Наконец, базовый метод самопознания – интроспекция – не ускользает от критического внимания Райла. Он называет эту концепцию концепцией привилегированного доступа к своему собственному сознанию или, по-другому, еще психологией «первого лица». Ею предполагается, в формулировке Райла, что 1) сознание не может не быть постоянно осознающим все, что предположительно в нем происходит (говоря словами Райла: всех актеров частной сцены картезианского театра), и 2) сознание может также по своему произволу исследовать путем нечувственного восприятия, по крайней мере, некоторые из его собственных состояний и операций. «Более того, и это постоянное осознание (обычно называемое «сознанием»), и это нечувственное внутреннее восприятие (обычно называемое «интроспекцией»), предполагаются безошибочными». Райл, конечно, не отрицает, что мы можем иметь знание о себе, он лишь отрицает, что способ, каким мы получаем знание о себе, чем-то существенно отличается от тех способов, какими мы получаем знание о ментальных свойствах других людей. Аргумент Райла таков: допустим, существуют призрачные ментальные события, должны тогда иметься среди них такие, чтобы их объектами могли быть ментальные события. С точки зрения концепции интроспекции, это значит, что наблюдатель должен быть способен концентрировать внимание на двух вещах одновременно, например, на решении проснуться рано и на наблюдении этого решения. Этот аргумент, однако, не является логически фатальным, что и признает Райл, так как могут возразить, что в результате тренировок некоторые люди научаются комбинировать внимание на двух действиях сразу (например, вести машину и вести беседу) – почему бы не допустить такую возможность в случае интроспекции? Можно, к тому же, описывать разделение внимание как быстрые переключения с одного на другое, а не как синхронный акт. Но фатальным, по мнению Райла, является здесь классический аргумент от бесконечного регресса: мы вынуждены полагать некий предел возможным одновременным актам внимания; между тем, для того, чтобы знать о некоем ментальном событии, надо знать об этом акте наблюдения за этим событием, для чего, в свою очередь, нужно знать об акте наблюдения акта наблюдения этого ментального события и т.д. Тогда какие-то ментальные акты или процессы мы должны полагать не интроспектируемыми: но как тогда такие акты могут обнаруживаться? Но если допустимо, что знание о собственных ментальных процессах может не всегда основываться на интроспекции, то не уместно ли тогда сомнение в том, что оно вообще когда-нибудь основывается на интроспекции? С другой стороны, однако, даже если такое общее сомнение и уместно, это – еще не достаточное основание для отказа от идеи интроспекции.
Другой аргумент против интроспекции, который Райл воспроизводит, восходит к философии Юма: идея интроспекции как наблюдения предполагает эмоциональную неокрашенность акта интроспекции; между тем, многие ментальные состояния включают эмоции, и их, стало быть, нельзя неэмоционально наблюдать, если под интроспекцией понимать синхронное наблюдаемому наблюдение. Допустить, что мы можем наблюдать интроспективно эмоциональное состояние, тогда значит согласиться с тем, что мы не находимся в этом состоянии в момент наблюдения, т.е., что интроспекция фактически имеет ретроспективный характер. Но, развивает эту мысль Райл, если ретроспекция может дать нам знание о некоторых наших ментальных состояниях, почему она же не может быть источником наших знаний о всех наших ментальных состояниях? Но, в отличие от предполагаемых объектов интроспекции, объекты ретроспекции не являются призрачного объектами из мира-двойника физического. Так же точно, говорит Райл, как можно обнаружить себя чешущимся или напевающим что-либо вслух, можно (ретроспективно) обнаружить себя мечтающим или рассуждающим «про себя» («в мыслях»): он, таким образом, трактует ретроспекцию как метод, в отличие от интроспекции, не отличающийся принципиально от внешнего наблюдения за поведением. Тот факт, что ретроспекция автобиографична не подразумевает, что она дает нам привилегированный доступ к фактам некоего особого рода. Точно так же личный дневник может давать ценные сведения об его авторе, но, тем не менее, не является хроникой каких-то призрачных эпизодов – ментальных процессов в его сознании. Ретроспекцию роднит с внешним наблюдением еще и то немаловажное обстоятельство, что ретроспекция, в отличие от интроспекции, мыслиться допускающей ошибки.
