Министерство Общего и Профессионального Образования Российской Федерации

Волгоградский Государственный Педагогический университет

Кафедра английского языка

На степень Бакалавра Образования

Речевая картина и ее семантика в смысловом целом романа У. Голдинга “ Повелитель мух ”

ИСПОЛНИТЕЛЬ:

Попова Ольга Валерьевна

НАУЧНЫЙ РУКОВОДИТЕЛЬ : доктор филолологических наук Моташкова Светлана Владимировна

Воронеж, 2001

СОДЕРЖАНИЕ

ВВЕДЕНИЕ

Исследование языка произведения и его речевой картины – одна из наиболее сложных и трудоемких задач в науке о языке. Художественное произведение многогранно. Язык в этом случае выступает как форма словесного искусства, как “целостное словесно-художественное единство”, “особый тип эстетической, стилевой, словесной структуры” [ I , 7, с.227], и его изучение тесно связано не только с лингвистикой, но и с литературоведением и эстетикой. Так что исследователю приходится иметь дело с категориями и понятиями по крайней мере трех наук (не говоря уже о психологии творчества и психологии восприятия), состояние теории которых не дает пока еще надежной научной базы для такого исследования. До сих пор предмет, границы, терминология этих наук крайне неопределенны и расплывчаты. Опыт научного осмысления искусства вообще и словесного искусства в частности, показывает, как нелегко ответить на вопрос, что есть художественное произведение.

На теоретическом уровне проблемы монолога, диалога и авторской речи в художественном произведении приобрели актуальность и начали разрабатываться глубоко и всесторонне сравнительно недавно – только во второй половине ХХ века. Начало исследования лингвистических проблем речевой картины произведения было положено трудами Бахтина М.М., которые вошли в широкий научный обиход только в 70-е годы ХХ века. Однако реализации его идей в современной лингвистике уделяется еще недостаточное внимание.

Этих проблем касались многие русские и английские исследователи. В ходке нашей работы мы столкнулись с исследованиями З.И.Хованской, М.М.Бахтина, В.В.Одинцова, М. П. Брандес, Л.Я. Гинзбург, Л. Борового и т.д., а также таких иностранных ученых, как Р.Барт, Ю.Кристева, Р. Брэдфорд.

Однако, несмотря на большое количество исследований, конкретное использование достижений современной лингвистики художественного текста носит пока малосистемный характер. В результате, как писал В.В.Виноградов: “Изучение языка художественного произведения и определение способов его лингвистического анализа это проблемы, которым у нас посвящено очень много статей и исследований, но которые еще очень далеки не только от научного решения, но даже и от более или менее удовлетворительного объяснения.” [ I , 7, с.169] Так, например, при проведении нашего исследования нам не удалось найти ни одной работы, анализирующей текст романа У.Голдинга “Повелитель мух” с лингвистических позиций, ни в отечественной, ни в зарубежной науке.

В настоящей работе разрабатываются вопросы, связанные как с анализом художественной речи, так и с интерпретацией литературного произведения. Все затронутые в работе проблемы решаются на базе основного теоретического принципа – признания неразрывного единства структуры и функции изучаемого явления.

Целью данного исследования является лингвостилистический анализ отдельного произведения в его внутренней целостности и завершенности, постижение его идейно-художественной структуры на материале романа У. Голдинга “Повелитель мух”, входящего в контекст (систему) литературно-философского направления – экзистенциализма.

Конкретизируя поставленную цель, можно выделить следующие задачи изучения вышеуказанного художественного произведения :

1) выявить категорию “образ автора” в речевом целом произведения;

2) определить особенности его повествовательного стиля;

3) систематизировать формы авторской речи и специфику их взаимодействия с речевыми потоками персонажей; определить приемы построения и развития диалогической речи, структуру реплик персонажей, способы переключения стиля повествования в диалоги персонажей, соотнесение авторской речи с речью персонажей.

Объектом исследования является непосредственно художественно-прозаическое произведение Голдинга “Повелитель мух”, созданное под влиянием философского течения экзистенциализма в русле реалистической традиции и использующее древнюю, но обновленную, в том числе и Голдингом, форму притчи.

Предмет исследования может быть обозначен как определение специфики речевой деятельности во внутренней структуре избранного объекта.

Глава I . Теоретические аспекты создания речевой картины в художественном произведении

В последние десятилетия заметно возрос интерес филологов к вопросам структурно-семантической организации текста, в частности, художественного текста как высшей формы речетворческой деятельности человека. На наш взгляд, при разработке метода комплексного анализа художественного текста необходимо учитывать не только научно-теоретические, но и практические аспекты этой проблемы, поскольку толкование художественного произведения должно дать учащимся определенную сумму филологических знаний (в области истории и теории литературы, эстетики, стилистики и т.д.), научить их понимать литературное произведение, более углубленно интерпретировать его содержание и чувствовать специфику его художественной организации. Для достижения этой цели необходимо не только исследовать саму художественную структуру, но и в какой-то мере учитывать процессы творчества и восприятия произведения, т.е. рассматривать литературный текст в системе отношений: действительность – автор – произведение – читатель.

Любой литературный текст (художественное произведение) – это сложная многоярусная система взаимосвязей и находящихся в разнообразных отношениях между собой компонентов и уровней. При этом недостаточно просто выявить все составные части текста, так как специфику любого произведения составляют не сами элементы, наличествующие в каждом художественном тексте, а именно особые отношения внутри художественной структуры, определяющие функции каждого компонента и эстетическую функцию всего текста.

Исследуя законы внутренней организации произведения, невозможно останавливаться на уровне формальной структуры. Чтобы понять глубинные процессы существования художественного произведения, необходимо постичь то, что с точки зрения семантической поэтики является его самой основной первопричиной – формирование его художественного смысла. Поскольку в конечном счете искусство – специфическое суждение о жизни, постольку и “смысл” есть воплощение при помощи выразительных средств отношения писателя к общечеловеческим ценностям: литературное произведение представляет собой своеобразное отражение и оценку действительности.

Поскольку каждое художественное произведение – целостность, необходимо выявить тот компонент художественной структуры, который является ее организующим центром, подчиняющим себе все остальное. Многие филологи считают, что таким постоянным объединяющим принципом является “образ автора”. В частности, Брандес считает, что “образ автора – это та цементирующая сила, которая связывает все стилевые средства в цельную словесно-художественную систему, это внутренний стержень, вокруг которого группируется вся стилистическая система произведения” [ I , 6, с.52] . Целостный и внутренне единый образ автора художественного произведения создается совокупностью сюжетно-композиционной структуры, системой художественных образов, отражающих многообразие объективной реальности и создаваемых определенными формами и типами речи. Однако сюжет, образы героев и образ автора – не однопорядковые категории. Сюжет и образы героев – порождение образа автора. Дело в том, что в отличие от лирики, где состояние лирического героя (субъекта) передается им самим, в отличие от драмы, где действие представляется действующими лицами, в прозаическом произведении о действии должен кто-то рассказывать. Этим “кто-то” и является образ автора или повествователя. При чтении произведения у читателя возникает представление как о действующих лицах, обнаруживающих себя в приемах речи, так и об авторе, обнаруживающем себя в авторской речи. Всякое высказывание имеет своего автора, не бывает речи никем не произнесенной, она всегда привязана к субъект речи. Этим субъектом речи в прозе и является образ автора – повествователя.

Представление об авторе складывается у читателя и тогда, когда автор не персонифицирован в произведении, то есть, не назван и никак не охарактеризован в социально-психологическом отношении. В художественном произведении всегда проступает физиономия, характеристика говорящего. “В реалистическом искусстве автор, прикрываясь или закрываясь приемами мнимого фотографического бесстрастия или объективной созерцательности, иногда предоставляет читателю самому оценивать изображаемую им действительность и как бы удаляется с поля возможных рассуждений и оценок”. [ I , 8, с.47] Даже в самом объективном повествовании присутствует образ автора, потому что эта объективность есть ни что иное, как особое констатирование, особое построение “образа автора”. Тенденция к субъективизации, или наоборот объективизации художественного произведения, стремление отчетливо выразить авторское отношение к изображаемому или же спрятать его за образами персонажей в равной степени характеризует образ автора. Виноградов писал: “В любой книге интересно прежде всего найти тот угол, под которым автор рассматривает жизнь. А писатели смотрят на одни и также события с разных точек: один – с качающегося под облаками шпиля, башни, другой – с непоколебимой скалы, третий из подвала”. [ I, 9, с.16]

Современная филологическая наука располагает широким кругом исследований, посвященных проблеме “образа автора”. Так, В.В.Виноградов, М.П.Брандес признают “образ автора” одной из главных категорий науки о языке художественной литературы. Для Виноградова при этом основополагающим стало понимание “образа автора” как некоего медиума, через которого социально-языковые категории трансформируются в категории литературно-стилистические. [ I, 7, с.85] . Свои выводы о том, что образ автора является стержнем художественного произведения, фокусом, в котором сходятся и синтезируются все стилистические приемы произведения словесного искусства.

Виноградов сопровождал описанием многообразных художественных текстов, иллюстрирующих его взгляды. Следуя мысли ученого, образ автора – это не простой субъект речи, это – концентрированное воплощение сути произведения, обобщающее всю систему речевой структуры персонажей в их соотношении с повествователем – рассказчиком или рассказчиками и через них является “идейно-стилистическим средоточием, фокусом целого.

Распределение света и тени при помощи выразительных речевых средств, переходы от одного стиля изложения к другому, переливы и сочетания словесных красок, характер оценок, выражаемых посредством подбора и смены слов и фраз, синтаксическое движение повествования создают целостное представление об идейной сущности, о вкусах и внутреннем единстве творческой личности художника, определяющей художественный стиль художественного произведения и в нем же находящей свое отражение. Об этих внутренних пружинах авторского стиля говорит А.А.Фадеев в статье “Труд писателя”: “Нужно воспитывать в себе умение находить такой ритм, такой словарь, такое сочетание слов, которые вызывали бы у читателя нужные эмоции, нужное настроение”. [ I , 13, с.3]

Что же касается М.П.Брандес, она считает неоправданными споры о том, в каждом ли художественном произведении присутствует образ автора. Авторская речь, через которую, в которой обнаруживает себя образ автора, не может быть абстрактной, никем не произнесенной, она обязательно предполагает субъекта, говорящего или пишущего.

Разнообразие взглядов на обсуждаемое явление подтверждается колоссальным количеством определений, которые пытаются дать исследователи категории “образ автора”. Так, Г.А.Гуковский в своем произведении “Реализм Гоголя” пишет следующее: “Повествователь – это не только более или менее конкретный образ, присутствующий вообще всегда в каждом литературном произведении, но и некая образующая идея, принцип и облик носителя речи, или иначе – непременная некая точка зрения на излагаемое, точка зрения психологическая, идеологическая и попросту географическая, так как нельзя описывать ниоткуда, и не может быть описания без описывающего… Всякое изображение в искусстве образует представление не только об изображенном, но может быть менее конкретизированное, но не менее четкое представление об изображающем, носителе изложения, носителе оценок, носителе разума, понимания изображаемого. Это – воплощение того сознания, той точки зрения, которая определяет весь состав изображаемого в произведении, то есть отбор явлений действительности, попадающих в поле зрения читателя и образующих и образную силу, и идейную направленность произведения… автор – это носитель речи и точки зрения на изображаемые явления.” [ I, 10, с.199-201]

Отличные от вышеперечисленных взгляды высказывает З.И.Хованская, выделяя в качестве постоянного организующего принципа художественного произведения “эстетическое намерение”. Хованская признает близость понятий “эстетическое намерение” и “образ автора”, однако указывает на различия: по ее мнению, выделяемое в художественном произведении “эстетическое намерение” более конкретно в том смысле, что оно относится только к одному произведению писателя, тогда как категория “образ автора” как практикует его, скажем, В.В.Виноградов (а именно как идейно-художественную позицию писателя, которая обнаруживается во всем его творчестве) слишком широка и абстрактна. Ее критика состоит также в том, что, по ее мнению, В.В.Виноградов и большинство лингвистов связывают “образ автора” только с изучением повествовательной ткани произведения и его речевых средств, в то время как авторская позиция реализуется и через литературные компоненты произведения, которые “будучи выражены через язык, языковыми не являются”. Это сюжет и персонажи, составляющие литературный уровень композиции.

Продуктивны для развития науки о художественной прозе и идеи М.М. Бахтина, опирающиеся на всеобъемлющее значение “диалогичности в художественной литературе”. Признавая автора “управляющим формою началом” [ I , 2, c .68], “носителем напряженного активного единства завершенного целого, целого героя и целого произведения” [ I , 1, c .276] , М.М. Бахтин в то же время при исследовании творчества Ф.М. Достоевского приходит к выводу о развитии писателем “новой художественной позиции автора по отношению к герою”, “всерьез осуществленной и до конца проведенной диалогической позиции.” [ I , 3, c .73] Согласно этой позиции герой, так же как и автор, – носитель полноценного слова, активный участник диалога, а не безгласный предмет авторского слова. “Автор говорит всею конструкциею своего романа не о герое, а с героем”. [ I , 3, c .74] Однако, правомерность приравнивания автора и персонажа отрицал В.В.Виноградов, полагая, что чужие слова и голоса объемлются авторским сознанием, которое является по сравнению с ними определяющим, следовательно, более высокой категорией.

