Реферат: Становление Страхова как философа переходного периода в русской культуре XIX века

страхов философ культура

1. Социокультурные условия формирования Страхова как самобытного мыслителя

Биография любого мыслителя – это прежде всего его литературная, философская, публицистическая деятельность. Однако особенностью изучения жизни и деятельности Страхова является невозможность составить его полную и подробную биографию. Особенно это касается его детских и юношеских лет. О себе и своей семье он не любил рассказывать. При всех своих честолюбивых амбициях он никогда не занимался самовозвеличиванием, не занимал других людей своей особой. Он не навязывал своих произведений, хотя произведения своих друзей, в особенности Ап.А. Григорьева, Н.Я. Данилевского и Л.Н. Толстого не только пропагандировал, но и отстаивал с неимоверной настойчивостью и последовательностью. Несмотря на скудный внешний биографический материал, мы попытаемся наметить некоторые наружные биографические рамки, внутри которых совершалось самовоспитание личности, осуществлялся процесс духовного становления будущего самобытного мыслителя.

Имя Николая Николаевича Страхова приобретает последние годы все большую известность в нашей стране. Однако глубокое и всестороннее освещение его жизни и творчества еще только начинается. Биография Страхова имеет характер той случайности, которая свойственна биографиям мыслителей эпохи российского просветительства. Он родился 16 (29) октября 1828 года в Белгороде, старинном городе Курской губернии. По происхождению и воспитанию Страхов являлся православным христианином. О себе он писал так: «Я родился от русской крови. Мой отец – духовного звания, а духовные наши – коренные русские. Но мать моего отца была гречанка; но я родился от малороссиянки, которой дед был родовой казак, а мать из польского семейства. Сколько разнообразности влияний!»¹ .

Жизнь Страхова богата не внешними бурными событиями, а глубокой внутренней духовной деятельностью. Начальное образование он получил под руководством отца, Николая Петровича Страхова, который окончил курс в Киевской духовной академии, получив ученую степень магистра богословия. Кроме преподавания словесности в Белгородском духовном училище он имел приход, являясь протоиереем Смоленского собора. Женат он был на Марье Ивановне Савченко, отец которой Иоанн Трофимович Савченко служил протоиереем Троицкого кафедрального собора и был ректором Белгородской духовной семинарии.

Николай только год посещал местное духовное училище. После смерти отца в 1834 г. мать увезла его и старшего брата Петра в г. Каменец-Подольский к своему брату, о. Нафанаилу Савченко, который в 1834 году был переведен туда ректором Подольской духовной семинарии и назначен настоятелем Каменец-Подольского Свято-Троицкого монастыря. Здесь его племянник Николай продолжил учебу в духовной семинарии. Затем он поступает в Костромскую духовную семинарию, куда годом раньше был переведен ректором его дядя, взяв с собою своих родственников. В семинарии Николай сначала обучался на отделении «риторика», а затем перешел на отделение «философия», которое окончил в 1844 году. Главный интерес своей жизни Страхов определил следующим образом: «С самого детства у меня была любовь к книгам, и знаменитые имена писателей, ученых и философов возбуждали во мне благоговение и желание познакомиться с их произведениями»¹ . Это авторское признание делает понятным, почему, несмотря на первоначальное религиозно-философское образование, а затем высшее естественнонаучное образование, Страхов посвящает себя философии и литературно-критической деятельности.

Страхов нередко с большой любовью и благодарностью вспоминал о духовной семинарии, которая помещалась в Костромском Богоявленском монастыре, основанном в ХV веке. Несмотря на бедность и скуку семинарской жизни, на повальную лень, как свидетельствовал Страхов, «живой умственный дух не покидал нашей семинарии и сообщился мне. Уважение к уму и науке было величайшее … Словом, у нас господствовала очень живая любовь к учености и глубокомыслию … Наши умы и души имели, впрочем, свое определенное содержание, именно – были проникнуты религиозными представлениями. Неверующих и вольнодумцев у нас вовсе не было, и мы были твердо убеждены, что отрицание религии есть крайняя уродливость, чрезвычайно редко встречающаяся в роде человеческом. Таким образом, мы вполне испытали на себе влияние религии, мы были воспитаны под ее верховным руководством»² . Получив православное воспитание, Страхов сохранил в себе глубокие его следы.

И в этой ленивой, тяжелой обстановке у него оказался духовный наставник в лице ссыльного униатского архимандрита Почаевского монастыря о. Иоанна Скивского, внесшего в духовное развитие Николая ту струю, которая сыграла значительную роль в дальнейшей его жизни. Сюда можно отнести изучение французского языка, многочисленные беседы по религии, философии и литературе, также занятия по математике и латыни. К этому следует добавить и широкую образованность дяди, которая постоянно проявлялась в его многочисленных беседах с домочадцами.

Вторым основным элементом умственного содержания монастырской жизни был патриотизм. «В нашем глухом монастыре, – писал он, – мы росли, можно сказать, как дети России». «Настоящий, глубокий источник патриотизма – есть преданность, уважение, любовь – нормальные чувства человека, растущего в естественном единении со своим народом». Монастырская жизнь и семинарское развитие выработали его характер. Как пишет о Страхове близко знавший его Б.В. Никольский, сюда относятся «приемы обращения с людьми и предметами, отношения к мнениям и системам, к искусству и науке … О себе самом Страхов почти никогда не говорил, даже местоимение я проскальзывало у него в разговоре, как и в сочинениях, только в виде ис-ключения»³ . Все это проявлялось и в его личном обхождении, и в строе его жизни. «Даже манеры, обороты речи, самая наружность его напоминали типичного великорусского монаха»¹ . Глубокое влияние оказала школа духовного красноречия и на литературную технику Страхова, на обработанность и законченность его литературных произведений. Его литературный и философский лексикон изобиловал заимствованиями из языка современных ему церковных писателей. Выражение «монах в миру» как нельзя более подходит к Страхову, к его внешнему виду, окружению, способу поведения и мышления.

Отличаясь мягкостью характера, сердечностью и теплотою чувств, Страхов уже в ранней юности обнаруживает любовь к поэзии и неодолимую склонность к поэтическому творчеству. Видимо и литературную деятельность он начал с поэзии, влечение к которой у него было вначале даже преобладающим

Вполне очевидно, что это стихотворение молодой Страхов посвятил своему дяде, о. Нафанаилу, на воспитании которого находился и к которому, естественно, питал чувство глубокой благодарности. Особенную признательность Николай должен был питать к своему дяде с весны 1844 года, когда стало известным намерение о. Нафанаила взять его из Костромы, по окончании экзаменов в духовной семинарии, к себе в Петербург, куда тот был переведен в 1843 г. в сане архимандрита. В 1845 г. дядя Николая был посвящен в сан епископа Ревельского, викария Петербургского.

Происхождение, первоначальное воспитание и образование Страхова обусловили всю его дальнейшую жизнь и деятельность. Этот «живой умственный дух» костромской семинарии оказал большое влияние на богато одаренную натуру молодого Николая Страхова. В то же время семинарская обстановка не могла дать той духовной пищи, которой требовала природная

пытливость его ума. Именно это обстоятельство послужило причиной его обращения к университету как источнику обширных и общих знаний.

