Министерство культуры Российской Федерации
Федеральное государственное образовательное учреждение
высшего профессионального образования
Санкт-петербургский государственный университет
Культуры и искусств
Библиотечно-информационный факультет
Кафедра литературы
Курсовая работа
Курс: Русская литература ХХ века
Тема: Интерпретация свободы в понимании Довлатова
Санкт-Петербург 2011
Введение
В этой работе нами будет исследована проблема этического выбора литературного поколения 60-х годов XXвека. С рождением Советской империи наши соотечественники лишились многих прав. Система как бы ненавязчиво разделила всю землю на «Мир» и «Антимир», тем самым не позволяя человеку чувствовать «духовного».
Большинство творческих людей того времени в своих работах противопоставляли одно другому, но совершенно другую версию предложил человечеству в 70-х годах XX века писатель Сергей Довлатов. Он нашел возможность сосуществования двух миров в рамках анекдота и абсурда. Причем до него на таком масштабном уровне сделать этого не удавалось никому. Довлатов же попытался отыскать компромисс и дать возможность сосуществовать двум мирам под одной крышей. Мало кто видел в Сергее Довлатове писателя-примиренца, писателя, в чьем нравственно-этическом опыте проявилось не осуждение мира и человека как несовершенных и негативных сущностей, а принятие их такими, какие они есть.
Эта работа ставит своей целью рассмотреть творчество Сергея Довлатова с точки зрения свободного от ограничений писателя. Также мы попробуем разглядеть за стилистическими и поэтическими особенностями его прозы стремление нравственно оправдать мир и человека, в нем живущего, не разделяя действительность на «Мир» и «Антимир», а дать им возможность полностью реализовать себя в условиях абсурда. На самореализацию имеет право Добро и Зло, и плохой человек и хороший.
Также цель этой работы показать свободу в понимании Сергея Довлатова, его отношение к герою и стилю, к жизни, в отношении к тексту и читателю.
Для раскрытия данной проблемы, во-первых, необходимо рассмотреть понятие «свободы» в различные времена истории человечества, в понимании классиков русской литературы, а затем и в понимании литераторов XXвека.
Во-вторых, необходим обзор с исторической точки зрения, т. е. следует учесть политическую ситуацию в России во второй половине XXвека, а именно в 60-80 годы.
В-третьих, немаловажной является и биография Сергея Довлатова, рассказанная как им самим, так и его современниками.
И, конечно, анализ прозы Сергея Довлатова. Рассмотрим его отношение к своим героям, права и особенности его героев. Также рассмотрим стилистические особенности произведений Сергея Довлатова, подход с точки зрения языка и восприятия мира.
1.Интерпретация понятия «свобода»
Свобода не легка, как думают ее враги, клевещущие на нее, свобода трудна, она есть тяжелое бремя. И люди легко отказываются от свободы, чтобы облегчить себя... Все в человеческой жизни должно пройти через свободу, через испытание свободы, через отвержение соблазнов свободы.
Николай Александрович Бердяев
Проблема свободы – одна из наиболее важных и сложных проблем, волновавшая многих мыслителей не одно тысячелетие. Можно сказать, что это своего рода загадка, которую из века в век пытаются разгадать многие поколения людей. Само понятие свободы заключает в себе подчас самое непредсказуемое содержание, это понятие очень многогранно, ёмко, исторически изменчиво и противоречиво. Говоря о сложности идеи свободы, Гегель писал: «Ни об одной идее нельзя с таким полным правом сказать, что она неопределенна, многозначна, доступна величайшим недоразумениям и потому действительно им подвержена, как об идее свободы».
Свидетельством смысловой «подвижности» и «неконкретности» понятия служит тот факт, что возникает в разных областях науки. В философии «свобода», как правило, противостоит «необходимости», в этике – «ответственности», в политике – «порядку». Да и сама содержательная интерпретация слова содержит разнообразные оттенки: она может ассоциироваться как с полным своеволием, так и с сознательным решением, как с тончайшим мотивированием человеческих поступков, так и с осознанной необходимостью.
В каждую эпоху проблема свободы преподносится и решается по-разному, нередко в противоположных смыслах, в зависимости от характера общественных отношений, от потребностей и исторических задач. Философия свободы человека была предметом исследования различных направлений: Канта и Гегеля, Шопенгауэра и Ницше, Сартра и Ясперса, Бердяева и Соловьева.
Свобода – одна из неоспоримых общечеловеческих ценностей. Однако даже самые радикальные умы прошлого, выступавшие в её защиту, полагали, что свобода не абсолютна. Предоставление индивиду права распоряжаться собственной жизнью может обратить наш мир в мир хаоса. В индивиде сильны инстинкты своеволия, эгоизма, разрушительности. Свобода хороша, пока человек умеряет свои порывы. Человеческая свобода имеет свои противоречия.
Например, еще Гете писал: «Свобода – странная вещь. Каждый может легко обрести ее, если только он умеет ограничиваться и находить самого себя. И на что нам избыток свободы, который мы не в состоянии использовать?» Примером Гете приводит комнаты, в которые зимой не заходил. Для него было достаточно маленькой комнатушки с мелочами, книгами, предметами искусства. «Какую пользу я имел от моего просторного дома и от свободы ходить из одной комнаты в другую, когда у меня не было потребности использовать эту свободу». В этом высказывании отражается вся мнимость человеческой природы. Мы понимаем, что каждый человек желает быть свободным, но…сможет ли он правильно, с пользой для себя и окружающих использовать это «благо»? Вопрос достаточно сложный и, повторюсь, противоречивый.
Люди так рвутся к получению свободы, что нередко даже не задумываются о её последствиях. Американский философ Эрих Фромм выявил и описал особый феномен человеческого сознания и поведения – бегство от свободы. Так называется его книга, которая была выпущена в 1941 году. Основная идея книги состоит в том, что свобода, хотя и принесла человеку независимость и наделила смыслом его существование, но в то же время изолировала его, пробудила в нем чувство бессилия и тревоги. Следствием подобной изоляции стало одиночество. Если индивид достиг максимальной или абсолютной свободы в мире, он начинает понимать, что свобода обернулась беспредельным одиночеством. Устранив все формы зависимости, индивид, в конце концов, остается со своей индивидуальностью. Исчезают многочисленные запреты, которые, хотя и ограничивали свободу человека, но делали его близким определенному кругу людей. В «Братьях Карамазовых» Достоевского звучит идеальная для описания этого состояния фраза: «Человек свободен – это значит он одинок».
Давайте теперь посмотрим на определение понятия «свободы» в «Толковом словаре» Владимира Даля. «Свобода - своя воля, простор, возможность действовать по-своему; отсутствие стесненья, неволи, рабства, подчинения чужой воле. Свобода понятие сравнительное; она может относиться до простора частного, ограниченного, к известному делу относящемуся, или к разным степеням этого простора, и наконец, к полному, необузданному произволу или самовольству. Свобода печати, отсутствие цензуры, но может быть ответ перед судом. Свобода мысли, безответственность за мысли, убеждения свои. Свобода слова, позволенье выражать мысли свои. Свободное обращенье, слишком вольное. Тот свободен, кто не подчиняется страстям, прихотям своим».
