| Поэтическое своеобразие
А.А. Ахматовой (на примере двух сборников "Четки" и "Белая стая
Оглавление
Введение. 3
1. Особенности стиля и композиции ранних сборников Ахматовой. 5
2. Фольклорные традиции в ранних сборниках Анны Ахматовой. 12
Заключение. 21
Список использованной литературы.. 23
"Поэзия Анны Ахматовой производит впечатление острой и хрупкой потому, что сами ее восприятия таковы <... >". С этих слов М. Кузмина из предисловия к книге стихов "Вечер" начались не прекращающиеся до сих пор литературоведческие попытки постичь "тайны ремесла" Анны Ахматовой. Вышедшие одна за другой две книги ее стихов "Вечер" (1912) и "Четки" (1914), а чуть позже третья – "Белая стая" (1917) не только заставили заговорить о появлении в начале века особой, "женской" поэзии, но и само десятилетие сделали временем Ахматовой. Богатое многоцветье газетных и журнальных рецензий и несколько серьезных исследовательских работ следующего десятилетия: вот знак острого интереса к творчеству Анны Ахматовой, предшествовавший периоду официального очернения или замалчивания ее сочинений.
С началом "оттепели" конца 50-х – начала 60-х годов, после "второго рождения" поэта Анны Ахматовой, ее ранняя лирика незаметно отошла на второй план, оказавшись в тени поздних шедевров, в первую очередь, "Поэмы без героя". Возможно, некоторую роль в таком повороте сыграла и прозвучавшая в эти годы оценка самой Ахматовой собственной ранней лирики: "Эти бедные стихи пустейшей девочки... ". Однако не стоит эти слова Анны Андреевны считать определяющими отношение к ее первым книгам. Таким образом, она хотела предотвратить возникшее у критиков "желание безвозвратно замуровать <ее> в 10-е годы". Будучи по отношению к себе судьей чрезвычайно строгим и взыскательным, Ахматова стремилась подчеркнуть глубокие изменения в своем мироощущении и поэтической манере, произошедшие в последующие "страшные годы", – "Меня, как реку, / Суровая эпоха повернула".
Между тем нельзя не заметить, что многие художественные свершения Анны Ахматовой 30-х – начала 60-х годов стали закономерным развитием ее творческих исканий ранней поры, поэтому исследование ранней лирики Ахматовой весьма актуально для более глубокого понимания ее поздних произведений. Лишь осознав неповторимое своеобразие всего созданного в 1910-е годы, можно верно истолковать удивительную целостность и глубину наследия художника, а в первых шагах увидеть истоки зрелого мастера.
Цель настоящей работы – рассмотреть два из ранних сборников ("Четки" и "Белая стая"), исследовать их поэтическое своеобразие.
В связи с настоящей целью можно сформулировать следующие задачи:
рассмотреть особенности стиля ранней лирики Ахматовой;
изучить своеобразие композиции стихотворения, проследить изменение характера лирической героини, расширение тематики;
выделить фольклорные мотивы в ранних лирических произведениях Ахматовой.
Начало ХХ века ознаменовалось появлением в русской литературе двух женских имён, рядом с которыми кажется неуместным слово "поэтесса", ибо Анна Ахматова и Марина Цветаева – Поэты в высшем смысле этого слова. Именно они доказали, что "женская поэзия" – это не только "стишки в альбом", но и пророческое, великое слово, способное вместить в себя весь мир. Именно в поэзии Ахматовой женщина стала выше, чище, мудрее. Её стихи научили женщин быть достойными любви, равными в любви, быть щедрыми и жертвенными. Они учат мужчин выслушивать не "влюблённый лепет", а слова столь же жаркие, сколь и гордые.
