|
Конец 20-х – начало 30-х годов ХХ ст. ознаменовалось для Украины, которая была тогда в составе СССР, – самого страшного, по-видимому, приложу тоталитарного государства в истории, приходом тяжелых, очень тяжелых времен. По подсчетам Юрия Лавриненко, одного из немногих деятелей национального возрождения, которому удалось выжить и во время Второй мировой войны выехать на запад, в УССР в 1930-х годах было ликвидировано почти 80% творческой интеллигенции. Тотальный характер истребления национальной культурной элиты дали основания ему назвать время 1920–1930-х годов “расстрелянным возрождением”. Но самым тяжелым преступлением Сталина против украинского народа было устраивание голодомора 1932-1933 годов.
Отдаленной причиной голода были завышены, нереальные цели, какое советское руководство пыталось достичь за время первой пятилетки (1928-1932). Выполнение плана нуждалось в огромных капиталовложениях, и их нехватка должна была компенсироваться жестокой эксплуатацией населения – рабочих, крестьян и политических узников. Принудительным трудом можно было свести громадные корпуса заводов, но как наполнить эти корпуса модерным техническим оборудованием? Его нужно было покупать за валюту на Западе, и единственным источником получения необходимых средств стала продажа зерна за границу. Однако уже зимой 1927-1928 лет в СССР взорвался заготовительный кризис. При условиях свободного рынка крестьяне не были заинтересованы продавать хлеб, поскольку цены на промышленные товары содержались на очень высоком уровне. Путь выхода из кризиса Сталин видел в насильственном исключении хлеба и осуществлении за 3- 4 года частичной коллективизации сельского хозяйства. Коллективным хозяйствам под суровым государственным контролем надлежало стать надежным поставщиком хлеба. В 1929 г. на Западе началась затяжная экономическая депрессия, которая привела к резкому падению цен на хлеб. Значили, что большевистскому руководству для получения необходимого количества промышленного оборудования нужно было увеличить экспорт зерна. Ноябрьский (1929) пленум ЦК ВКП(б) принял курс на осуществление сплошной коллективизации. Украина как основной поставщик зерна на рынок занимала в этих планах особенное место: она должна была стать примером того, как организовать крупномасштабное коллективное хозяйство.
Ускорение темпов коллективизации означало фактическое провозглашение войны крестьянству, которое не желало идти в колхозы и смотрело на них как на еще одну “городскую” выдумку. Образование колхозов внесло хаос и дезорганизацию в сельское производство. Хаос усиливался неумелыми действиями збюрократизованого руководства, которое, не имея ни одного опыта в сельском хозяйстве, давало из центра распоряжение, где и что сеять. С 1931 до 1932 г. посевная площадь в УССР сократилась на 20%, а потери урожая в 1931р. достигли 30%. К этой неурядице добавилась засуха, что в 1931 г. охватила степные районы. Но не она была причиной голода: в 1934 г. случилась другая засуха, которая имела опустошительный характер. Однако голода в 1934 г. не было. Он пришелся на 1932-1933 гг., и непосредственно его вызывала злоумышленная воля партийного руководства. Под воздействием общей дезорганизации, выселения из села самой производительной части производителей и в результате пассивного и активного сопротивления коллективизации колхозы не могли выполнять положенных на них поставок зерна государству. но большевистское руководство требовало хлеб по любой цене. В 1930 г. из Украины была забрана треть всего урожая. Это значительно превышало естественную меру: если в 1930 г. УССР собрала 27% всесоюзного урожая, то ее часть в общих поставках составляла 38%. В 1931 г. УССР надлежало сдать такое же количество зерна, что и в 1930р., хотя урожай 1931 был ниже урожая 1930р. на 20%. Для исключения зерна у крестьян к селу посылали войска и милицию. Путем реквизиции из республики был забран не только урожай, но и почти половину (45%) посевного зерна. Хотя под воздействием приближения катастрофы норму поставок из Украины снизили в 1932р. с 7,7 до 6,2 млн. т, но и она значительно превышала реальные возможности республики. Весь урожай составлял 14,6 млн. т; 40% он был потерян во время сбора. Уже в январе в отдельных районах начался голод. Украина задыхалась от непосильных поставок, а ЦК ВКП(б) продолжал считать темпы сдачи украинского хлеба “позорно отсталыми”. Центральное руководство не желало признать, что оно приняло нереальные планы. Основным виновником невыполнения поставок считалось крестьянство, которое якобы злостно скрывало хлеб, похищало его из колхоза, уничтожало технику и тому подобное. 