Итак, являясь исходным, организующим понятием, призванным обеспечить целостность и стройность художественного текста, образ автора проникает на все уровни произведения: эстетический, литературный и речевой. Литературный уровень композиции представлен взаимодействием персонажей и сюжета и материализуется на уровне речи, облекаясь в языковую форму.

Персонаж – это действующее лицо художественного произведения, отражающее определенный характер, тип человека. Характер, или тип, представляет собою жизненный материал, отобранный писателем и получивший особое преломление в его сознании. Персонаж – это характер, раскрываемый средствами литературного изображения, т.е. не сам жизненный материал как таковой, а его воплощение в художественной структуре. Средства раскрытия характера, т.е. изображения персонажа, весьма многообразны, но на литературном уровне таким средством прежде всего является сюжет. Однако, мы не будем останавливаться на этом способе раскрытия внутреннего мира героев. В силу специфики данной работы нас больше интересует речевой план самих действующих лиц. В создании художественного образа литературного героя большая роль принадлежит речи самих персонажей, передаваемой в художественном тексте способами прямой, косвенной, несобственно-прямой речи и их смешанными формами. При этом текстовая структура как бы распадается на два относительно самостоятельных речевых сегмента: авторский и персонажный, в каждом из которых существуют собственно лингвистические средства для изображения действующих лиц. В авторском речевом сегменте, или авторской речи, возникает как прямое изображение персонажей – через описание их внешности, действий, поступков, так и косвенное – через описание связанных с ними событий, ассоциативное соотношение явлений природы, мира вещей с образом персонажей. Для персонажного речевого сегмента, реализуемого различными способами передачи речи персонажа, характерен путь косвенного изображения действующих лиц: 1) через их собственную речь, лингвистический анализ которой эксплицирует важную составную часть литературно-художественного образа, так называемую речевую характеристику, или речевой портрет, персонажа и 2) через высказывания персонажей друг о друге. При этом Е.А. Гончарова выделяет еще так называемый интроспективный способ изображения персонажа: через описание его внутреннего состояния в авторской речи и в форме передачи внутренней речи персонажа.

Среди всех средств литературного изображения персонажа (описание его наружности, окружающей обстановки, жестов, поступков, переживаний, относящихся к нему событий) особое место занимают внешняя и внутренняя речь действующих лиц. Все остальное, что сообщается о персонаже, не может быть дано непосредственно; оно передается читателю в переводе на язык слов. Только строя речь персонажа, писатель пользуется тою же системой знаков, и тогда средства изображения становятся тождественны предмету (слово изображается словом). Прямая речь персонажей обладает, поэтому, возможностями непосредственного и как бы особо достоверного свидетельства их психологических состояний.

Реализм XIX века предложил читателям героев, которые разговаривают как в жизни. Такова установка – очень существенная для всей поэтики реализма. Но … в литературном произведении не говорят как в жизни. Литературная прямая речь организована, “причесана”. Она представляет собою структуру, подчиненную задачам, которых не ставит подлинная разговорная речь. Любое – даже самое натуралистичное – изображение прямой речи условно. В художественной прозе вырабатываются некие нормы естественного диалога, модели литературной разговорной речи. Литература не воспроизводит устную речь – она ее моделирует. Моделирует в соответствии со своими задачами: высветить характер героя, создать у читателя нужное впечатление, передать настроение действующих лиц. Для этих целей вовсе не обязательно скрупулезное копирование реальной речи – в руках талантливого писателя даже грубое приближение создаст эффект достоверности.

В литературе нового времени изображение прямой речи, внешней и внутренней, стало одним из самых могущественных средств художественного познания человека. Прямая речь – это своего рода фокус, где преломляются все пласты и все процессы, из которых слагается литературный герой: его социальная природа, его свойства и душевные состояния, управляющие его поведением ценности и цели.

Литература всегда имела дело с конфликтами человека, с отношениями между людьми. Поэтому, соотнося прямую речь персонажей с подлинной устной речью, мы сталкиваемся прежде всего с проблемой диалога.

Диалог – самостоятельная замкнутая структура. Но диалог и не самостоятелен, он входит в повествование, зависит от повествования и обусловливается им. Важно вскрыть основной структурный стержень диалога, но гораздо важнее осознать обусловленность его общим композиционно-стилистическим принципом. Строение диалога во многом определяется строением авторского повествования. Рассматривая диалоги повести, романа, мы обращаем внимание на то, что они очень разные: диалог-спор соседствует с вопросно-ответным диалогом, диалог-характеристика сменяется диалогом-описанием. Да и по языковому составу диалоги одного и того же произведения нередко различаются: в одном случае может быть использована книжная лексика, в другом – разговорная, в одном синтетическая структура реплик может быть сложной, а в другом – очень простой.

Литературные формы и функции прямой речи, диалога претерпели глубокие изменения. Многовековой и многотрудный путь потребовался для того, чтобы мог возникнуть умышленно бессвязный, исполненный подводных течений диалог прозы ХХ века.

В свете обсуждения проблемы диалогической речи в художественном произведении особенно интересной представляется предложенная М.М. Бахтиным в работе “Проблемы поэтики Достоевского” типология видов прозаической речи, основанная на критерии “диалогических отношений”. Данная классификация оказывается особенно ценной именно потому, что все многообразие видов речи в прозаическом произведении, традиционно выделяемых понятиями авторской, прямой, косвенной и несобственно-прямой речи, характеризуется очень суммарно. М.М. Бахтин пишет: существует группа художественно-речевых явлений, которая в настоящее время начинает привлекать к себе особое внимание исследователей. Это – явления стилизации, пародии, сказа и диалога. Всем этим явлениям, несмотря на существенные различия между ними, присуща одна общая черта: слово здесь имеет двоякое направление – и на предмет речи, как обычное слово, и на другое слово, на чужую речь”. [ I , 3, c .77] “Чужая речь” при этом понимается как речь в речи, высказывание в высказывании, и в то же время это речь о речи, высказывание о высказывании. Проще говоря, двоякая направленность чужой речи заключается в том, что она, с одной стороны, имеет свой собственный предмет речи, а с другой, сама является предметом авторского высказывания.

Сам факт существования двояко-направленных слов, включающих в себя как необходимый момент отношение к чужому высказыванию, имеет глубокое принципиальное значение и вынуждает дать полную, исчерпывающую классификацию слов с точки зрения именно этого принципа.

Итак, следуя классификации Бахтина, можно выделить три типа речи:

I. Прямо, непосредственно интенционное слово (называющее, сообщающее, рассчитанное непосредственно предметное понимание) .

II. Изображенное / объектное слово (самый распространенный вид – прямая речь героев, слово изображенного лица) .

III. Двухголосое слово.

1) Однонаправленное двухголосое слово (чужая словесная манера используется автором, интенции автора проникают внутрь чужого слова, делая его в бульшей или меньшей степени условным, авторская интенция пользуется чужим словом в направлении его собственной интенции)

а) Стилизация (авторская интенция, проникнув в чужое слово и поселившись в нем, не приходит в столкновение с чужой интенцией, а следует за ней в ее же направлении) ;

б) Рассказ рассказчика;

в) Необъектное слово героя – частичного носителя авторских интенций;

г) Рассказ от первого лица.

2) Разнонаправленное двухголосое слово.

(авторская интенция прямо противоположна чужой интенции. Слияние голосов здесь невозможно; голоса не только дистанцированы, но и враждебно противопоставлены)

а) Пародия со всеми ее оттенками; б) Пародийный рассказ;

в) Пародийный рассказ от первого лица; г) Слово пародийно изображенного героя; д) Всякая передача чужого слова с переменой акцента;

3) Активный тип (отраженное чужое слово)

(чужое слово остается за пределами авторской речи, но авторская речь его учитывает и к нему отнесена. Это в корне изменяет семантику слова: рядом с предметным смыслом появляется второй смысл – направленность на чужое слово. Чужое слово активно воздействует на авторскую речь, заставляет ее меняться под его влиянием и наитием)

а) Скрытая внутренняя полемика;

б) Полемически окрашенная автобиография и исповедь;

в) Всякое слово с оглядкой на чужое слово;

г) Реплика диалога;

д) Скрытый диалог.

К третьему, активному типу М.М. Бахтин относит реплику всякого существенного и глубокого диалога. Каждое слово такой реплики, направленное на предмет, в то же время направленно реагирует на чужое слово, отвечая ему и предвосхищая его. Момент ответа и предвосхищения глубоко проникает внутрь напряженно-диалогического слова. Такое слово как бы вбирает, впитывает в себя чужие реплики и их интенции, направленно их перерабатывая. Семантика диалогического слова совершенно особая. Учет противослова производит специфические изменения в структуре диалогического слова, делая его внутренне событийным и освещая самый предмет слова по-новому, раскрывая в нем новые стороны, недоступные слову монологическому.

Выводы

В современной лингвостилистике существуют различные взгляды на структурно-семантическую организацию художественного текста. Однако абсолютное большинство исследователей в качестве исходного формо- и смыслообразующего начала выделяют так называемы “образ автора”. При этом данная категория, помимо эстетического намерения, т.е. той основополагающей идеи, которую и пытается раскрыть писатель в своем произведении, осуществляет в художественном тексте организационную функцию.

“Образ автора” реализуется в авторской речи, которая может быть условно противопоставлена персонажному сегменту речи. Объективное изображение героев со стороны дополняется в той или иной пропорции субъективным самовыражением персонажей в своей собственной речи. Однако образ автора, являясь более высокой по отношению к персонажам категорией, охватывает чужую речь. Авторские интенции выражаются, таким образом, не только непосредственно в том, что говорит автор, но и в том, как он заставляет думать, действовать, говорить своих героев. В данном свете очень важное значение приобретает проблема диалога как основного способа реализации чужой речи в жизни людей.

Глава II . Основные формы речи в романе У.Голдинга “Повелитель мух” и их семантика

1. Роман У. Голдинга в контексте экзистенциализма

Одним из крупнейших и влиятельных течений современной философии является экзистенциализм (философия существования). Экзистенциализм сформировался в Западной Европе в период между двумя мировыми войнами. Он опирается на антрополого-персоналистскую традицию, которая берет свое начало от Сократа и софистов. Наибольшее влияние на идеи экзистенциализма оказали работы датского религиозного философа середины XIX в. Кьеркегора, а также немецкого философа начала ХХ в. Э.Гуссерля. Непосредственными родоначальниками экзистенциализма являются немецкие философы М.Хайдеггер (1888-1976), К.Ясперс (1883-1969), а также французские философы и писатели Ж.П.Сартр (1905-1980), Г.Марсель (1889-1973), А.Камю (1913-1960).

Уже в середине ХХ в., а затем и в последующие десятилетия во всей литературе Запада наметилась выраженная философская тенденция. Она особенно очевидна в художественной прозе. “Философирование” – стремление осмыслить происходящие события, процессы и явления – выступает одним из типичных признаков этой эпохи. Однако, нельзя утверждать, что “философская” литература прямо представляет ту или иную школу в философии. Очень часто “философические” произведения являются скорее лишь попытками по-своему осмыслить мир, не обращаясь при этом определенной системе философской мысли.

Экзистенциализм – этим он отличается от других философских течений ХХ в. – нашел базу в литературе. В Великобритании тяга к философским раздумьям и обобщениям обнаружилась ближе к середине ХХ в. В то время как экзистенциализм во Франции потерял к 60-м годам свою популярность, в Англии в 50–60-х годах он пережил пору большого распространения в широких кругах. Правда, в Англии не было ни своего Сартра, ни Камю, ни Ясперса или Хайдеггера, но если в стане не выдвинулись философы-экзистенциалисты, влияние этой философии обнаружилось в литературе, и экзистенциализм окрасил собой творчество ряда видных писателей, в том числе творчество У.Голдинга.

Экзистенциализм характеризуется как философское выражение глубинных потрясений, постигших западноевропейскую цивилизацию в современную эпоху. У поколения западной интеллигенции, пережившей I мировую войну, обманчивую стабилизацию 20–30-х годов, приход фашизма, гитлеровскую оккупацию, эта философия вызвала интерес, прежде всего. потому, что она обратилась к проблеме критической ситуации, в которую зачастую попадает человек в период жестоких исторических испытаний. Экзистенциализму даже был приклеен ярлык “философия кризиса”. Экзистенциалисты считают, что катастрофические события обнаруживают неустойчивость, хрупкость не только индивидуального, но и всякого человеческого бытия. Индивиду, чтобы устоять в этом мире, необходимо, прежде всего, разобраться со своим собственным внутренним миром, оценить свои способности и возможности. На передний план они выдвинули проблему человека. Экзистенциализм сосредоточивает свое внимание на духовной выдержке человека перед лицом враждебного ему мира. Мир абсурден – а отсюда безысходная неудовлетворенность, потому что человек живет в мире хаоса. Первый призыв этой философии: “Человек, пробудись!” то есть займи активную жизненную позицию, действуй в этом мире и противостой ему всеми своими силами.

