| Доклад по литературе
на тему: «Творчество Гаврилы Романовича Державина с религиозной точки зрения».
Изучая творчество как всемирно известных, так и малоизвестных или практически неизвестных русских поэтов, бесчисленное количество раз имеешь возможность убедиться в том, какую высокую роль отводили они Богу в своей жизни, отражая в произведениях победу света над тьмой, истины над ложью, добра над злом. В глубоком понимании человеческой души и духа наши поэты раскрывают торжество бессмертия над тлением и радость перехода из временной, земной жизни в жизнь вечную, божественную.
Переносившая и в царские, и в советские времена бремя гонений, ссылок и тюрем, обвинявшаяся в инакомыслии и космополитизме, находившаяся под угрозой лишиться своих духовных корней в период государственного атеизма, русская поэзия никогда не утрачивала жизненную силу и связь с Небом. Русские поэты - не те безбожники и отступники, о которых нам много лет вещали. Более глубокое знакомство с их творчеством убедительно показывает, что Бог Библии и Бог русских поэтов - один и тот же Бог.
По-разному звучат мотивы поэтов, когда они, испытывая побуждение отойти от мирских проблем, обращаются к первостепенным вопросам бытия и касаются в той или иной форме взаимоотношений между Богом и человеком, - иногда по-детски радостно, иногда смиренно и благоговейно, а иногда трагически.
Задача моего доклада – осветить с религиозной точки зрения деятельность Гаврилы Романовича Державина. Но для начала – несколько слов из его биографии.
Первенец в семье Державиных родился 3-го июля 1743 года, в воскресенье, и был назван по празднуемому 13-го числа этого месяца собору архангела Гавриила. Новорожденный был так мал, тощ и слаб, что сочли нужным, по местному народному обычаю, запекать его в хлебе. А через год мальчик произнес свое первое слово. Дело случилось в один из зимних месяцев, когда на звездное небо явилась комета. Сидя на руках у няньки, маленький Гаврила, показав в небо пальчиком, произнес: «Бог!». Насколько символичным можно считать этот момент в жизни Державина – будет видно далее.
Уже на пятом году Гаврила выучился читать. Этим он обязан был матери, которая и потом приохочивала его к чтению, особенно духовных книг, награждая за внимание игрушками и сладостями. После первых ее уроков учителями Державина в чтении и письме сделались церковники. Известно, что не только в 1-й половине 18-го века, но еще и в последние десятилетия люди этого звания были у нас главными проводниками грамотности.
Когда Гавриле Державину исполнилось 11 лет, его семья потеряла своего кормильца. Именно поэтому, будучи человеком благородного происхождения, Гаврила был записан в Преображенский полк всего лишь солдатом. Некому было хлопотать о более высоком звании для юноши, между тем как многие другие дворяне около того же времени начинали военную службу в армии с офицерских или, по крайней мере, с унтер-офицерских чинов. У Державина же, как он сам говорил, «протекторов не было», что, впрочем, не помешало ему впоследствии по назначению Екатерины II стать тамбовским губернатором, а позднее, уже при Александре I – министром юстиции.
За свою жизнь Гаврила Романович успевает поучаствовать в дворцовом перевороте, возведшем на престол Екатерину (1762), принять участие в подавлении Пугачевского восстания (1773-1775), наконец, быть отданным под суд и получить оправдательный приговор. А еще успел оставить после себя светлую память в виде множества литературных творений.
Гаврила Романович Державин вступил в литературу уже немолодым, много повидавшим и пережившим человеком со стихами, говорившими о бренности жизни, о смерти и бессмертии. И закончил путь монументальным восьмистишием, одой «На тленность». Он написал оду за два дня до кончины и подтвердил этим, что остался поэтом в мире до гробовой доски.
Многие современники Державина считали его придворным поэтом. Но он никогда таковым не был, несмотря на попытки склонить его к этому. Державин не мог стать ручным стихотворцем, хотя бы из-за своего горячего нрава. «В правде черт», - говорил он сам о себе. Характер заставлял его наперекор вельможам и царям говорить «истину... с улыбкой». Ясно, что без простодушной улыбки, себе на уме, царям ничего не скажешь. А Державин говорил и умел, пусть не всегда, добиваться своего, зная, что правда на его стороне.
В сознании своей правоты он обращался в стихах к Богу, к Высшему Судии. Находясь под судом после тамбовского губернаторства, в оде «Величество Божие» он создает гимн во славу Творца, но не может не воскликнуть:
Но грешных пламя и язык
Да истребит десницы строга!
Эта мысль была почерпнута поэтом из одного из псалмов книги Давида. После счастливого оправдания Державин обращается еще к одному псалму «Милость и суд воспою Тебе, Господи», и под гнетом мучающих его размышлений о суде и справедливости поэт вновь и вновь развивает излюбленную тему, используя ту же неисчерпаемую книгу Давида. В переложении очередного псалма «Истинное счастие» он вновь обрушивается на «беззаконников»:
Они с лица земли стряхнутся,
Развеются и разнесутся,
Как ветром возметенный прах.