Осенью 1844 года Страхов был вызван в Петербург дядею, который был произведен к тому времени в епископы и назначен ректором Петербургской духовной академии. Казалось бы, что для Николая открывалась перспектива дальнейшей карьеры на поприще православного духовенства. Следуя семейной традиции, Страхов должен был бы стать богословом. В семье и во время учебы в духовной семинарии у Страхова сформировались религиозные воззрения. Однако уже во время учебы в духовной семинарии он выбрал другой путь, закончив ее по отделению философии. В 1844-1845 гг. он переживает мировоззренческий кризис, связанный с окончательным отказом от духовной карьеры и выходом в светскую жизнь. Отказавшись от духовного звания и от всякого подчинения церкви, он сделался светским писателем.

В эти годы он активно знакомится с поэзией, делает первые опыты в литературной области. К этому он шел в течение нескольких лет, чему в немалой степени способствовали его знакомство и беседы с о. Иоанном Скив-ским. Об этом свидетельствует его переписка с ним в студенческие годы. Письма о. Иоанна были написаны большей частью по-французски. В этой переписке изложены подробности студенческой биографии Страхова в те решающие переломные годы, когда закладывались основы его характера, осуществлялось энергичное становление личности и душевной индивидуальности. Сам он писал об этом так: «В этих письмах вся моя история, бедная и пустая, история всегдашних стремлений и бесплодной деятельности»¹ . Со стороны своего наставника молодой Николай испытывал любовь к подопечному, сердечную заботу о нем и поучительные наставления.

Однако именно здесь последовал самостоятельный резкий жизненный поворот, нарушивший семейную традицию и такое предопределение. Получив первоначальное религиозное образование, он уволился из духовного звания (1844), не стал поступать в Петербургскую духовную академию, а записался в январе 1845 года вольнослушателем в Петербургский университет на факультет камеральных наук, что соответствует современному юридическому факультету. В августе того же года он сдает вступительные экзамены и становится студентом университета по математическому отделению.

Превращение провинциального семинариста в столичного университетского студента многое изменило в бытовом и жизненном укладе Страхова. В Петербурге он поселился у дяди, архимандрита Нафанаила, в Александро-Невской лавре. Порядок и аккуратность монастырской жизни, хорошо усвоенные в Костроме, сохранялись и здесь – никакого комфорта, удобств и удовольствий. Однако соблазны столичного города, помноженные на молодые годы, шли в разрез с монастырским уставом. Попечение дяди и его строгое руководство привели к конфликту с племянником, который формулировал свои обвинения с юношеским максимализмом: «Смелость мысли, сила души уничтожена навсегда!». В это время шло энергичное становление души, развитие личности с присущими возрасту скептицизмом и самоуверенностью, когда за тщеславным самолюбием прятались робость и неопытность.

С самой юности Страхов, как и его современник Н.Ф. Федоров, не принял того критического обличительного направления, по которому, начиная с 40-х годов Х1Х в., пошла русская литература. «Наша литература – бич России» – так определил ее Н.Ф. Федоров. Под этим тезисом мог бы подписаться и Страхов. Поэтому выход из семинария и поступление в университет его побуждал не разлад с окружающим миром, а чистая жажда знаний. По этому поводу Страхов писал в «биографических сведениях»: «Мне хотелось собственно изучать естественные науки, но я поступил на математику, как на ближайший к ним предмет, чтобы иметь возможность получать стипендию, и получал ее – по 6 рублей в месяц»¹ . Это продолжалось только год. После его ссоры с дядей тот нажаловался на него попечителю и Страхов лишился стипендии и приюта. Попытки дяди сломить упорство в убеждениях молодого Николая оказались безрезультатны. При всей скромности относительно своей личности он обладал врожденной гордостью, о чем говорил его дядя.

В середине июля 1846 г., который стал переломным в судьбе Страхова, затянувшийся конфликт с дядей подтолкнул его к увольнению из университета и отъезду в Белгород. После возвращения осенью в Петербург жизнь Николая начала складываться по-новому. В ней отчетливо проявилась едва ли не врожденная культура самовоспитания, работа над собой. Об этом свидетельствуют, в частности, конспекты лекций по естествознанию и записки Страхова, дошедшие до нас в самом аккуратном виде.

Полтора года он перебивался без всякой помощи, оказавшись в крайне тяжелом материальном положении. Следствием этого было поступление его в 1847 г. на казенный счет в Главный Педагогический институт. Ссора с дядей и переход в педагогический институт описаны в его переписке с о. Иоанном Скивским, где изложены некоторые подробности студенческой биографии Страхова. Переписка Страхова с о. Иоанном Скивским продолжалась пять лет. Таковы были социокультурные условия, в которых будущий философ получил свое первоначальное воспитание и образование.

В университете он столкнулся с отрицателями, символом веры которых был прост: Бога нет, а царя не надо. Страхов увидел, что за отрицанием и сомнением стоит положительный и очень твердый авторитет естественных наук, на которые они опирались. Материализм и нигилизм выдавались за прямые выводы естествознания. Стремясь «стать с веком наравне» и иметь свои суждения, Страхов решил, что нужно познакомиться с естественными науками.

В этих двух жизненных решениях будущего мыслителя (поступить в университет и выбор естественного факультета) сказались характерные особенности умственного склада Страхова. В его намерении посвятить себя изучению того, что грозит душевному миру и дорогим идеалам, слышалась готовность ума к высшему беспристрастию и отказу от идеалов только если они вполне и, несомненно, опровергнуты и могут быть заменены новыми. Таким образом, на пороге совершенствования будущий мыслитель решает отказаться от духовной карьеры и выбирает светскую жизнь, связанную с философией, наукой и литературой. Но интерес к религии продолжал владеть умом мыслителя на протяжении всей последующей жизни. Это проявлялось в чтении религиозных книг, посещении Афона, а также совместно с Л.Н. Толстым посещения Оптиной пустыни.

Уже в студенческие годы заметно его стремление выйти за пределы ограниченного объема естествознания и преодолеть односторонность науки, узость области частного знания. Помимо университетских курсов Страхов активно занимался самообразованием, изучал современную русскую и западную литературу по философии, истории, естествознанию. В этом направлении формировались его религиозные, этические и эстетические воззрения. Любознательность и широта интересов юноши отразилась в выборе книг, которые он начал собирать еще в Костроме. С годами библиотека Страхова превратилась в уникальное собрание, поражавшее систематичностью, обдуманностью и разнообразием подбора. Наряду с религиозной литературой она включала книги как естественнонаучного, так и социально-гуманитарного характера.

В 1851 году Страхов окончил полный курс физико-математического отделения Главного педагогического института за казенный счет. Он был награжден серебряной медалью и удостоен звания старшего учителя. Эта учеба требовала восьмилетней элементарно-педагогической службы и поэтому молодой выпускник был определен старшим учителем математики и физики во 2-ю одесскую гимназию. В 1852 г. Страхов перевелся во 2-ю петербургскую гимназию старшим учителем естественной истории. В 1857 г. он защитил в Петербургском университете диссертацию «О костях запястья млекопитающих» и получил звание магистра зоологии. В дальнейшем он написал ряд статей по методологии естествознания. Однако невозможность заняться преподавательской деятельностью по избранной специальности, а также внутренняя потребность в реализации своего художественного творческого потенциала вывели его на литературу и литературную критику.