Центральным для экзистенциализма является конфликт личности и общества. Отчуждение между ними выводится из признания неизменной природы человека, противостоящей навязываемым обществом, социумом стереотипов. Поэтому противоречие между свободой и личностью, с одной стороны, и безликой обыденностью жизни с другой, рассматривается как неразрешимое.

Пограничные ситуации ставят человека перед необходимостью выбора. Человек постоянно должен выбирать ту или иную форму своего поведения, ориентироваться на те или иные ценности и идеалы, совершая те или иные поступки: индивид сам формирует себя как личность. Никто и ничто не определяет и не может определить характер его выбора. Как говорит Ж.П.Сартр: “человек сам себя выбирает”.

Способность человека творить самого себя, а также мир вокруг себя является, с точки зрения экзистенциалистов, следствием фундаментальной характеристики человеческого существования – его свободы. Человек – это свобода. Но свобода в экзистенциализме понимается как свобода сознания, свобода выбора духовно-нравственной позиции индивида. Со свободой теснейшим образом связана и ответственность человека. Без свободы нет и ответственности. Если человек не свободен, если он в своих действиях постоянно детерминирован, предопределен какими-либо духовными или материальными факторами, то он, с точки зрения экзистенциалистов, не отвечает за свои действия.

Учение экзистенциалистов носит ярко выраженный нравственно-этический характер, мобилизует людей на формирование активной жизненной позиции. В трудные времена II мировой войны, в условиях немецкой оккупации оно помогало выжить и стимулировало людей.

В русле традиций экзистенциализма Голдинг в своих произведениях задавался вопросами нравственного выбора человека в экстремальных ситуациях. Кардинальный вопрос всего его творчества от “Повелителя мух” (1954) до “Ритуалов дальнего плаванья” и “Бумажных людишек” (1984) – вопрос о природе человека, на который он ответил пессимистически. Размышляя о том, на что может надеяться, опираться человек, Голдинг приходит к неутешительному выводу о том, что надеяться, в сущности, не на что, разве что на благосклонность Бога, либо на счастливое стечение обстоятельств. Мир враждебен, душа человека – темна. В произведении Голдинга “Повелитель мух” доминирующим является мотив “тьмы”, довлеющей над человеком. Она окружает его извне и живет глубоко в его душе. В романе противостоят “сверкающий мир… злого буйства” и мир “недоумевающего рассудка”. Последний олицетворяет не одно лишь образование, но все стоящее за ним общественное устройство с его социальными механизмами, шкалой ценностей и системой поведения.

В 1954 г. Уильям Голдинг, школьный учитель, после долгих скитаний по издательствам опубликовал свой роман “Повелитель мух”. Ему в то время исполнилось сорок три года. Собственную тему в искусстве он искал давно. Окончив в 1935 г. Оксфордский университет, пробовал свои силы в режиссуре, пытался писать пьесы, выпустил сборник стихов (которые сам же впоследствии признавал довольно посредственными). После войны (он служил на боевых кораблях Британского военно-морского флота), уже начав учительствовать, Голдинг сочинил два неудачных романа, которые так и не увидели свет, и одно время увлекался пародиями. “Повелитель мух” тоже был задуман как пародия, как своего рода пересмотр концепции, воплощенной в другом романе – “Коралловый остров” (1958), принадлежащем перу Р.М. Бэллентайна. “Коралловый остров” – детская классика XIX и значительной части XX в. Сегодня роман утратил былую популярность, но может послужить важным документом истории общественных идей. Книга Бэллентайна – продукт и документ слепого оптимизма викторианской эпохи. В ней рассказывается о том, как мальчики Ральф, Джек и Питеркин попали на первобытный остров и принялись там за дело, “цивилизуя и представляя цивилизацию”. Герои Бэллентайна живут в полной гармонии друг с другом. В их душах нет никаких темных сторон, а зло, если и появляется на острове, то лишь в образе пиратов или язычников-людоедов. Иначе говоря, зло выступает как нечто исключительно внешнее по отношению к природе цивилизованного человека. Замысел же Голдинга как раз состоял в том, чтобы проверить, насколько свободна от зла душа этого “цивилизованного индивида”. “Пираты и дикари” в его романе рождаются из культурных английских мальчиков, которые в результате авиационной катастрофы оказываются на коралловом острове в тропических широтах. Впрочем, поначалу герои ведут себя как и подобает представителям цивилизованной нации – подражая взрослым, они устраивают выборы, устанавливают демократическое правление. Однако демократия на острове оказывается недолговечной: постепенно разгорается борьба за власть, пролита первая кровь, вспыхивает паника (мальчики измышляют некоего мифологического зверя – воплощение своих неосознанных страхов). И вот уже разумный порядок рушится, побежденный мощью темных инстинктов, зовущих “охотиться и убивать”. В боевой раскраске, выкрикивая свой охотничий призыв эти послушные когда-то английские мальчики и впрямь напоминают стадо воинствующих дикарей, совершающих ритуальные пляски вокруг костра: “Killthebeast! Cut his throat! Spell the blood!” [II , 1, с.212 ]

Итак, школьный учитель написал роман о школьниках, и школьники читали его с увлечением. Однако за фабульной простотой рассказа о благовоспитанных английских детях, волей случая попавших на необитаемый остров, скрывалась совсем не детская проблематика. Приключения новых “робинзонов” заставили задуматься, ни много, ни мало, над судьбами человечества, путями цивилизации, взаимоотношениями личности и общества. “Повелитель мух” – это философская притча, аллегория, сопровождаемая, как и полагается притче, символическим комментарием или подтекстом. Символический подтекст встречается в разных формах в романах, повестях, рассказах. В одних случаях аллегория и символ возникают в подтексте, в других – выступают основой сюжета. Символы иногда появляются лишь единожды в процессе развития повествования, иногда же пронизывают все произведение, складываясь в лейтмотив, как бы поясняя, расширяя смысл изображаемого. Именно такое место занимает символика в романе Голдинга “Повелитель мух”. Писатель наделяет символическим значением самые, казалось бы, простые предметы и явления, например, огонь, очки, раковину. Их зачастую ироническое взаимодействие создает неуловимую атмосферу, но подлинный смысл не всегда раскрывается даже к концу романа. Так, “огонь” в первых главах романа ассоциируется со “спасением”, это сигнальный костер, но то, что призвано обеспечить спасение, тут же вырывается из-под контроля и губит одного из мальчиков, как бы предупреждая о грозящей опасности. Огонь затухает, когда Джек убивает своего первого кабана, и становится страшной разрушительной силой во время заключительной охоты “дикарей” на Ральфа, хотя, как ни парадоксально, именно благодаря пожару с проходящего мимо военного корабля присылают за мальчиками спасательную шлюпку.

Менее всего двусмысленны, пожалуй, главные символы: раковина, с помощью которой созывают собрания, – символ демократии и порядка, и кабаний череп – символ социального хаоса и одновременно внешнее воплощение присущего человеческой природе внутреннего зла. Но что особенно важно, символы романа не обладают абсолютным значением. Их содержание не только меняется по мере развития сюжета (например, раковина становится пустой безделушкой, когда власть забирают “слуги черепа”), оно еще зависит от того, что в эти символы субъективно вкладывают главные герои. Тот же самый череп на полке, который в бреду Саймона станет персонифицированным злом, Вельзевулом (дьяволом) с голосом школьного учителя. (“The halt-shut eyes were dim with the infinite cynicism of adult life. They assured Simon that everything was a bad business. …at last Simon gave up and looked back; saw the white teeth and dim eyes, the blood – and his gaze was held by that ancient, inescapable recognition”.) [ II , 1, с.206] , у Ральфа вызовет злость и непонятный страх (“Asickfearandragesweptinhim. Fiercely he hit out at the filthy thing that bobbed like a toy and came back, still grinning into his face, so that he lashed and cried out in loathing” ) [II, 1, с .219] иостанетсяпростойкабаньейголовойдляХрюши.

Тут мы подошли к одной из самых интересных философских линий романа, где писатель не только переплавляет в новую художественную форму идеи о недостатках общества и человеческой природы, но и, пытаясь выяснить возможности познания этих недостатков, рассматривает персонажей в различных связях со злом. С одной стороны, нельзя забывать, что герои Голдинга – это не те конкретные мальчики со своей детской логикой и поведением, но и определенные социально-философские типы. С другой же стороны, описанный Голдингом остров – поле борьбы, которое предстанет не только столкновением антагонистических характеров, сколько конфликтом различных начал в самом человеке. В каком-то смысле “Повелитель мух” может быть назван “романом конфликтного героя”, и не случайно персонажи почти не выделены ни в начале действия, когда перед нами просто попавшие в беду школьники, ни в конце, когда офицера с проходившего мимо крейсера окружают неотличимые друг от друга, напуганные, плачущие мальчики. Возможно, Голдинг пишет не о личностях. Он пишет о самой человеческой природе в ее полярностях, которые нельзя сглаживать. Джек и Ральф, Саймон и Хрюша – все это слагаемые единого образа, и книга Голдинга – это не анализ частных случаев, а портрет самого человека – “героического и больного”. Больного, но и героического.

Главные герои “Повелителя мух” - хорошо подобранный ансамбль. В соответствии с жанром иносказания каждый как бы представляет свою определенную позицию (сторону человеческой души) в борьбе двух миров – мира дикарства, безответственности и мира здравого смысла, цивилизации. Piggy: “Which is better – to have rules and agree or to hunt and kill?” [ II , 1, с.266] На этой борьбе строится основная сюжетная линия. Автор сталкивает своих героев не только как воплощения разных типов бытового и социального поведения, но и как своеобразные теоретические позиции, как способы понимания голдинговской “истины” о природе человека, а следовательно – о причинах мировых войн и непрочности цивилизации. В связи с этой двуплановостью один и тот же персонаж может выполнять в произведении разные роли. Так, во главе лагери демократии стоит Ральф, и хотя по сюжету именно он основной противник предводителя “охотников” Джека, в философском плане дикарству противостоят прежде всего Хрюша и Саймон. Эти персонажи в конфликте цивилизации с варварством выступают как соратники, но по своему отношению к злу, в свою очередь, оказываются антагонистами.

Неуклюжий и близорукий, физически немощный, беспомощный без своих очков, толстяк Хрюша присваивает себе роль идеолога, для которого и в этой экстраординарной ситуации все логично, однозначно и просто. Это тип технократа, рационалиста, воплощенный здравый смысл. Однако, к идее о спасительной роли науки и рационализма писатель на протяжении всего своего творчества относится с неизменной подозрительностью. Главная беда Хрюши заключается прежде всего в том, что рационализм не дает ему возможности осознать сложность, многоплановость жизни, заставляя его все упрощать, все сводить к разумной, логической основе. Темная, иррациональная сторона человека для него не существует, а умение логично мыслить развито за счет интуиции. Поэтому, видя внешнее, вырвавшееся на поверхность зло, он не в состоянии найти источник. А не понимая его закономерностей, Хрюша не может использовать и единственное доступное ему оружие – рассудок. В этом контексте близорукость героя явно символична.

Но это лишь одна сторона образа, суммированная самим Голдингом в диалогах с американским литературоведом с американским литературоведом Дж.Байлсом. [ II , 2, с. 207-214] : “Хрюша не мудр. Хрюша близорук… никто не разбирается в жизни на острове хуже, чем Хрюша”. В процессе же претворения замысла многое в этом характере изменилось. Герой словно вырвался из-под контроля своего создателя, став куда противоречивее – и обаятельнее. Хрюшу с самого начала смертельно ненавидит Джек как основное препятствие своим диктаторским устремлениям, недаром именно по его советам начинается борьба за демократию, но и именно с его гибелью на острове гибнет человечность. А когда Хрюша решает пойти в лагерь Джека, чтобы высказать там все, что думает, когда перед смертью он произносит пламенную речь против “дикарства” и “убийств”:

“Which is better – to be a pack at painted niggers like you are, or to be sensible like Ralph is?

Which is better – to have rules and agree, or to hunt and kill?

Which is better, law and rescue, or hunting and breaking things up?” [II, 1, с .2 68 ]

этот “близорукий рационалист”, этот “простак” становится поистине трагической фигурой.