Меня поэзия Ахматовой привлекает глубиной чувств и одновременно содержательностью. Такое явление в русской поэзии требует особого, пристального внимания. Изучение ранних поэтических произведений Ахматовой актуально, так как именно в этот период формировался ее неповторимый поэтический слог. Кроме того, так как эти стихи написаны молодой девушкой (Ахматовой во время написания этих сборников было 22-25), мне интересно понять образ мыслей и особенности чувств женщины другого века.
Главной особенностью ранних сборников Ахматовой является их лирическая направленность. Их основная тема – любовь, их героиня – лирическая героиня, жизнь которой сосредоточена на ее чувствах. Это отличает ранние ахматовские сборники от ее поздней лирики, это и позволяет несколько "затенять" их в сравнении с поэмами. Но тем не менее ранние сборники Ахматовой наполнены прелестью и силой первого чувства, и болью разочарования, и муками раздумий о двойственности человеческой природы.
В сборнике "Четки" (1914) лирическая героиня сдержанная, нежная, гордая женщина – это отличие от героини сборника "Вечер", порывистой, страстной особенно бросается в глаза. Любовь для повзрослевшей девушки – плотные сети, не дающие покоя. Душевное состояние героини передано через экспрессивно окрашенные художественные детали: "золотая пыль", "бесцветный ледок".
В стихах данного периода звучит протест героини ("А! Это снова ты"):
Ты спрашиваешь, что я сделала с тобою,
Врученным мне навек любовью и судьбою.
Я предала тебя!
В её характере проявляется величие, властность. Лирическая героиня заявляет о своей избранности. В стихах Ахматовой появляются новые для нее мотивы – властность, и даже житейская мудрость, позволяющая уличить лицемера:
…И напрасно слова покорные
Говоришь о первой любви.
Как я знаю эти упорные
Несытые взгляды твои!
Однако в этом сборнике звучит лермонтовская "оскорблённость": "Я не любви твоей прошу…" – "Я не унижусь пред тобой…" (Лермонтов). Лирическая героиня Ахматовой взрослеет – теперь в трагедии любви она винит и себя, ищет в себе причину разрыва. Теперь Ахматова думает, что "от счастья и славы безнадежно дряхлеют сердца". В стихах нет жалобы, но есть изумление: как такое может происходить со мной? Любовь, по Ахматовой, – чистилище, потому она показывает тончайшие оттенки чувств.
Стихи этого периода близки народно-песенному творчеству, афористичны: "Сколько просьб у любимой всегда, // У разлюбленной просьб не бывает... "; "А та, что сейчас танцует // Непременно будет в аду"; "Брошена! Придуманное слово // Разве я цветок или письмо? ".
Сборник "Белая стая" (1917) создавался в непростое время – как для поэтессы, так и для России. Сама Ахматова говорит о нем: "К этой книге читатели и критика несправедливы". Героиня Ахматовой взрослеет, становится зрелой, обретает новые ценности в жизни: "Позволь мне миру подарить // То, что любви нетленней". Она уже мудрее, ценит обретённую свободу чувства и творчества. Теперь из мира камерной, замкнутой любви лирическая героиня вырывается к любви подлинной, великой. Внутренний мир любящей женщины расширяется до глобальных, общечеловеческих масштабов, и потому в мир стихов Ахматовой входит любовь к людям, к родной земле, к Родине. Всё чётче звучат патриотические мотивы:
Тот голос, с тишиной великой споря,
Победу одержал над тишиной.
Во мне ещё, как песня или горе,
Последняя зима перед войной.
Белее сводов Смольного собора,
Таинственней, чем пышный Летний сад,
Она была. Не знали мы, что скоро
В тоске предельной поглядим назад.
Изобразительное мастерство Ахматовой в этих стихах подчеркивается драматизмом сопоставления несопоставимых понятий (как песня или горе), сравнением времени года с бесконечно любимым Петербургом, как лейтмотив идет идея невозвратности былого, тоска по прошлому. Стихам этого периода характерен психологизм. Чувства поэтесса передаёт через конкретную психологическую деталь: "Нестерпимо больно душе любовное молчанье…" Боль утраты не ослабела, но она теперь как песня. Для Ахматовой любовь – "пятое время года".