Таким образом, в юности Николай прошел хорошую классическую школу, пройдя полный курс философского отделения Костромской духовной семинарии, два курса камерального (юридического) отделения Петербургского университета и закончив Главный педагогический институт по естественно-математическому отделению. Все это было помножено на его великое трудолюбие. Круг влиятельного чтения, очевидно, был весьма обширен и он не всегда с достаточной достоверностью может быть очерчен.

В своем исповедальном письме Л.Н. Толстому от 3/15 августа 1893 г., отправленном им из Мюнхена, Страхов повествует о формировании своего отношения к такому общественному направлению как нигилизм: «Недавно я как-то разжалобился над собою. Какая печальная жизнь! Мальчик, совершенно неспособный к ненависти, вражде, борьбе, приехал из глуши в Петербург. Он усиленно занимался наукой, но его потянуло к литературе, к этому самозваному парламенту , как выражается Карлейль. И начинается чертова комедия. С 1856 года все мечты литературы – разрушение, революция. Начинается брань на всех и на все, не только на самое гадкое, но и на самое дорогое. Вали все, – после разберемся! Катков, и тот восхищался покушением Орсини. Представьте себе, что десять лет я читаю эти выходки. Каждый месяц выходит несколько толстых журнальных книг, и я вижу, что между строчками в них написано: кровь и огонь ! огонь и кровь ! Я все понимаю, даже тоньше и верше, чем ярые почитатели этих книг»¹ .

К чему же пришел сам Страхов? «Что же я сделал? – писал Страхов. – Я стал смеяться над ними, стал вступаться за то, за что можно было вступаться, за логику, за Пушкина, за историю, за философию. Шутки мои едва ли многим были понятны, и только покрыли мое имя позором … И мне пришлось не мало обид; не один раз даже добрые знакомые показывали мне презрение и прекращали знакомство со мною. Но я не каялся и не буду каяться. Разве я был не прав? Что было посеяно, то понемногу взошло и принесло хорошие ягодки. Появились огонь и кровь, которых желала литература»² . «Все это направление, которое наполняет собою последний период истории, – писал философ, – либеральное, революционное, социалистическое, нигилистическое, – всегда имело в моих глазах только отрицательный характер; отрицая его, я отрицал отрицание »³ . Таково происхождение анти-нигилизма Страхова, пронесенного им через всю жизнь. Именно в молодые годы – студенчество и учительство – у него произошел переход от теоцентризма к пантеизму и затем антропоцентризму пантеистического типа.

В 1854 г. Страхов дебютировал в поэзии, хотя она и не была сильной стороной его творчества. В области естествознания он начал публиковаться с 1857 г. в «Журнале Министерства Народного просвещения» где в течение трех лет печатались его фельетоны и рецензии под общим названием «Новости естественных наук». В этот же период в журнале «Русский мир» были опубликованы три «Философских письма», которые позже вошли в работу «Мир как целое».

Начав свою творческую деятельность с методологии естествознания, затем Страхов перешел к философии и литературной критике. Чувствуя влечение к литературе, он оставляет мысль об ученой карьере. Однако, сохранив любовь к естественным наукам, выступил на литературном поприще с рядом статей натурфилософского характера. Началась его плодотворная сорокалетняя философская и публицистическая деятельность.

В 1861 г. Страхов подал в отставку из гимназии, где работал старшим учителем. На этом закончилась его почти десятилетняя педагогическая деятельность, наложившая отпечаток на манеру философствования и литературно-критическую деятельность. Это сказывалось даже в стиле его публицистических статей, в которых автор стремился не разгромить оппонента, а разъяснить ему суть дела, показать правильное понимание рассматриваемого предмета.

Современник Страхова Л.Ф. Пантелеев, часто встречавшийся с ним на вечерах Н.Л. Тиблена, так характеризовал его философские взгляды: «В начале 60-х годов Н.Н. считался большим знатоком философии, особенно немецкой, и одним из самых убежденных гегельянцев»¹ . В эти годы молодой публицист сотрудничает в журналах братьев М.М. Достоевского и Ф.М. Достоевского «Время» и «Эпоха», а в конце 60 – начале 70-х гг. возглавлял журнал «Заря». По его свидетельству, родоначальником идеологии «почвенничества» был Аполлон Григорьев, затем к этой позиции присоединился Ф.М. Достоевский. Как «почвенники» они все время твердили, что они не западники и не славянофилы и в качестве главной мысли выдвигали положение, что интеллигенция «оторвалась от своей почвы» и «следует искать своей «почвы» в народных началах, что их «почва» совсем другая, не славянофильская. Страхов занимал особое положение. Об этом он писал следующим образом: «Мысль о новом направлении, однако же, сперва занимала меня, особенно вследствие влияния Ап. Григорьева; но очень скоро, может быть, по своему нерасположению к неопределенности, я порешил, что нужно прямо признавать себя славянофилом, когда признаешь существенные начала этого учения. Таким образом, некоторое время я расходился с направлением «Времени», причем не могу сказать, чтобы горячо проповедовал или отстаивал свое расхождение»² .

Позднее он сотрудничал в журналах «Русский вестник», «Русь», «Вопросы философии и психологии», был редактором «Журнала Министерства Народного Просвещения». Наряду с этим он последовательно служил библиотекарем в Императорской публичной библиотеке (1873-1885), где работал в отделе юридических и социальных наук; состоял членом Ученого Комитета Министерства народного просвещения (с 1885), где ему поручали рецензировать новые книги по естественной истории. При этом Страховым выбирались такие места для работы, которые давали ему возможность решать житейские проблемы и если не способствовали, то, по крайней мере, не мешали его литературной и философской деятельности.

В 60-е годы он ведет активную полемику с Н.Г. Чернышевским, Д.И. Писаревым, М.И. Антоновичем и другими представителями революционно-демократического направления, которые с нигилистических позиций относились к русской жизни. Его взгляды на литературу и искусство развивались в борьбе с критиками-утилитаристами. Описывая ситуацию, которая сложилась в литературных кругах Петербурга в начале 60-х годов, А.Л. Волынский отмечал, что в кипящем водовороте питерских увлечений холодные, как сталь, статьи Страхова играли каким-то жгучим отблеском. Они были написаны «тонким, изящным стилем, с легкими ироническими намеками, с осторожными обличительными замечаниями»¹ . Сам облик Страхова представлялся ему так: «Человек с изысканным литературным талантом, с превосходным европейским образованием и эстетическим вкусом, писатель без ярких страстей, с артистической выправкой и благовоспитанностью русского джентльмена, осторожный полемист с пренебрежением к противнику, впадающему в слишком явную, по его мнению, ошибку, и не удостаивающий публику откровенного изъяснения своих исходных принципов, Страхов выступал во «Времени» с рядом небольших полемических писем, облеченных в очень характерную форму»² . Такое отношение Страхова к своим противникам было связано с тем, что в публицистике и литературной критике он выступал как философ, используя философские приемы и принципы. При этом Страхов считал, что нужно быть самим собой и этого правила всегда неукоснительно держался.