Решающую роль в самопознании, с точки зрения рассматриваемого подхода, играют, следовательно, те же методы и приемы, что и в познании других. Я узнаю, что понял, например, чей-либо аргумент, фиксируя (ретроспективно) свою способность его проанализировать, воспроизвести другими словами или что-либо подобное; это – индуктивный процесс, допускающий ошибки. Но точно также индуктивно я узнаю, что другой понял мой аргумент. Я не узнаю этого путем наблюдения какого-то специфического ментального процесса. Я узнаю, что некий человек умный, обобщая то, что мне известно о его поведении в определенных обстоятельствах; но так же точно я выношу суждение о своих собственных умственных способностях, обобщая то, что мне известно о моем собственном поведении в определенных обстоятельствах – тех, которые я считают контрольными в отношении проверки умственных способностей. Некоторые фразы – «я хочу то-то и то-то», «я чувствую то-то и то-то», «у меня депрессия», «я надеюсь» и т.д. – сконструированы таким образом, что создают у нас иллюзию, будто выполняют описательную функцию – сообщают о факте: о наличии некоего ментального состояния или о процессе, которые можно отождествить с желанием или намерением, или депрессией, или чувством голода, или надеждой, или и т.д. Однако, замечает Райл, у этих выражений другие функции: просьба, пожелание, требование, жалоба и т.д. Поэтому, когда некто может описать свое состояние с помощью фразы, например: «Я хочу есть» – это не значит, что это состояние включает в себя какой-то таинственный ментальный процесс или состояние (голода), это только означает, что имей индивид такую возможность, он немедленно набросился бы на еду, пусть даже не самого лучшего качества, или что он склонен свернуть все другие дела и пойти перекусить, или что-нибудь в таком духе, а фраза выражает, скорее, пожелание или требование (в зависимости от интонации и других ее физических характеристик). Такие фразы соответствуют ситуациям, с точки зрения Райла, не репрезентативно – т.е. не благодаря наличию неких фактов, которые эти фразы будто бы описывают – а прагматически: т.е. на том основании, что обычно, когда люди склонны вести себя таким образом (откладывать другие дела ради еды, набрасываться на пищу и т.д.), они, если задать им соответствующий вопрос (или даже без этого), сопровождают свое поведение подобной фразой и она имеет определенную коммуникативную ценность: например, «хватить этим заниматься, пойдем поедим».
Есть слово «Я» и ему подобные, относительно которых тоже может утверждаться, что они обозначают какую-то экстрафизическую сущность – некое трансцендентальное единство апперцепции, например. С точки зрения Райла и концепции значения как функции от способов употребления, однако, «Я» – это индикативное слово, чья логика принципиально не отличается от логики таких индикативных слов, как «теперь», «вчера», «сегодня», «здесь» и др. Оно обычно обозначает только того, кто его произносит и только в тот момент, когда его произносят – такова его функция и в этом ком-то оно обозначает не нечто экстрафизическое, а его самого – физически организованного индивида, издающего звук «Я».
1. Бихевиоризм
1.1. Идея бихевиористской психологии
Концептуальная критика картезианской парадигмы сознания исторически оказалась тесно связана со становлением и развитием бихевиоризма. Важнейшая эпистемологическая предпосылка бихевиоризма, ставшего в первой половине 20 века на западе фактически психологическим мейнстримом, состоит в том, что единственный источник эмпирических данных для психологии – наблюдаемое поведение. Поскольку внутренняя психическая жизнь и сознание не доступны наблюдению «от третьего лица», то перенос фокуса эмпирического изучения на внешнее, наблюдаемое поведение позволяло поставить психологию в один ряд с другими естественными науками, по крайней мере, методологически. О при этом она сохраняла некую сравнительную независимость своего предмета. Вместе с тем, единственное, что, по мнению бихевиористов, прежде отделяло психологию от естественных наук – это приверженность идее феноменального сознания; поэтому на его использование в психологических описаниях был наложен запрет. Психология должна, с этой точки зрения, не описывать внутренние психические субъективные состояния или процессы, а формулировать законы, связывающие между собой внешние наблюдаемые стимулы, воздействующие на организм, и внешние же, наблюдаемые реакции этого организма на эти стимулы. Эти принципы в общем виде сформулировал Джон Ватсон[17] . Он полагал, что бихевиоризм открывает новую эру в психологии, эру окончательного расставания с понятиями сознания и интроспекции. Так, в своей книге «Бихевиоризм», ставшей манифестом этого направления, он писал на первых же страницах: «Бихевиоризм утверждает, что сознание не является ни определенным, ни имеющим какое-либо применение понятием. Бихевиорист, всегда выступающий как экспериментатор, придерживается к тому же того взгляда, что вера в существование сознания восходит к древним временам предрассудков и магии»[18] . Обычно говорят о двух направлениях бихевиоризма, одно из которых в основном ассоциировано с именами Ватсона и Скиннера, другое – И. Павлова и К. Халла. Оба направления в целом согласны относительно базовых предпосылок бихевиоризма: в частности, они разделяют единую концепцию обучения, согласно которой обучение не есть функция внутренних правил или ментальных «механизмов», а – управляемого изменения реакций посредством стандартизованного изменения стимуляции; при этом субъект рассматривается как tabula rasa , лишенный каких-либо априорных ментальных структур, способных влиять на его будущее развитие. Однако, между ними существуют и некоторые расхождения: например, по вопросу о связи между стимулами и реакциями. Контроль над реакциями посредством изменяемых стимулов не обязательно должен предполагать, что бихевиорист утверждает в качестве механизма этого контроля причинно-следственные зависимости между стимулами и реакциями. Во всяком случае, Скиннер отказывается допускать в психологическое объяснение какие бы-то ни было внутренние сущности, не только ментальные, которые могли бы быть «деталями» этого каузального механизма. Между тем, Павлов и Халл привлекают в эти объяснения нейрофизиологические описания, говорящие о внутренней, хотя и не ментальной, структуре вызывания стимулом реакции. Скиннер возражает против привлечения в психологии концепции скрытых (или внутренних) физических причин, указывая, что о нервных процессах можно только заключать на основании поведения, которое затем полагается как результат этих процессов: «Мы узнаем точные нейрологические условия, непосредственно предшествующие, скажем, ответу «Нет, спасибо». Мы обнаружим, что этим событиям, в свою очередь, предшествуют другие нейрологические события, а им другие и т.д. Этот ряд приведет нас снова к событиям, внешним по отношению к нервной системе, и в конечном счете, внешним по отношению к организму»[19] . Те причины, которые могут быть обнаружены в нервной системе, имеют, таким образом, лишь ограниченную полезность в предсказании и управлении поведением.