А в стихотворении "Муза ушла по дороге…" отчётливо слышится мотив смерти:
Я долго её просила
Зимы со мной подождать,
Но сказала: "Ведь здесь могила,
Как ты можешь ещё дышать? "
Лирические произведения Анны Ахматовой при кажущейся ясности и простоте нередко отличаются сложностью и неопределённостью композиции. В ахматовских текстах присутствует несколько коммуникативных планов – это и безадресное лирическое описание, и диалог, и обращение к отсутствующему, не названному в произведении персонажу, и обращение лирической героини к собственному "я".В. В. Виноградов находил, что А. Ахматова чаще использует два плана: один – "эмоционально-обстановочный фон, или последовательность внешних чувственно воспринимаемых явлений", другой – "выражение эмоций в форме непосредственных обращений к собеседнику"[1]
. Это заметно, например, в стихотворении, посвященном Н. Гумилеву:
В ремешках пенал и книги были,
Возвращалась я домой из школы.
Эти липы, верно, не забыли
Нашей встречи, мальчик мой веселый.
Только, ставши лебедем надменным,
Изменился серый лебеденок.
А на жизнь мою лучом нетленным
Грусть легла, и голос мой не звонок.
В этих стихах также прослеживается тихая печаль о прошлом, уход которого здесь знаменуется внезапным превращением любимого (лебеденок - лебедь), с грустным намеком на известную сказку, только уже с другим концом.
Сложность композиции свойственна преимущественно ранней лирике А. Ахматовой, о которой сама поэтесса говорила: "От странной лирики, где каждый шаг – секрет, / Где пропасти налево и направо, / Где под ногой, как лист увядший, слава, / По-видимому, мне спасенья нет". Пример такой "странной" лирики – стихотворение "Был блаженной моей колыбелью... ". Повествование героини о "тёмном городе у грозной реки" внезапно прерывается обращением к городу; предмет описания становится адресатом, включается в лирический диалог. Героиня обращается к городу как непосредственному участнику незабываемых, значимых для неё событий, словно ищет у него подтверждения достоверности своих воспоминаний:
Был блаженной моей колыбелью
Тёмный город у грозной реки
И торжественной брачной постелью,
Над которой держали венки
Молодые твои серафимы, -
Город, горькой любовью любимый.
Солеёю молений моих
Был ты, строгий, спокойный, туманный.
В заключительных строках город-адресат, собеседник лирической героини, возвращается в позицию объекта описания, обозначаемого в тексте местоимением "там":
Там впервые предстал мне жених,
Указавши мой путь осиянный,
И печальная Муза моя,
Как слепую, водила меня.
Обращения в поэзии Ахматовой называют значимых адресатов, играющих главную роль в структуре текста, адресатов-героев. Однако в структуре отдельных стихотворений названный обращением адресат занимает формальное положение: его появление ничего не привносит в содержание, такие обращения похожи на эмоциональный выкрик, когда внимание лирической героини отвлекается лишь на мгновение и тут же возвращается к главному ходу повествования.
В стихотворении "Белый дом" нежданно возникающее обращение "солдаты" совершенно незначимо в развёрнутом повествовании-воспоминании лирической героини. Ю.И. Левин называет подобных адресатов "периферийными персонажами", по его мнению, они служат формальными адресатами, не играющими никакой содержательной роли, и лишь вводят "некоторый новый коммуникативный элемент". Поэтические тексты могут содержать несколько обращений к разным адресатам, при этом каждое представляет отдельный коммуникативный план. В стихотворении "Тяжела ты, любовная память! " обращение лирической героини к собственному внутреннему миру сменяется монологом, который, в свою очередь, прерывается обращением "Господи", и весь последующий текст приобретает форму молитвы, заклинания.
Тяжела ты, любовная память!