В духовной культуре России второй половины XIX века Страхов занимает своеобразное место, трудно определимое с точки зрения обычных стандартов. Будучи центрирующей фигурой этого сложного переходного времени, он отразил в своем творчестве наиболее значительные культурные явления той эпохи, вступая в диалог с актуальнейшими течениями русской и европейской мысли. Это стало возможным благодаря как многосторонним личным контактам мыслителя, так и его многолетним напряженным научным занятиям и размышлениям.

Он был современником и свидетелем многих событий и представлял собой авторитетного судью умственных заблуждений, выступая как против нигилистов и спиритов, так и против западников с их разрушительными идеями. И в этом борении он проявлял себя как патриот, дороживший не только отечественными благами и многовековой русской культурой, но и достижениями западной цивилизации.

Будучи разносторонним мыслителем, Страхов считал философию главным делом своей жизни. В.В. Зеньковский писал по этому поводу, что «Страхов был человеком разносторонних знаний и философской складки ума, но жизнь его сложилась неблагоприятно для раскрытия его таланта»³ . Из философских сочинений 60-70-х годов главными были статья «Значение гегелевской философии в настоящее время» (1860) и большая работа «Мир как целое» (1872), которая состояла из его статей, вышедших значительно раньше, но позднее приведенных в определенную систему. В них он отстаивал идеалистические и пантеистические воззрения на мир, развивал антропо-центристскую идею о человеке как центре мироздания.

Для лучшего понимания Страхова, стоявшего в некоторых отношениях впереди своего времени, надо вспомнить состояние культуры России второй половины XIX века. Мыслитель оказался в конфликте с окружающей культурной средой по поводу философии. Вместе с тем в течение ряда десятилетий он находился также в затяжном конфликте с ведущими тенденциями русской общественно-эстетической и литературно-критической мысли. Сначала это были нигилизм, позитивизм, вульгарный материализм, а несколько позже западничество и социализм.

К 70-80-м годам Х1Х века относится период англо-французского позитивизма, которым увлекалась большая часть русской молодежи. О. Конт, Дж.Ст. Милль, Г. Спенсер, Ч. Дарвин, Т. Бокль – вот имена властителей дум той эпохи. Молодые люди проникаются духом нигилизма, скептицизма в отношении нравственных и религиозных ценностей, в отношении к «вере отцов». И в этих условиях переводческая деятельность Страхова способствовала обращению к подлинной философии. Его многочисленные переводы, сыграли значительную роль в формировании научных и философских взглядов его современников. Освобождению известного русского философа С.Н. Трубецкого в молодые годы от духа отрицания и нигилизма, а также позитивизма способствовала работа Куно Фишера «История философии» в четырех томах, перевод которой сделал Страхов. Эта книга открыла глаза молодым людям его поколения на то, что позитивисты совсем не поняли И. Канта и последующих немецких философов. Именно эта книга вызвала у С.Н. Трубецкого интерес к немецкой философии. Отзвуки критики нигилизма и позитивизма Страховым, правда, без всякой ссылки на него, мы находим в работах этого крупного русского мыслителя.

В 80-е годы Страхов был весьма авторитетнейшим представителем русской общественной мысли. Его философские работы начали читать и ценить в связи с тем, что к этому времени произошли значительные изменения в духовной жизни российского общества и начала осуществляться своеобразная реабилитация философии. Страхов начинает подводить некоторые итоги своей философской и литературной деятельности. В 1881 г. он выступает со сборником работ под названием «О Пушкине и других поэтах», явившимся определенной систематизацией заметок и статей по творчеству русских писателей. Довольно широкий круг проблем, рассматриваемых в этих статьях, делает весьма условным объединение их под одной обложкой. И хотя эти работы литературно-критические, но в них автор вторгается в область философии, не придерживаясь какой-либо особой системы. Ценность этих произведений не столько в том, что они имеют порою философский характер, сколько в тех методологических вопросах и обобщениях, которые в них содержались.

Фигура Страхова занимает исключительное место, обнимая собой разом пантеистическо-скептический и критическо-прагматический идеологический континуум. Их глубокая, сущностная преемственность, связь хорошо уловима в личности и судьбе Страхова как при жизни, так и после смерти. Он не был пророком, но он обсуждал те проблемы, которые являлись предвосхищающей критикой новых направлений и тенденций. Поэтому он и не мог быть понят и признан современниками и оставался долгое время не услышанным последующими поколениями. К этому добавились и многообразные идеологические напластования в последующей истории России.

Научная и просветительская деятельность Страхова может быть названа подвижнической. Он жил весьма скромно и все свои сбережения тратил на пополнение своей огромной, превосходно подобранной философской и литературной библиотеки. По поводу нее редактор журнала «Вопросы философии и психологии» Н.Я. Грот писал: «Судьба этой библиотеки нас очень занимает; ее не следовало бы разрознивать. Она должна была бы войти особым отделом в одно из правительственных или общественных книгохранилищ»¹ . После его смерти книги из этой библиотеки передали в научную библиотеку Петербургского университета. Поступившая в университет библиотека Страхова насчитывала 12453 тома и представляла собой богатейшее собрание сочинений по всем отделам гуманитарного знания XV-XIX вв., включая большую коллекцию русских книг XVIII века. В ней с замечательной полнотой была представлена «изящная словесность» и книги по философии и богословию. Архив бы сдан родственниками в Киевскую центральную научную библиотеку Академии наук.

Интеллектуальный облик Страхова будет неполным без раскрытия его переводческой деятельности, которая была весьма значительной, хотя и недостаточно оцененной. На протяжении всей своей творческой деятельности он занимался переводами. Литературная деятельность Страхова выразилась в прекрасных переводах философских и научных книг, сыгравших большую роль в развитии русской культуры. Систематически следя за развитием западноевропейской литературы, он перевел на русский язык около 20 книг.

Среди них наиболее значимыми были следующие опубликованные работы: Г. Гейне «Черты из истории религии и философии Германии»; К. Фишер «История новой философии». Т.1-4.; К. Фишер «Реальная философия и ее век. Франциск Бэкон Веруламский»; Ф.А. Ланге «История материализма и критика его значения в настоящее время». Т.1-2; И. Тэн «Об уме и познании». А. Брем «Жизнь птиц»; К. Бернар «Введение к изучению опытной медицины» и др. В 1871 г. на русском языке в переводе Страхова и под его редакцией вышла книга Д.-Ф. Штрауса «Шесть лекций», посвященная Вольтеру. Однако широкого распространения она не получила, поскольку сначала на нее был наложен арест, а позднее она подверглась запрещению и уничтожению, поскольку она была проникнута «дурным духом, враждою и ненавистью к христианству». В связи с этим и другими случаями становится понятным, откуда его недоговоренность и эзоповский язык. Как свидетельствует Н.Я. Грот, «во многих письмах к нам Н.Н. Страхов жаловался, что всю жизнь ему приходилось вести борьбу с редакторами журналов и с цензурой из-за точной печатной передачи его мыслей, и в 1890 году (в письме от 27 ноября) он написал нам следующие характерные признания: “Тридцать пять лет я пишу под цензурой и, можно сказать, ежеминутно чувствую от нее стеснение … С цензурой нужно бороться, но переносить ее необходимо. Все мы ее терпим и должны сказать себе, что будем работать, что бы она с нами ни делала … Хуже будет, если перестанем писать”»¹ . Занимаясь на протяжении всей своей жизни переводами на русский язык западноевропейской философской, научной и научно-популярной литературы, он в то же время прилагал значительные усилия для того, чтобы не допустить абсолютизации европейских идей.

