| Ричард Пайпс и его концепция исторического развития России
Введение.
Цель реферата: на основе изучение первоисточников и научной литературы определить и описать концепцию исторического развития России.
Биография
Профессор русской истории в Гарварде, видный участник общественных дискуссий и процесса принятия политических решений правительства США, касающихся СССР. Среди зарубежных экспертов и знатоков русской истории, имя Ричарда Пайпса лучше других знакомо отечественным специалистам в области критики американской россики и советики. В былые годы “холодной войны” оно звучало чуть ли не нарицательным, в плане клеветы и брани на советский строй. Сегодня большая часть фундаментальных исследований Р.Пайпса переведена на русский язык и доступна массовому читателю. Из автобиографии историка известно, что родился он в польской провинции Силезия, в преддверии Первой Мировой Войны. Варшава, тогда еще была частью Русской Империи (от Венского Конгресса до Германской оккупации в 1915 году) - и поэтому Россия, со слов самого Р.Пайпса играла едва ли не главную роль в его жизни. Отец Ричарда Пайпса был уроженцем австро-венгерской Галиции и провел свою молодость в Вене. Во время войны, он боролся в рядах легионов Пилсудского на австрийской стороне. “Мой первый язык был немецкий. Когда же исполнилось шесть лет, я пошел в школу и там изучил польский. Основным источником моего культурного образования до семнадцатилетнего возраста была Германия: будучи юным я читал Ницше, Шопенгауэра и Рильке; и предпочитал немецкую музыку любой другой. Советская Россия в 1930-х годах была закрыта железным занавесом. Хотя Польша была как бы дверью в СССР, но эта страна была “на другой планете”: все, что докатывалось до нас оттуда, были приглушенные, отголоски какой-то ужасной и непостижимой трагедии. Кроме чтения некоторых коротких статей о России и слушания русской музыки, я не имел никаких контактов с культурой или политикой России. Когда вспыхнула Вторая мировая война, наша семья вынуждена была эмигрировать сначала в Италию, а затем Соединенные Штаты.
“Мой интерес к России был подогрет нацистско-советской войной - войной, в которой решалось будущее цивилизации”. Я следил за развитием военной кампании, и отмечал на картах линии перемещения восточного фронта. В 1942, в юниорском колледже, я понял все прелести знания мной польского языка потому, что легко мог научиться русскому. В 1942, будучи студентом последнего курса колледжа, приступил к изучению русского языка самостоятельно. В 1943 году проходил службу в армии, в Корнельский университет (Cornell), посещал 9-ти месячных курсы изучения русского языка. Его преподавателями были преимущественно носители русского языка из эмигрантских кругов, вчерашние перемещенные граждане России из среды меньшевиков и социал-революционеров. Студенческая масса в основном была настроена либерально в отношении СССР, если не сказать больше; ее отличала просоветская ориентация и симпатии, которые Ричард Пайпс не разделял. Он находил иллюзии, относительно сталинского режима, ребячеством, при этом он искренне желал советской победы.
После войны он поступил в Гарвардский университет, для получения ученой степени по истории. Основным его академическим интересом была история европейской культуры, философия истории и история западного искусства. Его научным руководителем был Крейн Бринтон, известный специалист в области истории европейской мысли. Позже Р.Пайпс специализировался на изучении российской истории у М.Карповича (называя последнего, что весьма примечательно, своим земляком), одновременно являясь стипендиатом Центра русских исследований, созданного в 1948 году. С этого момента он полностью погрузился в изучение русской и советской истории.
“Когда я вспоминаю те годы и пробую восстанавливать те умственные заключения, что привели меня к посвящению себя профессиональному анализу России, я убеждаюсь в том, что, первоначально во всяком случае, это было вызвано присутствием и угрозой сталинизма в России, которая вырисовывалась как неизбежность над нашими жизнями после войны, как нацистская угроза в 1930-ом. Для тех, кто не жил непосредственно в послевоенный период и не испытал этого открытия, оно вероятно трудно для понимания. Из хронологий “ревизиониста” американо-советских отношений в течение того периода получается, что все то, что называлось “холодная война” является обычным средством пропаганды. Но они упустили из вида, нацистско-советский договор 1939 года и сотрудничество против западных демократических государств и забыли послевоенный сталинский террор как продолжение более не существовавшего нацизма. Холодная война появилась в то время, поскольку стало ясно, что в результате победы СССР остальной мир должен был развиваться как и Россия под руководством Ленина и Сталина.
Те из нас, кто чувствовал это, конечно, были глубоко заинтересованы в понимании, как Советская Россия поведет себя дальше. На этот вопрос можно было ответить двумя способами: социологическим и историческим. Можно было прогнозировать Советский Союз независимо от исторического опыта или политической культуры, как будто бы это другое общество в некоторой стадии социо-экономического развития (“модернизация” - было тогда фешенебельным словом), лучше всего проанализированное по сравнению с другими обществами в подобной стадии. Этот подход доминировал в Российском Исследовательском центре, который был основан для специфических предсказаний поведения Советской России в антропологическом и социологическом вопросах. Я принадлежал к меньшей части тех, которые утверждали, что поведение нации вытекает, главным образом из исторического опыта и уникальной культуры, из чего следует, что это поведение нельзя выводить из социологических моделей, это все равно, как показать индивидуальность отдельного человека из обобщений относительно “человеческого характера”.
Традиционно в американской советологии доминируют два подхода в отношении прошлого России: первый - социологический, второй - исторический. Один из них рассматривает Советский Союз без ссылки на исторический опыт, только как общество - на определенной ступени социально-экономического развития (“модернизация” была достаточно модным понятием, сравнивающим СССР с остальным миром). Такой подход преобладал во мнениях Центра российских исследований Гарвардского университета, отстаивающих позицию сближения с Советской Россией. Ричард Пайпс был одним из немногих, кто рассматривал исторический опыт, как основу формирования национального самосознания и критиковал приверженцев социологической модели. Первая публикация Ричарда Пайпса была посвящена истории российских военных колоний при императоре Александре I (1947). В 1948 году он приступил к работе над тезисами докторской диссертации. Это время расцвета сталинского национализма и, по словам Ричарда Пайпса, ему представлялось интересным выяснить почему и когда режим, поддерживающий идеологию интернационализма, скатился до крайней формы великодержавного шовинизма. В эти годы было широко распространено мнение, что Советское правительство достигло цели в ликвидации национальных различий между этническими группами. По мнению Джорджа Фроста Кеннана Украина была такой же частью России, как Пенсильвания - США. Другой французский специалист по истории Востока Александр Бенингсен утверждал, что советские мусульмане утратили свою этническую первозданность после 1917 года. конкретные данные было тяжело достать, так как СССР был более, чем когда-либо изолирован от внешнего мира. Прочтение источников до сталинского времени убедило Ричарда Пайпса в том, что попытки задушить нацию, как и многое в Советском Союзе, бесплодны, она остается жизнеспособной. Эти идеи были отражены в его первой книге “Формирование Советского Союза;, опубликованной в 1954 году.