7 августа в 1932 г. ВЦВК и РНК СССР приняли постановление “Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперативов и об укреплении общественной (социалистической) собственности”. По закону этим кража имущества колхоза каралась расстрелом, а при смягчающих обстоятельствах – заключениям не меньше 10 лет. Как кража квалифицировалась даже попытка принести домой из колхозного поля горсть зерна, чтобы накормить детей ( в народной памяти данный закон остался под названием “закон о пяти колосках”). Для контроля над выполнением решения центра осенью в 1932 г. в Харьков прибывшая специальная хлебозаготовительная комиссия во главе с Вячеславом Молотовим и Лазарем Кагановичем. Отдельные села и целые районы (88 из 358) как “наиболее злостные саботажники” заносились к “черным спискам”: из них запрещалось выезжать, им была прекращена доставка любых товаров. Население в этих селах, если у него не осталось запасов еды, умирало поголовно. Для проведения реквизиции зерна в села посылались отряды войска и милиции. Им помогали “буксирные бригады”, сформированные из местных активистов. Вооруженные длинными заостренными щупами, они обыскивали дома, овины, усадьбу, чтобы изъять скрытый хлеб. Забирали не только необходимое для выполнения количество зерна, но и запасы любой еды. Прихватывались также деньги, посуда, ковры и другое – все ценное, что удалось найти во время обыска. Над украинским селом нависла смертельная опасность, которой оно не знало со времен татарских и турецких нашествий. Когда-то Александр Герцен, реагируя на моральные проблемы, которые поднимает с собой технический прогресс, сказал, что превыше всего боится “Чингисхана с телеграфом”. Роберт Коквест, американский исследователь колоду 1932-1933 гг., назвал эти слова самой меткой характеристикой того, которое происходило на Украине в эти годы. К этой характеристике можно разве прибавить лишь одно: новейшие Чингисхани были страшнее еще и тем, что, кроме новейшего оружия, имели “единственно верную идеологию”. Комиссия Молотова вывезла из Украины почти все хлебные запасы (хотя даже этого оказалось недостаточно для выполнения плана!).
Наибольшего размаха голод достиг после завершения работы хлебозаготовительной комиссии, весной-летом в 1933 г. Люди вымирали целыми селами. Первыми, как правило, погибали мужчины, позже деть, и последними – женщины. Голод притуплял нравственность. Во многих местностях были зафиксированы случаи каннибализма. Самой страшной стороной голода была смерть миллионов детей . О масштабах детской смертности свидетельствует такой факт: в с. Плешкан на Полтавщини в канун голода 1932-1933 гг. в школе все четыре классных комнаты были наполнены учениками. После голода школу закрыли – больше никому было ее посещать.
Крестьяне пробовали спасаться побегом к городу, но и там их догоняла смерть – городское население само терпело от недостатка еды, да и боялось оказывать помощь “кулакам”, “контрреволюционерам” и “саботажникам”. Очевидцы свидетельствуют, что голод ограничивался украинской территорией; вымирающим украинским крестьянам не позволялось переходить или переезжать в Россию, где голод не был таким острым. На границе с Россией стояли заградительные отряды, которые расстреливали беглецов из Украины. Так же расстреливали крестьян, которые пытались спастись побегом через польскую или румынский границу.
Советское руководство долгое время не принимало мер, чтобы облегчить судьбу миллионов голодающих. Кучи зерна и картофеля, собранные на железнодорожных станциях для вывоза в Россию, гнили под открытым небом. Но охрана не подпускала к ним крестьян. В частных случаях люди, которых еще не совсем покинули силы, осмеливались на штурмы зернохранилищ. Их расстреливали, более счастливых после ареста отправляли на заключение – там по крайней мере можно было попоїсти! Сельских активистов, которые помогли реквизировать хлеб, оставляли умирать вместе с другими. Лишь в апреле в 1933 г., когда голод свирепствовал в полную силу, поступило распоряжение о передаче крестьянам определенного количества стратегических запасов хлеба. Партийному руководству, очевидно, не шла речь о гуманных целях. Оно боялось потерять полностью своих кормильцев. “На носу” была новая посевная кампания, а по селам не было ни чем сеять, ни самих сеятелей.
