видимости, утратили магическое чувство друг к другу, которое будоражило Вселенную столько тысячелетий. — Небо замкнулось в своей самодостаточной лазури, Земля увлечена гниением своего черного гумуса. Секс переведен в электронную область, а о Боге вообще никто не вспоминает. О "Fidele d'Amore" рахитичные профессора угрюмо кряхтят циничным материалистам-студентам с фальшивых университетских кафедр.
Древо Жизни выкорчевали, и крона его, упав, лежит за гранью горизонта — так высок был райский его ствол.
Но в тайне и отчаянии, в глубине урбанистических катакомб, среди омерзительного разложения людей, вещей и механизмов зреет восстание, восстание любящих. Сквозь них, обособленных и неизвестных, говорит неслышный голос все еще тоскующих небес и страстное одиночество земли. Они верны мистерии наготы — наготы тела, духа, бытия. Они жаждут Вечери Агнца, как жаждали первые, истинные христиане, а не тот фарисейский сброд, который сегодня называется этим именем, — "лаодикийский собор теплых", отвергнутых не только пронзительным светом рая, но и огневым терзанием ада.
Мы знаем: мир скоро кончится. Кончится, потому что мы любим, потому что мы есть, потому что мы готовим Последнюю Революцию. Мы знаем: "небо и земля прейдут, но слова Его не прейдут". Мы заканчиваем древний подкоп под проклятое древо Познания. Вместе с ним рухнет Вселенная, но Древо Жизни вновь, световым столбом, встанет посреди пустоты, окруженное сияющими стенами Нового Иерусалима, Иерусалима Вечной Любви.
Александр Дугин
|
