В статье рассматривается социально-экономическая мотивированность развития словарного состава языка на материале сниженной лексики в современном русском.
Конец XX века поразил языковедов интенсивным расширением использования сниженных слов и выражений в русском языке. Начиная с середины 1980-х годов господствующие в России дискурсивные типы перестраиваются в качественно новый дискурс – агрессивный, риторичный, актуализирующий в языке функцию воздействия и, как следствие, требующий, с одной стороны, новых форм для старых значений, с другой – переосмысления существующих в языке лексем, вытеснения из них прежнего значения новым. Этот процесс совершается по нескольким направлениям, главное из которых характеризуется интенсивной коллоквиализацией и жаргонизацией словоупотребления.
Заметной тенденцией в перестройке лексической системы современного русского языка, и прежде всего, его стилистияческой системы, является переход жаргонных лексем и значений в сферу общеизвестной лексики. Этот процесс приобретает массовый характер. Многочисленные социально- и профессионально-групповые жаргоны, ранее бывшие обособленными, эзотерическими системами, теперь проявляют явную тенденцию к открытости и, вступая в активное взаимодействие с кодифицированным литературным языком, разговорным языком и просторечием (весьма условно, на наш взгляд, выделяемая форма языка неграмотного и малограмотного населения), приводят к образованию специфического функционального слоя в русской лексике – общенационального жаргона, или интержаргона, или общенационального (в отличие от социально замкнутого) сленга.
В общеупотребительном языке сегодня широко используются слова, которые лет двадцать назад если и выходили за пределы колючей проволоки, огораживающей места заключения преступников, то не далее кабинетов следователей и оперативных работников правоохранительных органов. Так, по нашим наблюдениям, в разговорном языке, наряду со словом бездельничать, получает широкое распространение его экспрессивный арготический аналог дурковать; опрос нескольких практиканток медицинского училища показывает, что в речи больничных работников уже несколько лет прочно утвердилась лексема жмурик (труп). Широко употребляются в общеизвестном языке также формы: децил (немного), канать (идти), кемарить (спать, отдыхать), лажа (нечто фальшивое, не соответствующее действительности) и облажаться (показать свою несостоятельность в чем-либо), мазы (обстоятельства) (например: Какие мазы? – Как дела?), менжа (страх, нерешительность; нерешительный, боязливый человек) и менжоваться (испытывать страх), чмо (инвектива) и прочие.
Способность таких лексем к экспансии поражает. Характерно зафиксированное нами использование в публичной речи (с университетской кафедры во время лекции) сугубо арготического слова одним из вузовских преподавателей, женщиной в возрасте между 50 и 60 годами. Говоря о неких журналистах, выступивших в печати с ложными сведениями, эта преподавательница сказала, что они, дескать, ‘опарафинились’. Закрытые словари ‘блатной музыки’ растолковывают значение опарафиниться как ‘подвергнуться унижению одним из существующих в уголовной среде способов – обливанием мочой’; парафин – ‘подвергнувшийся такому унижению человек’. Как видим, и форма, и основной план содержания (значение ‘опозориться’) перешли в общеупотребительный язык, стали осмысляться как возможные для публичного использования.
Таким образом, современный дискурс заполняется новыми по стилистической принадлежности лексическими единицами – общеупотребительным сленгом.
На несколько порядков шире проявляет себя процесс актуализации в семантической структуре уже существующих в общеупотребительном языке слов значений, ранее бытовавших в жаргонах. Основное, традиционное значение вытесняется на периферию, привычные слова начинают восприниматься в их соотнесенности со сниженными понятиями, хотя интенция говорящего может иметь иное направление. Приходилось слышать от школьных преподавателей советы избегать в среде учащихся младшего и среднего возраста употребления, например, такого слова, как головка (в высказываниях наподобие: Держите головки прямо и прочее), – и не по причине неоправданного использования уменьшительно-ласкательных форм, а вследствие устойчивого параллельного восприятия этой лексемы в значении, связанном с мужской половой сферой.