Страхов был автором трех нашумевших в 80-е годы Х1Х в. философ-ско-публицистических книг под общим названием «Борьба с Западом в нашей литературе», вышедших несколькими изданиями. Это были не монографические исследования, а сборники статей пестрого содержания, изданные в различные годы. Они включали в себя статьи о Герцене как борце с Западом и нигилисте, о Милле с его рассуждениями о женщинах, Ренане, Фейербахе, Дарвине, Данилевском и др. Отношение к этим книгам не было однозначным в различных кругах русского общества.

Некоторые высшие администраторы тогдашней России рассматривали книги Страхова, а также его переводы на русский язык философской и научно-популярной литературы как «провинциальный отклик» на центральные события в европейской мысли. В частности, так высказывался князь П.П. Вяземский, бывший в то время главой цензурного комитета и издававший запретные указы направо и налево. По поводу трех книг Страхова «Критика Запада в нашей литературе» он заявлял в частной беседе Е.Н. Опочини-ну, что эти книги вредны, поскольку распространяют вольнодумные мысли и они запрещены. Правда, официального запрета так и не последовало. В значительной мере это было связано с широким кругом петербургских знакомых Страхова, к которым относились, например, тогдашний министр финансов И.А. Вышнеградский, сенатор Н.П. Семенов, а также его близкое знакомство и длительная переписка с великим князем Константином Константиновичем.

Помогая Л.Н. Толстому в издании его художественных произведений, Н.Н.Страхов осуществлял также издания работ своих близких друзей. Он выпустил 1-ый том «Сочинений Ап.А. Григорьева» (1876), издал ряд работ Н.Я. Данилевского. После публикации «России и Европы» в редактируемом им журнале «Заря» в 1869 году, он сделал пять изданий этой книги и, как отмечает ряд исследователей, буквально заставил образованных русских людей читать ее. В 1885 г. вышел в свет первый том книги Н.Я. Данилевского «Дарвинизм», вызвавший дискуссию среди отечественных биологов. Второй том был опубликован Страховым в 1889 г. Работу Н.Я. Данилевского «Сборник политических и экономических работ» он издал в 1890 г. Под его редакцией и с послесловием выходило собрание сочинений А.А. Фета.

Таким образом, Страхов чередовал философскую и литературно-критическую деятельность с переводами книг по естествознанию, философии, художественной литературе, а также с издательской и библиотечной работой. Можно без преувеличения сказать о большом «педагогическом» значении многочисленных переводов на русский язык философской, научной и научно-популярной литературы, знакомивших многочисленных читателей с новостями западной мысли. Анджей де Лазари справедливо относил Страхов к выдающимся эрудитам в истории русской культуры.

Философская и научная общественность 90-х годов Х1Х века довольно высоко оценила личные достоинства Страхова и его литературную деятельность. При избрании Страхова почетным членом одновременно с Л.Н. Толстым в популярное в то время московское Психологическое общество его выдающиеся черты личности следующим образом были охарактеризованы в записке московских психологов: «Человек разносторонне и широко образованный, мыслитель тонкий и глубокий, замечательный психолог и эстетик, Н.Н. Страхов представляет и как личность выдающиеся черты – стойкостью своих убеждений, тем, что он никогда не боялся идти против господствующих в науке и литературе течений, восставать против увлечений минуты и выступать в защиту тех крупных философских и литературных явлений, которые в данную минуту подвергались гонению и осмеянию. Как писатель, Н.Н. Страхов отличается выдающимися достоинствами: тщательная литературная отделка его сочинений, ясность стиля, осторожность приговоров и спокойное логически-последовательное изложение – таковы выдающиеся качества его как литератора. Как философ, Н.Н. является оригинальным представителем особого миросозерцания, примыкающего к левой фракции геге-лианства, – миросозерцания, в котором он с замечательной своеобразностью и тонкостью логического анализа старается примирить начала современного научного реализма с идеалистическими принципами отвлеченной философии. Как политический мыслитель, Н.Н. всегда писал в духе и в защиту сла-вянофильства»¹ . К сожалению, такого рода оценки личности и творчества Страхова, данные специалистами, не получили закрепления и широкого распространения в последующие десятилетия.

Философская и литературная деятельность мыслителя является лишь видимой частью айсберга. Страхов находился в духовном «эпицентре» русской культуры 2-й пол. XIX века и его интеллектуальная деятельность, как и многих его современников, развертывалась в непосредственном личном общении, в дружеских спорах, вечерах, разного рода кружках, вторниках и средах. О внутреннем содержании этой стороны жизни мыслителя мы знаем немного, частично по воспоминаниям его самого и близко знавших его людей. Однако ясно, что такого рода общения сыграли, несомненно, значимую роль в его сорокалетней литературной деятельности. Систематические и длительные беседы Страхова с Ф.М. Достоевским, К.Н. Леонтьевым, Д.И. Менделеевым, Л.Н. Толстым, А.А. Фетом, В.С. Соловьевым, В.В. Розановым и другими известными современниками, а также активное участие в деятельности различных литературных кружков, несомненно, влияли на его мировоззрение.

В своих воспоминаниях о «вторниках» А.П. Милюкова Е.Н. Опочинин так описывает Н.Н. Страхова: «Тут уже есть несколько посетителей из числа постоянных гостей милюковских «вторников»: прислонившись спиной к печи, стоит маститый старец с серьезным и строгим лицом, обрамленным густой седой бородой, с зоркими, глубоко сидящими карими глазами. Это Николай Николаевич Страхов, известный философ и критик, биограф и панегирист Федора Михайловича Достоевского, автор только что вышедшей и уже запрещенной книги “Борьба с Западом”»¹ .