В 1953 году Ричард Пайпс по заданию Института межкультурных исследований и при поддержке Фонда Форда интервьюирует в Мюнхене исламских беженцев, многие из которых были узниками Германии во время войны. Информация, которую он собрал, была обобщена им в журнальной статье, опубликованной в 1955 году, основное содержание которой сводилось к обоснованию тезиса о живучести антирусских настроений в Средней Азии. По этой проблеме им был опубликован целый ряд работ. Чтобы продолжать дальнейшую работу в данном направлении Ричарду Пайпсу необходимо было изучать языки национальных меньшинств. В это время сфера его исследовательского интереса переключилась на проблему истории русской общественной мысли, в частности, происхождение и развитие русского консерватизма.
В 1954 году в центре русских исследований Гарвардского университета сложились два подхода в изучении российской истории: один - социологический, другой - исторический. Ричард Пайпс был приверженцем социологического метода, как наиболее точного при описании событий прошлого. Для его глубокого изучения он обратился к трудам известного социолога Макса Вебера и его интерпретации понятия российской истории. Пайпс хотел определить, насколько Вебер мог предсказать ход развития событий в современной России без ссылки на прошлые факты ее истории. Он подготовил статью, увидившую свет в 1955 году в журнале “Мировая политика”, под названием “Макс Вебер и Россия”. Пайпс был слишком критичен по отношению к Веберу в данной работе, как позднее он сам это признавал.
Моя самая ранняя публикация была посвящена российским военным колониям в период царствования Александра I: исходным материалом послужил реферат, который я написал весной 1947 года для семинара тогда еще под руководством Крейна Бринтона. Эссе было неважным. Я был молод (в то время мне было только двадцать четыре года): это сказывалось на стиле. Реферат был написан в жестком, академическом стиле прозы, который как я думал присущ ученым. В письменной форме я сопоставлял аналогии между колониями Александра I и советскими колхозами, и хотя между ними была огромная разница, мне кажется что кое-что у меня вышло.
Работу над докторской диссертацией начал летом 1948 года. Сталинский национализм заинтересовал меня и я хотел выяснить почему и когда межнациональная идеология приняла критическую форму большого российского шовинизма. Моя диссертация, завершенная в 1950 году, сконцентрированна на использовании национализма для укрепления мощи государства. В ходе работы над диссертацией, я обнаружил “национальный вопрос”. Невероятно, если смотреть с сегодняшних позиций, но в 1940-ые и 1950-ые годы широко пропагандировалось, что советское правительство преуспело в решении вопросов межнациональных отношений и различий среди этнических групп, ассимилирующие их кстати, что все, что осталось у них, это красочные костюмы и безобидный фольклор. Я придерживался точки зрения Джорджа Кеннана в том, что, например Украина как одна из частей России это то же, что и штат Пенсильвания в Соединенных Штатах. Александр Беннингсен , ориентировавшийся на изучении французского языка, позже стал моим лучшим студентом, был выходцем из советских мусульман, родившимся в то время, когда эти народы потеряли свое этническое тождество. Именно он являлся для меня конкретным доказательством, потому что Советский Союз был тогда больше чем когда-либо изолирован от внешнего мира. Однако, чтение досталинскихих источников убедило меня, что это не могло быть случайным - национализм в его меньшей части, несмотря на то, что его душили, в Советском Союзе остался все еще очень живучим. Я решил, что необходимо провести дополнительные исследования советской теории национализма в области национальной политики Советской власти в течение революции и гражданской войны, благо источников того периода времени было более, чем достаточно. В результате вышла в свет моя первая книга “Формирование Советского Союза”, опубликованная в 1954 году.
Одним из самых ранних плодов этого анализа было сообщение о развитии Башкирии в течение революции и гражданской войны. Слияние коммунизма и российского национализма, который процветал при Сталине, было реализовано на основах, заложенных еще в годы правления Ленина. Роберт Вольф упоминает это эссе в пересмотре I тома “Большевистской революции” Е.Карра в “Литературном обозрении истории”. Чтобы оспорить это, английский историк, игнорировал Башкирию, как доказательство, потому что это противоречило его ранней работе по национальной политике большевиков. Карр в свою очередь защитил себя длинным ответом в “Советских исследованиях”.
Введение в Флетчеровское “Содружество наций России” - единственное эссе в этой области, посвященное средневековой России. Джон Файн , вначале студент Гарварда а теперь профессор мичиганского университета, убедил Пресс-центр гарвардского университета, в важности и необходимости моей работы. Пресс-центр согласился напечатать меня, но при условии, что я напишу еще и введение. Записки о его путешествиях в Москву послужили доказательствами моих исследований, они показали аналоги в шестнадцатом столетии многих институтов и процессы, которые я обозначил в Царской и Советской России. Это показывало непрерывность русской политическая истории и подтверждало, еще раз, правильность исторического подхода.
“Концепция монархии Карамзина” написанная в 1956 году, была побочным продуктом от книги, которую я в то время писал. Она была задумана, чтобы обратить внимание на российский либеральный консерватизм, идеология, которую я нахожу особенно важной, но которая в значительной степени игнорируется историками. Основывалась она на “Истории древней и современной России Карамзина” изданной в 1959 году.
Я не знаю, что заставило меня обратиться к еврейской политике Екатерины II. Это, вероятно, было неудовлетворенностью доминирующей тенденцией в еврейской историографии, которая описывает евреев прежде всего в терминах про семитских и антисемитских отношений. Евреи в Имперской России, во всяком случае, в недавнем девятнадцатом столетии, не были, фактически, какой-либо автономией. Чтобы проиллюстрировать эти выводы, я исследовал еврейскую политику Екатерины, наиболее либеральную из всех российских отношений. Для меня было неожиданным сюрпризом, что в некоторых отношениях ее еврейское законодательство был наиболее деспотично в современной Европе. Отказ ее попыток, интегрировать евреев в российское общество как показал, что личные чувства не были единственными или даже основными мотивами рассмотрения российская политика по отношению к евреям.