Используя псалом в стихотворении «Радость о правосудии», Державин говорит:
Да правый суд я покажу,
Колеблемы столпы земные
Законом Божьим утвержу...
В переложении из псалма «Доказательство творческого бытия» поэт рисует величественную картину мира:
Небеса вещают Божью славу...
Нощи нощь приносит весть...
Охватывая в воображении как бы сразу все мироздание, бездны и выси, поэт словно стремится взлететь туда, где можно дышать полно, не боясь ледяного и разряженного воздуха. Но это удавалось ему далеко не всегда. А если удавалось, то оттого, что ногами он всегда крепко стоял на земле. Его чеканное (через Юнга восходящее еще к библейскому) «я червь - я Бог» было и метафорой, рисующей образ самого поэта. Ведь о том же позднее говорит и Пушкин, являя поэта, погруженного в «заботы суетного света», но с душой, готовой встрепенуться, как «пробудившийся орел». Державин искренне полагал, что поэт призван изобразить человеческую душу, словно художник-акварелист, не отрывающий от листа бумаги кисти, пока рисунок не закончен. Это удалось ему в оде «Бессмертие души»:
Как червь, оставя паутину
И в бабочке взяв новый вид,
В лазурну воздуха равнину
На крыльях блещущих летит,
В прекрасном веселясь убранстве,
С цветов садится на цветы:
Так и душа небес в пространстве
Не будешь ли бессмертна ты?
Определив в «Доказательстве Творческого бытия» гармонию мироздания как главный аргумент Божьего присутствия в мире, Державин живописует его картины с лирическим удивлением перед Творением, перед грозной и прекрасной его тайной, а не просто как созерцатель:
В тяжелой колеснице грома Гроза,
на тьме воздушных крыл,
Как страшная гора несома,
Жмет воздух под собой, - и пыль
И поит кипят, летят волнами,
Древа вверьх вержутся корнями,
Ревут брега и воет лес...
Между тем, в те времена духовная поэзия была в ходу по всей Европе; почти каждый поэт посвящал хоть одну оду восхвалению величия Божия; в большей части тогдашних русских журналов можно найти то оригинальные, то переводные стихи подобного содержания. Естественно, что и Державин, сознавая свой поэтический талант, хотел испробовать его на этой теме. Более того, этот человек всегда отмечал первостепенность для стихотворца религиозной поэзии, а в своем «Рассуждении о лирической поэзии» писал: «В духовной оде удивляется поэт премудрости Создателя, в видимом им в сем великолепном мире – чувствами, а в невидимом – духом веры усматриваемой; хвалит провидение, славословит благость и силу Его». Наконец, из самого раннего детства у Гаврилы Романовича осталось воспоминание – рассказ о первом его произнесенном слове – «Бог». Все это подтолкнуло Державина к созданию оды, ставшей, пожалуй, венцом его религиозных творений…
Ода «Бог» увидела свет, когда Гаврила Романович печатал свои работы в «Собеседнике любителей российского слова», - именно со страниц этого издания предстала она миру. К этой оде относится еще одна любопытная биографическая подробность. Произведение было начато поэтом еще в 1780 году в Светлое Христово воскресение, по возвращении от заутрени; но служба и столичные развлечения долго не давали ему снова приняться за нее. Выйдя в отставку в феврале 1784 года, он решился, для окончания этой оды, на короткое время уединиться. Сказав жене, что едет в свое белорусское имение, которое еще не видел, он остановился в Нарве и там на несколько дней снял себе маленькую комнату. В этой комнатке из-под пера Державина и вышла большая часть оды. Запершись, он писал несколько дней. А когда произведение уже подходило к завершению, Гаврила Романович, не дописав последней строфы, заснул перед самым рассветом. Вдруг ему показалось, что по стенам бегает яркий свет; слезы ручьями полились из глаз; он встал и при свете лампады в одночасье дописал последнюю строфу.
Успех оды превзошел все ожидания Державина. Еще при жизни автора она была переведена на более чем сто языков. А один русский путешественник полвека спустя после ее написания с изумлением обнаружил у высокопоставленного японского чиновника дома на стене перевод (соответственно в иероглифах) все той же оды. Скорее всего, кроме блестящих картин природы и возвышенных мыслей в оде привлекало лирическое воодушевление и искренность, которые резко отличают ее от большей части произведений этого периода на других языках. В ней нет ничего лишнего: поэт прямо стремится к своей цели, и поэтому эта ода поражает быстротою движения, сжатостью и выдержанностью.[1]
Бог у Державина – это песнь, и восхищенное любование мирозданием, и определение своего места в нем, это – и удивление перед Создателем и созданием, и своеобразный лирический символ веры.
О, Ты, пространством бесконечный,
Живый в движеньи вещества,
Теченьем времени превечный,
Без лиц, в трех лицах Божества!
Дух всюду Сущий и Единый,
Кому нет места и причины,
Кого никто постичь не мог,
Кто все Cобою наполняет,
Объемлет, зиждет, сохраняет,
Кого мы называем - Бог!