Но так ли просто действовать по «своей воле», не подчиняясь «страстям и прихотям своим»? Конечно, это непросто. В искусстве мы можем довольно часто встретить героев, исторических личностей, поддавшихся страстям. В русской литературе таких примеров множество: это и Анна Каренина, и Родион Раскольников, и Бенедикт, и многие другие персонажи.
Философия ХХ столетия показала, что свобода может стать бременем, непосильным для человека, чем-то таким, от чего он старается избавиться.
«Последняя четверть ХХ века в русской литературе определилась властью зла», – утверждает русский писатель Виктор Ерофеев. Он припоминает тургеневского Базарова, который сказал невыразимо милосердную и подающую великие надежды человечеству фразу: «Человек хорош, обстоятельства плохи». Эту фразу можно поставить эпиграфом ко всей русской литературе. Вся русская литература – это философия надежды, вера в возможность перемен, вера в сказочный конец, надежда на то, что у каждой Наташи Ростовой будет свой принц и свой бал. Русская классическая литература учит тому, как оставаться человеком в невыносимых условиях.
Всегда обстоятельства русской жизни были плачевны и неестественны. Писатели отчаянно боролись с ними, и эта борьба во многом заслоняла вопрос о сущности человеческой природы. В итоге, при всем богатстве русской литературы, с уникальностью ее психологических портретов, стилистическим многообразием, религиозными поисками, ее общее мировоззренческое кредо сводилось к философии надежды. Выражалось оно в оптимистической вере в возможность перемен, которые обеспечат человеку достойное существование. Таким образом, мы видим, что свободе попросту не было места, размышления литераторов сводились совсем к другим вещам. Отсюда и появляются так называемые «маленькие люди» в русской литературе, которые живут на страницах произведений в ожидании перемен.
Это не удивительно: у огромного количества людей не только юные, но и зрелые годы проходят в ожидании перелома. Почти неважно, какого именно, лишь бы это резко изменило жизнь — будь то повышение по службе или увольнение, выигрыш в лотерею, далекий отъезд, прорыв потаенного таланта, наконец, смерть — она ведь еще круче меняет жизнь. Этот выжидательный комплекс — главнейшая черта «маленького человека». Наша классика уловила эту общую черту: несложную драму нереализованной жизни и, в свою очередь, передала в наследство веку двадцатому. Культура и традиции ХХ века увидели, что переданный великой русской литературой человек настолько мал, что дальнейшему уменьшению не подлежит. Но что интересно – это то, что в XXвеке мы почти не видим «маленьких людей», что же с ними произошло?
«Мне ненавистен простой человек, т. е. ненавистен постоянно и глубоко, противен в занятости и в досуге, в радости и в слезах, в привязанности и в злости, все его вкусы, и манеры, и вся его простота, наконец», — дневниковая запись 1966 года Венедикта Ерофеева.
Можно подобрать сотни таких откровений из литературы 60 – 80-х годов. Встречаем мысль о том, что лучше алкоголик, дегенерат, преступник, чем антидуховный, тупой, средний человек. Простота, в данном случае, хуже воровства. Поэтому в цене преступники, алкоголики, сумасшедшие. В этом и заключается своеобразная свобода литераторов 60 – 80-х годов. Они позволяют себе быть откровеннее, реально смотреть на происходящее, без идеализирования и принижения своих героев – они такие, какие есть.
Очень точно, на мой взгляд, сказал Альберт Камю о свободе и искусстве: «Искусство балансирует между двумя пропастями — легкомыслием и пропагандой. На гребне хребта, по которому идет вперед большой художник, каждый шаг — приключение, величайший риск. В этом риске, однако, и только в нем, заключается свобода искусства».
2.Историческое положение в России во второй половине
XX
века. Жизнь Сергея Довлатова
2.1 Историческое положение в России во второй половине
XX
века
Пока есть государство, нет свободы.
Когда будет свобода, не будет государства.
Владимир Ленин
Свойство тирана - отталкивать всех, сердце которых гордо и свободно.
Аристотель
Победа в Великой отечественной войне изменила психологию советского народа. Народ почувствовал свою силу и значимость. Миллионы советских людей побывали за рубежом, увиденное там сильно подорвало веру во внушаемые сталинской пропагандой мифы о неизбежном кризисе капитализма, нищете и эксплуатации трудящихся. Возросло чувство собственного достоинства, патриотизма, проявился огромный интерес к культурным ценностям. Победа давала основание надеяться на прекращение борьбы с внутренними и внешними врагами. В обществе витал дух надежды на улучшение жизни (ведь самое страшное было уже позади), на свободу, которая была завоевана кровью. Лучшую жизнь каждый понимал по-своему: одни ждали освобождения репрессированных, другие – роспуска колхозов, третьи – свободы слова, альтернативных выборов и других гражданских свобод.
Во время правления Сталина принимались жесткие меры в борьбе с инакомыслием. Система власти по-прежнему носила жёстко централизованный характер. Сталинское руководство, опасаясь потери контроля над страной, стремилось возродить атмосферу страха, идеологического диктата, характерных для конца 30-х годов.
Позже, во время правления Брежнева главной задачей первых лет было искоренение одного из детищ хрущёвской «оттепели» - надежды на свободу слова и либерализацию системы.
Опять последовали аресты литераторов и других представителей искусства. В сентябре 1965г. арестовали писателей А. Синявского и Ю. Даниеля, которые опубликовали на западе свои сочинения, чем и вызвали негодование советской власти. Им ставились в вину агитация и пропаганда в целях подрыва и ослабления советской власти в произведениях, которые они под псевдонимами опубликовали за рубежом. Синявский был осужден на 7 лет, Даниэль на 5 лет.
За арестом писателей последовала довольно широкая кампания писем протеста – метод, опробованный раньше (при суде над И. Бродским) и принесший тогда положительные результаты. Теперь же петиционная кампания была шире и провела окончательный раздел между властью и обществом. Борьба в защиту писателей, по существу, стала борьбой за свободу.
Выход в свет произведений, оправдывающих Сталина, ужесточение цензуры, ослабленной после 20-го съезда КПСС, весьма волновали общество. Накануне XXIII съезда КПСС 25 видных деятелей культуры и науки обратились с письмом в ЦК КПСС, в котором говорилось об опасности наблюдающейся частичной реабилитации Сталина. Однако немалая часть «подписантов» не стали активными правозащитниками, надеясь, что руководство страны внемлет высказанному общественному мнению и продолжит либеральные начинания прежних лет.
В тоже время произошла первая в советское время демонстрация под правозащитными лозунгами – 5 декабря 1965 г., в День Советской Конституции, в Москве на Пушкинской площади. В демонстрации приняли участие около 200 человек. Они требовали гласного суда над писателями. Были задержаны около 20 студентов. Но, тем не менее, демонстрация дала результаты, процесс по делу Синявского и Даниеля был открытым.