“Научность”, разумеется, безоружна перед той “тьмой мира”, которую пытается постичь Голдинг и в “Повелителе мух”, и в других своих книгах. Из всех подростков лишь Саймон поймет, кто этот зверь, которого сделали своим идолом охотники: “Зверь – это мы сами” (“It’s (thebeast) onlyus”) [ II , 1, с.181] , это потаенные страхи, и жестокость, едва прикрытая благовоспитанностью, и чувство стадности, и легкая готовность убивать, пока убийство ненаказуемо. Это массовый иррационализм, своими трагическими вспышками пометивший историю ХХ столетия и пошатнувший основания, на которых покоилась вера в то, что человек неизменно добр и прекрасен. Саймон достигает этого понимания интуицией, прозрением. Он просто чувствует зло как глубинную болезнь человечества и себя самого. Но только понимания, по Голдингу, еще мало: человек не должен обманывать себя, не должен закрывать глаза на правду. Он должен иметь смелость, во-первых, не убоявшись, заглянуть в собственную душу; во-вторых, суметь противостоять этому злу. Саймон погибнет, как и Хрюша. И, словно глумясь над разумом, орудием насилия и смерти станет то, что должно было служить порядку и спасению (это тоже символично). Очки, с помощью которых добывали огонь, послужат поводом к расколу и вражде. А от костра, подававшего сигнал бедствия, едва не обратился в выжженную пустыню сам остров. Благополучный финал не вносит успокоительной ноты. Он слишком хрупок, этот восстановившийся мировой порядок, он слишком откровенно пародирует детские книжки про сказочные земли со счастливым концом.

Если не считать Роджера, почти все время находящегося на заднем плане и однако различимого в гуще “племени” как готовящаяся Джеку замена, чье право на верховенство – голая звериная жестокость – самая зловещая фигура в романе. Автор часто сравнивает его с животным, зверем. И только в одной, довольно короткой третьей главе несколько раз использует для его характеристики слово “mad” – бешеный, безумный. Джека не интересует природа зла, но как человек действия и прирожденный политик, он берет его на вооружение: раз Зверь, выдуманный или реальный, появился в существовании героев, значит к нему нужно приспособиться, тем более что это выгодно для достижения власти. Джек действительно прирожденный лидер: он не теряется в непредвиденных ситуациях, тонко чувствует настроения толпы и умело ею манипулирует. И в этом смысле он не допускает таких досадных промахов, как Ральф (Вспомним хотя бы ту сцену на берегу, когда Джек снова объединил воедино уже рассыпающееся племя, ловко замяв вопрос о лидерстве и переключив внимание перепуганных грозой мальчишек на ритуальные пляски (9 глава). Умело используя страхи мальчиков, апеллируя к самому темному, первобытному в их душах, освобождая их от чувства ответственности и долга, Джек захватывает на острове власть. Если к тому же вспомнить его демагогию в начале романа: “We’regottohaverulesandobeythem. After all, we are not savages. We’reEnglish, andtheEnglisharebestateverything” [ II , 1, с.59] , то действительно получится законченный образ диктатора фашистского толка.

Ральф первым появляется и последним уходит со страниц книги, и многие события читатель видит как бы его глазами. Это простой здравомыслящий подросток, в котором ум и страсти как будто бы сбалансированы. Обстоятельства делают его руководителем, но удержать власть он не может. Он, увы, неполитик: оннеумеетуправлятьдругими, унегонетинеобходимогоскладамышления: “By now Ralph had no self-consciousness in public thinking, but would treat the day’s decisions as though he were playing chess. The only trouble was that he would never be a very good chess player”. [ II , 1, с.170] Кроме того, в начале он, как и большинство героев, не понимает ни самого себя, ни человеческой природы, ни сил, игрушкой которых они стали. Ральф слишком часто – и слишком откровенно – впадает в отчаянье и признает себя побежденным: “Sowecan’thaveasignalfire… We’rebeaten”.[ II , 1, с.201] авторитетный лидер не может позволить себе неуверенность, колебания, нерешительность, а тем более в присутствии своих людей: “Ralphwasvexedtofindhowlittlehethoughtlikeagrownup… Only, decided Ralph as he faced the chief’s seat, I can’t think. Not like Piggy”. [ II , 1, с.171] Ральф слишком осторожный, слишком мягкий и сомневающийся, что несомненно чувствуют другие. Джек словно озвучивает всеобщее подозрение: “He (Ralph) islikePiggy. He says things like Piggy. He isn’t a proper chief” [II, 1, с .214] .

Однако к концу книги Ральф начинает обретать понимание и плачет о “конце своей невинности, о темноте сердца человеческого”. Он единственный, кто на протяжении всего поветсвования меняется, взрослеет, проделывает трудный путь от незнания к знанию. Подобный путь всегда мучителен: он ведет к истине через вину (в данном случае – причастность к гибели Саймона), через осознание этой вины, и, наконец, через страдание, как чуть ли не единственную возможность человеческого развития. И один уже факт существования такого пути очень важен для писателя. Ведь основная беда современного человека, считает Голдинг, заключается в том, что он себя не понимает, не может разобраться в своих инстинктах, которые как раз и приводят к всевозможным бедам. А выявление темных сторон души как раз позволит людям меньше становиться их жертвой, откроет возможности для нравственного прогресса.

Фантазия Голдинга выявляет реальные опасности, которые должны быть осознаны – а значит, хотя бы отчасти преодолены. Нравственный прогресс для Голдинга – это не фантазия, он в него верит, поэтому и написал свой роман-предупреждение. Да и сам “Повелитель мух” несмотря на трагическую окраску все-таки не беспросветно мрачен. Торжество зла не вызывает здесь ощущения фатальной неизбежности, хотя бы потому, что целеустремленный “охотник” Джек завоевывает власть в борьбе с явно неравными и плохо подготовленными противниками. У одного из них нет сил и ловкости (Хрюша), у другого нет способности убеждать (Саймон), у третьего – умения руководить. Ни один не обладает цельностью, одновременно силой и умом – комплексом качеств, необходимых и для познания, и для действия. Как справедливо писал критик журнала “MarxistToday”: “На земле всегда живут … жаждущие крови психопаты, но они приходят к власти только при определенном состоянии общества”. В “Повелителе мух” психопат достигает власти потому, что здравые демократические силы оказались слабы и не сумели остановить его. Необычен финал романа. Несколько условная его концовка заключается в том, что на последних страницах автор резко смещает масштаб описываемых событий, меняет точку зрения, систему координат, в которой они рассматриваются.

Когда напряжение романа достигает высшей точки, и остров пылает, подожженный “охотниками”, Ральф, спасаясь от преследователей, вдруг натыкается на офицера подошедшего корабля. И уже глазами взрослого человека мы видим, что все эти фашиствующие дикари – просто стайка перемазанных глиной малышей. Так что это, happyend? Значит, здравомыслие существует, а события на острове были, в конечном счете, хоть и жестокой, но все-таки детской игрой? Нет, Голдинг совсем не ставит под сомнение свои выводы. Подобный прием не сужает, а, наоборот, расширяет границы применимости всего построения. Мир взрослых, о котором мы забыли, но о котором часто вспоминал Хрюша, действительно существует. Но он не противопоставляется, а уподобляется миру “дикарей”, так как в нем бушует еще более страшная и разрушительная война. При этом уподобление, тщательно и постепенно усиливая аналогию, проводится с самого начала романа: самолет с детьми был с самого начала атакован и подожжен вражеским истребителем (“Wewasattaсked”) [ II , 1, с.41] , родители ребят скорее всего погибли (“Didn’tyouhearwhatthepilotsaid? About the atomic bomb. They’realldead.”) [ II , 1, с.41] , европейская цивилизация в руинах. (“Roger’s arm was conditioned by a civilization that knew nothing of him and was in ruins.”) [ II , 1, с.112] И, наконец, не надо забывать эпизод, когда вымышленный ребятами “Зверь” действительно появляется в ответ на их ожидание получить хотя бы весточку из мира взрослых – это мертвый парашютист, опустившийся на гору, где горит сигнальный огонь.

Нет, концовка конечно же не решает ни одной из поставленных в романе проблем, а только еще больше заостряет их. Чего стоит один офицер с военного корабля, который представляет мир взрослых, но по сравнению с Ральфом выглядит ничего не понимающим ребенком. Эта ирония в финале нужна Голдингу, по-видимому, и для того, чтобы заставить читателя задуматься над описанными событиями, активизировать его мысль. Первостепенной задачей его “моральных уроков” является не только утверждение каких-либо постулатов, сколько подрыв “прописного оптимизма”, расшатывание в сознании читателей устоявшихся штампов, стереотипов мышления. Голдингу необходимо растревожить читателя, заставить пересмотреть сложившиеся представления. И, ведя героев и читателя от иллюзий, от видимости явлений к их настоящей сущности (как это понимает сам автор), Голдинг создает атмосферу напряженного этического размышления.

2. Речевая картина в романе

а) авторская речь

Художественное произведение, выражающее сложные и противоречивые отношения реальной действительности, – само явление многогранное, многоаспектное. Оно представляет собой замкнутую словесно-художественную структуру, обязательным признаком которой является ее целостность. Композиционно-стилистическим центром большинство исследователей признают образ автора. В нем синтезируются разные формы речи, определяющие характер основных частей прозаического текста – авторского повествования и диалога.

Структура произведения окрашивается взаимодействием разных субъективно-стилистических типов: автор – рассказчик – герой. Сфера автора – повествование, ориентированное на нормы литературного языка; сфера героя – диалог, свободно включающий разговорно-просторечные элементы. Между этими крайними типами нередко появляется посредник – рассказчик, и автор полностью или частично “уступает” ему место.

Создавая художественное произведение, автор выбирает не только предметы и явления действительности, но и форму рассказа о них. Авторский угол зрения, авторский взгляд, авторское отношение действительно пронизывает и скрепляет все произведение и объясняет место, роль, функцию каждого элемента словесно-художественного произведения, степень и формы авторской активности различны. В современной лингвистике существует довольно много терминов для обозначения исходной позиции, избираемой автором для наблюдения за объективной реальностью и ее отображения в виде определенной художественной модели, более или менее отдаленной от объекта. Так, Е.А.Гончарова предлагает термин “авторская или повествовательная перспектива”. Все наблюдаемые в художественной прозе разновидности повествовательных перспектив можно условно свести а двум обобщенным видам:

1) Всеобъемлющая (неограниченная) повествовательная перспектива.

2) Концентрированная (ограниченная) повествовательная перспектива.

В первом случае, к которому несомненно можно отнести повествование в романе “Повелитель мух”, автор эпически дистанцируется от изображаемого, он как бы стоит над описываемыми событиями и героями, свободно переходя от одного героя к другому, от героя к герою, он способен “путешествовать” во времени пространстве и проникать в тайные мысли своих персонажей. Текстовое целое, таким образом, не ориентировано на личный план повествователя. Действует единый, объемлющий всех персонажей и все точки сюжета кругозор автора – повествователя. Как пишет М.М.Бахтин: “Объемлющий кругозор автора обладает по сравнению с кругозорами персонажей огромным и принципиальным избытком”. [ I, 3, c.82] Неограниченная повествовательная перспектива реализуется в текстах с аукториальным рассказчиком в форме 3 лица единственного числа. При этом рассказчик не принадлежит к действующим лицам художественного произведения и не обозначен в тексте именем собственным. Этот тип повествователя называют также “объективным” или “объективированным автором-повествователем”.

Объективация действительности предполагает процесс отделения образа от автора, отображение действительности с присущими ей объективными закономерностями. При этом авторское отношение к происходящему ярко эмоционально (ибо писатель не может быть равнодушным к своему творению), хотя по соображениям художественного порядка не находит (полностью или частично) своего внешнего выражения. Приговор писателя над изображаемыми явлениями выражается не прямо, а опосредовано: системой образом, системой ситуаций, логикой развития действия, освещением поведения персонажей. Решение проблемы объективации действительности обязывает автора подчинить свой “приговор” этой задаче, заглушить прямой авторский голос, “передоверить” передачу личных взглядов языку искусства. Писатель заставляет забыть читателя забыть об авторе, своим искусством создает иллюзию, что автора нет, – есть только изображаемая действительность. Классик “трезвого реализма” Флобер писал так: “По-моему, романист не имеет право высказывать свое мнение по поводу того, что совершается в этом мире. Он должен уподобляться в своем творении Богу, то есть создавать и молчать”. [ II, 5, с. 247]

Все сказанное выше в полной мере относится к произведению Голдинга “Повелитель мух”. Автор как будто нейтрален, непричастен, незрим. В повествовании нет никакого фиксированного временного плана (связанного обычно с наличием рассказчика), но события просто изображаются как имевшие место посредством форм прошедшего времени. Такой объективированный способ повествования тяготеет к нейтральной “повествовательной норме”, ориентированный на “образованный разговорный узус”, включающий на равных правах книжные и разговорные элементы при условии их относительного равновесия. Речь автора характеризуется литературностью, корректностью лексики, грамматического строя синтаксических единиц в отличие от субъективированного повествования, которое всегда социально типизировано и одновременно подвержено индивидуально-психологической стилизации.

В объективированном типе повествования авторская речь контролирует, направляет, развивает сюжетную линию. Авторская речь представляет читателю место действия, описывая попутно пейзаж, погоду, временные характеристики происходящего. Авторской речью вводит речь персонажей – прямая речь, которая сопровождается при этом “прорисовыванием” их мимики, жестикуляции, действий и поступков, которые дополняют, поясняют, иллюстрируют возникающие в уме читателя образы. Помимо всего вышеперечисленного прерогативой авторской речи является обращение к внутренним мотивам и переживаниям героев.

Для примера возьмем отрывок из самой первой главы.