Бихевиоризм может не предполагать специфических онтологических следствий в виде отказа в существовании феноменальному сознанию и ментальному вообще. Бихевиористская позиция по этому вопросу может ограничиваться сравнительно скромным положением о необходимости переопределить в эмпирицистском духе предмет психологии, исходя из того, что что бы ни изучала психология как наука, она может изучать это методом наблюдения за (контролируемым) поведением. В этом случае может быть даже сохранено понятие сознание как имеющую определенную значимость в психологическом дискурсе, если сознание может быть выведено исключительно из изучения поведения. Так, Карл Лэшли в статье 1923 года «Бихевиористская интерпретация сознания» пишет: «концепция сознания … есть концепция сложного соединения и последовательности телесных действий ( activities ), тесно связанных с или включающих вербальные механизмы и механизмы жестикуляции и, вследствие этого, чаще всего удостаивающихся социального выражения»[20] . С другой стороны, постулирование поведения в качестве критерия сознания – не то же самое, что отождествление поведения с сознанием. Термин, подходящий для описания отношения большинства методологических бихевиористов к сознанию – «экстернализация» сознания средствами публично наблюдаемого поведения. Метафизический вопрос о тождестве при этом обычно остается открытым. Например, Эдвин Хольт выдвигает тезис о сосуществованиидвух феноменов – поведения и сознания[21] . Сходного мнения придерживается Эдвард Толман: «Всякий раз, когда организм в определенный момент стимуляции перемещается из позиции готовности отвечать (на эту стимуляцию) каким-либо относительно дифференцированным способом в позицию готовности отвечать (на эту стимуляцию) каким-либо относительно более дифференцированным способом, имеет место сознание»[22] . Б. Скиннер предпринял критику раннего бихевиоризма Ватсоновского образца именно за то, что они потратили столько времени на борьбу с интроспективным изучением ментальной жизни и, таким образом, внесли путаницу в важную центральную идею бихевиоризма – методологическую. Согласно Скиннеру, представление о бихевиоризме как о концепции, игнорирующей сознание, чувства и состояния сознания, ложно. Не правильно говорить, что сознание не существует; оно, скорее, иррелевантно научному объяснению, а стало быть, психологическому: «Мы не можем объяснить поведение какой-либо системы, находясь полностью внутри нее; в конце концов мы должны повернуться лицом к силам, действующим на организм извне. До тех пор, пока в нашей каузальной цепи есть такое слабое звено, что вторая связь не детерминирована посредством закона первой, или третья – второй, первая и третья связи должны быть соотнесены посредством закона»[23] .
Взгляды Райла и других критиков картезианской парадигмы с точки зрения анализа языка и взгляды ведущих бихевиористов, включая Ватсона и Скиннера объединяет общая аналитическая предпосылка, согласно которой язык психологии не имеет других референтов, кроме наблюдаемых в эмпирицистском смысле. Поэтому эти подходы иногда объединяют под общей рубрикой «аналитический бихевиоризм». Главное различие между ними можно охарактеризовать следующим образом: в то время, как Райл убежден, что к бихевиоризму обязывает нас категориальная структура наших естественных языков, Ватсон и Скиннер рассматривают это обязательство как эпистемологическое, т.е. такое, которое требует, чтобы язык психологии был приведен в соответствие определенным нормам, независимо от того, что предписывает анализ значений соответствующих понятий в естественных языках[24] . Но обе концепции, несомненно, воодушевлены позитивистскими идеями и опираются на верификационистскую доктрину значимости понятий. И в том, и в другом случае в качестве одного из важнейших оснований исключения понятия сознания из языка подлинно научной психологии рассматривается неверифицируемость предложений, включающих токены этого и родственных ему понятий.