В 1972 – 1974 гг. прокатились массовые аресты правозащитников. Наряду с открытыми репрессиями власти использовали все средства дискредитации режима, подтасовку фактов и явную ложь. Усилилось использование психиатрии в политических целях - за 1972 - 1974 были признаны невменяемыми 73% лиц, направленных на экспертизу в ЦИСП им. Сербского. Правозащитное движение практически перестало существовать. Уцелевшие ушли в подполье.
В ходе «третьей волны» эмиграции, с конца 60-х до конца 80-х годов за рубежом оказалось очень много представителей творческой интеллигенции, которая не мирилась со своим положением изгнанников и продолжала активную борьбу за свою творческую индивидуальность, за преобразования на Родине. Поэтому, как первый исход русской интеллигенции в годы гражданской войны, так и последний поток русской интеллектуальной эмиграции представляются более значительными по своему объему и вкладу в российскую и мировую культуру.
В более сложной ситуации, по сравнению с научной интеллигенцией, оказались представители художественной культуры, поскольку художественное творчество определяется в первую очередь эмоциональным настроением и вдохновением. Поэтому для многих отечественных писателей, поэтов, композиторов эмиграция обернулась настоящей трагедией.
Но эмигрировав на Запад, русские писатели «третьей волны» не прекращали активной творческой работы. По отношению к «непослушным» писателям советские власти применяли новую тактику - лишение гражданства.
Одним из наиболее известных писателей, пострадавшим в Советскую эпоху, был А.И. Солженицын. В 1968 г. на Западе вышел его роман «В круге первом», официальная реакция на который была довольно жестокой – на следующий год Солженицына исключили из Союза писателей РСФСР. Присуждение А.И. Солженицыну Нобелевской премии в октябре 1970 г. вызвало ажиотаж, началась травля, лейтмотивом которой был тезис: «Нобелевская премия – каинова печать за предательство своего народа». В 1973 – 1974 гг. на Западе вышел "Архипелаг ГУЛАГ". В феврале 1974 г. писатель был арестован и выслан за границу (сначала он жил в ФРГ, затем США).
В 70-80 годы Родину вынуждены были покинуть такие талантливые писатели и поэты, как Юз Алешковский, Иосиф Бродский, Наталья Горбаневская, Сергей Довлатов, Наум Коржавин, Эдуард Лимонов и другие. Двое из писателей-эмигрантов «третьей волны» были удостоены Нобелевской премии по литературе: в 1970 г. - А. Солженицын, в 1987 г. - И. Бродский.
Одним из самых наблюдательных и остроумных мастер
ов юмористического рассказа
был Сергей Довлатов, умевший талантливо и иронично передавать мелкие детали эмигрантской жизни.
2.2 Жизнь Сергея Довлатова
Если человек может жить не принуждённо, не автоматически, а спонтанно, то он осознаёт себя как активную творческую личность и понимает, что у жизни есть лишь один смысл – сама жизнь.
Эрих Фромм
«Я вынужден сообщить какие-то детали моей биографии, иначе многое останется неясным. Сделаю это коротко, пунктиром.
Толстый застенчивый мальчик…Бедность…Мать самокритично бросила театр и работает корректором…
Школа…Дружба с Алёшей …Алёша шалит, мне поручено воспитывать его…Я становлюсь маленьким гувернёром…Я умнее и больше читал…Я знаю, как угодить взрослым…
Чёрные дворы…Мечты о силе и бесстрашии…Похороны дохлой кошки за сараями…Моя надгробная речь…Я умею говорить, рассказывать…
Бесконечные двойки…Равнодушие к точным наукам…Неуклюжие эпиграммы…
1952 год. Я отсылаю в газету «Ленинские искры» четыре стихотворения. Одно, конечно, про Сталина. Три – про животных…
Первые рассказы. Напоминают худшие вещи средних профессионалов…
С поэзией кончено навсегда.
Аттестат зрелости…Производственный стаж…Сигареты, вино и мужские разговоры…Растущая тяга к плебсу. (То есть буквально ни одного интеллигентного приятеля. ) Университет имени Жданова. (Звучит не хуже, чем «Университет имени Аль Капоне»)…Филфак…Прогулы…Студенческие литературные упражнения…
Бесконечные переэкзаменовки…Несчастная любовь, окончившаяся женитьбой…Знакомство с молодыми ленинградскими поэтами – Рейном, Найманом, Бродским.
1960 год. Новый творческий подъём. Рассказы, пошлые до крайности. Тема – одиночество.
Выпирающие рёбра подтекста. Хемингуэй как идеал литературный и человеческий…
Развод, отмеченный трёхдневной пьянкой…Безделье…Повестка из военкомата…За три дня до этого я покинул университет.
Раза четыре я сдавал экзамен по немецкому языку. И каждый раз проваливался.
Языка я не знал совершенно. Ни слова. И наконец меня выгнали. Я же, как водится, намекал, что страдаю за правду. Затем меня призвали в армию. И я попал в конвойную охрану. Очевидно, мне суждено было побывать в аду…»
Так сам Сергей Довлатов вкратце рассказывает нам свою биографию в рассказе «Ремесло». Уникальная, простая манера изложения и жанр, который сам автор называет «псевдодокументалистикой», дают нам вполне ясную картину жизни Сергея Довлатова. Всё это мгновенно располагает читателя к автору.
Сергей Довлатов родился 3 сентября 1941 года в эвакуации в Уфе. В 1945 году семья вернулась в Ленинград. К этому городу у писателя особое отношение. Впоследствии письма друзьям из Нью-Йорка в СССР Сергей Довлатов подписывал: «Национальность – ленинградец. Отчество – с Невы».
Семья Сергея Довлатова была тесно связана с театральной и, в особенности, с литературной средой Ленинграда. Отец писателя, Донат Исаакович Мечик, был театральным режиссёром, мать, Нора Сергеевна Довлатова, литературным корректором. Большую роль в жизни молодого Сергея Довлатова сыграла сестра матери, Маргарита Сергеевна. Она возглавляла центральное литературное объединение при Союзе писателей в Ленинграде, так же она была старшим редактором издательства «Молодая гвардия».
В разное время ЛИТО возглавляли Леонид Рахманов, Геннадий Гор, Виктор Бакинский. Основа литературного стиля Сергея Довлатова была заложена именно в этой школе – точность, изысканность, лаконизм при внешней простоте.
В 1959 году Сергей Довлатов поступил на отделение финского языка филологического факультеты Ленинградского университета. «Мир так был набит литературой, юмором и пьянством, что не оставлял места остальному. То есть не оставлял места совершенно!» Так, Сергей Довлатов пришёл на экзамен по немецкому языку, зная на этом языке два слова: Маркс и Энгельс. Естественно, был исключен из университета; естественно, был призван в армию. В армии служил в системе охраны исправительно-трудовых лагерей на севере Коми АССР. По словам Бродского, «вернулся он оттуда как Толстой из Крыма со свитком рассказов и некоторой ошеломлённостью во взгляде». Вернулся молодой начинающий, но вполне сформировавшийся литератор.