“The fair boy was peering at the reef through screwed eyes”

“All them other kids, the fat boy went on.” “Some of them must have got out. They must have, mustn’t they?”

“ The fair boy began to pick his way as casually as possible towards the water. He tried to be offhand and not too obviously uninterested, out the fat boy hurried after him”. [II, 1, с . 40-41 ]

Казалось бы, такой маленький отрывок; что можно в нем выразить? Итак, мы видим героев – Ральфа и Хрюшу – и рисуем себе их образы именно с учетом данной автором информации. Слова “fat” и “fair” являются для нас пока их единственным различительным признаком. Повествователь как будто совершенно нейтрален, отстранен. Он просто перечисляет события в той последовательности, в которой они имели место: вот светловолосый мальчик посмотрел на риф; толстый мальчик что-то сказал; светловолосый направился к воде, а толстый поспешил за ним… Однако помимо констатации “голых” фактов автор дает их характеристику; он вычленяет в происходящем определенные детали, и детали не случайные. Ральф не просто посмотрел на скалу, для описания этого действия используется глагол “peer”, семантика которого предполагает определенную дополнительную информацию: “peer – tolookwithdifficultyatsomethingorsomeoneespeciallybecauseyoucannotseeverywellorthereisnotenoughlight”. [ II , 2] При этом глагол снабжен обстоятельством, довершающим картину: риф – вдалеке, поэтому приходится щуриться; к воде же Ральф направился, пытаясь выглядеть небрежным и незаинтересованным, однако не слишком откровенно, чтобы, по-видимому, не задеть Хрюшу. Хрюша же не просто последовал за ним, а проявил поспешность, что выдает повышенную заинтересованность в человеке.

Так в крохотном отрывке автор дает нам массу дополнительных мелочей, нюансов, оттенков, несомненно, рассчитанных на оказание определенного рода влияния на наше восприятие. Разумеется, подбор всех этих деталей целенаправлен, и в этом тоже проявляется опосредованное авторское вмешательство.

Конечно же, для автора первостепенной задаче – целью создания им своего творения – является выражение некой идеи. Писатель всегда стремится донести до окружающих плоды своего опыта, размышлений. Однако специфика литературного искусства в том и состоит, чтобы не просто последовательно изложить и, может быть, даже обосновать свои умозаключения, но силой своего таланта подвести читателя к необходимым выводам, которые он должен сделать непременно сам.

Слишком откровенно выраженная авторская любовь (как и авторская ненависть) к своему персонажу помогает нам с несомненностью уяснить взгляды автора, но поверить в спонтанность (лат. spontaneus – возникающий вследствие внутренних причин, без воздействия извне) этого персонажа, в его жизненность, независимость от авторского произвола существование – мешает.

Прямое вмешательство автора в слова и действия персонажа, а также непосредственное выражение свое симпатии или антипатии затрудняет объективацию действительности, подрывает у читателя веру в реальность изображенного мира, снижает искренность эмоциональных переживаний.

Ученый-педагог А.М. Левидов, занимающийся проблемой соотношения категорий автор – персонаж – читатель, выделяет три основных закона любого творчества. Следуя им, писатель действительно приобретет убедительность:

1. Автор не может не давать себя:

“Все произведения поэта, как бы они ни были разнообразны и по содержанию, и по форме, имеют общую им все физиономию, запечатлены только им свойственной особостию, ибо все они истекли из одной личности, из единого и нераздельного Я”. [ I, 4, с. 307]

2. Автор обязан давать себя:

“Можно знать факт, видеть его самолично сто раз и все-таки не получить такого впечатления, как если кто-нибудь другой, человек особенный, станет подле вас и укажет вам тот же самый факт, но по-своему, объяснит его вам своими словами, заставит вас смотреть на него своим взглядом. Этим-то влиянием и познается настоящий талант”. [ I, 1 1, с. 73-74]

2. Автор должен не давать себя (“умереть”):

“…Первое лицо, кем не должен интересоваться художник, – это он сам”. [ II, 6 , с.468]

На наш взгляд, Голдинг в своем романе “Повелитель мух” преуспел в “объективации действительности”. Читая его, и в самом деле поддаешься иллюзии. Что автора нет, есть лишь остров, затерянный в океане, стайка чумазых мальчишек и жизнь, идущая своим чередом. Читатель забывает, что именно автор устроил свое творение таким образом, что характеры столь правдоподобны, что перед глазами встают живые люди, и жизнеописание превращается в саму жизнь.

Даже в самых, казалось бы, нейтральных авторских описаниях внешности, действий, окружения, героя можно обнаружить лингвостилистические явления, свидетельствующие об экспрессивной оценке персонажа со стороны автора, действующей в рамках определенной типологической модели (положительный, отрицательный герой, сатирический образ и т.д.) Подобное, выраженное в тексте, отношение автора к персонажу может рассматриваться как часть важной текстовой категории – его субъективно-оценочной модальности.

Субъективно-оценочная модальность реализуется в характеристике героя либо как оценка общего, единого типа (комическая, сатирическая и т.д.), либо как совокупность оценочных нюансов разного типа (сочетание комического и драматического моментов описания, положительной и отрицательной оценок и т.д.)

Ярким примером подобного совмещения оценочных нюансов в романе “Повелитель мух” является, на наш взгляд, образ Хрюши. Это, несомненно, комический персонаж, который, однако, по мере развертывания повествования оказывается поистине трагическим.

Как же выражает свою оценку автор?

Прежде всего, через описание внешнего вида героя. Возьмем первую главу и первую презентацию Хрюши: “He was shorter than the fair boy and very fat. He came forward, searching out safe lodgments for his feet, and then looked up through thick spectacles.” Так он выглядит. Его манера говорить – какая-то суетливо-заискивающая, и говор – просторечный, искажающий нормы языка. Хрюша неловок, неуклюж в движениях, страдает одышкой. Не поспевая за ладным Ральфом, он говорит: “ Igotcaughtup!.. I can’t hardly move with all these creeper things”. Его комичность проявляется и в ситуационной характеристике (в том, что с ним происходит): Хрюша объелся диких фруктов, и последствия не заставили себя долго ждать. “He put on his glasses, waded away from Ralph and crouched down among the tangled foliage“. Наконец, образ Хрюши дается читателю в резком контрасте со спокойным, независимым, грациозным Ральфом, что усиливает комичность и нелепость первого. ДостаточносравнитьописаниеХрюшисописаниемРальфа: “He was old enough, twelve years and a few months, to have lost the prominent tummy of childhood; and not yet old enough for adolescence to have made him awkward. You could see now that he might make a boxer, as far as width and heaviness of shoulders went, but there was a mildness about his mouth and eyes that proclaimed no devil.” Когда читаешь эти строки, создается ощущение, что автор сам любуется своим героем; он описывает его с теплотой и явным удовольствием, отсутствующими в характеристике Хрюши. Там писатель скорее досадует на нерасторопность, неуклюжесть своего персонажа. Контраст усиливается при описании жестов героев, того, как они двигаются. Смелый, подвижный, порывистый Ральф: “… hetrippedoverabranchwithacrash” – выгодно выделяется на фоне нескладного Хрюши, который тяжело дышит, медленно двигается, всего боится и потому осторожничает: “Piggytookoffhisshoesandsocks, rangedthemcarefullyontheledge, andtestedthewaterwithatoe”.

Роль всеобщего посмешища, козла отпущения, которую приходится играть Хрюше, многократно утверждается, подтверждается оценками его со стороны других героев (что тоже является важной составляющей модально-одиночного компонента). “Piggy”, “Fatty”, “Fatslug” – так называют его другие. ВдевятойглавеавторужеоткрытоговоритоположенииХрюшивобществесверстников: “Piggy once more was the center of the social derision so that everyone felt cheerful and normal”. Однако, вчитываясь, мы не можем не ощутить вдруг авторского сочувствия этому герою. С одной стороны, он нелеп в своей гиперосторожности, с его претензией на взрослость и псевдонаучными речами, пытающимися обосновать и объяснить все беды доводами разума. Но с другой, жизнь его на острове бесконечно трудна. Он непривлекателен, беспомощен, все его пинают и унижают. Но именно Хрюша – носитель справедливости на острове, он свято верит, что “what’sright’sright”, именно он – самый ярый, деятельный, активный борец за мир, за то, чтобы “всем было хорошо”, и именно с его гибелью на острове начинается беспредел. Оценка автора в данном случае явно неоднозначна, она трансформируется в процессе развития сюжета – образ выходит несмотря на все изъяны очень обаятельным. Хрюша – новатор, егодевиз: “We could experiment”. Этот факт признается и автором, и всеми героями: “Theboysbegantobabble. Only Piggy could have the intellectual daring to suggest moving the fire from the mountain”. Его способности мыслить, логически рассуждать втайне завидует Ральф: “Icanthink. Not like Piggy”. Наконец, именно в уста Хрюши влагает автор мудрые, на удивление взрослые мысли, которые невозможно было бы доверить нелюбимому герою.

В объективированном типе повествования, где автор не выступает открыто, “не оценивает и не судит”, авторская оценка все же, конечно, присутствует. Она в конструктивных формах, в особенностях строя произведения, в том, как автор заставляет “говорить факты”. Писатель может остро сочувствовать героям, плакать вместе с ними – и при этом внешне оставаться равнодушным и холодным. В этом случае особенно важен отбор и группировка языковых элементов. В целях иллюстрации этого приема выражения авторских интенций рассмотрим сцену охоты из восьмой главы.

С самого ее начала ощутимо некое напряжение, подготовленное предваряющими сцену охоты событиями: во-первых, произошел раскол единого до того коллектива, столкнулись два лидера, и во-вторых, непосредственно перед описанием охоты Голдинг дает короткий, но емкий по эмоциональному наполнению эпизод с Саймоном, забравшимся в самую глубь леса, тревожащий своей незавершенностью. Итак, автор сохраняет как будто спокойно-объективный тон, но это спокойствие мнимо. Ощущение тревоги нагнетается такими деталями как напоминание о прошлой жизни (раньше эти дети, которые с таким воодушевлением отправляются на охоту, пели в церковном хоре) и сравнение “племени” Джека с ангелочками, на которых они были так похожи в той далекой прошлой жизни: “Eachofthemworetheremainsofablackcapandagesagotheyhadstoodintwodemurerowsandtheirvoiceshadbeenthesongofangels”. Все охотники, и в первую очередь сам Джек, пребывают в каком-то приподнятом, возбужденном состоянии, но оживление это скорее негативное, нервное, что подтверждается подбором лексики: “crisis”, “nervously”, “tormentedprivatelives”. На этом фоне странно и угнетающе воспринимается радость Джека, который, кажется, единственный чувствует себя “в своей тарелке”: “Hewaslookingbrilliantlyhappy”, “Hewashappyandworethedampdarknessoftheforestlikehisoldclothes”.

Но вот охотники углубились в лес и обнаружили следы дикой свиньи. Здесь автор приостанавливается и рисует события в несколько замедленном темпе, что усиливает впечатление. Эта заминка, крадущиеся шаги, перешептывания (“nowind”, “hestoleaway”, “toinchforward”) напоминают нарочитое нагнетание атмосферы. Затем следует сигнал “Now!”, и автор резко меняет темп описания, наращивая динамизм. Теперь в свои права вступают лексические единицы с совершенно иной семантикой. Это многочисленные глаголы движения с дополнительным значением скорости, порыва: “rush”, “crashaway”, scatter”. Кроме того, в одном только коротком абзаце мы встречаем массу звукоподражательных глаголов, ярко иллюстрирующих неистовое “звучание” погони: “shriek”, “squeal”, “gasp”, “scream”.

В повествование очень органично вплетается пейзаж. Как известно, пейзаж также является средством выражения авторской оценки. Природа с ее символичностью приобретает в повествовании совершенно определенный смысл, ее существование подчиняется замыслу создателя произведения. Пейзаж есть неотъемлемая, но подчиненная часть единого композиционного целого. Неотразимо воздействуя на душу человека, пейзаж в произведениях искусства и литературы и сам становится отражением внутреннего мира человека, его меняющегося душевного состояния.

Как заметил однажды Гегель: “Пестрое, многоцветное оперение птиц блестит и тогда, когда его никто не видит, их пение раздается и тогда, когда его никто не слышит. Кактус, цветущий в продолжение одной ночи, увядает в малодоступных диких местах, не возбуждая ни в ком восхищения. Но в художественном произведении природа не обладает таким наивно самодостаточным существованием”.

С пейзажем происходит то же самое, что и с портретом, или с выразительной художественною деталью. Нет беспристрастных портретов. Не бывает случайных подробностей. Нет и нейтральных пейзажей. Независимо от роли, которую автор отводит в своем произведении пейзажу, только обозначив с его помощью место и время действия или же, напротив, активно вводя в круг событий – комических, драматических, героических – пейзаж призван создать у читателя соответствующее настроение – рассмешить, напугать, растрогать.

В пейзаже сконцентрированы, кажется, все краски эмоциональной лирической палитры, все основные средства романтического стиля – книжно-поэтическая лексика, эпитеты, сравнения, резкая метафоризация: “brightflowers”, “butterfliesdancedroundeachother”, “Theafternoonworeon, hazyanddreadfulwithdampheat”.