“Народничество: семантический анализ “ следовал из анализа жизни и дел Петра Струве которому я посвятил лучшие годы из моих двадцати лет. При работе с недавними источниками девятнадцатого столетия я стал осознавать, что народничество (популизм), который подобно другим историкам России я использовал, чтобы описать предположительно анти-марксиста, земельный “утопический” социализм, был полемический термин в 1890-х для их сравнения с теми российскими радикалами, кто рассматривали себя как истинных учеников Маркса. Я заключил, что явление это подразумевалось определением, но и фактически существовало. Я убежден, что моя интерпретация была и остается правильной: но лингвистические термины отмирают интенсивно и я не могу требовать к этого определения от других. В ходе работы над биографией Струве, я также столкнулся с рассмотрением молодого Ленина, с кем Струве имел близкие отношения. Исследования этой темы показали, что Ленинский большевизм был образован частично от его ранней принадлежности к народничеству, которые были намного ближе Чем обычно позволенный, и частично в интеллектуальном кризисе, который он испытывал в 1899 - в 1900 годах, когда он потерял веру в основные принципы социальной демократии: уверенность в рабочем классе как движущей силе революции, и сотрудничество с либеральной “буржуазией”.
Моя общая интерпретация российской политической традиции может быть найдена в моих книгах, особенно “Россия при старом режиме”, “Биография П.Струве”, и “Истории российской революции”. тема, которая я продолжаю полагать содержит ключ к пониманию настоящего и будущего той страны, которая играет такую большую роль в судьбе современного мира..
На протяжении всей своей карьеры Ричард Пайпс никогда не скрывал, что негативно оценивает российскую революцию, мотивируя это тем, что та или иная оценка данного события диктуется самой его природой. Он представил на суд читателя 900 страниц своей “Русской революции”. Это плод сорокалетних исследований, в результате которых мы получили самый обширный обзорный труд по истории данной проблемы со времен Уильяма Генри Чемберлена, чей двухтомник увидел свет в 1935 г. Издание Р.Пайпсом “Русской революции “ по словам Питера Кенеза взволновало многих американских ученых. Отчасти потому, что этот труд отражал невольные перекосы историографии периода холодной войны, а отчасти потому, что Пайпс совершенно выпускал из виду замечательные достижения американской науки о России последних 20 лет. Мартин Малиа другого мнения на этот счет: “Пайпс сегодня отмечает свой возврат в мир советологических дискуссий, воскрешая и совершенствуя тоталитарную модель, от которой он - один из многих- не отрекся в эпоху ревизионизма. Для него ключ к советизму скорее находится в русской национальной традиции и в практически неизменной российской политической культуре, суть которой - деспотизм верхов и рабская покорность низов, традиции, по которой страна и ее жители являются собственностью правителя, а права власти смешиваются с правами собственности”. Такие характеристики имеют идущее от Гегеля и Монтескье классическое определение “восточный деспотизм”, термин, которому Маркс придал экономическую окраску, обозначив его как “азиатский способ производства”. Пайпс именует это влияние “патримониализмом”, позаимствовав эту категорию у Макса Вебера из его исторической социологии “традиционного господства”, очевидно, для того чтобы провести четкую грань между примитивной Россией и более прогрессивными режимами Запада. Фактически это - часть трилогии, в которой дан развернутый показ тысячелетнего существования России. Первый том “Россия при старом режиме”, появившийся в 1974 г., раскрывает историю страны до XX столетия. Новая книга Пайпса доводит изложение событий до середины 1918 г.- начала гражданской войны. Обещан и третий том- “Россия при новом режиме”, который продолжит исследование, охватив годы гражданской войны и период до смерти Ленина в 1924 г. И уже сейчас ясно, что эту дату в истории России автор сделает исходной, “вотчинной” точкой отсчета, и окажется, что сталинизм присутствует уже в ленинских свершениях. Основные постулаты Пайпса звучат следующим образом: российская революция- долговременный процесс, начавшийся со времени великих реформ Александра II в 60-е годы XIX в., когда впервые был либерализован “патримониальный” строй, и тянувшийся вплоть до смерти Сталина в 1953 г., когда “контрреволюция”, возникшая среди советской элиты, стала подтачивать “неопатримониальный” коммунистический режим. Перестройка безоговорочно закончилась “катастройкой”, как ее окрестил Александр Зиновьев. Событие такого масштаба не имеет параллелей в западной истории. Никогда еще не бывало, чтобы столь обширная и супермощная империя рушилась в мирное время не от военного поражения, а исключительно по причинам внутреннего характера. Нам стоит только провести сравнение с падением германского, итальянского и японского режимов, вызванным второй мировой войной, или, разумеется , с концом старых режимов в России, Германии и Австрии в первую мировую войну, и мы увидим, насколько исключителен советский феномен.
Глава I. Беда России – чрезмерная имперская гордость
Россия одержима тем, чтобы ее признали "великой державой". Это стремление появилось у нее в XVII веке после завоевания Сибири, а особенно после победы в Великой Отечественной войне и успеха, связанного с полетом первого человека в космос.
По сути, ничего не стоит сделать вид, что вы признаете ее претензии на такой высокий статус, а также выказывать ей уважение и прислушиваться к ее пожеланиям. С этой точки зрения, последние замечания вице-президента Джо Байдена по поводу России в одном из газетных интервью были безответственными и вредными. "Россия должна сделать ряд очень сложных и просчитанных решений", - сказал он. – Ведь численность ее населения падает, экономика чахнет, а банковский сектор вряд ли сможет выстоять в ближайшие 15 лет".
Эти замечания неточны, но подобное публичное заявление не служит никакой иной цели, кроме унижения России. Тенденции, которые перечислил вице-президент, вероятно, сделают Россию более открытой для сотрудничества с Западом, считает Байден. Важно отметить, что, когда Государственный секретарь США попыталась быстро восстановить ущерб, нанесенный словами Байдена, "Известия", ведущая российская газета, с гордостью объявила в заголовке "Хиллари Клинтон признает Россию великой державой".