Следующим местом жительства Сергея Довлатова был Таллин, где он работал корреспондентом газеты «Советская Эстония». «Таллин – это и была первая настоящая эмиграция. Постоянный привкус фальши и первый опыт этнической изоляции», - пишет об этом городе Довлатов.
В 1976 году Сергей Довлатов вернулся в Ленинград, работал в журнале «Костёр». С конца 60-х Довлатов публикуется в самиздате. Писал прозу, но из многочисленных попыток напечататься в советских журналах ничего не вышло. Набор его первой книги был уничтожен по распоряжению КГБ. В 1976 году некоторые его рассказы были опубликованы на Западе в журналах «Континент» и «Время и мы», так же радио «Свобода» неделю транслировало его повести. Стало уже окончательно ясно, что в СССР Сергея Довлатова печатать не будут. Кроме этого последавали обычные в таких случаях репрессии со стороны властей: исключение из Союза журналистов, лишение всех иных заработков. Со стороны КГБ шло давление по поводу отъезда из страны, иначе же грозил арест.
«Если газеты то и дело сообщают об очередном раскрытом заговоре и новой партии арестованных, осужденных, расстрелянных, высланных, заключенных в лагеря и тюрьмы; если регулярно исчезают соседи по квартире, сослуживцы, друзья; если в комнате под кроватью или у двери возник чемоданчик с собранной партией белья, а от шагов на лестнице или ночного звонка в дверь сжалось сердце — значит аресты, этапы, тюрьмы, ссылки стали повседневностью, частью жизни», - пишет об этом периоде В. Сажин.
В 1978 году заканчивается «советский период Довлатова». Сам он пишет следующее: «Жизнь моя долгие годы катилась с Востока на Запад. И третьим городом этой жизни стал Нью-Йорк. Я думаю – это мой последний, решающий, окончательный город. Отсюда можно эмигрировать только на Луну». И он был прав.
«На каком-то этапе возникла необходимость выбора между Нью-Йорком и тюрьмой. И я решил, что колебаться в этой ситуации долго не следует…Продолжаться долго такая ситуация не могла: жить в Ленинграде, публиковаться на Западе и при этом находиться на свободе и в относительном благополучии даже, ибо я продолжал работать и никаких особых драматических событий в моей жизни не произошло в ту пору. И я уехал», - говорит об отъезде Сергей Довлатов.
Сергей Довлатов с семьёй по израильской визе маршрутом Вена – Рим – Нью-Йорк отправляется в эмиграцию. У него практически не было никакой надежды вернуться на родину, в чём и является «особенность» третьей волны эмиграции. Сергей Довлатов знал, что в Америке литература не является источником существования, что людям с его складом ума очень трудно найти работу. Но…дома он был лишён возможности зарабатывать себе на жизнь по выбранной специальности, так как он «всего лишь писал идейно чуждые рассказы».
Об отъезде из страны Сергей Довлатов говорит, что «лишений, которым подвергалась первая и вторая эмиграция, мы не испытывали. Наше пребывание здесь [на Западе] было узаконено, сопровождалось какими-то преимуществами, льготами. Мы уехали с комфортом, и никаких тяжёлых драм здесь не было, к счастью». Эмиграция была вполне осознанным решением писателя.
Сергей Довлатов именно в США состоялся как серьёзный профессиональный писатель. На родине остались две его литературные публикации: в «Неве» и «Юности» (откровенно халтурные повести о рабочем классе). В США за 12 лет было выпущено 12 книг на русском языке, 6 книг на английском.
Немаловажно, что после нобелевских лауреатов Бродского и Солженицына Сергей Довлатов был третьим по популярности в англоязычных литературных кругах. Он был постоянным автором журнала «Нью-Йоркер», до него такой чести удостаивался только Набоков.
Писательская деятельность Довлатова шла хорошо, он наконец-то стал признанным широкой публикой, хотя на родине его произведения стали печатать только после его смерти.
Смерть – такая же составляющая жизни, как и рождение. Как каждый настоящий писатель, Сергей Довлатов достаточно много писал о смерти. «Жизнь коротка и печальна. Ты заметил, чем она вообще заканчивается». Писал с присущим ему юмором, но в то же в время вполне серьёзно. Сергей Довлатов считал, что о смерти писать нужно, но писать грамотно, без стилистических ошибок, писать с юмором, но без самолюбования. «Все интересуются, что там будет после смерти. После смерти начинается – история».
Записи Сергея Довлатова о смерти иногда кажутся из области так называемого «чёрного юмора», например: «Возраст у меня такой, что, покупая обувь, я каждый раз задумываюсь: «Не в этих ли штиблетах меня будут хоронить?» Человек умирает только тогда, когда чувствует, что он может уйти. Уход Сергея Довлатова окрашен в какие-то полумистические тона. К своему 50-летию Сергей Довлатов хотел издать малое собрание сочинений, книгу хотел назвать «Рассказы». Сослуживцы на радио «Свобода» отговаривали его и шутили, что так называют только посмертные издания. Над его рабочим столом был запечатанный конверт с надписью: «Вскрыть после моей смерти».
24 августа 1990 года Сергея Довлатова не стало. На надгробном камне выгравирован его автопортрет: «Одна смешная непрерывная артистически завершённая линия» (И. Бродский).
3. Особенности прозы Сергея Довлатова. Раскрытие темы свободы
Искусство балансирует между двумя пропастями — легкомыслием и пропагандой. На гребне хребта, по которому идет вперед большой художник, каждый шаг — приключение, величайший риск. В этом риске, однако, и только в нем, заключается свобода искусства.
А. Камю
В советский период первостепенной целью литературы являлось научить как «в стране Советской жить». Россия всегда считалась литературной страной, она давно взяла бразды правления человеком в свои руки и к 60-м годам так приспособилась, что управляла массой, используя незатейливые универсальные средства. Отведя такие формы воздействия на человека как религия и философия на второй план, она взвалила на себя непосильное бремя нравственного воспитания народа. Литератор стал посредником между различными социальными группами, в первую очередь между совокупностью социальных групп, то есть народом и властью. Теперь это и философ, и реформатор, и правоизвестник «новой веры». О чем бы ни рассказывало произведение — главная его цель была дидактической. Как и в любом явлении, здесь можно отыскать свои положительные стороны. Литература перестала быть элитарной, то есть литературой для избранных. Шаблон был одним и тем же и для фрезеровщика, и для профессора. Литература как будто поставила на свою обложку штамп «для среднего советского человека». Управление массами считалось почётным званием. Особенно ценились чиновники социалистического искусства, умеющие ладно и красиво описать стахановский подвиг, наивно считая, что чем красивее напишут, тем лучше будут работать люди. Довлатов уместно сравнил эту ситуацию с первобытной ритуальной традицией в культовой живописи наших предков: «Рисуешь на скале бизона — получаешь вечером жаркое».