Вообще вся сцена охоты построена на контрастах: беззаботный танец бабочек на залитой солнцем лужайке, безобидные поросята, припавшие к боку матери, – и вдруг вся эта полуденная идиллическая неподвижность, умиротворение взрывается безудержной травлей, криками, болью. Обманчивая тишина оборачивается лишь затишьем перед бурей. На фоне безмолвия первозданной нетронутости особенно дико и противоестественно выглядит эта охота, несущая неумолимую смерть. Параллелизмоднородныхчленовнакаляетдопределаибезтогонапряженнейшуюатмосферу: “This dreadful eruption from an unknown world made her frantic: she squealed and bucked and the air was full of sweat and noise and blood and terror”.

Для этой части главы вообще характерны длинные сложные предложения, соединенные сочинительной связью. Они емки по содержанию, в них большое количество глаголов действия, что способствует передаче духа погони с ее стремительностью и неразберихой.

Но вот цель достигнута – израненная свинья, наконец, поймана и добита. Динамика эпизода преодолела свой пик и пошла на убыль. Что же происходит в природе? Бабочки по-прежнему танцуют свой бесконечный бессмысленный танец, в лесу опять тишина. Вроде бы ничего и не случилось. Однако ушло ощущение беззаботной неги, невинности природы. Сама тишина теперь кажется не умиротворенной, а зловещей: свершилось зло – быть беде.

Порою автор так прячется за бесстрастием своих построений, что стуит больших трудов распознать, что чувствует он сам. Такова позиция Голдинга в “Повелителе мух”. Лишь изредка прорывается обнаженное чувство самогу писателя. Так, например, в сцене охоты в предложении : “Thetrailingbuttshinderedher (thepig) andthesharp, cross-cutpointswereatorment”, когда автор вдруг на секунду словно оказывается в шкуре свиньи, дает мир сквозь ее ощущения, мы понимаем, насколько болезненно и мучительно для него то, что происходит.

Зачастую автор обрывает повествование и, так и оставив эпизод незавершенным, переходит к другому. Повествование, таким образом, последовательно развивается то в одном, то в другом плане. Позже писатель возвращается к неоконченному эпизоду и продолжает его с того самого места, где остановился. Такая подчеркнутая незаконченность, обрывистость стала композиционным приемом интригующего повествования. Разные повествовательные планы могут быть как соотнесены, сопоставлены, так и противопоставлены. В целях усиления контраста между какими-либо событиями или героями Голдинг часто прибегает к этому приему. Так, в восьмой главе противопоставляются целых три пространственных плана: пляж, где строят хижины и разводят костер, отдаленная часть леса, где охотится “племя” и труднопроходимые джунгли. Соответственно в личностном плане сталкиваются три мироощущения: Ральф и Хрюша – Джек – Саймон.

Основу “объективного” повествования образуют слова общелитературные. Яркая, стилистически окрашенная лексика (просторечия, высокий стиль, архаизмы и т.д.) требует особой, дополнительной мотивировки. В повествовании этого типа она иллюстративна и резко противопоставлена авторской речевой манере. Вот почему большую роль здесь играют тонкие, едва заметные сдвиги в употреблении слов. Благодаря этим особенностям употребления даже нейтральная лексика становится экспрессивной.

Если мы рассмотрим эпизод погребения тела Саймона в море, мы увидим, что он особенно насыщен возвышенной, поэтической лексикой. В этом тоже прорывается авторское восприятие, отношение к своему герою.

“The edge of the lagoon become a streak of phosphorescence which advanced minutely, as the great wave of the tide flowed. The clear water mirrored the clear sky and the angular bright constellations. The line of phosphorescence bulged about the sand grains and little pebbles; it held them each in a dimple of tension, then suddenly accepted them with an inaudible syllable and moved on”. [II, 1, 236]

Сцена описана с необычайной нежностью и лиризмом. Саймон как бы и не умер. Никто не видел присущей смерти неприглядности; никто не обнаружил изуродованного, растерзанного тела – волны забрали его к себе и предусмотрительно смыли с песка следы крови. Он перешел в мир иной. “The water rose further and dressed Simon’s coarse hair with brightness. The line of his cheek silvered and turn of his shoulder became sculptured marble”. [ II , 1, 237] Эта сцена необычайно красива, она несет в себе истинное умиротворение, а не отчаянье. Здесь особенно ярко проявляется трепетное отношение автора к одному из своих самых любимых героев.

б) несобственно-прямая речь как контаминация авторского и персонажного планов.

В рассматриваемом произведении речь автора постоянно перебивается то прямой речью его героев, то документальным или лирическим отступлением, то косвенной, то несобственно-прямой речью. Однако показательно, что к косвенной речи Голдинг прибегает крайне редко. Косвенная речь как особый способ изображения чужой речи используется в тех случаях, когда важна не языковая форма чужого высказывания, а его содержание, заключенная в нем информация. И если прямая речь – способ речи, обеспечивающий речевую автономию действующих лиц, то косвенная – это скорее форма сосуществования авторской речи и речи персонажей, стилистические задачи которой лишь опосредованно связаны с характеристикою персонажа, по сути же это просто новая по сравнению с авторской речью форма фабульного развития художественного произведения. В следующем примере Роберт передает Роджеру слова, произнесенные Джеком, и здесь, несомненно, важен лишь сам факт, а не характеристика Джека: “Thechiefsaidwegottochallengeeveryone”.

Что касается форм несобственно-прямой речи, в которой проявляется принцип речевой совмещенности автора и героя, то в произведении Голдинга “Повелитель мух” можно обнаружить достаточно много примеров ее употребления.

Представляя собой лингвостилистическое совмещение авторского и персонажного планов повествования, несобственно-прямая речь в художественном произведении оказывается связанной, с одной стороны, с авторской речью, а с другой – с остальными способами передачи чужих речи и мыслей: прямой, косвенной речью, внутренним монологом. Подобная двусторонняя стилистическая связь реализуется неоднородным включением несобственно-прямой речи в ткань художественного произведения. Обладая относительной изолированностью внутри контекста, тенденцией ко внутренней самоценности, предложения несобственно-прямой речи, тем не менее, тесно соотнесены с окружающим их контекстом. Существуют как имплицитные, так и эксплицитные виды присоединения несобственно-прямой речи. Однако для “Повелителя мух” характерно имплицитное присоединение, без специальных лексико-грамматических соединительных элементов. Несобственно-прямая речь при этом всегда следует за авторскою речью. Содержание авторской речи на границе с несобственно-прямой речью представляет собою, как правило, описание действий, состояний персонажа, подготавливающее читателя к восприятию мыслей героя, которые определяют его поведение в данный момент. Это может быть далее описание явлений, людей, предметов, которые вызвали определенные раздумья, эмоции персонажей, например: “Inamomenttheplatformwasfullofarguing, gesticulatingshadows. To Ralph, seated, this seemed the breaking-up of sanity. Fear, beasts, no general agreement that the fire was all-important: and when one tried to get the thing straight the argument sheered off, bringing up fresh, unpleasant matter”. [ II , 1, c .149]

В приведенном отрывке автор сначала дает описание происходящего как бы со стороны, затем уточняет, как все это видится Ральфу, и лишь потом, очень плавно, без каких-либо формальных показателей, переходит на личный план персонажа.

Многие исследователи указывают на возможность выделения двух видов несобственно-прямой речи или речи персонажей. Существуют и термины для определения этих двух типов: авторская несобственно-прямая речь, где при маркированном, сильном авторском плане появляются элементы речевого строя персонажей, и персональная, или персонажная, несобственно-прямая речь – с индивидуализацией речевого плана персонажей.

Возможно и условное равновесие авторской и персонажной речи в рамках несобственно-прямой речи, причем обе линии изложения сохраняют относительную лингвостилистическую самостоятельность.

Авторская несобственно-прямая речь зарождается обычно как микроформа внутри собственно авторского предложения в виде цитатных вставок из речи героев, где мы имеем дело, по существу, не с речью персонажей, а с точкой зрения автора, облеченной в их формы словоупотребления. Персонаж, таким образом, становится и объектом художественного изображения, и его соучастником. Точка зрения персонажей используется, как правило, при портретных, пейзажных зарисовках, изображении значимых для фабульного развития мест действия и т.д.

Что касается оформления авторской несобственно-прямой речи, здесь обнаруживаются, как правило, специальные средства связи с окружающим ее авторским контекстом, куда относятся, в первую очередь, лексические, синонимические и местоименные повторы с их дальнейшим варьированием внутри комплекса несобственно-прямой речи, а также союзы, союзные слова, частицы и некоторые местоименные наречия, способные выступать в союзной функции.

Внешние же границы персональной несобственно-прямой речи обнаруживают обособленность от авторской речи, что выражается в лингвостилистической самостоятельности составляющих ее предложений. Таким образом, персональная несобственно-прямая речь обычно выступает в виде многочленного синтаксического комплекса, интонационно, графически, и структурно вычленимого из авторской речи. Для этого вида несобственно-прямой речи характерны, в первую очередь, вопросительные предложения с разной степенью вопросительности, неоднократно повторяемые восклицательные, односоставные предложения с оценочной семантикой, т.е. синтаксические структуры разговорной речи. Стилистические функции персональной несобственно-прямой речи состоят, прежде всего, в создании индивидуализирующего колорита художественного произведения, поэтому со стороны лексики ее отличает обилие характерологизмов, архаизмов, профессионализмов, жаргонизмов и т.д.

Однако отнесение форм несобственно-прямой речи к тому или иному ее виду в произведении Голдинга “Повелитель мух” довольно затруднительно. С одной стороны, несобственно-прямая речь здесь представлена в виде самостоятельных предложений, лишенных каких бы то ни было специальных присоединительных средств. С другой стороны, речь персонажей в силу близости ее строя строю авторской речи не индивидуализирована и не выделяется своим разговорным характером.

Для голдиновской несобственно-прямой речи типична разорванность. В рамках одного или нескольких абзацев, тематически связанных между собой, авторское повествование неоднократно разрывается одиночными предложениями-цитатами из речи персонажей, что придает в целом эпическому строю изложения определенные драматизирующие элементы. “…Ralph went carefully over the points of his speech. There must be no mistakes about this assembly, no chasing imaginary…

He lost himself in a maze of thoughts that were rendered his lack of thoughts that express them. Frowning, he tried again this meeting must not be fun, but business”. [ II , 1, c .133]

Авторская речь чередуется с внутренней речью героя, при этом графическая смена планов маркирована лишь красной строкой, с которой начинается новая форма речи. Писатель словно окунает нас в мысли персонажа, а упомянутое чередование, раздробленность несобственно-прямой речи целенаправленно создает впечатление сбивчивости мыслей Ральфа, его растерянность. Он понимает, что необходимо сосредоточиться и продумать предстоящую речь, но мысли ускользают от него.

В следующем примере из шестой главы мы видим, как авторское повествование переходит на личностный план Саймона. “He sighed. Other people could stand up and speak to an assembly apparently, without that dreadful feeling of the pressure of personality, could say what they would as though they were speaking to only one person. He stepped aside and looked back”. [ II, 1, c.166] Здесь речь автора как бы обрамляет мысли Саймона в пределах одного абзаца.
Несобственно-прямая речь играет роль эмоционально-субъективного усилителя авторского описания, с ее помощью мы гораздо более отчетливо можем представить себя на месте героя, почувствовать его состояние.

Зачастую наиболее рельефным признаком, по которому можно отличить несобственно-прямую речь в составе авторской являются восклицательные и вопросительные зачины, играющие роль границы двух разных стилистических слоев. Вот пример рассуждений Ральфа, оформленный в виде несобственно-прямой речи: “Again he fell into that strange mood of speculation that was so foreign to him. If faces were different when it lit from above and below what was a face? What was anything?”. [ II, 1, c.133] В подобных структурах вопросительная семантика затушевывается или совсем устраняется эмоционально-оценочными компонентами содержания, формальные показатели, однако, наследуются у вопросительного предложения. Возникает риторический или формальный вопрос с нулевой степенью вопросительности, что мы наблюдаем в приведенном выше примере. По сути, это вопросы, которые задает не Ральф, а автор, и не только себе, но и всем нам.

В рассматриваемом романе есть еще несколько примеров употребления несобственно-прямой речи. Диагностично, что, за малым исключением, все они отражают субъектный план всего двух героев: Саймона и Ральфа. Несобственно-прямая речь как максимально приближенная к авторской форма несомненно предполагает близость позиций персонажа и автора. Сливая свой голос с голосом определенного героя, писатель демонстрирует, насколько близки их точки зрения, мироощущения и нравственные ценности. Именно Саймон, полусвятой, полуфилософ, и в еще большей степени Ральф, который, так же как и сам Голдинг, мучительно постигает человеческую природу. С Хрюшей, несмотря на увеличивающуюся по мере приближения к развязке симпатию, автор, тем не менее, держит дистанцию и показывает его читателю всегда лишь извне, со стороны. Ни разу не обращается писатель к внутреннему миру Джека, которого мы видим лишь во внешних проявлениях. О движениях его души мы можем судить только по словам, поступкам, порывам Джека. Вот он покраснел, вот у него дрожат руки – что он чувствует? Автор не приближается так близко к этому герою. Его позиция чужда и непонятна ему.