Влияние России на мировые дела никак не связано с ее экономической мощью или культурным развитием, а лишь с ее уникальным геополитическим положением. Она – не только крупнейшее в мире государство с самой длинной границей в мире, она доминирует на евразийском пространстве, непосредственно соприкасаясь с тремя основными регионами: Европой, а также Ближним и Дальним Востоком.
Это положение позволяет ей использовать преимущества тех кризисов, которые происходят в самых густонаселенных и стратегических районах земного шара. По этой причине она является и будет оставаться крупным игроком в мировой политике.
Опросы общественного мнения показывают, что большинство россиян жалеют о распаде Советского Союза и испытывают ностальгию по Сталину. Конечно, они скучают не по репрессиям, которые происходили при коммунизме, не по жалким условиям жизни, но по статусу их страны как силы, с которой приходится считаться, которую уважают и боятся. В нынешних условиях самый простой путь для достижения этой цели - сказать "нет" неоспоримой сверхдержаве, Соединенным Штатам Америки. Этим объясняется их отказ более эффективно бороться с Ираном, или их возмущение по поводу предложения Америки установить элементы ракетной обороны в Польше и Чешской Республике. Их средства массовой информации с удовольствием сообщают любые негативные новости о США, и особенно о долларе, который, согласно их предсказаниям, в скором времени совершенно обесценится (и это несмотря на то, что их центральный банк хранит американские ценные бумаги на сумму в 120 млрд. долл., что составляет 30% от всех валютных резервов).
Одно из вызывающих сожаление следствие одержимости статусом "великой державы" заключается в том, что это приводит к тому, что русские пренебрегают внутренними условиями в своей стране. Но именно здесь им еще многое предстоит сделать. Для начала: в экономике. Российская агрессия против Грузии дорого ей обошлась с точки зрения оттока капитала. Из-за падения мировых цен на энергоносители, которые составляют около 70% российского экспорта, этот самый экспорт в первом полугодии 2009 года сократился на 47%. Фондовый рынок, который испытал катастрофическое падение в 2008 году, восстановлен, и поддерживается устойчивость рубля, но валютные резервы тают, и будущее не выглядит многообещающим. Последние статистические данные свидетельствуют о том, что ВВП России в этом году упадет до 7%. Именно это побудило президента Дмитрия Медведева потребовать проведения крупной реструктуризации экономики России и положить конец ее зависимости от экспорта энергоносителей. "Россия должна двигаться вперед", - сказал он на встрече с лидерами парламентских партий, - но этого движения пока нет. Мы тянули время, и это ясно продемонстрировал кризис ... как только случился кризис, мы рухнули. И мы рухнули больше, чем многие другие страны".
Одним из основных препятствий для ведения бизнеса в России является тотальная коррупция. Поскольку правительство играет такую огромную роль в экономике страны, контролируя некоторые из ее наиболее важных ее секторов, мало, что можно сделать без подкупа чиновников. Недавнее исследование, проведенное министерством внутренних дел России, показало со всей очевидностью, что средний размер взятки в этом году увеличился почти втрое по сравнению с предыдущим годом, теперь это более 27.000 рублей или почти 1.000 долларов. Что еще хуже: предприятия не могут рассчитывать на суды при урегулировании своих претензий и споров, и лишь в крайних случаях прибегают к арбитражу.
Политическая ситуация может показаться иностранцам, воспитанным на западных ценностях, непостижимой. Демократические институты, хотя и не полностью подавленные, играют незначительную роль в ведении дел, определяемых ведущим идеологом режима, как "суверенная демократия". Действительно, президент Медведев публично заявил о своем несогласии с "парламентской демократией" на том основании, что она уничтожит Россию.
Одна единственная партия – "Единая Россия" - практически монополизирует власть при содействии со стороны коммунистов и нескольких более мелких сателлитов. Парламентские структуры принимают все законопроекты, представленные правительством. Телевидение - основной источник новостей для подавляющей части страны - монополизировано государством. Одинокая радиостанция и несколько газет с небольшим тиражом имеют возможность свободно выражать свое мнение, эта свобода дана им для того, чтобы заставить замолчать инакомыслящих интеллектуалов. И тем не менее, население в целом, кажется, не видит и не обращает внимания на эту политическую договоренность – их молчаливое согласие противоречит западной убежденности в том, что все люди жаждут права выбирать и направлять деятельность своего правительства.
Решение этой головоломки заключается в том, что в ходе 1000-летней истории их государственности, русские практически никогда не имели возможности избирать свое правительство или влиять на его действия. Как результат они стали совершенно деполитизированы. Они не видят того, какое позитивное влияние правительство может оказывать на их жизнь: они считают, что сами должны о себе заботиться. Да, они охотно принимают социальные услуги, если их предложат, как это было при советской власти, однако они их совсем не ждут. Они вряд ли чувствуют себя гражданами большой страны, но ограничивают свое внимание ближайшими родственниками и друзьями, а также той местностью, где они живут. Из опросов общественного мнения становится ясным: они считают демократии во всем мире чистой фикцией, и что правительства всех стран находятся в ведении жуликов, которые используют свои должности ради личного обогащения. Все, чего они требуют от властей, - это поддержание порядка. На вопрос, что более важно для них "порядок" или "свободы", жители Воронежской области подавляющим большинством высказались за "порядок". Более того, они связывают политическую свободу, то есть, демократию, с анархией и преступностью. Это объясняет, почему население в целом, за исключением хорошо образованного городского меньшинства, не выражает тревогу по поводу репрессий в отношении их политических прав.
Одним из аспектов синдрома "великой державы" является империализм. В 1991 году Россия потеряла империю, последнюю из остававшихся в мире, как и все свои колонии, ранее прикрываемые под видом "союзных республик", которые стали суверенными государствами. Этот имперский крах стал болезненным опытом, к последствиям которого большинство россиян все еще не могут привыкнуть.
Причина этого кроется в истории. Англия, Франция, Испания и другие европейские имперские державы создавали свою империю за границей и делали это уже после создания национального государства. В результате, они никогда не путали свои имперские владения с метрополией. Таким образом, отделение колоний они перенесли относительно просто. Совсем иное произошло с Россией. Здесь завоевание империи происходило одновременно с формированием национального государства. Кроме того, не было океана, отделяющего его от колоний. В результате распад империи вызвал путаницу в чувстве национальной идентичности русских. Они с большим трудом признали, что Украина, историческая колыбель их государства, в настоящее время является суверенной республикой, и даже мечтают о том дне, когда она воссоединится с Матерью-Россией.