Литература второй половины XX века взяла на вооружение эти признаки, чтобы доказать, что её главный герой прежде всего человек. У поколения 60-х начинает умирать страх, внедренный ещё в их отцов и дедов. Большинство уже утратило инстинкт самосохранения, и наиболее яркая и самобытная часть этого литературного поколения спустя четверть века оказалась в самом низу общества: в подвалах котельных и дворницких. Целое поколение писателей — не вдруг, конечно, и тем более не сознательно — выбирало нежилые уровни. Только там, на задворках жизни, смогла зародиться и существовать независимая русская культура последнего тридцатилетия. Герои произведений этого периода пьют, поступают наперекор собственной выгоде, кончают жизнь самоубийством, т.е. реализуют себя как люди.
Сергей Довлатов встал на защиту человека. Он объяснял людское озверение злом внешних обстоятельств и случайностью. Он говорит, что есть предрасположенность к добру и злу, и только «ненормальные ситуации» способны сдвинуть шкалу в том или ином направлении. Люди выказывают равную возможность оказаться на том или ином конце обстоятельств. Конкретного человека нельзя зачислить ни в «добрые», ни в «злые», ни в «плохие», ни в «хорошие». Сегодня – злой, завтра – добрый. Герой Довлатова иррационален и в этой иррациональности заключена его свобода. Отсюда «2+2=5», есть стремление освободиться от всех рамок и ограничений.
Довлатов более милосердно, нежели мудро, подошел к своему творчеству. Привычный делать щедрые подарки, он отдает себя ненавязчиво и нежно. Он сумел заставить нас забыть автора. Сумел рассказать чужие истории, как свои. И мы упиваемся игрой, забыв о себе, о времени, о нём, а только думаем о жизни, о времени, о нас самих и о необъятности мира.
К сожалению, степень изученности творчества этого писателя в нашей стране ничтожно мала, потому что его воспринимали очень упрощённо и приземлено, но то, что публиковалось с 1992 года (в основном воспоминания друзей) позволяет дать высокую оценку его мастерству и душевным качествам.
3.1 Свобода Сергея Довлатова в определении себя как «рассказчика»
Всю жизнь стремился к выработке того сдержанного непритязательного слога, при котором читатели и слушатели овладевают содержанием, сами не замечая каким способом они его усваивают.
Б. Пастернак.
Этот эпиграф – единственная цитата, выписанная Сергеем Довлатовым, которая стала его кредо. Сергей Довлатов стремился к тому, чтобы речь его была лаконична и предельно емкостная. У него была теория, что каждый прозаик должен вводить в своё письмо некий дисциплинирующий момент. И у него таким моментом было то, что все слова во фразе начинаются на разные буквы. Такое правило искусственного замедления текста применилось и в «Заповеднике», где была переделана цитата Пушкина. «К нему не зарастёт народная тропа» - меня не устраивало «нему» и «народная», - пишет Сергей Довлатов, - И я пошёл на то чтобы поставить: «К нему не зарастёт священная тропа». А затем сделал сноску: «Искажённая цитата. У Пушкина – народная тропа». С предлогом мне пришлось смириться. Ничего не мог придумать».
Он не был формалистом и эстетом, его замедленное письмо – это способ максимального самовыражения. Его предложения всё более укорачивались – это школа Хемингуэя, одного из его любимых авторов. Его любимым писателем был Куприн. Сергей Довлатов вообще считал, что неприлично называть любимым писателем Достоевского или Толстого, а Куприн – это его уровень. Любимый поэт – Бродский. Любимые произведения – «Хаджи-Мурат» и «Капитанская дочка».
Мы воспринимаем Сергея Довлатова как писателя-юмориста, но сам он говорит, что «у меня такой задачи веселить публику не было, а юмор и печаль, как известно, движутся параллельно. Практически для всех русских юмористов, которых мы чтим, смех сквозь слёзы это обычное состояние. Я не хочу себя сравнивать ни с кем из великих писателей, но, наверное, печаль и улыбка сопутствуют друг другу».
Сергей Довлатов вообще не считал себя писателем, он говорил о себе как о рассказчике, объясняя это тем, что «деятельность писателя в традиционном русском понимании связана с постановкой каких-то исторических, психологических, духовных, нравственных задач». А он, в отличие от писателя, рассказывает истории. Когда-то он делал это устно, а потом начал истории записывать. Как он сам говорил: «Ничем другим я не занимаюсь с лёгкостью и удовольствием, всякая другая деятельность связана с какими-то сложностями, мучениями, напряжением сил. Поэтому всю жизнь я рассказываю истории, которые либо где-то слышал, либо выдумал, либо преобразил».
Повести Сергея Довлатова кажутся автобиографичными и, на первый взгляд, больше походят на документальные произведения, чем на художественные. Но это сознательный приём, это поиск формы, поиск своего пути в литературе. Стоит только вчитаться – открываешь целые россыпи ярких художественных образов, поражаешься богатству речевого материала. Это как бы синтез художественной речи и публицистики.
Слияние литературных жанров – характерная черта любого переходного периода, когда уже закончился старый век, но еще не наступил новый (хронологические рамки тут не в счёт, век заканчивается тогда, когда исчерпаны его потенциальные возможности). В такие моменты закладываются основы новых форм и отношений во всех областях жизни, в том числе и в литературе. Сергей Довлатов смело ломает границы прежних, устоявшихся жанров. Помимо публицистики он вводит в свою прозу и черты сатиры и юмора.
Сам он говорит, что «тот жанр, в котором я выступаю, это такой псевдодокументализм. Я пишу псевдодокументальные истории, надеясь, что они время от времени вызывают ощущение реальности, что всё это так и было, хотя фактически на сто процентов этого не было, это всё выдумано…Во всяком случае, правды и документальной правды и точности в моих рассказах гораздо меньше, чем кажется. Я очень многое выдумал».
В повестях Довлатова просматривается линия на полное слияние сатиры, юмора и «серьёзной» прозы. В целом,манеру письма Сергея Довлатова можно охарактеризовать как ироническую, что наиболее соответствует окружающей нас действительности. Ведь в повседневной жизни трагическое и комическое неразделимы, а ирония превратилась в единственную защиту от жестоких ударов судьбы.
«Встречи с ним отпечатлевались в тех же ячейках моей памяти, где хранятся анекдоты или языковые курьезы. Его разговоры для всех, кто с ним общался, неожиданно становились событиями высокой литературы, даже когда предметом обсуждения были казусы или разного рода несообразности, которыми так богата жизнь, его собственные приключения или просто приход водопроводчика», - такое воспоминание о Сергее Довлатове осталось у Виктора Кривулина.
3.2 Права и свободы героя в прозе Сергея Довлатова
Всю свою творческую жизнь Сергей Довлатов стремился, чтобы его персонажи были больше, чем герои. Для этого он избрал «малую форму», поскольку только она позволяет постоянно быть герою на виду и в то же время находиться под защитой писателя: охраняться им от внешних воздействий мира, от всевидящего читательского глаза.