Мне в дыму твоём петь и гореть,
А другим – это только пламя,
Чтоб остывшую душу греть.
Чтобы греть пресыщенное тело,
Им надобны слёзы мои...
Для того ль я, Господи, пела,
Для того ль причастилась любви!
Дай мне выпить такой отравы,
Чтобы сделалась я немой,
И мою бесславную славу
Осиянным забвением смой.
Своеобразна композиция стихотворений, в тексте которых один из адресатов назван обращением, а другой обозначен местоименной формой. Например, первые строфы содержат речь, обращенную к отсутствующему, неназванному герою (местоименные, глагольные формы, вопрос). В заключительном четверостишии происходит коммуникативный "слом": внимание лирической героини переключается с внешнего адресата-лица на своё внутреннее состояние, на собственное "я". Композиция всего текста построена на чередовании двух коммуникативных планов: обращение к адресату-лицу и автоадресация ("стоны звонкие").
Подобные "сломы" находим в стихотворениях "Я гибель накликала милым... ", "Умирая, томлюсь о бессмертьи... ". Здесь представлены три коммуникативных потока: монолог лирической героини, адресация к неназванному собеседнику ("ты") и прямое обращение ("Муза", "угрозы из ветхих книг").
В условиях поликоммуникативности неназванность адресата-героя, обозначенного вскользь, иногда ведёт к семантической неоднозначности как текста в целом, так и самого обращения. Вот пример такого стихотворения:
Солнце комнату наполнило
Пылью желтой и сквозной.
Я проснулась и припомнила:
Милый, нынче праздник твой
Оттого и оснеженная
Даль за окнами тепла,
Оттого и я, бессонная
Как причастница, спала.
Прием "ускользающего" героя – еще один в богатом арсенале изобразительных средств Ахматовой. Отсутствуя в повествовании, упоминаясь полунамеком, герой все же является средоточием бытия героини, влияя как бы и на погоду, и на душевное состояние героини.
В.В. Виноградов, анализируя раннее творчество А. Ахматовой, отмечал, что "её стилю присуще "явление спрятанного собеседника", а "приём сокрытия лица" ведёт к чрезвычайному усложнению композиции стихотворений". И подчёркивал, что "для эстетики Ахматовой характерна вообще загадочная недоговорённость в раскрытии сюжета, а – под влиянием этого – не полное раскрытие роли собеседника, но лишь смутные намеки на неё – в конце – при тональной окраске речи – в начале".
Рассмотренный материал подтверждает, что композиционная структура стихотворений А. Ахматовой сложна. В текстах содержатся, как правило, несколько коммуникативных планов. Одним из показателей перехода от одного речевого потока к другому служит обращение. Соотношение различных коммуникативных потоков приводит к семантической неопределённости, неоднозначности как текста в целом, так и самого обращения. Все это создает особую эмоциональную тональность ахматовских стихотворений.
Одной из своеобразных черт ранней лирики Ахматовой является появление узнаваемых фольклорных мотивов. Уже современников поразили черты поэтики Ахматовой, позволявшие, по словам О. Мандельштама, "в литературной русской даме двадцатого века угадывать бабу и крестьянку". Несмотря на то, что наиболее известные произведения такого звучания принадлежат сборнику "Вечер", в "Четках" и "Белой стае" также выделяются фольклорные традиции.
Особое отношение к народно-поэтической традиции выделяло Ахматову в акмеистском кругу. В поэтической системе акмеизма произошло изменение функциональной роли фольклора. Определенным образом это было связано с декларативно заявленной западной ориентацией. В отличие от "младших" символистов, апеллировавших в своем творчестве к национальным корням, акмеизм подчеркивал преемственную связь с традициями Шекспира, Рабле, Вийона, Т. Готье. По характеристике А. Блока, акмеизм "не носил в себе никаких родимых "бурь и натисков", а был привозной "заграничной штучкой". По-видимому, этим отчасти объясняется и тот факт, что русский фольклор не стал одним из органических элементов художественной системы акмеистов.