Чуть менее трудно для них было признать суверенный статус Грузии, небольшого государства, которое находилось в составе России чуть более двух столетий. Имперский комплекс оказывает значительное влияние на российскую внешнюю политику.
Эти имперские амбиции получили новое выражение в законе, который президент Медведев представил на рассмотрение парламента в середине августа. В нем пересматривается ныне существующий закон об обороне, который разрешает российским военным действовать только в случае внешней агрессии. Новый закон позволит им действовать также, "чтобы не допустить или предотвратить агрессию против другого государства" и "для защиты граждан Российской Федерации за рубежом". Легко видеть, какие конфликты могут быть спровоцированы на основании этого закона, который позволил бы российским войскам вмешиваться в дела за пределами своих границ.
Как же можно общаться с таким сложным и весомым соседом, который может натворить много бед, если станет действительно буйным? Мне кажется, что иностранные державы должны относиться к России на двух разных уровнях: на одном принимать во внимание ее чувства, на другом – отвечать на ее агрессивность.
Мы правы, когда усиленно возражаем против того, чтобы Россия рассматривала свои бывшие колониальные владения не как суверенные государства, а как зависимые страны, находящиеся "в зоне ее привилегированного влияния". Несмотря на это, мы должны учитывать и ее чувствительность к продвижению западных вооруженных сил слишком близко к ее границам. Правительство России и большинство ее граждан считают НАТО враждебным альянсом. Следовательно, надо быть крайне осторожными и избегать любых мер, создающих впечатление, что мы якобы пытаемся военными действиями "окружить" Российскую Федерацию.
В конце концов, мы американцы, с нашей доктрины Монро и бурной реакцией на проникновение российских войск на Кубу или любой другой регион американского континента, должны хорошо понимать реакцию Москвы на инициативы НАТО вдоль ее границ. При этом должна существовать грань между мягкими манерами и суровыми реалиями политики. Мы не должны уступать в России в ее отношении к странам "ближнего зарубежья", как к своим сателлитам, и мы действовали правильно, выступив против прошлогоднего вторжения в Грузию. Мы не должны допустить, чтобы Москва имела возможность налагать вето на планируемую установку частей нашей системы ПРО в Польше и Чешской Республике, а руководствоваться исключительно согласием правительств этих стран с целью защиты нас от будущей иранской угрозы. Эти перехватчики и РЛС не представляют ни малейшей угрозы для России, как это публично подтвердил российский генерал Владимир Дворкин, который долгое время служил в войсках стратегического назначения. Единственная причина возражений Москвы заключается в том, что она считает Польшу и Чехию странами, находящимися в "сфере своего влияния".
Сегодня россияне дезориентированы: они совершенно не знают, кто они и где находятся. Они - не европейцы: это подтверждается опросами общественного мнения, проводимыми среди российских граждан. На вопрос "Считаете ли вы себя европейцем?", большинство - 56% - ответили "практически никогда". Но поскольку и азиатами они явно не являются, они находятся как в подвешенном психологическом состоянии, изолированными от остального мира и не определившимися, какую именно модель принять для себя. Они пытаются преодолеть эту путаницу путем жестких заявлений и жестких действий. По этой причине западные державы должны проявлять терпение, чтобы убедить россиян, что те принадлежат Западу и им следует принять западные институты и ценности: демократию, многопартийную систему, верховенство закона, свободу слова и прессы, уважение к частной собственности. Это будет болезненный процесс, особенно в том случае, если российское правительство откажется сотрудничать. Однако, в долгосрочной перспективе это единственный способ обуздать агрессивность России и интегрировать ее в мировое сообщество.
Глава II. Русский консерватизм
Известность Пайпсу принесли труды, посвященные русской дореволюционной интеллигенции, однако из предисловия к его новой книге мы узнаем, что изначально американского историка интересовали как раз антиподы радикальной интеллигенции — консервативные мыслители, представители «охранительного лагеря», защищавшие монархию, самодержавие и православие. В общем, те самые идеологи, на воззрения которых опирается большая часть господствующих политических доктрин в современной (по недоразумению республиканской) России. Различные варианты этого авторитарного консерватизма мы находим повсюду — от либеральных экономистов, призывающих провести модернизацию страны путем подавления отсталого и не понимающего прогрессивных начинаний народа, до дремучих националистах, мечтающих о возврате в Средневековье, от просвещенных функционеров президентской администрации до толпящихся в церковных приделах лидеров «коммунистической» партии.
В такой ситуации желание историка обратиться к истокам русского консерватизма вполне понятно. Другое дело, что массовое применение отнюдь не обязательно свидетельствует о достоинствах той или иной идейной традиции. И изучение истории идей отнюдь не равнозначно некритичному повторению всех формул и доктрин, которыми идеологи обосновывают собственное значение.
На первых же страницах книги Пайпс, перечисляя консервативных российских мыслителей, заявляет, что их идейное значение остается явно недооцененным в отличие от представителей прогрессистского лагеря. Действительно, русским консерваторам XIX века посвящено куда меньше исследований (как за рубежом, так и на родине) по сравнению с мыслителями критического направления. Однако подобный разрыв далеко не случаен. Он отражает простой и очевидный факт: критическое направление русской общественной мысли оказало гораздо большее влияние на интеллектуальную и политическую историю, нежели апологетика самодержавия. Причем не только на историю российскую. Если, например, Герцен и остается фигурой малоизвестной за пределами России (и в этом отношении, действительно, недооцененной), то Бакунин, Кропоткин, Плеханов, не говоря уже о Ленине, находились в центре идейных дебатов всей Европы на протяжении большей части ХХ века. Сетовать на то, что радикалы и критики старого режима вызывают больший интерес в России и за ее пределами, чем защитники этого режима, так же бесперспективно, как и удивляться тому, что во Франции просветителям Вольтеру, Дидро, Руссо или Монтескье уделяют больше внимания, нежели клерикальным публицистам и придворным апологетам абсолютизма, пытавшимся с ними полемизировать.