В последние годы жизни Страхова происходило признание русским обществом его философского и литературного творчества, он приобретает уважение за свой интеллектуальный труд и даже последователей. По средам у него собирались друзья, обсуждая новости литературы, науки и философии. Известный русский художник И.Е. Репин в своих воспоминаниях о нем рассказал следующее: «Я познакомился с ним через Толстых, писал с него портрет и удостоился посещать его уютные вечера, на которых очень большою приманкою был В.С. Соловьев. Он тоже любил Н.Н. Страхова и имел к нему сердечное влечение; в беседах о литературе и науке они тепло сближались, имея много общих вопросов. Красиво был обставлен книгами в изящных переплетах кабинет Николая Николаевича. В нем же пили чай. Хозяин относился с большим вниманием к чаю: он имел дивный сорт чая и любовно-умело его заваривал и наливал крепкий, густой, ароматный напиток; чай этот знали его друзья, и даже боявшиеся крепкого чая (сколько таких!) не могли оторваться от высокого стакана в серебряной подставке и выпивали весь до дна, помешивая ложечкой. Все тут было в меру и имело прелесть ангельской чистоты олимпийского нектара. Николай Николаевич счастливо сиял добрыми большими серыми глазами и был бесконечно доволен и гостями и собою. Все так детски причмокивали. А другой стакан пили только большие храбрецы, не боявшиеся бессонницы … Этот чай развязывал языки»² .

Два противоположных описания личности Страхова не случайно введены в контекст нашего «повествования». Приведенные выше фрагменты свидетельствуют о том, что современники по-разному описывали его внешность в зависимости от того, к каким областям творческой деятельности они принадлежали. Те, кто имел отношение к сфере интеллектуально-духовного творчества, неизменно отмечают яркость и незаурядность личности Страхова, выраженную во взгляде «зорких, глубоко сидящих карих глаз». В то же время те, кто имел отношение к художественной элите того времени, замечают лишь то, как «Николай Николаевич счастливо сиял добрыми большими серыми глазами и был бесконечно доволен и гостями и собою». Именно поэтому в первом случае Страхов воспринимался как яркая незаурядная личность, во втором – скорее как «фон», отчего портрет кисти И.Е. Репина воспринимался хорошо знавшими Страхова людьми как «безликий и невыразительный». К этому следует добавить, что умение Страхова быть разным, контрастным только лишний раз говорит в пользу глубокого вчувствования в действительность и понимания противоречий времени и дает основания убедиться, что по своей сути он бы мыслителем переходного времени, характеризующегося разносторонностью и многозначностью.

Эти различающиеся между собой описания внешнего облика Страхова дополняет В.В. Розанов, отмечая, что «его постоянная ясность, доброта и мудрость клали спокойствие и на душу всех, с кем он сидел. Вместе – он никогда не был пассивен и вял , – и в живости его, без уторопленности, прекрасно отражался его высокий талант. Приглядываясь к нему, вспоминая его, думаю, что Страхов был талантлив редчайшею в России формою таланта … которая у греков обозначалась словом … благомудрие . Он именно был благо-мудром , и столь многим прытким тупицам в Петербурге он казался «недостаточно даровитым». Для меня его труды и личность сливаются в одно »¹ . Такое понимание Страхова становится более понятным в свете высказывания Ф. Шлегеля, который писал, что «философствовать означает совместно искать всеведения»² . Действительно, постоянно вступая в диалог, Страхов пытался нарисовать будущую картину мира, предчувствуя появление всеведения.

Представляет несомненный интерес характеристика взглядов Страхова, данная Л. Герштейн. «Его настоящим занятием, – пишет она, – как он сам говорил, была «философия» и именно в этой отрасли знаний его талант проявился лучше всего. Толстой признавал мастерство Страхова, а популярность его работ в 90-х годах доказывает, что новое философское поколение с этим согласилось. У Страхова не было «системы» или таланта к синтезу; но он обладал невероятной способностью понимать другие системы, независимо от того, насколько они расходились с его собственными представлениями. Так, он понимал Фейербаха лучше, чем Чернышевский и Конта лучше, чем Тэн. Он очень ценил любое возможное участие в позитивистском движении, особенно то, которое могло проводить философски дуализм. В сущности, понимание позитивизма меньше связано с Контом и 60-ми годами XIX века, чем с Эрнстом Махом и началом двадцатого столетия. Отсюда, успех последних десяти лет его жизни отражает высокое качество и мастерство человека, который не только не отказывался уделять внимание веяниям своего времени, но и смотрел в будущее»³ . Именно эта связь прошлого, настоящее и будущего прослеживается во многих работах Страхова.

Процесс его внутреннего духовного развития и самообразования привел к обширным и глубоким сведениям из разных областей знания. Итогом многогранной деятельности Страхова явилось то, что в 90-е годы XIX века к нему приходит общественное признание. Получают широкое распространение его книги, он становится членом-корреспондентом Петербургской Академии наук, почетным членом Московского Психологического и Славянского обществ, награждается орденом Станислава первой степени, а также орденами Владимира 3-й степени и Анны 2-й степени и двумя Пушкинскими медалями. За многолетнюю службу Страхов имел чин действительного статского советника. Все это является наглядным свидетельством многогранной и неустанной деятельности Страхова в различных областях культуры.

В заключение следует признать, что личность и многогранная творческая деятельность Страхова, выразившаяся в многочисленных публикациях, являются главными его произведениями, таинственными и до конца не понятыми ни его современниками, ни последующими поколениями.

2 . Идейно-теоретические предпосылки возникновения страховской философии

Философия Страхова представляет собой весьма крупное явление в русской культуре 2-й половины Х1Х века, став своеобразным мостом между славянофильством и западничеством, с одной стороны, и русским религиозно-философским ренессансом, с другой. В ней своеобразно преломились наиболее значимые идейные течения русской и западноевропейской культуры. Страхов, являясь одним из образованнейших людей своего времени, был заметной фигурой в русском просвещении. Он принимал активное участие в осмыслении основных философских и культурологических устремлений своего времени и внес значительный вклад в сокровищницу русской духовной культуры. Убежденный защитник классического образования, вечный искатель истины, не создавший своей философской системы и не имевший последователей – таков образ Страхова при первоначальном его рассмотрении.

Для более глубокого уяснения философского миросозерцания мыслителя выясним духовные предпосылки его творчества. Философские взгляды Страхова формировались и развивались на широком культурно-историческом фоне. Они складывались в эпоху отхода от гегелевского панлогизма и поворота в сторону позитивизма и материализма. Страхов стал последовательным критиком этих направлений, опираясь на славянофильскую традицию и немецкую классическую философию.

Предпосылки формирования философской культуры Страхова обозначены уже в костромской духовной семинарии, которую он окончил по отделению «философия». В дальнейшем одновременно происходит синтез идей мировой философии и аутентичного духовного опыта русского народа, аккумулировавшиеся в Православии, что способствовало образованию самобытной формы философствования и философского мировоззрения.

Сам Страхов ссылается на два источника формирования своих фило-софско-антропоцентрических взглядов – естествознание и гегелевская философия, иногда упоминает славянофилов. В действительности же наряду с этими непосредственными, ближайшими предпосылками существовали и другие, которые далеко не всегда выходили на передний план. Так, например, на духовное развитие мыслителя большое влияние оказала философия Р. Декарта, Б. Спинозы, Э. Ренана и др. Ценностно-мировоззренческая направленность, нравственные представления и эстетический вкус Страхова сформировались под влиянием А.С. Пушкина, А.И. Герцена, а также Ап.А. Григорьева, Ф.М. Достоевского, Л.Н. Толстого, которые являлись его близкими друзьями. Особое влияние на формирование его взглядов оказали русская литература и литературная критика, способствовавшие формированию его блестящей философской публицистики, не устаревшей по глубине постановки и решению проблем и в наше время.