1.2. Логический бихевиоризм
Хорошую экспозицию позитивистских оснований бихевиоризма дает анализ, предложенный Карлом Густавом Гемпелем в статье 1935 года «Логический анализ психологии». Он фактически показывает как бихевиоризм следует из применения позитивистской идеи верификации и аналитического метода анализа языка к психологии. С точки зрения физики процесс считается полностью объясненным, если мы проследили все его физические составляющие, включая причины. Но считается, что существует непреодолимая пропасть между предметом естественных наук и предметом наук о сознании и культуре («наук о духе») в том отношении, что последний не исчерпывается своим материальным или физическим составом. Это означает, что понять, тем более, объяснить, например, процесс говорения (когда человек говорит, а когда нет), невозможно, даже проследив все физические элементы говорения, вплоть до химических процессов в мозгу. Бихевиоризм, утверждает Гемпель, содержит принципиальный контртезис этому взгляду, утверждающий, что научная психология должна ограничиться изучением телесного поведения, посредством которого человек и животные реагируют на изменения в их физическом окружении, и должна осуждать как не научные любые дескриптивные или объясняющие шаги, использующие термины интроспективной психологии (которую Гемпель называется также «понимающей»). Примеры таких нежелательных терминов: «ощущение», «переживание», «идея», «воля», «намерение», «цель», «диспозиция», «подавление». Бихевиоризм, таким образом, оценивается Гемпелем как попытка построить научную психологию, которая бы своими успехами показала, что даже в психологии мы имеем дело с чисто физическими процессами, и что, следовательно, может не быть никакой непреодолимой пропасти между психологией и физикой.
Вопрос, который Гемпель в этой связи считает основным для бихевиоризма: являются ли предметы физики и психологии по своей природе существенно одними и теми же или разными? Это – вопрос о психофизическом тождестве. Ответ на этот вопрос требует прояснения самого понятия предмета науки. Теоретическое содержание науки обнаруживается в высказываниях, которые наука делает или допускает. Соответственно, основной вопрос переформулируется Гемпелем как вопрос о фундаментальном различии между высказываниями психологии и высказываниями физики. С точки зрения неопозитивизма содержание или, по-другому, значение высказывания определяется условиями его истинности. Мы знаем значение высказывания (А), содержащего выражения, не являющиеся терминами наблюдения, тогда и только тогда, когда мы знаем при каких условиях мы назвали бы это высказывание истинным, а при каких – ложным. Эмпирицистскизм требует, чтобы эти условия формулировались исключительно в терминах, имеющих своими референтами результаты наблюдения или нечто наблюдаемое, в совокупности с логическими терминами. Гемпель называет такие предложения проверочными. Все они являются физическими, т.е. использующими исключительно термины физики. Высказывания вида (А), по его мнению, не утверждают ничего другого, кроме того, что все физические проверочные относительно (А) предложения верифицируются. Конечно, на практике верифицируется только часть таких предложений, а о верифицируемости других заключается индуктивно; но это – нормально для индуктивной науки.
Гемпель исходит из того, что: 1) всякое высказывание вида (А) может быть ретранслировано без изменения значения в другое высказывание – несомненно, куда более длинное – в котором слова с претензией на сверхфизическую значимость, не встречаются, и 2) два высказывания, различающиеся формулировками, могут, тем не менее, иметь одинаковое значение. Если это так, то можно показать, что роль устранимых таким образом из описания условий истинности терминов в эпистемическом дискурсе ограничивается, фактически, ролью аббревиатуры, делающей возможной краткую формулировку весьма сложного физического описания; и высказывание (А) и ему подобные выполняют роль сокращения для конъюнкции верифицирующих физических предложений.
Общее положение, которое поддерживает предыдущие: два по разному сформулированных высказывания имеют одинаковое значение тогда и только тогда, когда они оба истинны или оба ложны при одних и тех же условиях. С этой точки зрения проблема психологического объяснения сводится к проблеме соответствия между условиями верификации психологических высказываний и условиями верификации высказываний физики. Следующая конъюнкция выражает, по мнению Гемпеля, условия верификации высказывания: «Субъект испытывает зубную боль» (В). Субъект а) всхлипывает и жестикулирует определенным образом, б) на вопрос «В чем дело?» он произносит слова «Я испытываю зубную боль», в) при более внимательном осмотре обнаруживается гниющий зуб с явным флюсом, г) в его кровяном давлении, процессах пищеварения, скорости реакций обнаруживаются такие-то и такие-то изменения, д) такие-то и такие-то процессы происходят в его центральной нервной системе. (Список, понятно, может быть продолжен или скорректирован.) Все обстоятельства, верифицирующие (В), выражены физическими проверочными предложениями: это относится даже к условию (б), которое, по мнению Гемпеля, просто выражает тот факт, что в определенных физических обстоятельствах – распространение вибраций в воздухе при произнесении слов «В чем дело?» - в теле субъекта происходит определенный физический процесс – речевое поведение такого-то вида. Следовательно, (В) может быть переведено без потери содержания в высказывание, которое больше не содержит термина «боль», а одни только физические термины[25] .
Гемпель называет высказывания, которые могут быть переведены без изменения значения на язык физики, физикалистскими высказываниями. Следовательно, позиция физикализма состоит в том, что все осмысленные (т.е. в принципе верифицируемые) психологические высказывания переводимы в высказывания, не содержащие психологических понятий, а только понятия физики, т.е. являются физикалистскими. Если так, то психология является неотъемлемой частью физики. Позднее Гемпель несколько ослабил свой физикалистский тезис: «…тезис, утверждающий, что все высказывания эмпирической науки переводимы без потери теоретического содержания на язык физики, следует заменить более слабым утверждением, что все высказывания эмпирической науки сводимы к предложениям, формулируемым на языке физики, в том смысле, что для каждой эмпирической гипотезы, включающей, конечно, психологические гипотезы, можно сформулировать определенные проверочные условия в терминах физических понятий, указывающих на более или менее непосредственно наблюдаемые физические атрибуты. Но утверждение не должно включать в себя положение о том, что эти проверочные условия исчерпывают теоретическое содержание данной гипотезы во всех случаях»[26] .