Это, впрочем, не главная проблема с работой американского историка. В конце концов, всякий автор, занимающийся той или иной темой, склонен подчеркивать ее значимость. Куда больше вопросов вызывает общая концепция книги, заявленная уже на первых же страницах.
Подзаголовок книги «A Study in Political Culture» (исследование политической культуры) подразумевает широкую перспективу, в которой находят свое место не только консерваторы, но и другие идейные течения. По мнению Пайпса, значение русского консерватизма определяется, прежде всего, тем, что Россия — вообще страна изначально авторитарная, чуждая свободе и демократии по самой своей природе. А попытки «прививки» западных идей свободы (это принципиально для подхода автора: идеи свободы и демократии являются исключительной собственностью Запада) неизбежно проваливались. Понятно, что европейцам интересны в России те идеологи и мыслители, которые находились в рамках их собственной либеральной или радикальной традиции, но самим русским нужно другое: твердая рука, жесткий контроль и отеческое покровительство сильной власти. Общий вывод работы достаточно банален: «Слабость российского общества вела к неминуемому росту и укреплению самодержавной власти». Вряд ли кто-то станет с этим спорить, особенно применительно к XVIII и XIX веку. Вопрос не в том, что русское «общество» или, точнее, «гражданское общество» было слабо, а в том, почему оно было слабо, несмотря на отчаянные старания как власти, так и элиты копировать западные модели совершенно во всем, кроме представительной демократии, которая и на Западе появилась не сразу, а была порождена (согласно господствующей теории) именно теми институтами, которые Россия копировала. Ведь даже знаменитая русская бюрократия с ее постоянным вмешательством во все стороны жизни заимствована нами не у китайцев, а у французов и немцев.
Историческая аргументация Пайпса сводится к простой ссылке на то, что за каждым периодом реформ и демократических попыток следовала реакция, уничтожавшая большую часть передовых начинаний: после либеральных поползновений Александра I — полицейский режим Николая I, после «Великих реформ» 1860-х годов — консерватизм Александра III, после революционных потрясений начала ХХ века — режим Сталина. Ну и теперь, после замечательных либеральных реформ 1990-х годов — «управляемая демократия» В.В. Путина.
Насколько подобные явления могут быть поставлены в один ряд? Речь идет об очень разных эпохах, ставивших совершенно разные вопросы. Но даже признав существование подобного цикла, можно с таким же основанием сделать выводы прямо противоположные. Прогресс налицо: в области гражданских свобод Путин (как воплощение «реакции» и «закручивания гаек»), несомненно, лучше Сталина и даже Александра III. Авторов интернет-публикаций не ссылают в Сибирь. Никого не вешают. Мораторий на смертную казнь. Гуманизм, в общем.
Существование авторитарной традиции в русской общественной мысли и, уж тем более, в государственной практике отрицать не приходится. Но гораздо интереснее понять происхождение этого авторитаризма, проследить его корни в обществе и экономическом развитии. Попытку сделать это Ричард Пайпс предпринимает в самом начале книги, и надо признать, это самая разочаровывающая часть его работы.
С одной стороны, мы обнаруживаем изрядное количество цитат, ссылок на труды русских историков, параллели с Западной Европой. А с другой стороны, порой возникает ощущение, что автор просто издевается над читателем. Весь текст состоит из расхожих нелепых стереотипов, над которыми историки издевались уже в конце XIX века. Кажется, автор вот-вот остановится, переведет дыхание и скажет: «Ну, ладно, это я шутил. А вы поверили?»
Но нет. Не останавливается.
Самое поразительное открытие состоит в том, что в городах Московской Руси не было частной собственности . Бедные английские и голландские купцы, которые уже в XVI веке создавали здесь свои компании на тех же правовых основаниях, что и в родной стране, видимо, ошиблись историей. В русских городах вообще не было торговли и предпринимательства — это были просто княжеские усадьбы да разросшиеся чиновничьи конторы с огромным обслуживающим персоналом. Причем разросся этот персонал, похоже, до масштабов, которые не снились ни Брежневу, ни Сталину: ведь уже в XVI веке не только Москва была одним из крупнейших европейских городов, но и другие центры, будь то Новгород, Ярославль или Рязань выглядели вполне впечатляюще. К тому же Пайпс почему-то искренне уверен, что городов было мало. Хотя достаточно заглянуть в любой исторический справочник или атлас, чтобы убедиться, что и численность городов и соотношение сельского и городского населения в допетровской Руси были примерно такими же, как и в среднем по Европе. Другое дело, что плотность населения была куда ниже. Но она и в Европе разнилась. Одно дело — Фландрия, а другое дело — Норвегия.
Еще более сильное впечатление производит рассказ о русском земледелии. В дремучих лесах бродили крестьяне , которые, выжигая деревья, расчищали себе под посевы пространство, а когда почва истощалась, уходили дальше, в бескрайнюю тайгу .
В аграрной истории такая деятельность называется «подсечным земледелием», которое действительно практиковалось и в России и на Западе в ранний период Средневековья (о чем подробно рассказано, например, у Ле Гоффа). Учитывая огромное пространство — даже в Европейской России, — такие отсталые методы действительно практиковались здесь в больших масштабах и сохранились дольше, нежели, например, на Западе. Однако при чем здесь сибирская тайга? И о какой эпохе идет речь? Во времена становления русского самодержавного государства давно уже существовали куда более передовые способы обработки земли, да и крестьяне не блуждали где попало. Кстати, американскому профессору почему-то не приходит в голову простой вопрос: если земли много, а население может в любой момент куда-то уйти, почему это должно способствовать становлению авторитарной власти? На самом деле именно способность народа куда-то перебежать — подальше от правительства — воспринималась русскими чиновниками как постоянная головная боль (правда, «подсечное земледелие» к тому времени давно ушло в прошлое). Более того, в Америке именно наличие огромного «пустого пространства», куда можно удалиться от власти, традиционно приводилось в качестве одной из причин существования демократии.
В дальнейшем изложении автор упорно принимает на веру идеологические конструкции русских историков XIX века, даже тогда, когда их откровенная абсурдность была ясна уже современникам. Самый типичный пример — рассказ о постоянных набегах с Востока. Оказывается, из-за борьбы с ними русское государство исключительно вынужденно, исключительно в оборонительных целях расширилось от Поволжья до Урала, а потом и до Тихого океана.