Философское творчество в России сдерживалось двумя главными причинами: внутренними и внешними. Внешние причины – это прежде всего отношение официальных властей к философии. Как известно, изгнание философии из русских университетов продолжалось с 1850 до 1862 года. В середине Х1Х века был разгар реакции. Николай I говорил своим офицерам: «Займись службой, а не философией; я философов терпеть не могу, я всех философов в чахотку вгоню»¹ . Ему вторил министр народного просвещения князь П.А. Ширинский-Шихматов, утверждавший, что «польза от философии не доказана, а вред от нее возможен»² . Все это привело к запрету таких философских дисциплин, как теория познания, метафизика, история философии и этика. В Петербургском университете философский факультет был упразднен 26 января 1850 г., а курс философии был ограничен логикой и опытной психологией с присоединением их к кафедре богословия. Хотя и не в такой мере, но гонения на философию имели место и в последующие десятилетия.

Характеризуя отношение к философии в 70-е годы Х1Х века, К.Д. Кавелин вполне откровенно заявлял, что «теперь философия совершенно забыта. О ней никто не думает; поминают ее вскользь, разве для того только, чтоб потешиться над забавными простаками, которые могли заниматься таким вздором. Говорить серьезно о философии теперь почти так же смешно, как носить напудренный парик»³ . Характеризуя русскую культуру 60-70-х годов, когда в общественном мнении господствовала антифилософская реакция, П.Н. Ткачев писал, что «я никак не могу отделаться от воспоминаний прошлого, того глупого и бессмысленного прошлого, когда философия была в загоне, когда на ее страже стояли только в Петербурге один г. Страхов, а в Москве Юркевич, когда на каждом шагу встречались, выражаясь словами г. Козлова, “подростки, имеющие, по-видимому, некоторую степень образования и тем не менее считавшие своею священной обязанностью оскалить зубы и даже заржать (как это сильно и хорошо сказано!) при одном только произнесении слова философия ”»¹ . И далее он называл Страхова смиренномудрым писателем, который, как «смотрящий в корень» каждого вопроса, выступал в защиту философии. Однако, как отмечал в конце 30-х годов XX века Д.И. Чижевский, «мыслить в такой атмосфере было трудно. Только немногие находили в себе готовность обмениваться мыслями с просвещенцами. Из гегельянцев, которые нас здесь интересуют, так поступал только Страхов. Большинство замыкалось в своем одиночестве»² . И такого рода суждения не являются единичными. Они убедительно свидетельствуют о глубоко трагичном положении философски мыслящих личностей того времени.

Естественно, что быть самим собой, а также самостоятельно размышлять в такой атмосфере было крайне трудно. Большинство замыкалось в своем философском одиночестве (С.С. Гогоцкий, Н.Г. Дебольский, Б.Н. Чичерин и др.). Страхов был в то время одним из немногих не только занимавшихся серьезно философией и активно ее популяризировавших, но и защищавших ее от всяческих нападок нигилистов. Обсуждение философских вопросов он вынес на страницы литературных и общественно-политических журналов.

В условиях гонения на философию наряду с П.Д. Юркевичем, А.А. Козловым и другими немногими русскими мыслителями того времени Страхов выступал в защиту философии как самостоятельной области знания. Это было время презрения к философии, когда можно было прослыть неумным и отсталым, если серьезно занимаешься ею. Воюя с философским невежеством шестидесятников, Страхов показал, что смысл и значение гегелевской философии остались им неизвестными. Именно отсюда их «неистовость» по отношению к Гегелю и наивное убеждение в том, что гегелизм пал и т.д. Особый интерес представляет его полемика с представителем революционно-демократического крыла русского просвещения М.А. Антоновичем по этому вопросу. Страхов резонно замечает, что в незнании философии «нет никакой вины; но никак непозволительно писать о философии, когда ее не знаешь»³ .

Разносторонняя и методичная критика Страховым позитивизма вызвала негативную реакцию со стороны его представителей, которые объявили лозунг: «никуда не пускать Страхова», «смеяться везде над Страховым». Поэтому характеризуя его литературную деятельность, В.В. Розанов писал: «Да… приходится сказать странную вещь, что в двадцатилетие после 60-х годов Страхов был единственным у нас живым, подвижным, свободным и шедшим вперед мыслителем. Все отстало и все застыло позади него и вокруг него»⁴ .

И все же, несмотря на все трудности, философские идеи и концепции «прорастали» сквозь догматизм и оказывали существенное влияние на культурные слои русского общества. Произведения философов начали читать и ценить только к концу 80-х годов Х1Х века, когда происходят изменения в духовной жизни российского общества и осуществляется своеобразная реабилитация философии.

Эпоха, когда он жил и творил, была переходной не только в социально-экономической, но и духовной жизни российского общества. Ожидать в это время появления каких-то завершенных философских систем вряд ли имеет смысл. В полной мере это имеет отношение к Страхову, для которого на передний план выходила правильная постановка вопросов в области философии. Лишь после этого можно вполне осознанно размышлять, создавать гипотезы и строить модели. В его время системосозидание в философии еще не наступило, что было характерно для всей русской философии в целом.

В историю русской культуры Страхов вошел как литературный критик и философ. Если в литературоведении он был мостом «от почвенников к символистам»¹ , то в философии – «промежуточным звеном между позднейшими славянофилами и русским религиозно-философским ренессансом»² конца Х1Х века. Известный представитель философии русского зарубежья С.А. Левицкий подчеркивал, что «Страхов явился одним из деятелей конца прошлого века, которые подготовили и расчистили почву для расцвета русской религиозно-философской мысли в начале двадцатого века. В этом смысле он был меньшим сподвижником Достоевского, Толстого и Владимира Соловьева»³ . Этим «промежуточным» положением между двумя эпохами русской культуры и объясняется отмеченная некоторыми исследователями «двойственность» его творчества, какая-то недоговоренность и незавершенность.

Творческое наследие Страхова весьма значительно. Однако, обладая колоссальной эрудицией и огромной работоспособностью, он не создал целостной и завершенной системы в классическом ее понимании ни в философии, ни в естествознании, ни в литературоведении. Это было связано как с внутренними для творчества Страхова причинами, так и с внешней социокультурной обстановкой в России. Прежде всего следует отметить, что ситуация в культуре России второй половины Х1Х века не способствовала развитию философии. Это была переходная эпоха, которая требовала не «систе-мотворчества» в области философии, а в первую очередь освоения западноевропейских идей и осмысления специфики развития русской национальной культуры. Здесь требовалась значительная философская рефлексия и выработка русского философского языка.