На этом фоне особенно ярко выделялось поэтическое лицо Анны Ахматовой с ее художественными поисками, неразрывно связанными с наследием национальной культуры. Не случайно А. Блок, выступая против эстетства и формализма акмеистов, выделил Ахматову как "исключение". Прав оказался В.М. Жирмунский, который уже в 1916 году связывал будущее русской поэзии не с акмеизмом, а с преодолением его: "Нам грезится, что новая поэзия может стать более широкой – не индивидуалистической, литературной и городской, а общенародной, национальной, что она включит в себя все разнообразие сил, дремлющих в пароде, в провинции, поместье и деревне, а не только в столице, что она будет вскормлена всей Россией, ее историческими преданиями и ее идеальными целями, совместной и связанной жизнью всех людей, пребывающих не в уединенной келье, а в дружном соединении друг с другом и с родной землей"[2]
. Именно по линии преодоления акмеизма, от субъективности и замкнутости лирического дневника через трудные поиски эпической формы к темам большого гражданского звучания шла эволюция лирики Ахматовой.
Поэзия Ахматовой представляет собой необычайно сложный и оригинальный сплав традиций русской и мировой литературы. Исследователи видели в Ахматовой продолжателя русской классической поэзии (Пушкина, Баратынского, Тютчева, Некрасова) и восприемника опыта старших современников (Блока, Анненского), ставили ее лирику в непосредственную связь с достижениями психологической прозы XIX века (Толстого, Достоевского, Лескова). Но был еще один, не менее важный для Ахматовой, источник ее поэтического вдохновения – русское народное творчество.
Народно-поэтическая культура очень специфично преломилась в поэзии Ахматовой, воспринимаясь не только в "чистом виде", но и через литературную традицию (прежде всего через Пушкина и Некрасова). Интерес, проявившийся у Ахматовой к народной поэтике, был прочным и устойчивым, принципы отбора фольклорного материала менялись, отражая общую эволюцию ахматовской лирики. Это дает основание говорить о фольклорных традициях в поэзии Ахматовой, следование которым было процессом осознанным и целенаправленным. В.М. Жирмунский, указывая на необходимость "более углубленного специального изучения" роли народно-поэтических традиций в развитии Ахматовой как национального поэта, предостерегал против зачисления ее "в разряд поэтов специфически русского "народного стиля". "И все же не случайно, – замечает исследователь, – "песенки" как особая жанровая категория, подчеркнутая заглавием, проходят через все ее творчество, начиная с книги "Вечер":
Я на солнечном восходе
Про любовь пою.
На коленях в огороде
Лебеду полю
Народная песенная стихия оказалась близка поэтическому мироощущению ранней Ахматовой. Лейтмотив первых сборников Ахматовой – женская доля-судьба, горести женской души, рассказанные самой героиней. Выделение женского поэтического голоса – характерная черта эпохи, своеобразно отразившая общую тенденцию развития русской поэзии начала XX века – усиление лирического начала в поэтическом творчестве.
Стремление изобразить женский лирический характер с особым акцентом на национальном, с подчеркнутой апелляцией к народному началу, на первый взгляд, более свойственно М. Цветаевой с ее ярким "русским стилем" конца 10-х-начала 20-х годов. Не столь явно, но глубже и серьезнее подобные процессы происходили в поэтическом мышлении Ахматовой. Ее лирическое "я" как бы раздваивается, у героини, связанной с изысканной атмосферой литературных салонов, появляется "фольклорное отражение". Как отмечает Л. Гинзбург, "городской мир, Ахматовой имеет... двойника, возникающего из песни, из русского фольклора... Эти песенные параллели важны в общей структуре лирического образа ранней Ахматовой. Психологические процессы, протекающие в специфике городского уклада, протекают одновременно и в формах народного сознания, как бы исконных, общечеловеческих"[3]
. Так, например, это хорошо видно в стихотворении "Ты знаешь, я томлюсь в неволе":
Ты знаешь, я томлюсь в неволе,
О смерти Господа моля.