Понятно, что в патриотических целях эту чепуху продолжают вбивать в голову русским школьникам даже в наше время. Но от американского профессора можно ждать более критического взгляда на отечественную историю. Кочевники-то находились не к востоку, а к югу от границ России. И почему-то именно в этом направлении Русская держава не расширялась вплоть до середины XVIII века. Собственно, потому и не расширялась, что здесь находились серьезные и опасные враги. Крымцы еще в конце XVII столетия свободно доходили до стен Москвы, когда в Сибири царские воеводы уже приближались к границам Китая. И лишь в правление Екатерины Великой Российская империя всерьез двинулась на кочевой Юг, да и то не потому, что надо было пресекать набеги, а потому что развитие зернового хозяйства требовало освоения целинных земель, а для увеличения торговли с Западом нужны были удобные незамерзающие порты Черного моря. Крымцам и адыгам просто не повезло: они оказались на пути экономического прогресса. Как и американские индейцы.
Впрочем, книга Пайпса настолько же недостоверна и неубедительна в том, что касается исторических обобщений, насколько она подробна, достоверна и добросовестна в частностях, особенно когда речь заходит о биографиях и воззрениях ее героев, будь то Михаил Катков, Константин Победоносцев или Константин Леонтьев. Для студента, который собирается писать реферат о русских монархистах конца XIX века, здесь есть все необходимое: даты, основные вехи жизни, описание главных произведений.
Хотя книга называется «Russian Conservatism and Its Critics» («Российский консерватизм и его критики»), ее с таким же успехом можно было бы издать под названием «Russian Liberalism and Its Opponents» («Российский либерализм и его оппоненты»). В тексте, занимающем 188 страниц, изложение взглядов русских консерваторов начинается только на 90-й странице, со знаменитой записки Н.М. Карамзина, в которой историк и литератор подверг критике либеральные начинания Александра I. До этого речь идет о различных течениях российской политической мысли начиная со Средних веков до эпохи Екатерины II, причем основное внимание уделяется как раз либералам и тем общественным течениям, которые в той или иной почве готовили почву для либерализма.
Сам автор объясняет подобный подход необходимостью продемонстрировать культурный контекст, в котором существовали русские консерваторы. Бросается, однако, в глаза, что либеральные течения в книге Пайпса выглядят гораздо более укорененными в русской идейной истории, нежели консерватизм, возникающий скорее как реакция на различные реформаторские начинания. Что, впрочем, логично. Консерватизм как оформленное течение политической мысли возникает только тогда, когда старый порядок начинает ставиться под сомнение, следовательно, появляется и необходимость обосновывать его и защищать. Вплоть до этого традиционный порядок вещей воспринимается как естественный, само собой разумеющийся, а потому не слишком нуждающийся и в теоретическом обосновании.
Проблема Пайпса не в том, что он сопоставляет консерватизм с либерализмом, а в том, что, исключив из дискуссии радикалов, он придал либеральным идеям в России масштаб и значение, какого у них в реальности не было. Во-первых, в контексте XVIII века невозможно провести разграничительную линию между умеренными и радикальными просветителями. Так умеренный Николай Новиков удостаивается в книге Пайпса подробного обсуждения, а радикальный Александр Радищев упомянут лишь мимоходом, главным образом в связи с критической оценкой его работ А.С. Пушкиным. Между тем на практике идеи и даже судьбы Радищева и Новикова были тесно связаны между собой.
Во-вторых, русский консерватизм формировался как идеология не столько в дискуссии с либерализмом, сколько в качестве ответа именно на критику и выступления радикальных идеологов (сначала демократов, а потом и социалистов). Чего, кстати, не отрицает и сам Пайпс: «Некоторые консерваторы не делали различия между радикалами и либералами» .
Исследуя русскую консервативную мысль, сам автор в значительной мере остается в плену у либеральной традиции, разделяя все ее слабые места. Отсюда почти демонстративное пренебрежение народными движениями и именно теми идеями, которые (независимо от их политической направленности) получали поддержку масс. Напротив, политические инициативы элиты, даже те, что провалились, не оставив особого следа в истории, обсуждаются детально и добросовестно, а массовые движения игнорируются. Подробно обсуждая спор между «нестяжателями» и иосифлянами (которых он называет «стяжателями»), он полностью игнорирует идеи старообрядцев, хотя в первом случае речь шла о дискуссии внутри православной иерархии, а во втором — о религиозном столкновении, в которое вовлечено было почти все население Московии. И если нетрудно обнаружить сходство идей «нестяжателей» с позициями сторонников европейской реформации, то радикальные старообрядческие течения обнаруживают еще более полное совпадение с кальвинизмом (теория предопределения, отказ от иерархической церкви, признание успеха в бизнесе знаком божественного предрасположения и т.д.). Однако в культурном плане старообрядцы были враждебны Западу, а исходная концепция запрещает видеть что-либо позитивное и демократическое в антизападных течениях.
Точно так же игнорируется Смута XVII века, Крестьянские войны Разина и Пугачева, Земские Соборы, про которые мы узнаем, что они не были выборными представительными органами (хотя современные исследования, включая документы провинциальных архивов, явственно свидетельствуют об обратном). Зато заговор Верховного Тайного Совета в 1730 году описывается детально и подробно, как единственная серьезная попытка ограничить самодержавие. Игнорируя массовые движения, Пайпс вступает в противоречие со своим же литературным материалом, поскольку сами русские консерваторы не слишком задумывались о значении, например, заговора «верховников», но постоянно вынуждены были обращаться к истории Смуты или пугачевщины.
Весьма спорным является и анализ политических взглядов Пушкина и Гоголя. Безусловно, идеологические воззрения Пушкина менялись с течением времени, но его мировоззрение выражалось не в виде теоретических трактатов, а в литературном творчестве, а потому не укладывается в рамки какой-либо одной идеологической доктрины. Вне всякого сомнения, в письмах и статьях Пушкина 1830-х годов усиливаются консервативные ноты, но это была не эволюция от либерализма к консерватизму, а трагическое осознание противоречий исходной идеологии Просвещения. Признание необходимости самодержавия в принципе не только сопровождалось усиливающимся конфликтом с царем на практике, но и основывалось на мысли о том, что правительство есть единственный европеец в России. Иными словами, необходимость утверждения ценностей просвещенной Европы в дикой Евразии требует действий, находящихся в вопиющем противоречии с этими самыми ценностями.