Русский язык конца ХХ века ‘обогащается’ огромным списком общеизвестных лексем, в которых традиционное значение энергично теснится новым, пришедшим из различных (уголовного, молодежного, коммерческого и других) социальных жаргонов: базар (базарить) – выяснение отношений; разговор; баян – шприц; болт – перстень-печатка; гасить – бить до потери сознания; гнать – говорить неправду; грузить – утомлять трудновоспринимаемой речью, внушать что-либо; доход – слабый человек; завалить – убить; замочить – то же, что завалить; крыша – криминальная поддержка предпринимательской деятельности; кинуть – обмануть; колоть – заставлять кого-либо в чем-либо признаться; мусор – милиционер; наезжать (наезд) – предъявлять требования; опустить – подвергнуть унижению или резкой насмешке; петух – инвектива; плетка – пистолет; приход – начало действия наркотического вещества; стрела (стрелка) – условленная встреча; тереть (перетирать) – разговаривать о делах, решать вопросы в беседе; щегол – инвектива и другие.
Влияние жаргонной семантики сегодня так велико, что на уровне общественного сознания начинают переосмысляться лексические нормы русского языка: возникает, наряду с зафиксированным в академических источниках, некий мифологический свод правил словоупотребления. Так, студентка-филолог уверяет в невозможности использования даже в разговорной речи форм кончить школу, университет, кончить работу, фильм кончился и т.д. Здесь очевидна попытка избежать той формы слова, которая связана с жаргонным значением (кончить – получить удовлетворение в половом акте), хотя на вопрос, не влияет ли это обстоятельство на представления информанта о правилах семантической сочетаемости слов, им был дан полный негодования отрицательный ответ. Исследования показывают, что достаточно широк круг людей (в данных материалах это рабочие, водители, грузчики, то есть в основном мужчины в возрасте от 20 до 50 лет), которых можно обидеть предложением сесть. По их представлениям, садятся в тюрьму, а на стул, кресло – присаживаются. Список примеров можно продолжить.
Наблюдения показывают интенсивное распространение в современной русской лексике усеченных слов, слов-обрубков, которые отличаются от своих производителей (общеупотребительных слов) новым качеством – отчетливо выраженной сниженностью. Данные лексемы образованы с явными нарушениями традиционных словообразовательных механизмов, нарочито в обход проторенных путей. Корни усекаются практически произвольно: азер (азербайджанец), алик (алкоголик), Афган (Афганистан), глюк (галлюцинация), диссер (диссертация), дистроф (дистрофик), мент (милиционер), преп (преподаватель), хрон (хронически больной человек) и целый ряд других.
Обращает на себя внимание то обстоятельство, что эффект сниженности новых слов возникает не просто в результате сокращения материальной оболочки производящей основы (как известно, морфологический способ словообразования при помощи нулевого суффикса широко распространен в русском языке). В данном случае очевидно, что важным стилеобразующим, снижающим средством является именно нарочитая нестандартность, отсутствие словообразовательной закономерности в акте усечения лексемы.
Качественно новый этап обозначился сегодня в распространении обсценной (непристойной) лексики. Мат всегда занимал существенное место в языковом сознании русского народа [см., напр., 4] , однако сегодня исследования показывают его невиданную ранее экспансию.
Столь интенсивные модификации русского дискурса конца ХХ века настоятельно требуют выяснения лежащих в основе этого процесса факторов.
С одной стороны, активизацию сниженной лексики в современной русской речи следует рассматривать в контексте внутреннего закономерного развития национального языка и его ядра – языка литературного. По мнению Б.А.Ларина, “историческая эволюция любого литературного языка может быть представлена как ряд последовательных ‘снижений’, варваризаций, но лучше сказать как ряд концентрических развертываний” [Ларин, 1977: 176]. Видимо, действие закона экономии речевых усилий, заставляющего использовать более краткие по форме и емкие по смыслу, экспрессивные лексические единицы, и закона аналогии, упрощающего, универсализирующего лексический, словообразовательный и другие системные уровни языка, возникая на низших функционально- стилистических ступенях, со временем распространяется в сфере общеупотребительной речи.