Но все мне памятна до боли
Тверская скудная земля.
Журавль у ветхого колодца,
Над ним, как кипень, облака,
В полях скрипучие воротца,
И запах хлеба, и тоска.
И те неяркие просторы,
Где даже голос ветра слаб,
И осуждающие взоры
Спокойных загорелых баб.
Не случайно Ахматова применяет здесь прием противопоставления мятущейся, "томящейся" героини и "спокойных загорелых баб" – через родство с землей Ахматова старается преодолеть этот разрыв, показать его относительность.
Это главное в трактовке лирического персонажа ранней Ахматовой, который живет в двух мирах: столичном дворянском и деревенском. Такой прием в построении лирического образа у Ахматовой нельзя назвать "фольклористической маской". И уже потому, что ее "фольклорная" героиня лишена декларативной условности. Напротив, поэтесса пытается подчеркнуть внутреннее родство и душевную общность своих героинь.
Это неожиданное двуединство дает ключ к пониманию особенностей ахматовского фольклоризма. Богатейшая образность и символика народной песни, народно-поэтическая языковая стихия, фольклорные аллюзии и реминисценции ("Колыбельная" (1915), "Сослужу тебе верную службу... ") преломляются сквозь призму индивидуального поэтического, мышления, сочетаясь со свойственным молодой Ахматовой душевным надрывом, изломом, порой утонченным эстетизмом.
С фольклорными и религиозными мотивами чаще всего связаны Ахматовские аллюзии – стилистические фигуры, намекающие посредством сходнозвучащего слова или упоминания общеизвестного реального факта, исторического события, литературного произведения. Прошлое России, ее духовная история вдохновляют поэта воссоздать картины былого:
Плотно сомкнуты губы сухие,
Жарко пламя трех тысяч свечей.
Так лежала княжна Евдокия
На душистой сапфирной парче.
И, согнувшись, бесслезно молилась
Ей о слепеньком мальчике мать,
И кликуша без голоса билась,
Воздух силясь губами поймать.
А пришедший из южного края
Черноглазый, горбатый старик,
Словно к двери небесного рая,
К потемневшей ступеньке приник.
Здесь, как и во многих своих стихотворениях, Ахматова противопоставляет роскошь княжеского одра (сапфирная парча, три тысячи свечей) и убожество пришедших к нему (слепенький мальчик, горбатый старик).
А в стихотворении "Исповедь" Ахматова обращается уже к библейским мотивам, проводя аналогию между совершенным Христом чудесным воскресением девушки и собственным духовным обновлением после причащения.
Умолк простивший мне грехи.
Лиловый сумрак гасит свечи,
И темная епитрахиль
Накрыла голову и плечи.
Не тот ли голос: "Дева! встань…"
Удары сердца чаще, чаще,
Прикосновение сквозь ткань
Руки, рассеянно крестящей.
Но аллюзии Ахматовой не исчерпываются русским фольклором – в одном из стихотворений сборника "Четки" она обращается к европейской фольклорной традиции, чтобы путем тонкого намека на несбывшуюся счастливую сказку о Золушке, рассказать о своих любовных печалях и сомнениях.
И на ступеньки встретить
Не вышли с фонарем.
В неверном лунном свете
Вошла я в тихий дом.
Под лампою зеленой,
С улыбкой неживой,
Друг шепчет: "Сандрильона,
Как странен голос твой…"
В камине гаснет пламя,
Томя, трещит сверчок.
Ах! кто-то взял на память
Мой белый башмачок
И дал мне три гвоздики,
Не подымая глаз.
О милые улики,
Куда мне спрятать вас?
И сердцу горько верить,
Что близок, близок срок,
Что всем он станет мерить
Мой белый башмачок.