Советский режим отрицал факт существования голода. Потому количество жертв голода вычислить очень тяжело: никто не вел учета погибших . В 1937р. в Советском Союзе была проведена дежурная перепись населения. Он обнаружил огромные демографические потери, которые произошли со времени проведения предыдущей переписи 1926р. Наибольшее количество жертв голода подает Роберт Конквест: в 1932-1933 гг. погибло 7 млн. людей, из них 5 млн. В Украине, 1 млн. на Северном Кавказе, еще 1 млн. – в других местах.
Голод 1932-1933 гг., его истоки и последствия, стали настоящей национальной трагедией. И, конечно, большое человеческое горе, горе целой нации, не могло не отобразиться в художественной литературе. В украинской и мировой литературе в разные времена появились произведения об ужасе 30-х годов. Но, я считаю, глубже всего, обстоятельнее всего, более найпроникливіше разработали тему социальной катастрофы писатели украинской диаспоры Улас Самчук и Василий Барка.
Первым художественным произведением в украинской и мировой литературе о большой трагедии века был роман Уласа Самчука “Мария” (1939), написанный за рубежом по горячим следам страшных событий. Небольшой по объему, он охватывает несколько десятилетий: в нем автор художественно осмысливает общественные катаклизмы, человеческие драмы и трагедии в дореволюционный период, после октябрьского переворота, в годы гражданской войны и во время преступных большевистских реформ 30-х годов, следствием которых был геноцид, который забрал из жизни около 10 миллионов человек. Картины человеческих страданий, мученических смертей, аморальных деяний большевистских опричников поражают трагедийностью, широтой художественных обобщений.
Главную героиню роману Марию называют Богородицею. Она образ-символ многострадальной, разоренной Украины. Многое роднит ее с героинями украинских классических произведений, написанных в разные времена: из Маланкой Вол ( “Фата Моргана” Г. Коцюбинского), Катрей Гармаш (“Иметь” А. Головка – первая редакция), Половчихой (“Всадники” Ю. Яновского). Жизнь героини роману В. Самчука, ее любовь, испытание, страдание, боли, муки – все это описывается в стиле агиографического жанра, проходит через память умирающей от голода старой женщины, которая потеряла во времена социальных потрясений детей мужчины, нажитое тяжелым трудом имущество. Судьба Марии, ее великомученицької дочери с маленьким ребенком, трех синел – это судьба Украины и ее детей, которым судился свой путь, – невероятно тяжелый, страдник и трагический.
В Уласа Самчука давние традиционные проблемы морали, труда на земле, достатка, любви и счастья, христианской морали, национального сознания, родителей и детей, появляются в самобутній художественной интерпретации, в спектре виденья трагедии Украины 1917-1933 гг. Самый молодой Мариин сын Лаврентий, как самый порядочный, самый человечный, сознательный национально, становится жертвой большевистских репрессий. Трагедия Марииного рода происходит изо дня в день. Единственная дочь с маленьким ребенком погибают в голодных муках. Середульший сын, ленивый и непослушный Максим, становится большевистским палачом, глумится над извечной народной моралью, разрушает святые храмы, мордует своих соотечественников, презирает национальный корень. Именно он символизирует разрушительную антигуманную суть коммунистического лжемесіанства. Символическим является и то, что отступника-сына, как то мы имеем у Гоголя, собственной рукой карает насмерть родной отец Корней: “Быстрыми шагами подошел к нему и раз, второй размахнулся и опустил топор.
Вырвался дикий крик и сразу замолчал. Топор своим гострієм попадала в что-то мягкое, в что-то мягкое, которое легко поддавалось, и потому глубоко грузла. Из кровати белой, теплого вырывались некоторое время стоны, но и они утихли. Корней сек и сек. Сек, как малый парнишка сечет крапиву или сорняк, пока не устала рука ...”
Но и топором Корней рубил социализм, пролетариат, которые истребили род Перепутькив, уничтожили хозяйство, повиганяли из родительского дома, которые уничтожили миллионы украинских семей. Убив сына-отступника – одного из виновников национальной трагедии, – Корней в то же время обнаруживает беспокойство об умирающей жене Марии, отдавая ей то, которое осталось от недоеденного дохлого зайца, заботится о Надежде, не зная, что обезумевшая и ошалевшая от голода дочь наложила на себя руки, задушил перед тем своего ребенка.