В уста Ральфа и Саймона Голдинг вкладывает свою, найденную и выношенную в муках истину о том, как темна и непредсказуема человеческая душа и как легко цивилизованный человек может превратиться в зверя. Это улавливают и Ральф, и Саймон. Этого не видят (или не хотят видеть) ни Джек, ни Роджер “I’mpartofyou”, [ II, 1, c.221] говорит зверь в виде свиного черепа Саймону. “I’m frightened. Of us”, [II, 1, c.187] признается Ральф. Оба они понимают, что бояться надо людей, вернее, “зверя, который живет внутри каждого человека”, а не мифического, вымышленного чудовища, который сродни языческим богам, признается причиной всех бед и несчастий.

Итак, несобственно-прямая речь как способ субъективации авторского повествования, сравнительно легко выделяется, так как, во-первых, разговорно-просторечные особенности речи персонажа хорошо различимы на общелитературном фоне авторской речи, во-вторых, у нас есть ряд отличительных признаков, как то: вопросительные и восклицательные зачины; односоставные структуры, выражающие, как правило, самую значительную мысль героя; употребление указательных местоимений; модальные слова, выражающие оценку действительности с точки зрения говорящего (эта оценка исходит не от описывающего что-то в данный момент автора, а от персонажа; или же точки зрения автора и героя едины), местоименные повторы. В целом семантика лексики несобственно-прямой речи сводится к наличию в них ярко выраженного эмоционально-оценочного момента.

Несобственно-прямая речь давно замечена и обстоятельно описана лингвистами. Значительно сложнее и разнообразнее способы субъективации, связанные с отступлением не от общелитературной нормы, а от речевых форм, образующих основу авторского стиля. Для романа “Повелитель мух” характерны также тонкие, едва заметные способы субъективно-экспрессивного напряжения повествования. Обычно подобное включение объективно-семантической сферы героя осуществляется в разного рода описаниях. Экспрессивность этих описаний естественно связывается с образом персонажа, с его восприятием действительности. Иллюстрацией этого приема может послужить следующий пример из предпоследней (одиннадцатой) главы, представляющий небольшую заминку перед пламенной речью Хрюши (его последней речью): “Silence and pause, but in the silence and curious air-noise, close by Ralph’s head. He gave it half his attention – and there it was again; a faint “Zup!”. Someone was throwing stones: Roger was dropping them, his one hand still on the lever” [II, 1, c.267] – это не просто описание происходящего, а передача “глазами героя”, глазами Ральфа, сквозь “призму его сознания”. В следующем предложении автор резко меняет угол зрения, и мы смотрим на мир уже глазами Роджера, с высоты его “дежурного поста”: “Belowhim, RalphwasashockofhairandPiggyabagoffat”. [ II, 1, c.267]

Если делать вывод в пределах всего произведения, то, конечно, индивидуальный план Ральфа выведен гораздо ярче других. Абсолютное большинство происходящих на острове событий проходят через его восприятие. Так, последняя (двенадцатая) глава полностью основана на ощущениях Ральфа и включает в себя, помимо описания событий глазами героя, большое количество форм несобственно-прямой речи в наиболее характерном ее проявлении, то есть в коротких, эмоциональных предложениях, вопросительных конструкциях, выражающих смятение героя: “Whatwastobedone, then? The tree? Burst the line like a boar? Either way the choice was terrible”.[ II, 1, c.288]

Включение в описания форм, связанных со сферой сознания героев особенно интересно при анализе авторских интенций. В подобных случаях изображение в целом организовано точкой зрения персонажа, но сама эта точка зрения эксплицитно не выражена, а существует как бы на уровне подтекста. Это рождает некоторое несовпадение субъектной и стилистической структур повествования. Будучи объективным по форме, повествование становится субъективным по существу, передавая точку зрения персонажа. Автор, внедряясь во внутренний мир героя и глядя на мир его глазами, как бы отождествляется с ним, становится единым целым. В данном произведении авторская позиция наиболее плотно совпадает с позицией Ральфа – отсюда такой высокий процент субъективации личного плана именно этого героя.

в) диалогическая речь

Взгляд на чужую речь как на двустороннее, двуплановое явление, предполагающее, с одной стороны, понимание чужой речи как непосредственно того, что говорится другим человеком, т.е. содержания, темы, направленности на предмет речи, а с другой стороны, ее соотнесенность с чужим словом, чужой речью чрезвычайно ярко проявляется в такой форме речи как диалог.

Следуя классификации форм речи М.М. Бахтина, диалог, вернее, каждая его реплика, относится к III (активному) типу слова; это как бы отраженное слово, существование которого именно в таком виде, в каком оно пребывает, определяется не только предметом речи, не только состоянием говорящего, но и, в значительной степени, присутствием оппонента (оппонентов) или же просто зрителя, на которого это слово невольно или же умышленно реагирует.

Диалог – самодостаточен. Именно в диалоге автор передает слово своим ожившим героям и отступает в тень, предоставляя им самим проявить свою сущность. Автор сводит свое участие лишь к определенному проценту пояснительных ремарок и уточнений. Но в пьесе, например, автор как будто совсем отсутствует. Зачем, почему? Вероятно, из соображений объективности. Объективности и жизненности, ведь прямая речь, диалог наиболее близки устной разговорной речи, из которой, собственно, и состоит наша социальная, совместная жизнь. Объективность художественного произведения – не игра в “самостоятельность образа”, с полным отказом от заявления авторской позиции; объективность – точность, безбоязненная, даже натуралистическая – чтобы “проняло”, чтобы задумались. Но это и мера, чтобы читатель не впал в заблуждение или соблазн под напором агрессивных изобразительных средств, не потерял собственную волю и собственную мысль. Таким, наверное, мог бы являться “категорический императив” писателя, ведь “литература – диалог. Пьеса, роман, рассказ, сказ, поэма, стихотворение, фельетон, очерк, в лучших своих образцах, всегда и непременно – диалог с читателями”. [ I , 5, с. 22] Самые важные особенности каждого человека, его мышления, его характера разворачиваются перед нами в его личной речи: в том, как он сравнивает вещи и понятия; как применяет готовые речевые обороты или придает словам свое, новое движение; как он открывается или прячется в своих словах; что говорит, и чего не договаривает; даже в том, как он произносит слова – медленно или быстро, правильно или коверкая на свой лад и т.п. В литературе – в художественной прозе, в стихах и в пьесах в равной мере – каждый герой выражается, по изумительному определению М. Горького, “самосильно”. На что он, герой, способен в своей речи – вот что решает, вот что создает его психологический портрет.

Когда же прямая речь одного героя, сплетаясь или сталкиваясь с другими голосами, перерастает в диалог или полилог, который, помимо направленности на свой внутренний предмет, сам выступает как непрерывный диалог писателя с читателем, возможности для его анализа заметно расширяются – но и усложняются.

Вопрос о диалоге в произведении У.Голдинга “Повелитель мух” очень непрост. Хотя диалогическая речь в составе повествования и включена в общий монологический контекст авторской речи, тем не менее, противопоставленность (либо сопоставленность) разговора персонажей повествовательному стилю всегда ощутима. От строения повествовательной речи зависит строй диалога. Голдиновский диалог стремится быть имманентным воспроизводимому культурно-историческому контексту. В речи действующих лиц напряжены приемы культурно-бытовой и социально-характерологической дифференциации, что придает реалистичность диалогическому стилю.

Однако зачастую писатель никак не может расстаться со своим героем, и речь героя, его интонация, его манера выражаться окрашивает, так или иначе, и собственную авторскую речь писателя. Он долго еще идет на речевой волне своего героя.

Тем не менее, подобная степень проникновения особенностей строя речи героев в авторскую речь и наоборот наблюдается у Голдинга в романе “Повелитель мух” далеко не со всеми действующими лицами. Порой неожиданная в детях “взрослость”, серьезность, оформленная в тексте в виде сложных, логически стройных предложений выдает настоящего автора всех этих мудрых слов и мыслей. Происходит внутренне слияние авторского и персонажного начал практически только в речи таких героев, как Ральф, Саймон, реже Хрюша. “Therulesaretheonlythingwe’regot“ [ II , 1, c .167] ,– говорит Ральф или автор устами своего героя. А вот что говорит Джек своим охотникам, и его слова дистанцированы от автора, в его речи звучит его собственные, джековские интонации, грубая сила, неуемность: ­­­­­­“Bollockstotherules! We’re strong – we hunt! If there’s a beast, we’ll hunt it down! We’ll close it in and beat and beat and beat!” [ II , 1, c .167]

Голдинговскому диалогу присущ повествовательный характер. В романе ощутима тенденция к разносубъектной драматизации самого повествования, превращения монолога автора (авторской речи) в “полилог”. Тогда в авторском повествовании начинают звучать разные голоса. В романе “Повелитель мух” мы наблюдали именно такое переплетение разных субъектных планов, разных углов зрения в повествовательном стиле. Нам выпадает уникальная возможность взглянуть на мир глазами совершенно непохожих людей: Ральфа, Саймона, Хрюши, а иной раз – дикарей.

Отдельные части диалога рассматриваются как прямая замена повествования и переводятся затем на язык повествования, нейтрализуются им. Например, развернутый диалог из восьмой главы, представляющий разгорающуюся ссору между Ральфом и Джеком, практически полностью устраняют необходимость авторского вмешательства с целью описания конфликта, противостоящих сторон, развития событий, поскольку все это содержится в диалоге. Более того, необходимая форма повествования – посредством диалога – способствует драматизации самого повествования , его усиленной экспрессивной окраске.

Автор, во первых, учитывает возрастные особенности своих героев – школьников, о чем подробно говорилось в предыдущем пункте.

Изображая чужую речь, Голдинг, несомненно, учитывал возрастную специфику своих персонажей. Он заботился, чтобы увлеченный развитием философско-притчевого сюжета, исполненного своим “недетским” смыслом, читатель все же не забывал, что перед ним дети. В тексте не раз встречаются “детские” формы слов, например, “beastie”, “snake-thing”. Следует обратить внимание и на такие характерные для определенного возраста и модные в определенный период словечки для выражения сильных положительных эмоций как “wacco”, “wizard”, “smashing” (Русскими аналогами для них могли бы быть: “мировой”, “железно”, “молоток”, и т.д.), а также для выражения душевного состояния – “barmy”, “batty”, “cracked”, “crackers”, “bombhappy” (ср. русск.: псих, чокнутый, с приветом). Роман изобилует разного рода междометиями, выражающими восторг: “Gosh”, “Golly” и звукоподражательными словами: “wubber” “Whee-aa-oo!”, “Sche-aa-oo!”, что характерно именно для детей. Разговорная речь подростков со свойственными ей сокращениями (haltasec, Gib, littleunsbiguns), вульгаризмами (pills, Bollockstotherules, Suckstoyourass-mar) в сочетании с распространенными в устной речи разговорными выражениями типа “Beastmyfoot”, “Youcan’thaltswim” очень рельефно выделяются на фоне литературного, грамотного слога автора. Не забывает Голдинг и о том, что его герои – школьники, и значит, должны использовать в своей речи школьный сленг: “He’dhavebeenwaxy”(он бы распсиховался), “oldwaxy” (“злюка” – кличка учителя).

Временами автору приходится “корректировать” легкомысленную речь своих персонаже и вводить свой, “взрослый” комментарий. Удивительную для ребенка, даже такого неординарного, проницательность, даже прозорливость наблюдаем мы нередко у Саймона: “”HoweverSimonthoughtofbeast, thererosebeforehisinwardsightthepictureofahumanatonceheroicandsick”. [ II , 1, c .212]

Иногда несколько взрослее, чем можно было бы ожидать, выглядят мысли и речи героев. Так, Хрюша, изъясняющийся, как правило, все же на подростковом просторечии, оказывается способным на следующую тираду: “I’mscaredofhim, – говорит он о Джеке, – andthat’swhyIknowhim. If you’re scared of someone you hate him, but you can’t stop thinking about him”. [ II , 1, c .237]

Хрюшины рассуждения действительно кажутся очень мудрыми, глубокими. Так мог бы сказать наблюдательный психолог, тонко чувствующий человеческую природу: “Iknowaboutpeople. I know about me. And him (Jack), he can’t hurt you: but if you stand out of the way he’d hurt the next thing. Andthat’sme” [ II , 1, c .276] , – говорит он Ральфу. В подобных высказываниях героя явно проступает лик автора. Оставаясь незримым, он вкладывает свои тревоги в уста персонажей.

Что же касается просторечных и разговорных форм, то их в романе очень много. Их можно разделить на фонетические, грамматические и т.д.

I. Фонетические:

1) Различногородастяжения (s'right = that's right; gimme = give me; dunno = don’t know; ‘kew = thank you);

2) Диерезы (‘stead = instead, ‘cos = because);

3) Утратаначального “h” (‘alleluia = halleluia; ‘ave = have; ‘eaven = heaven).