Собственно, именно Пушкин откровенно, честно и трагически сформулировал основное противоречие русского «западничества»: в подобной трактовке Просвещение (в отличие от Англии и Франции) выступает как нечто принципиально антинародное.
С одной стороны, западные ценности включают в себя «демократию», «гражданские свободы», «права личности». Но с другой стороны, народ отвергает «западничество», которое не может быть навязано иначе как насилием, диктатурой, принуждением. Причем, странное дело, чем больше власть использует насилие и репрессии для утверждения европейских ценностей и институтов, тем больше народ их отвергает. А чем больше «мужик» сопротивляется, тем больше, с точки зрения просвещенных европейцев, необходимость в принуждении и репрессиях.
Впрочем, какое западничество отвергается? Народ сопротивляется не внедрению гражданских прав, а налогам, воинскому набору, постоянным войнам, вызванным участием России в европейской политике, новым капиталистическим отношениям. Такое же сопротивление имело место и на Западе, только там капитализм возник как неожиданный, но закономерный результат совершенных самим народом революций, а в России уже с конца XVII века он внедрялся в качестве системы готовых институтов, никоим образом не обоснованных с точки зрения собственных народных традиций и чаяний. Даже русское крепостничество отнюдь не было пережитком средневекового прошлого. Его насаждали реформаторы как необходимый инструмент, без которого не сломить приверженность мужика к «натуральному хозяйству», не вынудить его работать на рынок. В этом плане нелишне вспомнить работы американского историка Питера Колчина, продемонстрировавшие поразительное сходство между русским крепостническим поместьем и американской рабовладельческой плантацией того же времени.
Несостоятельность исходной «западнической» парадигмы закономерно привела русское образованное общество к расколу на радикально-демократическое и умеренно-либеральное крыло, постепенно тяготеющее к консерватизму. История того, как произошло это неизбежное разделение, как раз и составляет основной сюжет русской политической культуры XIX века. Но именно этот сюжет и остался за рамками книги Ричарда Пайпса.
Глава III. Наши консерваторы
«Что эти скоты вмешиваются не в свое дело?»- отозвался Александр III на вполне благонамеренный меморандум, представленный ему двумя видными дворянскими деятелями. Тот факт, что наследственный самодержец не считал, что его подданные должны хоть как-то участвовать в определении судеб страны, неудивителен. По мнению Ричарда Пайпса российская политическая мысль с самого момента ее возникновения была глубоко консервативной.
Привычная нам история отечественного интеллектуального движения — история свободолюбия, от Радищева к декабристам, от Пушкина к Герцену, от народников к Плеханову. Пайпс, однако, уверяет, что это заблуждение: общим для большинства русских мыслителей было не свободолюбие, а как раз наоборот, отказ поставить под сомнение самодержавие, необходимость и оправданность его сохранения в стране. Свободолюбивые радикалы оставались на обочине интеллектуальной истории — как сказал один президент по совсем другому поводу, они «не были широко известны и не влияли на общественное мнение страны». Никаких новых имен при этом Пайпс не открывает: он перечисляет все тех же графа Уварова и славянофилов, Победоносцева и Каткова, Данилевского и Леонтьева, генерала Фадеева. Согласиться с Пайпсом можно не всегда, а попытка представить консерваторами славянофилов или того же Сперанского граничит, пожалуй, с антиисторизмом. Славянофилы, например, были новаторским интеллектуальным течением, которое ничего не «консервировало», а наоборот, изобретало заново и монархию, и общество, и национальность. Провести намеченную интеллектуальную линию Пайпсу удается только за счет максимально широкого понимания консерватизма как любой поддержки самодержавия, и в этом смысле его работа — отражение с точностью до наоборот советской концепции истории.
В целом Пайпс просто повторяет свой давний тезис о «вотчинном» характере государства в России. В отличие от Запада, здесь издавна укореняется представление о государстве и всем его содержимом как о частной собственности государя в самом буквальном смысле. Общество же при этом отсутствует, и, стремясь защитить свои интересы, различные социальные группы апеллируют не друг к другу, а к власти, тем самым играя ей на руку.
Однако книга Пайпса — это не историческое исследование, а очевидный памфлет, размышление на тему «почему русские вновь, как и всегда в их истории, поддержали авторитаризм». И в этом смысле его стоит порекомендовать как обязательное чтение всей российской политической элите. Рассказ Пайпса — это история того, как ведущие российские интеллектуалы и политики, осознавая практические и моральные преимущества ограниченной монархии, представительного правления, конституционализма, раз за разом убеждали себя, что России это все не подходит. Одни ссылались на масштабы страны; другие верили, что только самодержавие может модернизировать Россию; большинство считали, что Россия «не дозрела» еще до европейских политических институтов, что народ необразован, апатичен, что отказ от авторитаризма приведет к развалу страны и установлению дворянской олигархии. Закончилось это все 1917 годом.
Заключение.
Можно говорить о том, что "мода" на консерватизм постепенно вытесняет "моду" на либерализм. Не случайно слово "традиция" звучит в устах государственных мужей чаще, чем "реформа". Тяга значительной части населения к стабильности, поиск опоры на неизменные, вечные ценности - все это было в полной мере использовано творцами PR-технологий. Консерватизм, понимаемый как антитеза анархии и экстремизму очень популярен в современной политике. Сейчас уже никто не выступает открыто с позиции тотального отрицания прошлого, никто не стремится к разрыву исторической преемственности. К консерваторам относят себя и В.С. Черномырдин и Б. Немцов. Но что же хотят "законсервировать" те, представители движения "правых сил", которые сегодня называют себя консерваторами? Не скрывается ли за их показным консерватизмом желание "заморозить" ту, во многом несовершенную и нестабильную политическую систему, которая сложилась за последнее десятилетие в России? Если это так, то подобный "консерватизм" не может принести позитивные плоды, а является всего-навсего очередным прикрытием для обанкротившихся политиков. Подлинный консерватизм всегда ставил во главу угла благо России и населявшего ее народа.
Список литературы
Р. Пайпс «Русский консерватизм и его критики» изд. «Новое издетельство», 2008 г.
Журнал «Левая политика» №3 (2008 г)
Журнал «Ведомость. Пятница» №29 (2009 г)
Журнал «Свободная мысль» №10 (2008 г)
Газета «Wall street journal» от 24 августа 2009г.
|