Близкий к В. Стефаника как незаурядный мастер психологического письма, Улас Самчук прибегает к глубокому анализу внутреннего состояния персонажей, которые оказываются в экстремальных ситуациях. Да, убежденный, что он должен наказать сына-изувера и понимая, что сам умрет от голода, Корней обнаруживает последнее внимание свою к жене, умиляется к родному псу, на которого не подвелась рука и с которым собирается умереть вместе где-то в поле.
Из уст Корнея – когда-то легкомысленного, даже бездушного матроса, которому человечность и порядочность вернул честный труд, - взлетает осуждение преступной системы, которая уничтожала в крестьянине хозяина, разрушала извечную неразрывную связь его с землей: “И который же я грех делал, когда у меня из двух десятин восстало двенадцать? Когда у меня из одной коровы стали шесть... Когда из десяти плодородных деревьев выросли двести? Какой это был, умная людино, грех и пощо взивати меня сволочью, кулаком? ...
... Чтобы я, что целый возраст лил пот, который вытворил столько хлеба, которыми можно прокормити целое государство, шел к отої коммуне и там каждый вечер наставлял старческую руку, чтобы мне какой-либо Янкель давал ломоть невыпеченного, из помета хлеба? О нет! Вот уже нет!”
Но обрубленный родовой корень, осквернена земля, пошел в миры на погибель Корней, не стало Марииних детей, умирает и она сама, иметь рода человеческого. И все же, невзирая на трагедийный пафос, в произведении звучат жизнеутверждающие мотивы, мотивы незнищенності памяти народной, торжества добра над злом. Где-то живет единственная ветвь Марииного рода: ее и Корниив найстарший сын Демко, попав в войну к немецкому плену, пустил там корень на чужой земле. Воскреснут в человеческой памяти и невинно убієнні.
Символическое виденье видит умирающая Мария, а рядом – Игната, ее прежнего, обманутого ею мужа:
“Мария расплющила глаза, смотрит навстречу солнцу, вынула сухую костлявую руку и протянула ее вдалеке от себя.
– Солнце! – говорит она.– Солнце! Смотри, Гнате, какое солнце. Видел ты когда такое солнце?..
Кончики луча отапливают сухие жилы руки, бьют в впалые глаза, підбарвлюють серебро волос. Мария не щурит глаз. Смотрит ровно и широко. Игнат молча сидит, и в душе его воскресают мертвые из гробов, встают из гроба люди, далекие, забытые, разбросанные по всей земле. Встают и поют радостные песни. Игнат улыбается...”
Если Улас Самчук, змальовуючи жизнь украинского села на протяжении нескольких десятилетий, анализирует прежде всего истоки большой народной трагедии 1933 года, то Василий Барка в своем романе “Желтый князь” (1963), художественно обобщая документальный материал страшного преступления тоталитаризма, подает множество ужасных картин этого Апоклипсису, через отдельные человеческие судьбы, поступки, моральную позицию персонажей воспроизводит целый народ в определенной исторической конкретике. Произведение В. Барки просто-таки пресыщено страшными фактами, событиями – реалиями черного лихолетия. Трагедия 1933-го осмысливается писателем через библейское пророчество как результат запрограммированного геноцида, что его осуществляла партия большевиков и свои вожди, которые ассоциируются с фатальным дьявольским знаком “666”. Зверь с этим знаком появляется из рассказов путника в желтой одежде – так через весь роман проходит символический образ Желтого князя, который несет смерть, горе, страдание, сплошное уничтожение и разрушение, опустошает не только землю, но и души человеческие: “Всех противоположных ему, но верных Христу, будут вызывать и выгрызать из нивы жизнь, будут убивать, как чужих птиц – огнем, железом, голодом; подобно теперь делается. Ухудшится свирепо при последнем звере ... Ломти хлеба не дадут, когда не покажется знак на лбу и на ладони, кладущийся от князя, что при дьяволе ходит”.
В романе обстоятельно изображаются деяния большевистских опричников, которые, усердно выслуживает перед высшими эшелонами власти и их сатрапами в Украине, забирали у крестьянских многодетных семей последние крошки, сознательно обрекая детей на мученическую смерть.
А вот картинка с высшими партийными чиновниками:
“Партийщина высшего ранга и звания, с яркими звездами на фуражках и груди, поглядывает в выражении кисловато погірдливої скуки сквозь оконные стекла автомашины... поглядывает на труппы, рассеянные по улицам, и отворачивается выпасенными обличями”.