Новеллы и рассказы выхватывают из жизненного потока отдельные островки: эпизоды, картины, сцены и закрепляют в них, в этих кульминационных точках, своего героя, тем самым придавая ему статус более чем героя, делая его жизнеспособнее, «крупнее, чем в жизни». Все эти яркие черты и явления вырываются из внешне примечательных, бытовых, повседневных и делают героя интереснее, забавнее, драматичнее. Они превращают его в субъект реальности и стремятся вывести его за пределы текста. Непреодолимый катастрофизм жизни побуждает Довлатова «прятать» героя за спину автора, делать его объектом, который не способен перейти в реальность и довольствуется «воздухом свободы».
Автор — рассказчик, мечтающий об успехе, должен стоять ниже читателя, только в таком случае возможно доверие. Герой же обязан иметь право на ошибку.
Недостаток моральный, физический, всякая ущербность, играют роль ошибки, без которой герой выглядел бы ненастоящим, фальшивым. В несовершенстве героя — подчеркнутая достоверность. Через свои пороки и преступления он соединяется с аморальным миром. За довлатовскими неудачниками стоит картина мира, для которого всякое совершенство губительно. В сущности — это религия неудачников. Ее основной догмат — беззащитность мира перед нашим успехом в нем. Разгильдяйство, лень, пьянство разрушительны, а значит, спасительны. Если мы истребим все пороки, мы останемся наедине с добродетелями, от которых не придется ждать пощады.
В этом несовершенстве, в этом «праве на ошибку» — договор героя с миром абсурда. Хаотичность в поступках накладывается на хаотичность жизни. Два отрицательных заряда позволяют герою не вступать в губительные для него связи.
Помимо права на ошибку, Сергей Довлатов даровал своему герою право на чудо. Не следует совмещать веру довлатовского героя в чудо с верой в Бога, хотя Бог — милый, чудаковатый старик, который «заботится только о младенцах, пьяницах и американцах», т. е. обо всех героях Довлатова, подходящих под эти категории.
Еще одно право героя — это право на ложь. «Тут мне хочется вспомнить один случай. Один алкаш рассказал одну историю: «Был я, понимаете, на кабельных работах. Натурально, каждый вечер поддача. Белое, красное, одеколон… Рано утром встаю — колотун меня бьет. И похмелиться нечем. Еле иду… Вдруг навстречу — мужик. С тебя ростом, но шире в плечах. Останавливает меня и говорит: — Худо тебе? — Худо, — отвечаю. На, — говорит, — червонец. Похмелился. И запомни — я академик Сахаров…»
Ложь как выдумка, как средство против гигантской лжи, как ниточка к чуду, как творчество: сказка убогого забулдыги о благородном волшебнике. «Ведь именно так создается фольклор. Это уже больше, чем анекдот — это трансформация мечты о справедливости. Бескорыстное вранье — это не ложь, это поэзия». Право на ложь смешивается с правом на анекдот.
К рассуждениям на тему свобод героя, обратимся к повести «Зона». Некоторое время Сергей Довлатов служил охранником лагерей, и «Зона» отражает его своеобразное восприятие жизни людей по ту и по эту сторону свободы. Герой Сергея Довлатова ставит перед собой вопрос: «Как быть свободным в условиях несвободного мира? Как добыть свободу духа, свободу тела, свободу слова?».
Караульные вышки, тюремные камеры, запах хлорки, смешанный с аммиаком – вот опознавательный аромат мест, где думают о свободе. Герои «Зоны» хотят выбраться из смрадных задворок казарменного мира. Хотят в равной степени и заключенные и охрана. Вера в свободу у этих людей непоколебима, поскольку они живут в стране, которая построена на вере в точные хронологические расчеты.
Сергей Довлатов разрушил традиционные представления о противопоставлении заключенных и охранников, имевшие две трактовки. С позиции «порядочного» общества каторжник является «чудовищем, исчадием ада, а полицейский, следовательно, — героем, моралистом, яркой творческой личностью». А с противоположной точки зрения, каторжник «является фигурой страдающей, трагической, заслуживающей жалости и восхищения. Охранник — злодей, воплощение жестокости и насилия».
Своеобразие повести Сергея Довлатова состояло в том, что он показал отношения заключенный — охранник с третьей, неожиданной стороны. «Я обнаружил поразительное сходство между лагерем и волей… Мы говорили на одном приблатненном языке. Распевали одинаковые сентиментальные песни. Претерпевали одни и те же лишения. Мы даже выглядели одинаково… Мы были очень похожи и даже — взаимозаменяемы. Почти любой заключенный годился на роль охранника. Почти любой надзиратель заслуживал тюрьмы». Эта мысль лейтмотивом проходит через всю повесть.
Довлатов показывает, насколько тонка грань той и этой жизни: «Разве у тебя внутри не сидит грабитель и аферист? Разве ты мысленно не убил, не ограбил? Или, как минимум, не изнасиловал?», — спрашивает своего напарника Борис Алиханов, от чьего имени ведется рассказ. Более того, автор поражен похожестью двух противоположных миров. Довлатов пишет так: «Я был ошеломлен глубиной и разнообразием жизни. Я увидел, как низко может пасть человек. И как высоко он способен парить… Мир был ужасен. Но жизнь продолжалась. Более того, здесь сохранялись обычные жизненные пропорции. Соотношение добра и зла, горя и радости — оставалось неизменным».
Мир зоны представляется писателю уменьшенной копией модели государства, подразумевающей свою классовую иерархию, свои законы, идентичные с государственными. Что такое свобода и несвобода? Над этим вопросом Сергей Довлатов размышляет на протяжении всего повествования. В его рассуждениях эти понятия теряют четко очерченные границы, как и все остальное в повести, они становятся взаимозаменяемыми.
Тема свободы человеческой личности поднималась в разные периоды разными писателями, но Довлатов, пожалуй, единственный из них раскрыл эту мысль таким необычным способом — с позиций взаимозаменяемости. Он показал, что человек сам выбирает для себя свободу или несвободу независимо от условий существования.
3.3
Знаки недоговоренности и умолчания в недидактической прозе Сергея Довлатова
свобода проза довлатов
Новая литература, как и новое искусство, искало новые формы общения. Общения посредством неожиданных пауз и умолчаний. Человека уже не удовлетворял размеренный текст, он хотел дополнительной информации. Неслучайно один герой Довлатова произносил фразы вместе со знаками пунктуации: «Привет, запятая, старик, многоточие. Срочно к редактору, восклицательный знак».
Самый же частый и любимый знак у Довлатова — многоточие. Обычно мы умалчиваем одно, чтобы сказать более важное другое.