Еще в 30-е годы X1X века А.С. Пушкин в статье «О значении философской терминологии для развития национальной культуры» писал, что «русская поэзия достигла уже высокой степени образованности», а «метафизического языка у нас вовсе не существует», «философия еще по-русски не изъяснялась»¹ . Развивая эту мысль в 60-е годы, Страхов подчеркивал «если о народе мы думаем по немецки, то о государстве и о политических событиях мы большею частию думаем по французски, а если не по французски, то много-много что по английски»² . В статье «Славянофильство и Гегель» Страхов отмечал, что «мы не можем говорить о народе иначе, как словами или прямо немецкими, или переведенными с немецкого, т.е. мы употребляем философские категории, выработанные немцами. Своих слов у нас для этого нет»³ . И в завершение своих размышлений философ пишет: «Таким образом оказывается, что мир наших понятий, во многих и самых важных своих частях, есть мир наносной и чужой»⁴ . Осмысливая роль языка в развитии мышления, Страхов приходит к выводу, что «новые слова – значит новые понятия», а «новые понятия – значит новые формы, новый способ мышления. Человеческие поколения мыслят не одинаково, и язык неминуемо отражает на себе перемены мышления»⁵ . Анализируя философское наследие Страхова, мы видим его реальный вклад в развитие языка русской философии.

Через три десятилетия об этом же писал в первом своем предисловии «О задачах журнала» к «Вопросам философии и психологии» главный его редактор Н.Я. Грот: «У нас нет еще своего философского языка: не только философские термины наши почти все иностранные, но и общее построение философской речи у русских писателей иногда не русское. Конечно, философский язык народа создается веками упорной работы мысли; однако и современное поколение русских мыслителей должно стремиться принять участие в этой обширной работе национального творчества»⁶ .

К внешним причинам можно отнести мощное воздействие Запада на русских мыслителей, которое стесняло развитие отечественной философии. Абсолютизация западных идей приобрела на русской почве чрезмерные масштабы. Поэтому выступления славянофилов и их последователей было вполне правомерным, поскольку они способствовали выработке русского национального сознания. «Славянофильство, – писал Страхов, – есть просвещеннейший, идеализированный патриотизм, и, нужно полагать, что он уже никогда не заглохнет у нас ни в грубом и слепом патриотизме, ни в безжизненном космополитизме»⁷ . Свой весомый вклад в развитие русского национального самосознания внес и Страхов. Будучи открытым умом, Страхов умел не только перенимать чужую мысль, но и перелагать ее на свой лад, приспосабливая ее как к реальной ситуации, так и своему способу мышления. Для него было характерным обретение самостоятельной позиции на основе осознания и критической адаптации этих идей на русской почве.

Рассматривая биографические сюжеты, мы в очень большой степени приближенности мы стремимся создать выдержанный жизненный портрет Страхова, который предстает перед нами в 4 ипостасях: 1.Естественник, который из естествознания ушел и до философии не сумел дойти и войти в нее окончательно и бесповоротно. 2.Литературный критик, «нигилист нигилистов». 3. Переводчик и издатель философской и научной литературы. 4. Философ, поднявший ряд проблем по философии.

После ознакомления с подобной характеристикой невольно возникает вопрос: а сделал ли он что-либо нового, кроме того, что постоянно находился в тени великих литераторов (Достоевский, Толстой), философов (Данилевский, Розанов, Соловьев)? Отвечая на этот вопрос, можно вполне определенно сказать, что Страхов оставил богатое наследие в самых различных областях культуры – философии, философии естествознания, литературной критике, публицистике, истории, переводческой деятельности и др. При всей своей энциклопедической разносторонности он был философом и привносил философский подход во все области знания, в которых ему приходилось работать.

Личная жизнь и творчество Страхова, старого холостяка, жившего только умственными интересами среди огромной библиотеки, которую он собирал в течение всей сознательной жизни, тесно связана с выдающимися людьми 2-ой пол. Х1Х века. Ап.А. Григорьев, Ф.М. Достоевский, Н.Я. Данилевский, Л.Н. Толстой, В.В. Розанов – вот далеко не полный перечень этих славных имен. С Ф.М. Достоевским он поддерживал тесные отношения в течение почти двух десятилетий, с Л.Н. Толстым его связывала многолетняя личная дружба, нашедшая довольно полное отражение в их многочисленной переписке. В.В. Розанов называл его своим «крестным отцом» в литературе.

Именно широта умственного кругозора, охватывающего многие области человеческого знания, глубина проникновения в суть новых явлений и их аутентичное понимание давали Страхову право на расположение и дружбу великих современников. Вместе с тем Страхов ценен и сам по себе как замечательный истинно русский человек, патриот, мыслитель, философ, литературный критик, талантливый переводчик и издатель оригинальных произведений своих друзей, сыгравший большую роль в русском просвещении второй половины Х1Х века.

Заняв своеобразное положение в русской культуре, Страхов наряду с собственным творчеством много внимания уделял разъяснению и защите основных идей своих единомышленников. В частности, Страхов одним из первых среди литературных критиков оценил мировое значение «Войны и мира» Л.Н. Толстого. Он буквально заставил русскую общественность читать фундаментальный труд Н.Я. Данилевского «Россия и Европа», осуществив пять изданий этой книги. Неоднократно встречаясь с Л.Н. Толстым и В.С. Соловьевым, Страхов выступал их оппонентом при обсуждении идей Н.Ф. Федорова, в частности, его утопического проекта регуляции природы, вершиной которой является победа над смертью, воскрешение предков. С Н.Ф. Федоровым Страхов познакомился в доме Л.Н. Толстого в Москве осенью 1881 г. и неоднократно беседовал с ним по различным вопросам. Правда, весьма необычные и странные федоровские идеи Страхов не мог признать в качестве истинных или хотя бы приближающихся к истине.

Не будучи гением, он был учителем жизни в высшем значении этого слова и не терялся среди великих, которые сами искали с ним дружбы, поддерживали с ним близкие отношения на протяжении ряда десятилетий. Не являясь сам звездой первой величины, он всемерно содействовал творчеству таких своих современников как Ф.М. Достоевский и Л.Н. Толстой. Как отмечал В.В. Розанов, «Страхов вечно точил и обтачивал чужие мысли, чужие идеи, чужие замыслы и порывы»¹ , находясь постоянно в тени великих.

Страхов был весьма заметной фигурой в русском просвещении. Он принимал активное участие в осмыслении основных философских и культурологических устремлений своего времени и внес значительный вклад в сокровищницу русской духовной культуры. Убежденный защитник классического образования, вечный искатель истины, не создавший своей философской системы и не имевший последователей – таков образ Страхова при первоначальном его рассмотрении. Без всякого преувеличения можно сказать, что Страхов принадлежал к знаковым фигурам русской культуры 2-ой пол. Х1Х века.

Таким образом, философия Страхова представляет собой крупное культурное явление переходной эпохи. Страхов был тем своеобразным интегратором, трансформатором, через творчество которого проходило культурное достояние эпохи, в которую он жил и творил. Заслуга его состоит не столько в решении проблем, сколько в самой их постановке. Ведь «самая трудная проблема нередко заключается в формулировании проблем»² . Как известно, правильно поставленный вопрос – это уже половина его решения. Поставленные Страховым проблемы мы неоднократно встречаем в последующей истории русской философии. К ним относится проблемы компетентной критики западного просвещения и рационализма, перехода от механистической картины мира к органическому мировоззрению, становления линии метафизического персонализма, просвещенного патриотизма и русского национального самосознания и др.