Однако не вызывает сомнений, что главными трансформаторами современного русского дискурса выступают экстралингвистические факторы.
Сниженная лексика была представлена в языке и до 80-х годов. Как отмечают исследователи (например, [Грачев, 1992: 61]), в ХХ веке русский язык трижды испытал нашествие сниженных слов (в частности арготизмов, то есть лексики деклассированных элементов – преступников, бродяг, босяков, беспризорников, нищих и прочих). Важно отметить, что вторжение арготизмов и прочих жаргонных единиц было связано с глобальными историческими событиями, социальными переменами, идеологическими сломами: 10–20-е годы – Первая мировая война, две революции, гражданская война, НЭП, повлекшие возникновение революционной и, параллельно, мелкособственнической идеологии; 40–60-е годы – Великая Отечественная война, затем идеологическая ломка после 1956 года, ‘оттепель’. Преобразования общественно-экономических условий, произошедшие в 80–90-е годы, лежат в основе сегодняшних трансформаций языка.
Изменение способов материального существования человека в русском обществе повлекло смену идеологической парадигмы. Возникла необходимость самостоятельно отвечать за свой общественный статус, самоутверждаться в конкурентной борьбе; актуализировался страх субъекта перед окружающим миром. Характер социальных отношений приобрел своеобразную напряженную диалогичность.
Снятие социально-политических запретов по инерции распространилось и на сферу языка: ‘свобода’ в нем проявилась, в частности, в виде ненормированного словоупотребления.
Отменена цензура в СМИ – это привело к тому, что тоталитарный дискурс потерял искусственную поддержку.
В обществе резко возросла активность отдельных социальных групп – носителей сниженных форм языка: коммерческой, уголовной, молодежной.
В публицистическом, политическом, художественном и других видах дискурса широко разрабатываются темы криминальной, политической борьбы, наркомании и пьянства, секса, проституции; в рекламных роликах активно используются ранее табуированные номинации гинекологического и урологического характера (критические дни, моча, менструация, прокладки, тампоны). Это обусловлено выдвижением на первый план интересов, связанных с коммерческой деятельностью, сферой быта, удовлетворением естественных потребностей человека.
В итоге язык становится в значительной степени средством самоутверждения субъекта в социуме. Дискурс приобретает агрессивность, речевое поведение – риторичность; активизируется функция воздействия в языке. Интенсивно развиваются полемические формы диалога.
Отдельного внимания требует вопрос о факторах, вызывающих интенсивный наплыв обсценной лексики в современной речи. Процесс инвективизации имеет, как представляется, следующее объяснение.
Грубая лексика активизировалась как естественная реакция на неоправданное засилье высокой парадной лексики в тоталитарном дискурсе периода СССР. Таким образом, она как результат реактивного снижения дискурса, явилась ответом на сформированные неадекватно реалиям тоталитарные тексты.
Инвективы, будучи элементами ‘неофициального’ языка, воспринимаются субъектами речи в качестве одной из форм социального протеста, поэтому политическая свобода на бытовом уровне проявилась в психологической готовности публично использовать нецензурную лексику, которая в определенных социальных слоях, а главное – в определенных ситуациях перестала мыслиться как табуированная.
В разговорном дискурсе употребление инвектив диктуется необходимостью для субъекта речи эмоциональной разрядки. Матерные слова, благодаря своему особому положению в языке, создают при употреблении мощный резонанс, реализуя тем самым экспрессивную функцию.
Инвективы употребляются также для обеспечения связности устных разговорных текстов при недостаточности в языковом арсенале говорящего иных текстообразующих средств. В этом случае, вероятно, табуированное значение матерных слов стирается, обсценные лексемы зачастую в той или иной степени редуцируются – до форм бля, на и др.