I. В области грамматики:

1) Двойноеотрицание (I can’t hardly believe; Nobody don’t know);

2) Совпадение форм в парадигмах глаголов единственного и множественного числа (Aren’tIhaving? We was attacked), разнообразныхличныхформ (Your dad don’t know), употреблениепричастия II вкачествеличнойформы (I seen = I have seen, I been = I have been);

3) Употребление личных местоимений вместо указательных или определенных артиклей (themfruit, themotherkids);

4) Употребление форм личного местоимения в косвенном падеже вместо притяжательного (mebreath = mybreath; meleg = myleg);

5) Многочисленныеслучаиэллипсиса (This an island, isn’t it? What we going to do?);

6) Употребление “what” и “as” вместо “who” и “that” (The only boy what had asthma, very nice for them as likes a bit of quiet).

Авторская речь в известной мере в известной мере противопоставлена речи героев прежде всего из-за ярко выраженного разговорного характера последней. Однако внутри своей категории чужая речь в романе Голдинга “Повелитель мух” слабо дифференцирована. Фактически из всех героев активно использует просторечия только Хрюша. Лишь его речь социально маркирована и выделима на фоне преимущественно нормативной речи других ребят. Его можно узнать по внешней форме речи. Остальные же говорят на правильном английском языке, соблюдая в общих чертах все грамматические правила и выделяясь из речи автора лишь разговорным характером речи.

Это свидетельствует о количественном преобладании детей их благополучных, высокородных семей, где отступление от языковых, речевых норм Хрюши, подчеркивает свойственную их обычному поведению “правильность”. Это соответствует важнейшему постулату книги У.Голдинга: одичали, потеряли человеческий облик не дикари, отщепенцы, маргиналы, а благовоспитанные дети. В то же время просторечные формы речи, употребляемые Хрюшей, свидетельствуют не столько о его недостаточной востпитанности и образованности, но прежде всего о его человечности, живость его характера.

В романе Голдинга “Повелитель мух” можно выделить два основных типа диалога:

1) имплицитный диалог автора и персонажей вплоть до внутреннего монолога персонажа;

2) прямой эксплицитный диалог персонажей.

Что касается первой разновидности диалога, она подробнее рассматривалась в предшествующем пункте данной главы, посвященном проблеме выражения авторской интенции в разных формах речи, как то: авторская речь, несобственно-прямая речь, прямая речь.

В настоящем пункте мы будем обсуждать второй тип – эксплицитный диалог самих персонажей.

Диалог – всегда столкновение различных образов мышления, разных, зачастую непохожих миров. По характеру соотношения реплик героев – их гармоничному сосуществованию вплоть до полного растворения разнонаправленных тенденций и дальнейшего, уже общего, развития, или же противопоставлению собственных взглядов некоему оппоненту и обострению конфликта – можно судить о взаимоотношениях героев.

Возьмем для примера диалог Ральфа и Джека из третьей главы. Здесь еще нет открытой вражды между Джеком и Ральфом, они пока еще симпатизируют друг другу, они интересны друг другу как две сильные, независимые личности. Но на уровне диалога Голдингу удается необычайно ярко показать недолговечность этой дружбы. Насколько противоположны сферы интересов Джека и Ральфа – их реплики абсолютно самодостаточны, они лежат в разных плоскостях и совершенно не пересекаются:

Ralph: The best thing we can do is get ourselves rescued.

Jack: Rescue? Yes, of curse! All the same, I’d like to catch a pig first…

R.: So long as your hunters remember the fire –

J.: You and your fires!

R.: We don’t make enough smoke. They’re put on green branches. I wonder!

J.: Got it!

R.: What? Where? Is It a ship?

J. (pointing at the pigrun): They’ll lie up there – they must do, when the sun’s too not[II, 1, c.101-102] –

Мы видим полнейшее взаимное непонимание, глухоту к словам собеседника. Эта сцена заканчивается внезапной вспышкой ярости с обеих сторон и ожесточенной перепалкой: “Theyfacedeach-otheronthebrightbeach, astonishedattheruboffeeling”. [ II , 1, c .102]

Таким образом, герои как будто вырываются из-под авторской опеки и сами создают поразительные образцы речевой характеристики.

И все же герои – вымысел автора, они его дети, им взращенные и им горячо любимые. Поэтому, наверное, писатель никогда не может остаться до конца беспристрастным. “В хорошем диалоге всегда можно почувствовать, на чьей стороне скрывшийся автор”. [ I , 5, с. 36]

Выводы

Сочетание форм авторской, несобственно-прямой, диалогической речи в романе “Повелитель мух” создает богатую красками палитру повествования.

Авторская и диалогическая речь неразрывно связаны в произведении Голдинга. Иногда они резко противопоставлены друг другу, иногда же настолько сближаются, что сложно отделить авторский голос от голоса героя.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Предлагаемый в настоящей работе комплексный лингвостилистический подход к рассмотрению антропоцент­рической структуры художественного текста позволил получить новые данные о языковом выражении и эстети­ческих функциях основных категорий литературного тек­ста: автора и персонажа. В результате проведенного исследования мы пришли к следующим выводам.

Автор литературного произведения, как мы видели, выступает в качестве субъекта художественного отражения. Его речетворческая и эстетическая активность проявляются в словес­ной ткани художественного произведения, особых типах связи отдельных языковых элементов в макроструктуре художественного текста. Персонаж литературного про­изведения является объектом художественного позна­ния, что предполагает конвенциональность его речевой системы. Таким образом, образ автора является первич­ной, или абсолютной, текстообразующей категорией ху­дожественного текста, обусловливающей сюжетно-композиционное развитие, выбор действующих лиц и распре­деление ролей между ними, пространственно-времен­ную структуру, характер экспрессивного содержания, архитектонику всех частей текстового целого. Иными словами, автор художественного произведения — это ос­нова интеграции текста. Образы персонажей, являясь продуктом фантазии писателя, принадлежат к релятив­ным, вторичным текстообразующим категориям.

Первостепенную роль в экспликации образа автора играет авторская, или повествовательная перспектива, понимаемая как избранный автором способ подачи ху­дожественной информации системой соответствующих содержанию лингвостилистических средств. Обязатель­ным формальным компонентом повествовательной перс­пективы, ее субъектным актуализатором является повествователь, или рассказчик — текстовая категория, составляющая существенную часть образа автора, но не тождественная ему Опосредованное выражение образ автора получает также в закономерностях композиционно-сюжетного и пространственно-временного развития литературного произведенния. В объективированном повествовании автор­ской речи принадлежит основная роль во внешнесобытийном сюжетодвижении, речевая система персонажей развивает сюжет в сторону внутриличностных мотивов. Взаимодействие автор­ской и персонажной речевых систем обусловливает ха­рактер “сюжетного напряжения” литературного произведения. Авторская речь обеспечивает единство и внутреннюю логику всего композиционного целого. В романе “Повелитель мух” авторская речь занимает дополнительное по сравнению с диалогическою формой речи место и представляет собою, по сути, развернутую ремарку, выполняющую описательную, репрезентативную, сюжеторазвивающую функции.

За кажущимся бесстрастием и объективностью авторской речи скрываются чувства – симпатии и антипатии писателя. Приближение ко внутреннему миру одних героев, выраженное в виде форм несобственно-прямой речи, соседствует с дистанцированием от других, что косвенно характеризует создателя произведения к тем или иным персонажам. Формы несобственно-прямой речи, а также субъективация авторского речевого плана, проявляющаяся как почти полное слияние голосов автора и героя, относятся к наиболее ярким средствам импликации авторских взглядов при отсутствии эксплицитно выраженных оценок.

Роман Голдинга “Повелитель мух” насыщен диалогической речью. Диалоги здесь разнообразны по семантике и занимают много места. Можно говорить о базовом положении диалога в романе, тогда как все другие формы речи носят подчиненный или дополнительный характер. Однако “базовость” диалогической речи выражена здесь не в ее количественном преобладании над другими формами речи, а скорее в стилистической значимости. Будучи формой общения людей, а следовательно, “зеркалом”, отражающим возникающие между ними взаимоотношения, диалог в художественном произведении, как и диалог в жизни, наиболее ярко и достоверно демонстрирует зарождение, развитие, расцвет и, наконец, разрешение конфликтов, которые так или иначе имеют место при несовпадении жизнеощущения разных людей.

“Повелитель мух” – роман-притча, интереснейшим образом задуманный и интереснейшим образом воплощенный. Несмотря на свой сказочный, аллегорический характер, написан он по всем канонам школы реализма. Главным образом, можно говорить о создании автором совершенно реалистичного рисунка событий, которые на самом деле никогда не могли бы случиться. Ситуация, в которую попадают английские мальчики – своего рода вызов всему человечеству, и Голдинг делает смелое предположение о том, что могло бы – чисто умозрительно – из этого выйти. Несмотря на заведомую невозможность происходящего на острове, Голдинг соблюдает все правила игры, учитывает все тонкости и особенности выработанного им сюжета, и создает настолько правдоподобную, реалистичную картину, что читатель безоговорочно верит, что так бывает, что такое может случиться с любым. И начинает задумываться, что и нужно писателю.

“Слой цивилизации очень тонок”, – как будто говорит всем своим произведением Голдинг. Посмотрите, как легко, как удивительно скоро превращаются благовоспитанные английские мальчики из благополучных образованных семей в банду воинственных дикарей. Они оживляют все первобытные обряды: боевая раскраска, охота, жертвоприношения, ритуальные танцы. На последних страницах произведения Голдинг обозначает ребят из племени Джека не иначе, как словом “savage”. Они и в самом деле совершенно одичали, опьяненные безнаказанностью. В жертву зверю была принесена человеческая жизнь (а началось все со свиной головы) – в приступе безумия дикари растерзали Саймона. Но это – не последняя жертва на острове. Чем занимается племя в своем убежище? Сегодня они собираются бить одного из “своих” – Уилфреда. За что? Никто не знает. Диктат и самодурство Джека растут в геометрической прогрессии, и, что самое ужасное, племя всецело на его стороне: “Rogerreceivedthisnewsasillumination. He ceased to work at his tooth and sat still, assimilating the possibilities of irresponsible authority”.

Ральфчастоповторяет: “Are we savages or what?”, “Supposing we go, looking like we used to, washed and hair brushed – after all we aren’t savages really and being rescued isn’t a game.” [ II , 1, c . 254] Словно цепляясь за соломинку, Хрюша, Ральф, Сэм и Эрик пытаются образумить дикарей, вернуться к прежнему упорядоченному укладу жизни. В данном контексте их желание умыться, причесаться, т.е. хотя бы выглядеть цивилизованно – форма протеста против одичания и – призыв одуматься.

Это призыв Голдинга всему человечеству – одуматься.

В заключение отметим, что изучение закономерностей лингвостилистического выражения категорий автор – персонаж принадлежит к кардинальным проблемам стилистики художественного текста. Эти категории в наи­большей степени отражают общие особенности литера­турного текста как высшей формы речетворческой дея­тельности человека.

Мы предлагаем продолжить начатое исследование форм речи и способы выражения авторских интенций в произведениях экзистенциализма на примере одного из произведений другого представителя этого литературного направления – А.Мердок.

ЛИТЕРАТУРА

I .

1. Бахтин М.М. Автор и герой в эстетической деятельности // Вопросы литературы. 1978. № 12., с. 376.

2. Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. Исследования разных лет.– М.: Художественная литература, 1975.

3. Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. Изд. 4-е.– М.: Советская Россия, 1979.

4. Белинский В.Г. Сочинения Александра Пушкина.­ Ст. 5. Т. 7.

5. Боровой Л. диалог или размена чувств и мыслей.– М., 1969.

6. Брандес М.П.// Стилистический анализ. ­– М.: Высшая школа, 1971.

7. Виноградов В.В. О языке художественной прозы.– М.: Наука, 1980.

8. Виноградов В.В. Проблемы образа автора в художественной литературе.– М., 1959.

9. Виноградов В.В. Сюжет и стиль.­ М., 1963.

10. Гуковский Г.А . Реализм Гоголя.– М., 1959.

11. Достоевский Ф.М. Грибоедов и вопрос об искусстве. // Ф.М. Достоевский об искусстве - М., 1973.

12. Одинцов В.В. Стилистика текста.– М.: Наука, 1980.

13. Фадеев А.А. Труд писателя // Литературная газета.– 1951. 22 февраля. № 22. С. 3.

II.

1. Golding W. Lord of the Flies. – Moscow, 1982.

2. Байлс Дж. Беседы у Голдинга // Иностранная литература. 1973. № 10. с. 207-214.

3. Bradford R. Stylistics. – London & N. Y. , 1999.

4. Searle J. R. The logical status of fictional discourse. – Minneapolis , 1979.

5. Флобер Г. Письмо к Амелии Боске от 20 августа 1866г. // Собр. соч. в 5-ти т. Т. 5.– М., 1956.

6. Флобер Г. Письмо к Мопассану от 15 авг. 1878 г. – Собр. соч. Т.5.