Происходит общение на уровне недоговоренности. Советская литература заглушала сознание музыкой и громким скандированием. Требовалась конкретность и досказанность, но по тем правилам, которые были предложены и идеологически утверждены, иначе вероятность прочитать между строк что-то «не то» была велика. Довлатов же замолкает, оставив нам время многоточия на размышление о себе. Нет, вовсе не о герое. О герое мы не думаем, поскольку знаем, что автор о нём позаботится. Довлатов всю свою жизнь не завидовал тем, кому платят за строки. За короткую и сумбурную мысль выдают крупные гонорары. «Россия — единственная в мире страна, где литератору платят за объём написанного. Не за количество проданных экземпляров. И тем более — не за качество. А за объём. В этом тайная, бессознательная причина нашего многословия».
Допустим, автор хочет вычеркнуть какую-нибудь фразу. А внутренний голос ему подсказывает: «Ненормальный! Это же пять рублей! Кило говядины на рынке…». Текстовая избыточность отнимает и у автора, и у читателя что-то очень важное. И тогда Довлатов дарит нам самое ценное мгновение вечности – многоточие: пространство, навеянное его присутствием, которое мы, как полноправные соавторы, вольны заполнить. Он подарил нам — Свободу. Покидая нас в самый нужный момент, и тем самым, отбирая у нас опору на Слово, автор заставляет читающих заглянуть в себя и отыскать в себе необходимую опору. Довлатов как бы заранее приучает читателей к мысли, что они рано или поздно будут покинуты, но делает это последовательно и предупредительно.
Довлатов просто необходим тем, кому не нужны нравоучения и догмы, не нужна «планетарная коммуна», в которой мужчины, женщины, старики, представители различных этнических групп, закрыв глаза и соединив руки, сосредоточенно слушают ритм биения «коллективного сердца» и голос Великой Державы. В его произведениях герои не вопят, не бубнят, они глаголят, как младенцы, истину. Они умеют вовремя остановиться и уйти на цыпочках следами многоточий.
3.4 Абсурд в прозе Сергея Довлатова
Мы уже упоминали о довлатовской манере умолчания и недоговоренности. Родословная абсурда восходит к неподготовленным и искренним ответам на сложные вопросы. Когда ответ правдив и искренен, когда он передает состояние души без притворств, когда нет явных умозаключений, а пустота выглядит красноречивее наполненности — тогда проступает первый признак абсурдности. Чувство абсурда в наше время мы обнаруживаем повсюду. Главные и интересные вещи чаще происходят на улице, а не в зданиях лабораторий или творческих мастерских. Так и с абсурдом.
Человек рождается и совершает каждодневные привычные действия: подъём, транспорт, рабочий день в офисе или на заводе, обед, транспорт, ужин, сон; и так всю неделю, в том же ритме — вот путь, по которому идет он день за днем, пока перед ним не встает вопрос «зачем?» Все начинается с этого вопроса, а еще с каждодневной машинальной деятельности, которая порождает скуку. Скука всему виной. Скука приводит в движение сознание, и человек начинает задавать себе странные вопросы. Теряясь, он уже не знает, что ему делать. Все заканчивается либо самоубийством, либо восстановлением хода жизни. «Мне сорок пять лет. Все нормальные люди давно застрелились или хотя бы спились»,- говорит герой Сергея Довлатова, он в выигрыше: он жив, наверное, сумел найти ответы на вопросы: «Что все это значит? Кто я и откуда? Ради чего здесь нахожусь?». Хотя день, похожий на день, волнует его: «Ну хорошо, съем я в жизни две тысячи котлет. Изношу двадцать пять темно-серых костюмов. Перелистаю семьсот номеров журнала «Огонек». И все?» Человек суетится в этой однообразной жизни, он живет будущим: завтра его напечатают, у него будет положение, деньги, но, в конце концов, наступает смерть. Проходят дни, он замечает, что ему тридцать лет, сорок пять. Человек принадлежит времени, он страдает от него, и он с ужасом начинает осознавать, что время его злейший враг. Бунт тела перед временем — это тоже абсурд. Человек сталкивается с иррациональностью мира, с неподкупностью времени, с собственным несовершенством.
Алогизмы и литература абсурда имеют давнюю традицию. Вся письменная литература произошла от двух устных жанров: сказки и анекдота. Анекдот и послужил основой для различных течений абсурдизма.
Для наглядности рассмотрим повесть «Иная жизнь» Сергея Довлатова. Главный герой филолог Красноперов едет во Францию, чтобы работать с архивами Бунина.
С самых первых строк от этой «сентиментальной повести» повеяло абсурдом: «Летчики пили джин в баре аэровокзала. Стюардесса, лежа в шезлонге, читала «Муму». Пассажиры играли в карты, штопали и тихо напевали».
Красноперов держит свой путь в «иную» жизнь. По натуре он объективный идеалист, поэтому считает, что все останется по-прежнему, даже тогда, когда его не станет. Останется мостовая, здание ратуши, рекламные щиты, только он уйдет в «иную» жизнь, жизнь таинственную и незнакомую. Что же это за жизнь? Это мир нелогичный, в котором девушки, как в романах Достоевского, бросаются с моста в реку, мужчины, в прекрасных сорочках «мулен» вешаются на ветках клена в лучах полуденного солнца, а юноши спортивного вида падают с балкона, так и не успев дочитать книгу. Причем все эти «забавные истории» случаются в рамках одной единственной главы - «Что бы это значило?».
Двойник Красноперова, человек в цилиндре, галифе и белых парусиновых тапках (похоже на намек к готовности смерти) постоянно контролирует Красноперова, являясь его партийной совестью. Он и внешне очень похож на Красноперова, но более решителен, чем последний. Красноперов — человек умеренный и тихий, из тех, кто заходит в дверь последним. Он боится и подчиняется своей партийной совести. Но делает это только в сознательном мире, в бессознательном — он свободен, бодр и смел, он может проводить время с хозяйкой, девиз которой «комфорт, уют и чуточку ласки», может гулять по бульвару Капуцинов, насвистывая «Уж небо осенью дышало» в ритме ча-ча-ча (несоответствие во всем: правила и нормы; музыки, ритма и текста). Но не соответствовать действительности он может только в придуманном мире. В реальном — партийная совесть не дает ему спуску: не позволяет покупать Пастернака, говорить лишнего. Она следит за ним без сна и покоя, успевая при этом жаловаться на нищенскую зарплату. Наконец, человеку в галифе, Малофееву надоедает быть приставленным к Красноперову в качестве партийной совести. И он, наскоро пообедав баночкой сардин в томатном соусе, лишает себя жизни, взорвавшись в кабинке туалета. «Иная жизнь, полная разочарований, мерзости и кошмара, толпилась, хохоча, у него за спиной».
Главным для Красноперова, оставшегося без своей партийной совести, было выяснить, что такое «иная» жизнь: мир, в котором царит самоубийство, пьянство, нищета, безответственность?..