Исследователи, занимающиеся социальными диалектами, подчеркивают общественную обособленность, замкнутость их носителей. Э.М. Береговская, говоря о молодежном сленге, включает в сферу изучения информантов в возрасте от 14-15 до 24-25 лет. Основная часть носителей молодежного жаргона, по ее наблюдениям, – это ‘хиппующие’ старшеклассники и студенты [Береговская, 1996: 40]. Исследователи блатного наречия выделяют его носителей в уголовной и близких к ней средах.
Собранные материалы дают гораздо более значительный разброс в отношении социального статуса носителей интержаргона. Большую часть (около 60%) авторов сниженных словоупотреблений в наших записях составляет молодежь в возрасте от 14-15 до 30 лет. При этом социальный состав ее неоднороден: в большинстве своем – школьники, студенты, аспиранты и молодые преподаватели вузов разного интеллектуального и культурного уровня; меньшую часть составляют лица, занимающиеся предпринимательством, в том числе торгующие на рынках г. Воронежа, люмпенизированные слои (наркоманы, носители уголовного сознания, не нашедшие себя в жизни молодые люди). Оставшаяся доля информантов составлена из лиц более зрелого возраста: работники милиции, коммерсанты (как ‘офисные’ работники, так и торговцы на рынках), преподаватели воронежских вузов, рабочие и служащие. В СМИ зафиксированы высказывания крупных общественных деятелей, государственных чиновников (в том числе депутат Государственной Думы А.И.Гуров, Президент РФ и прочие), журналистов.
Таким образом, данные ставят факты сниженного словоупотребления в зависимость не от определенного статуса носителей языка, а от характера коммуникативной ситуации. Тем самым закладываются основы для нового понимания социальных жаргонов. Как известно, современные изыскания по вопросу о распространенности социальных диалектов опираются на предположение об их замкнутости в среде их носителей. Утрированно (или на бытовом уровне) эту точку зрения можно выразить так: уголовник, наркоман, милиционер и т.д. пользуется присущим ему языком, не осознавая его сниженности, неуместности. Лингвистические материалы говорят о том, что человек любого социального уровня в соответствующей речевой ситуации может перейти в сниженный ‘регистр’ языка, преследуя определенные коммуникативные цели. Опыт подсказывает, что ни один студент, увлеченный музыкой, не станет на экзамене объясняться с преподавателем на языке музыкального жаргона; уголовнику, желающему устроиться на работу, в отделе кадров любого предприятия придется забыть арго – и, как правило, он с этим успешно справляется; инженер, всю жизнь вращавшийся в интеллигентской среде и теперь занявшийся предпринимательством, овладевает не только коммерческим жаргоном, но и тесно связанным с ним языком уголовной ‘крыши’. Жизнь дает много других примеров.
Таким образом, выбор стиля (подобно выбору оружия) определяется в значительной степени конкретной речевой ситуацией, а гибкость в его использовании зависит от развитости языкового сознания носителя речи, от объема его лексикона, который формируется (часто помимо воли субъекта) в настоящих условиях чрезвычайно активно: за счет СМИ, кино, художественной литературы, активного общения в разных социальных сферах и т.д. Поэтому в языке выражается не только “образ жизни речевого коллектива, который его породил”, то есть социального субъекта, как полагает Э.М.Береговская [1996: 39], но и качество социальных связей – характер общественно-экономических процессов, формирование новых социальных отношений и сфер, обретение отдельными общественными слоями (коммерческим, уголовным и другими) новых социальных функций, пересмотр общественных приоритетов. Язык характеризует не столько группы, сколько целостную социальную структуру в ее тенденциях.
Литература
Береговская Э.М. Молодежный сленг: формирование и функционирование // ВЯ. 1996. №3. С.32-41.
Грачев М.А. Третья волна // Русская речь. 1992. №4. С.61-64.
Ларин Б.А. История русского языка и общее языкознание. М., 1977.
Успенский Б.А. Религиозно-мифологический аспект русской экспрессивной фразеологии. Семантика русского мата в историческом освещении // Semiotics and the History of Culture (In Honor of Jurii Lotman). Ann Arbor, 1988.
|