Обычно выдвигают следующее фундаментальное возражение против физикализма: физические проверочные предложения абсолютно неспособны выразить существенную природу ментальных процессов; они просто описывают физические симптомы, на основании которых умозаключается о наличии соответствующих ментальных процессов. Гемпель возражает, что нет психологического понимания, которое не было бы тем или иным образом связано физически с тем, на кого направлено понимание. Даже когда считается, что высказывание о ментальном состоянии должно быть получено посредством «эмфатического понимания» (вчуствования, инсайта и т.д.), единственная информация, которую оно дает нам – что в таких-то обстоятельствах такие-то события происходят в теле такого-то. Следующее возражение представляет собой аргумент от симуляции: преступник на суде может демонстрировать симптомы психического расстройства – так что актуальным будет вопрос: «реально» ли его расстройство или он его симулирует? Гемпель на это замечает, что иногда критериями заключения от симптомов к состоянию полагают только наиболее доступные наблюдению события внешнего телесного поведения; но при более тщательном исследовании, когда в расчет принимаются также события, происходящие в центральной нервной системе, симуляция может быть выявлена. Здесь аргумент может принять вид допущения, что человек способен демонстрировать все «симптомы» ментального расстройства, не будучи при этом «в действительности» больным. Здесь «в действительности» просто обязано быть поставленным в кавычки, поскольку ответ физикалиста может быть только таким, что абсурдно было бы характеризовать такого человека как «в действительности нормального» - ведь в этом случае, согласно гипотезе, мы не должны иметь никакого критерия, в терминах которого можно было бы различить между ментальными состояниями двух людей, демонстрирующих одинаковое поведение (вплоть до последней детали), один из которых «в дополнение» еще и «в действительности болен», а другой – «в действительности здоров». Такая гипотеза, с точки зрения Гемпеля, будет содержать логическое противоречие, утверждая: «Возможно, что высказывание ложно, даже когда необходимые и достаточные условия его истинности выполнены».
Логический бихевиоризм, как Гемпель определил свою позицию, в некоторых отношениях противопоставляется им тому, что он называет психологическим бихевиоризмом, а также классическому материализму. Во-первых, логический бихевиоризм не утверждает (в отличие от некоторых вариантов психологического бихевиоризма), что сознаний, чувств, комплексов неполноценности, волевых действий и тому подобного не существует, а также – что их существование сомнительно. Он настаивает на том, что сам вопрос о существовании таких психологических конструкций является псевдопроблемой, поскольку эти выражения (ментальные предикаты) сами в их «законном употреблении» являются всего лишь аббревиатурами физикалистских предложений, а не именами сущностей. Во-вторых, в отличие от психологического бихевиоризма, логический бихевиористский тезис не требует, чтобы психологическое исследование методологически ограничивалось изучением реакций организма на определенные стимулы. Это – теория о содержании психологических высказываний, а не психологическая теория: с этой точки зрения неважно, какими средствами – на основании какой методологии – получено высказывание, важно, что его содержание все равно будет физикалистским. Она, следовательно, показывает только, что, психология как наука создает исключительно физикалистские высказывания; а раз так, то это – не методологическое ограничение, поскольку логически невозможно, чтобы было по-другому. В-третьих, для того, чтобы логический бихевиоризм был истинен, не необходимо, чтобы мы могли описывать физические состояния человеческого тела вплоть до самых мельчайших подробностей того, что происходит в центральной нервной системе. Он также не зависит от того, знаем ли мы все физические законы, управляющие процессами в человеческих и животных телах; даже само существование детерминистских законов такого вида не является необходимым условием истинности логического бихевиоризма[27] .
2. Критика бихевиоризма
Проблемы любого подхода можно в принципе подразделить на три основные группы. Самыми общими, пожалуй, являются проблемы аргументации: в рамках подхода должен быть выработан убедительный метод аргументации. Наибольшая собственно теоретическая трудность, между тем, связана с проблемой метода, в данном случае представленной, по меньшей мере, тремя составляющими: проблемами верификации, логического анализа естественного языка и собственно бихевиористской концепции психологического объяснения, соответственно. Показать адекватность метода задаче и значит в значительной мере решить проблему аргументации. Наконец, заслуживают упоминания метафизические проблемы теории, а именно: насколько приемлемы предпосылки, которые теория обязывает нас принимать. Демонстрация их приемлемости или принципиальной устранимости в рамках подхода без его радикальной ревизии неприемлемых предпосылок тоже составляет существенную часть решения проблемы аргументации. Насколько эта проблема решается посредством решения двух других видов проблем, зависит от того, насколько последние фиксируются стандартными возражениями против теории данного вида. Если стандартные возражения ограничиваются ссылкой на те трудности методологического и метафизического вида, на которые теория способна отвечать, то можно говорить о том, что у нее есть потенциал или метод эффективной аргументации в свою пользу.