Поражают в романе реалистичностью картины апокалипсического разрушения, совершенного партией большевиков. Картина социальной беды поражает широтой художественных обобщений, ассоциациями с апокалипсическими обидами библейских пророчеств:
“Языков чужая местность. Немые демоны подменили ее, и серное бешенство желтого кагана побило жизнь, зоставивши темную пустыню. Сады везде вырублены, сами пеньки кое-где торчат по дворикам, среди сорняков. Все, что цвело к солнцу, пропало, будто снесенное бурей, пожаром, потопом, нашествием. Изменилось в дикие зарості, похожие на волчьи дебри. Нет ни повіток, ни риг, ни амбаров, - сами порозвалювані дома. Ни одно землетрясение не могло так уничтожить быт, как северная саранча, спрягающая золотомлицькою каганівщиною”.
В центре произведения мученический путь на Голгофу одной семьи – семьи Мирона Катранника. Все испытания, страдания, которые выпали на долю ее членов, приобретают в произведении символического значения. Страшное лихолетие, которое пришло на нашу землю ровно “через девятнадцать возрастов после распятия Спасителя, – это пришествие антихристов в образе большевистских реформаторов-осквернителей. Об этом твердит перед смертью Дарии Катранник старушка иметь, устами которой говорит весь народ, который страшную преступность сатанинской власти пытается объяснить через апокалипсическое пророчество.
В муках умирают дети Катранникив Николай и Аленка, на глазах своих родителей, а родители ничем не смогли им помочь. В поисках еды, среди чужих людей, в муках голода погибают также истощенные Мирон и Дария Катранники. Единственная веточка их рода, малый Андрийко, останется живой, чтобы сохранить память о большой трагедии возраста. Корень его, связь с родительским домом навсегда уничтожена – мальчик будет искать затерянные следы своей матушки на этой многострадальной земле. И в этом тоже символический подтекст: пройдя сквозь апокалипсические муки, нечеловеческие испытания, не стративши в себе добра, не убив исторической памяти, народ наш должен возродить в себе лучше всего, чище всего, что идет из глубины возрастов.
В романе много картин человеческих страданий, мученических голодных смертей, к мелким деталям изображаются поиски спасительных крошек, поражают рассказы о людоедстве, моральной деградации, эпизодах, связанных с захоронением живых и мертвых. Однако значительное внимание в произведении акцентируется на лучших человеческих качествах, что их в дни горя и скорби не профукал наш народ. Над жестокостью и моральным падением все же доминирует доброта, милосердие, способность прийти на помощь друг другу. Так Андрийко делится остатками раздобытой ховрашатини с незнакомой женщиной, чтобы спасти ей жизнь. В то же время супруги Петрунив делятся с мальчиком последней мукой и картофелем. Следовательно, в поединке со смертью народ все же таки сохранил лучше всего: человечность, естественный альтруизм, способность совместно преодолевать бедность и беду. И в этом гуманистический и жизнеутверждающий пафос роману В. Барки “Желтый князь”. Написанный в начале 60-х годов в США, произведение это есть на сегодня найобгрунтованішою исторической конкретикой, эпическим полотном о сознательном геноциде украинского народа в 1933 году, преступно, подло организованный большевистским тоталитаризмом.
Рассмотрев романы У. Самчука и В. Барки отметим, что они одновременно и очень разные, и в кое-чом имеют много общего, как в построении, так и в содержании. Но полностью единодушны Барка и Самчук в одном – оба они изобразили сущность трагедии села 30-х годов, каждый по-своему: Самчук – анализируя всю предысторию социальной катастрофы, Барка – рассматривая именно отрезок 1932-1933 гг. – страшного голодомора. Да, в истории произошло много ужасного с украинским народом, не раз в течение ХХ ст. ему угрожало полное истребление, но, невзирая на все неурядицы, украинское село – основной носитель украинской народности – устояло, прежде всего благодаря своей жажды к жизни. И сегодня, когда мы перестраиваем новое общество, не повинные забывать страницы истории, какими страшными они бы не были.
Литература
1. Я. Грицак “Очерк истории Украины”, с. 30-36.
2. Журнал “Слово и время”, 1993 №10 с. 68-71.
3. Газета “Украинский язык и литература”, 1997, число 5.
|