Четырехстопный песенный хорей, прочно ассоциирующийся в литературной традиции с народной тематикой, у Ахматовой связан с ней косвенно, опять на первый план выдвигается параллель с душевным миром и эмоциональным состоянием фольклорной героини.
Раннее творчество Ахматовой – прежде всего лирика любовного чувства, часто неразделенного. Смысловые акценты, появляющиеся у Ахматовой в трактовке любовной темы, оказываются во многом близки традиционной лирической песне, в центре которой – неудавшаяся женская судьба. Нередко в народной лирике страстная любовь представляется как болезнь, наведенная ворожбой, несущая человеку гибель. По свидетельству В.И. Даля, "то, что мы называем любовью, простолюдин называет порчей, сухотой, которая... напущена". Характерный для народной песни мотив любви-беды, любви-наваждения, напасти у Ахматовой приобретает тот душевный надлом и страстность, каких не знает сдержанная в выражении своих чувств фольклорная героиня.
Фольклорные мотивы у Ахматовой часто приобретают специфическую религиозную окраску, перекликаются с молитвой, что тоже напоминает народные песни. Грустная песенка – жалоба у Ахматовой наполняется смутной угрозой, горьким упреком:
Будешь жить, не зная лиха,
Править и судить,
Со своей подругой тихой
Сыновей растить.
И во всем тебе удача,
Ото всех почет,
Ты не знай, что я от плача
Дням теряю счет.
Много нас таких бездомных,
Сила наша в том,
Что для нас, слепых и темных,
Светел божий дом,
И для нас, склоненных долу,
Алтари горят,
Наши к божьему престолу
Голоса летят.
В этом стихотворении обращение к Богу как к последнему судие подчеркивает безысходность горя, жестокую обиду героини. Прослеживается почти мистическая вера в высшую справедливость.
Особенно заметно проявление фольклорных мотивов в темах горькой судьбы, оплакивания: плач матери о сыне, о муже – эти строки почти провидческие, они еще отзовутся в "Реквиеме" горьким бабьим плачем "Муж в могиле, сын в тюрьме // Помолитесь обо мне". А в сборнике "Белая стая" это пока песенка-жалейка о загубленной молодой жизни.
Для того ль тебя носила
Я когда-то на руках,
Для того ль сияла сила
В голубых твоих глазах!
Вырос стройный и высокий,
Песни пел, мадеру пил,
К Анатолии далекой
Миноносец свой водил.
На Малаховом кургане
Офицера расстреляли.
Без недели двадцать лет
Он глядел на белый свет
Но, кроме того, у Ахматовой заметны тенденции к лаконизму поэтического выражения событий душевной жизни, отмеченные еще первыми критиками, одно из своих проявлений нашла в обращении Ахматовой к афористичным жанрам фольклора – пословицам, поговоркам, присловьям. Поэтесса либо включает их в структуру самого стиха ("А у нас – тишь да гладь, Божья благодать"; "А вокруг старый город Питер, Что народу бока повытер (Как народ тогда говорил)"), либо средствами своего стиха старается передать синтаксическую и ритмическую организацию народной речи (двучленность построения, внутренняя рифма, созвучие окончаний), особый, пословичный тип сопоставлений и сравнений, и в таком случае она только отталкивается от фольклорного образца.
А у нас – тишь да гладь,
Божья благодать.
А у нас – светлых глаз
Нет приказу подымать.
Творчески усвоенный опыт русской классической литературы и фольклора, верность лучшим традициям отечественной культуры способствовали становлению Ахматовой как национального поэта. Путь этот был долгий и сложный, отмеченный кризисными сомнениями и творческими взлетами. Не теряя собственной индивидуальности, Ахматова стремилась придать своим поискам направленность, присущую основным линиям развития советской поэзии. И путеводной нитью для нее служила трепетно пронесенная ею тема Родины, начало которой положили ранние ее лирические произведения, в числе которых – сборники "Четки" и "Белая стая", что нашло продолжение и в других, более поздних сборниках А. Ахматовой.