Самое, пожалуй, известное стандартное возражение против бихевиористского, в первую очередь, редуцирующего или элиминирующего, понимания ментального состоит в указании на то, что оно не способно обеспечить нас эффективными психологическими критериями. Если психология исследует только поведение и не занимается сознанием, но интерес к сознанию и ментальному, тем не менее, сохраняется, то, какую бы самостоятельную значимость такая психология не имела бы, она не сможет заменить нам психологии в классическом смысле. Если же бихевиористская психология претендует на экстернализацию сознания и ментального, т.е. на предоставление их верифицируемых критериев, то вполне уместно возражение, что бихевиористская психология просто не справляется с этой задачей. Классический пример такой неспособности, по распространенному признанию, демонстрируют бихевиористские критерии отличия рационального действия или поведения от нерационального или поведения некоего определенного типа от его симуляции. Так, Хилари Патнэм[28] предлагает провести такой мысленный эксперимент: пусть дан другой мир, в котором боль, например, иначе, чем в нашем мире связана с поведением, а также, с внешними причинами боли. Пусть в этом мире существует сообщество суперспартанцев или суперстоиков, в котором взрослые его члены способны успешно подавлять любое непроизвольное болевое поведение. Они могут, по случаю, признать, что испытывают боль, но всегда – спокойным тоном, не эмоционально и т.д. (т.е. так, как они обычно говорят о других вещах, констатируя их). Они никак иначе не проявляют свою боль. Тем не менее, настаивает Патнэм, они испытывают боль (феноменально она имеет место в этом сообществе) и она им не нравится так же, как и нам в нашем мире. Они даже признают, что им стоит больших усилий вести себя так, как они, испытывая боль. При этом можно допустить, что дети и незрелые граждане в этом обществе не умеют еще или не справляются с успешным подавлением болевого поведения (в той или иной степени): поэтому вообще имеется достаточно оснований приписывать наличие феномена боли данному сообществу в целом даже на основании бихевиористских критериев. Но какие у нас есть критерии для того, чтобы судить о том, что такое-то и такое-то поведение является непроизвольной реакцией на боль у этих неведомых представителей воображаемого мира? Можно считать таким поведением обычное поведение избегания источников болевых ощущений, но избегающее поведение может с тем же успехом пониматься и как непроизвольная реакция на какие-нибудь другие, не болевые, ощущения. Чтобы не связываться с этими трудностями, Патнэм предлагает рассмотреть суперспартанцев через миллионы лет их эволюции, в результате которой у них начали рождаться полностью окультуренные дети: говорящие на языке взрослых, знающих таблицу умножения, имеющих мнения по политическим вопросам и, между прочим, разделяющих господствующие спартанские представления о важности не проявления боли иначе как в виде констатации. В этом случае мысленный эксперимент вообще не будет предполагать в таком сообществе никаких непроизвольных реакций на боль. Тем не менее, Патнэм считает абсурдом полагать, что таким людям невозможно приписывать болевые ощущения. Чтобы выявить эту абсурдность, предлагается вообразить, что нам удалось обратить взрослого суперспартанца в нашу идеологию: в этом случае, можно предположить, он начнет нормальным (с нашей точки зрения) образом реагировать на боль. Бихевиорист тогда будет вынужден признать, что через посредство этого единственного члена сообщества суперспартанцев мы продемонстрировали существование непроизвольных болевых реакций у всего сообщества и что, таким образом, приписывание боли всему сообществу логически правомерно. Но это означает, что если бы этот единственный человек никогда не жил и мы имели бы возможность демонстрировать только теоретически, что эти люди испытывают боль, то в этом случае приписывания им боли были бы неправомерными.
Некоторые бихевиористы могут утверждать, что в случае описанных миров соответствующее вербальное поведение как раз и будет нужной формой болевого поведения. Отвечая на это, Патнэм предлагает представить себе мир, в котором нет даже сообщений о боли: Х-мир, как он его называет. В этом мире живут суперсуперспартанцы, которые подавляют даже разговор о боли: такие граждане, даже если каждый из них может думать о боли и даже иметь в своем идиолекте слово «боль», никогда не признают, что испытывают боль; они даже будут делать вид, что и слова такого не знают или ничего не знают о феномене, к которому оно отсылает. Короче говоря, жители Х-мира вообще никак не демонстрируют наличие у них боли (дети полностью с рождения окультурены). Здесь вообще нет никакого способа приписать таким людям боль на основе бихевиористского критерия. Но жители Х-мира, тем не менее, настаивает Патнэм, испытывают боль. Но, заметим, что если возможность обращения члена такого сообщества в нашу идеологию исключается, например, за счет слишком больших различий между нами и ними, то в таком случае единственное, что будет поддерживать уместность приписывания им болевых ощущений – это наша метафизика ментального. Мысленный эксперимент Патнэма предлагает мир абсолютной симуляции отсутствия боли, где по поведенческим признакам вообще невозможно эту симуляцию разоблачить. Бихевиорист однако может возразить, что применительно к такому миру невозможно и говорить о наличии феномена боли: это мы, воображающие такой Х-мир «знаем» относительно него, что его жители испытывают боль, но изнутри этого мира или столкнувшись с реальным таким сообществом, такого знания мы получить не сможем и тогда наше утверждение о том, что, несмотря на то, что внешне это никак не проявляется, они испытывают (или могут испытывать) боль, будет совершенно необоснованным. У Патнэма есть на это ответ: он не согласен с тем, что его пример конструирует ситуацию, в которой нет способов вообще отличить случай, когда боль есть, но никак не проявляется в поведении, от случая, когда ее просто нет; он настаивает на том, что его пример показывает лишь, что по внешнему поведению невозможно отличить один случай от другого, но в принципе есть другие критерии отличия. Например, говорит он, можно исследовать мозг жителя Х-мира. Апелляция к таким критериям, разумеется, вовлекает сложности другого вида, связанные с программой физикализма. Такое исследование может дать результаты желаемых видов, только если психофизическое тождество, поддерживающее такие результаты, вернее, такую интерпретацию получаемых результатов, в целом верно[29] .