Измерить океан глубокий,
Cочесть пески, лучи планет
Xотя и мог бы ум высокий, -
Тебе числа и меры нет!
Не могут духи просвещенны,
От света Твоего рожденны,
Исследовать судеб Твоих:
Лишь мысль к Тебе взнестись дерзает, -
В Твоем величьи исчезает,
Как в вечности прошедший миг.
Хаоса бытность довременну
Из бездн Ты вечности воззвал,
А вечность, прежде век рожденну,
В Cебе Cамом Ты основал:
Cебя Cобою составляя,
Cобою из Cебя сияя,
Ты свет, откуда свет истек.
Cоздавый все единым Словом,
В твореньи простираясь новом,
Ты был, Ты есть, Ты будешь ввек!
Ты цепь существ в Cебе вмещаешь,
Ее содержишь и живишь;
Конец с началом сопрягаешь
И смертию живот даришь.
Как искры сыплются, стремятся,
Так солнцы от Тебя родятся;
Как в мразный, ясный день зимой
Пылинки инея сверкают,
Вертятся, зыблются, сияют, -
Так звезды в безднах под Тобой.
Светил возженных миллионы
В неизмеримости текут,
Твои они творят законы,
Лучи животворящи льют.
Но огненны сии лампады,
Иль рдяных кристалей громады,
Иль волн златых кипяший сонм,
Или горящие эфиры,
Иль вкупе все светящи миры -
Перед Тобой - как нощь пред днем.
Как капля в море опущенна,
Вся твердь перед Тобой сия.
Но что мной зримая вселенна?
И что перед Тобою я?
В воздушном океане оном,
Миры умножа миллионом
Стократ других миров, - и то,
Когда дерзну сравнить с Тобою,
Лишь будет точкою одною:
А я перед Тобой - ничто!
Ничто! - Но Ты во мне сияешь
Величеством Твоих доброт;
Во мне Себя изображаешь,
Как солнце в малой капле вод.
Ничто! - Но жизнь я ощущаю,
Несытым некаким летаю
Всегда пареньем в высоты;
Тебя душа моя быть чает,
Вникает, мыслит, рассуждает:
Я есмь - конечно есть и Ты!
Ты есть! - Природы чин вещает,
Гласит мое мне сердце то,
Меня мой разум уверяет,
Ты есть - и я уж не ничто!
Частица целой я вселенной,
Поставлен, мнится мне, в почтенной
Средине естества я той,
Где кончил тварей Ты телесных,
Где начал Ты духов небесных
И цепь существ связал всех мной.
Я связь миров повсюду сущих,
Я крайня степень вещества;
Я средоточие живущих,
Черта начальна божества;
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю,
Я царь - я раб - я червь - я бог!
Но, будучи я столь чудесен,
Отколе происшел? - безвестен;
А сам собой я быть не мог.
Твое созданье я, Создатель!
Твоей премудрости я тварь,
Источник жизни, благ Податель,
Душа души моей и Царь!
Твоей то правде нужно было,
Чтоб смертну бездну преходило
Мое бессмертно бытие;
Чтоб дух мой в смертность облачился
И чтоб чрез смерть я возвратился,
Отец! - в бессмертие Твое.
Неизъяснимый, непостижный!
Я знаю, что души моей
Воображении бессильны
И тени начертать Твоей;
Но если славословить должно,
То слабым смертным невозможно
Тебя ничем иным почтить,
Как им к Тебе лишь возвышаться,
В безмерной радости теряться
И благодарны слезы лить.
Осмыслив изложенные моменты из творческого поэтического наследия Гаврилы Романовича Державина, можно утверждать, что и назначение поэта он видел прежде всего в посредничестве между Создателем и людьми.
Первым словом маленького ребенка Гаврилы Державина было слово «Бог» и последним словом было тоже «Бог». В уединенном имении умирал уже не бывший министр юстиции, не тайный советник, не статс-секретарь, а просто раб Божий Гавриил. Холодящей рукой он стал писать свое последнее стихотворение, подражая великому библейскому автору Экклесиасту – о бренности просисходящего. А когда этой бренности хотел противопоставить небесный свет, то уже не смог – перо выпало из рук…
Но Державинские представления о поэзии и поэте вобрал в свое творчество великий Пушкин – Державин благословил его как прекрасное будущее России, которое еще с большей лукавинкой улыбалось царям, отстаивая правду на земле, еще более откровенно говорило с Богом и людьми о смысле бытия.
Список использованной литературы:
1) Грот Я., «Жизнь Державина», Москва, «Алгоритм», 1997г.
3) Благой Д. Д., «Державин», Москва, 1944г.;
4) Западов А. В., «Мастерство Державина», Москва, 1958г.;
5) Серман И. З., «Державин», Ленинград, 1967г.;
6) История русской литературы XVIII в. Библиографический указатель, Ленинград, 1968г.
7) Интернет
[1]
Я. Грот
|