Вся повесть состоит из разговоров и лирических отступлений. Читатель постепенно погружается в алогическую фантазию Довлатова: разговор Красноперова с господином Трюмо напоминает хвастовство пьяного Хлестакова: «Знавал я этого Бунина в Грассе. Все писал что-то… Бывало пишет, пишет… И чего, думаю, пишет? Раз не удержался, заглянул через плечо, а там — «Жизнь Арсеньева». Бунин постепенно приобретает облик абсурдного героя.
Затем к Красноперову, разгулявшемуся на чужой земле, запросто пьющему «горькую» с Кардинале, говорящему комплименты известной актрисе, и вообще бывшему на «короткой ноге» с Бельмондо и другими французскими знаменитостями, был приставлен новый шпион, новая «партийная совесть». Это человек в пожарном шлеме, тельняшке и гимнастических штанах - своим определенно «советским костюмом» он сигнализирует, что: «Родина слышит, Родина знает…» и вынуждает Красноперова вернуться в Ленинград.
Фонтанка, тяжелый чемодан, российская пивная, привычные заботы, вроде того, как приобрести кальсоны фирмы «Партизан» и нашить на них железные, с армейской гимнастерки, пуговицы.
Абсурдистский оптимизм Довлатова позволяет отыскать герою и на Невском «иную» жизнь. Там Красноперов встречает своих французских друзей: Жана Маре, Софи Лорен, девушку с девятью ресницами, Анук Эме и Кардинале. Под звуки оркестра он читает надпись на фотографии:
«Милому товарищу Красноперову.
Если любишь — береги
Как зеницу ока,
А не любишь — то порви
И забрось далеко.
Твоя Анук».
Стиль напоминает стишки школьниц. «Красноперов поднял руки и отчаянно воскликнул: «Где это я? Где?!». Не сдается ли герой перед иной жизнью, о которой так долго мечтал? Не боится ли герой свободы абсурдного мира?
Безмыслие для Довлатова — состояние идеальное. В состоянии абсурда герой не боится ни женитьбы, ни сифилиса, ни других неприятностей жизни. Так непрактично и иррационально могут смотреть на мир только дети. В детском мироощущении, не обремененном глубокомыслием, жизнь кажется Красноперову иной. За этой блаженной детскостью скрывается намеренное оглупление окружающего мира.
Абсурдный мир — это мир перевертышей. Поэтому, когда герой Довлатова влюбляется, он боится проникновения алогичного мира в его жизнь: «Тут у меня дикое соображение возникло, а вдруг она меня с кем-то путает, с каким-то близким и дорогим человеком? Вдруг безумие мира зашло слишком далеко?». Вера в абсурдность, как в счастливую закономерность, породила глубокий лиризм «сентиментальной повести». Герой, несмотря на внешнюю затуманенность, заговоренность действительности, пытается очистить столь запутанный мир абсурда и ответить на один-единственный вопрос: «Кто я такой? «. Но так глубок этот вопрос и так сложен ответ…ненужность, одиночество.
Сергей Довлатов смиряется с абсурдностью мира, как с явлением более милосердным, нежели жестокая действительность. Мир абсурда отличается от реального упорядоченного мира своей нечеловеческой хаотичностью. Это мир хаоса, но не агрессивного. В нем можно, если и не пережить всю свою жизнь заново, то хотя бы спастись, переждать эти тяжелые времена. Мир абсурда не может приносить человеку столько страданий, сколько приносит ему реальный мир. Потому что мир абсурда — это мир быстрых перемен.
В мире, в котором все совершается быстро, герой не успевает печалиться, в этом высшее проявление абсурдного гуманизма. Довлатов всегда хотел, чтобы его читали со слезой. Для этого он выставлял «часто неуместные и чуждые тексту всхлипы в рассказе». Эти всхлипы, ни в коем случае не переходящие ни во что серьезное, характеризуют автора как приверженца милосердия быстрых перемен. Рассказ за рассказом, история за историей, где события бегут в мгновенной смене, позволяет определить довлатовское время как время ускоренное. Он мало прожил, потому что жил очень быстро. Но много пережил, потому что всегда торопился.
Заключение
Важной особенностью как литературной, так и общественной жизни страны 60-х годов ХХ века являлась полемика, основная цель которой состояла в том, чтобы отстоять право писателей на отражение правды об отрицательных сторонах жизни, о реальном положении вещей в Советском Союзе. Сергей Довлатов сумел показать реальность, сумел сохранить свободу личности, запечатляя своих героев свободомыслящими, реально существующими людьми.
Он открыл новый путь описания реальности – через смех, через абсурдные ситуации. Его герои не ограничены в действиях, решениях,они живые, настоящие. Лишь комическое может дать нам силу выдержать груз трагизма. Сергей Довлатов искал самого себя, руководствуясь особой внутренней нравственной системой: печальные рассказы переигрывал на мажорный лад, и этот театр его внутреннего «я» оказывался богаче, шире. В сфере иронии человек никогда не совместится с моралью, а о духовно-миссионерских чувствах не может быть и речи. Для Довлатова они существуют вместе: человек и его мораль.
Свобода в понимании Сергея Довлатова – это действительность, со всеми ее достоинствами и недостатками…Это размышления на тему «зачем я тут». Посредством стилистических особенностей автор воссоздает тот мир, который его окружает, возможно где-то приврав, но тем не менее мы ему верим.
Читая Довлатова, мы проводим время в свете, который является тоже неотъемлемой частью драмы жизни, и этот свет помогает нам отыскивать в себе человека, отыскивать в себе некоторые зачатки милосердия, так незаметно позаимствованные у прекрасного прозаика — Сергея Довлатова.
Список литературы
1. Рейн Марк. Знаменитые эмигранты из России. – Ростов н/Д: изд-во «Феникс», 1999. – 320 с.
2. Джон Глэд. Беседы в изгнании: Русское литературное зарубежье. – М.: Кн. Палата, 1991. – 320 с.
3. Рейн Евгений. Мне скучно без Довлатова / Поэмы и рассказы. – СПб.: Лимбус Пресс, 1997. – 296 с.
4. Генис А. Довлатов и окрестности. – М.: изд-во «Вагриус», 2004. – 286 с.
5. Малоизвестный Довлатов. Сборник. — СПб.: АОЗТ «Журнал «Звезда», 1999. – 512 с.
6. В. Соловьев, Е. Клепикова. Довлатов вверх ногами — М.: коллекция «Совершенно секретно», 2001.
7. Бондаренко В. Плебейская проза С. Довлатова.// Наш Современник. — 1997. — № 2. — С.257 – 270.
8. Вайль П. Без Довлатова // Звезда. — 1994. — № 3. — С.162 – 165.
9. Довлатов С. Собрание прозы в 3-х томах. — СПб.: Изд-во «Лимбус-пресс2, 1995.
10. Ерофеев Вик. Русские цветы зла. — М.: Изд-во «Подкова», 1997. — 504 с.
11. Камю А. Творчество и свобода. — М.: Изд-во «Радуга», 1990. — 602 с.
12. Фромм Э. Бегство от свободы. — Минск: Изд-во «Попурри»,1998. — 672 с.
|