Другой вид критики отталкивается от анализа языковых средств и языка бихевиоризма. Так, Н. Хомский) аргументирует в пользу того, что Скиннер создает иллюзию строгой научной теории, применимой в очень широком диапазоне, хотя на самом деле вполне может быть так, что термины, используемые для описания поведения в лабораторных условиях, и термины, используемые для описания реального поведения, являются всего лишь омонимами, между значениями которых существует, в лучшем случае, довольно туманное сходство. Базисные термины бихевиоризма – «стимул» и «реакция». Скиннер обязуется использовать узкие определения этих терминов: фрагмент окружения и фрагмент поведения называются стимулом (вызывающим, различенным или подкрепляющим) и реакцией, соответственно, тогда и только тогда, когда они соотнесены посредством закона ( lawfully related ); это значит – если динамические законы, соотносящие их демонстрируют плавные и репродуцируемые зависимости. Так, если мы смотрим на красный стул и говорим «красный», то реакция находится под контролем стимула краснота; если мы говорим «стул», то реакция находится под контролем собрания свойств (которые Скиннер называет объектом) – стулность; и то же самое относится к любой реакции[30] . Этот метод, по мнению Хомского, так же прост, как и бессодержателен, так как мы можем выделить столько свойств, сколько у нас есть не синонимичных выражений для их описания в нашем языке; мы можем объяснить широкий класс реакций в терминах скиннерова функционального анализа, выделяя для каждой реакции управляющие ею стимулы. Но слово «стимул» теряет всякую объективность при таком использовании, поскольку в этом случае стимулы перестают быть частью внешнего физического мира (как это предполагается Скиннером), а оказываются частью организма. Мы определяем стимул тогда, когда наблюдаем (например, речевую) реакцию. Мы не можем предсказывать языковое поведение в терминах стимулов, влияющих на говорящего извне, так как мы не знаем, каковы текущие воздействующие на него стимулы до тех пор, пока не получим реакцию. Более того, поскольку мы не можем управлять свойством физического объекта, на которое индивид реагирует, кроме как в чрезвычайно искусственных (лабораторных) случаях, утверждение Скиннера, что его система, в противоположность традиционной, позволяет осуществлять практический контроль языкового поведения, просто ложно[31] . Подобного рода возражения высказываются и против предлагаемого толкования других ключевых бихевиористских терминов.
В определенном отношении фундаментальный аргумент против (по крайней мере, экстернализующего ментальное) бихевиоризма указывает на следующее обстоятельство: то, что организм делает или имеет диспозицию делать в данный момент времени, представляет собой очень сложную функцию его полаганий и желаний вместе с его текущими чувственными данными и воспоминаниями. Поэтому исключительно маловероятно, что окажется возможным сопоставить попарно поведенческие предикаты психологическим предикатам тем способом, которого требует бихевиоризм, а именно: так, чтобы для каждого типа психологического состояния организм находится в этом состоянии, если и только если определенный поведенческий предикат истинен относительно этого организма. Этим предполагается, что бихевиоризм чрезвычайно вероятно ложен просто в силу своих эмпирических следствий и независимо от его неправдоподобия в качестве семантического тезиса. Бихевиоризм не может быть истинным пока не установлена истинность корреляции между сознанием и поведением, а последняя не является истинной[32] .
Еще одно возражение апеллирует к проблеме чужого сознания: в основе наших социологических и социально философских концепций лежит идея чужого сознания; мы не могли бы строить социальные науки, не наделяя других индивидов определенными характеристиками, делающими их подобными (по описанию) самому наделяющему (т.е. нам самим или, вернее, каждому из нас в этой роли). Субъект приписывает другому сознание на основании презумпции признания его себе подобным, он исходит из того, что знает о себе, что имеет сознание. Но если мы познаем свое собственное сознание так же, как чужое, следуя рекомендациям бихевиористов, то какого рода презумпция здесь может соответствовать презумпции сознательности на основании признания подобия; ведь кто-то другой тогда должен исходно выступать как сознательное существо и источник аналогии? Бихевиоризм, далее, (вероятно) хорошо совместим с перспективной психологического описания «от третьего лица», но его совместимость с перспективой «первого лица» весьма сомнительна. Такого рода критику развивает, в частности, один из самых последовательных приверженцев материалистической концепции сознания Д. Армстронг[33] . Армстронг – один из тех, кто считает, что хотя поведение человека конституирует наше основание для атрибуции ему (третьему лицу) определенных ментальных процессов, оно не может быть отождествлено с его ментальными процессами; с этим, впрочем, мог бы согласиться и Скиннер. Но интересно основание, на котором Армстронг отказывается от отождествления ментального с поведением. Он считает фактом, вопреки тому, что утверждают Райл и философы «обыденного языка», что относительно самих себя мы делаем выводы о наших ментальных состояниях не на основании наблюдений за своим собственным поведением. Армстронг считает, что без понятия причинности идея диспозиции не работает: так же, как определенная молекулярная конституция стакана действительно ответственна за тот факт, что, если по стакану стукнуть, он разобьется, и соответственно, конститутивна в отношении диспозициональной характеристики «бьющийся», определенная физическая конституция человека ответственна за его нахождение в состоянии быть способным производить действия определенных видов в определенных обстоятельствах. Но, утверждает Армстронг, объяснение сознания в терминах физических причин и следствий может быть хорошей теорией сознания не только с точки зрения первого лица, но и с точки зрения третьего лица. Порядок его рассуждений здесь такой: мы нуждаемся только в трех посылках, чтобы вывести существование сознания из наблюдения соответствующего обстоятельствам поведения другого индивида, которое предполагается выражением этого сознания. 1) Поведение имеет некую причину. 2) Эта причина находится внутри индивида, поведение которого наблюдается. 3) Сложность этой причины соответствует сложности поведения[34] . Таким образом, аргументация этого типа противопоставляет одному подходу к пониманию ментального другой, а именно физикализм и нацелена, скорее, на демонстрацию его преимуществ, чем просто на дискредитацию бихевиоризма. Однако, по мнению многих, именно с принятия подобных посылок проблемы с атрибуцией чужого сознания только начинаются[35] .
[16] Можно разделять в этом вопросе и радикальную позицию, определяя все предикаты как диспозиционные, включая и такие, как «растворился», поскольку и они могут быть перефразированы в терминах, обозначающих некие более «атомарные» события – например, событие восприятия сахара растворенным на некоем промежутке времени; ср.: Б. Рассел, Человеческое познание: его сфера и границы, «Ника-Центр», «Вист-С», Киев, 1997, 93 – 95.
[17] J. B. Watson, ‘Psychology as the Behaviorist Views It’, Psychological Review 20, 1913, 158 – 77.
[18] J. B. Watson, Behaviorism, N.-Y., Norton and Co., 1970, оригинальноеиздание – 1924.
[19] B. F. Skinner, Science and Human Behavior, N.-Y., Macmillan, 1953, p. 28.
[20] K. S. Lashley, ‘The Behavioristic Interpretation of Consciousness: I’, The Psychological Review, 30:4, 1923, 341.
[21] E. Holt, The Freudian Wish and Its Place in Ethics, N.-Y.: Henry Holt, 1915.
[22] E. Tolman, ‘A Behaviorist’s Definition of Consciousness’, The Psychological Review 34, 1927, 435.
[23] B. F. Skinner, Science and Human Behavior, N.-Y., Macmillan, 1953, 35.
[24] И даже так: если наш обычный психологический дискурс не имеет своим референтом поведение, он должен быть реформирован в соответствие с научными требованиями.
[25] C. G. Hempel, “The Logical Analysis of Psychology”, первоеанглоязычноеиздание – в : H. Feigl, W. Sellars (eds.), Readings in Philosophical Analysis, N.-Y.: Appleton-Century-Crofts, 1949, 373 – 384.
[26] Тамже , сноска 1 впереработанномвариантестатьи , в : N. Block (ed.), Readings in Philosophy of Psychology, V. 1, Harvard University Press, Cambridge, Massachusetts, 1980, 22.
[27] Тамже , 20 – 21.
[28] H. Putnam, ‘Brains and Behavior’, R. J. Butler (ed.), Analytical Philosophy, vol. 2, Oxford, Blackwell, 1965.
[29] Это – так сказать, постпозитивистские коррективы, на которые необходимо делать скидку в обсуждении проблем метода.
[30] B. F. Skinner, Behavior of Organisms, N.-Y.: Appleton-Century-Crofts, 1938, 9.
[31] См .: N. Chomsky, ‘A Review of B. F. Sckinner`s Verbal Behavior’, Language 35, no. 1, 1959, 26 – 58.
[32] Подробнеекритикуэтогородасм . в : N. Block, J. Fodor, ‘What Psychological States Are Not’, Philosophical Review 81, no. 2, 1972, 159 – 181.
[33] См .: D. M. Armstrong, ‘The Nature of Mind’, C. V. Brost (ed.), The Mind/Brain Identity Theory, London, Macmillan, 1970, 67 – 79.
[34] Тамже , 77 – 79.
[35] См ., например : T. Nagel, ‘Armstrong on the Mind’, Philosophical Review 79, 1970, 394 – 403.
|