Итак, отрешившись от литературоведческих интерпретаций, постараюсь сформулировать свое мнение о поэзии Ахматовой. Прочитанные сборники (это не только "Четки" и "Белая стая", мне очень понравился сборник "Вечер") вызвали у меня ощущение не лирики начала ХХ века, а классической поэзии XIX века. У классиков – Пушкина, Лермонтова – так много проявлений чувства, его изменчивых форм и градаций – разочарования, счастья, горечи потерянной любви. Эти чувства были выражены у Ахматовой с типично женской эмоциональностью и глубиной, и при чтении этих сборников мне не раз вспомнилась пушкинская Татьяна – та, "…которая грустна и молчалива, как Светлана". Но если несчастливая любовь Татьяны – результат стечения обстоятельств, в чем причины горести Ахматовской героини?
Это особенно интересно, на мой взгляд, – понять, почему центральный мотив большинства произведений Ахматовой – "несчастная любовь". Например, в "Сероглазом короле" ("Вечер") меня потрясли слова "Слава тебе, безысходная боль! ". Как будто героиня Ахматовой не ждет облегчения своего горя, а приветствует его приход. Я пыталась найти причины этого в биографии, но была удивлена, узнав, что ранний период творчества (1911 – 1914 гг.) был, наверно, самым счастливым временем жизни Ахматовой. В 1910 г. она вышла замуж, в 1912 родила сына. В эти годы Ахматова и Гумилев ездят по Италии и Франции, свободно творят и общаются с единомышленниками. Кошмар их жизни начнется позже, после 1917 г. – гражданская война, голод, разруха.
Так в чем причина безысходной боли Ахматовской любовной лирики – не скрою, именно стихи о любви привлекают меня больше всего в этих сборниках. Хотя в них можно проследить и неявную хронику печальной русской истории ("На Малаховом кургане офицера расстреляли"), но она все равно подается сквозь призму личной трагедии. Мне кажется, что смысл постоянного обращения к теме несчастной любви у Ахматовой носит более глубокий смысл, нежели попытка растрогать читателя своими горестями. Ее несчастная любовь не ограничена собственным смыслом, а стимулирующая "личностный рост", становление незаурядного женского характера. Лейтмотивом этих стихотворений как бы звучит – "я пережила свое горе, я не погибла, я стала мудрее".
У Ахматовой есть выражение: "покой нелюбви". Слово "нелюбовь" здесь несет особую смысловую нагрузку. Каковы бы ни были взаимоотношения мужчины и женщины, воспроизводимые классикой, их основа – чувство с положительным знаком, даже если это уходящее или минувшее чувство. И "несчастная любовь" не исключение, а другой полюс художественного изображения; "несчастье" тут стоит в одном ряду с "безумным счастьем", с "восторгом", с "радостью" – в одном ряду, но на другом полюсе. Ахматова как бы экспериментирует с человеческими чувствами, ищет в них потаенный, не только эмоциональный, но и интеллектуальный смысл. Но этот эксперимент для нее – необходимое условие полноценной духовной жизни.
Труднее мне понять постоянно возникающую в лирических произведениях тему смерти. Я не смогла разобраться, что это – дань тогдашней литературной моде, особенности мировоззрения того периода. А может быть, это глубокие личные переживания размышления о сущности жизни и смерти? Если бы стихотворения такого плана встречались только в "Белой стае", я бы посчитала это отголоском Первой мировой войны, но в понравившемся мне "Вечере" они тоже присутствуют.
Мне кажется, ранние книги Ахматовой – это попытки молодой женщины найти себя в так быстро меняющемся, "уносимым ветром" мире. То, что творчество Ахматовой успешно развивалось и дальше, до середины ХХ века, несмотря на страшные испытания, выпавшие на ее долю, показывает, что она уловила ритм времени, смогла пойти с ним в ногу. Возможно, ранние сборники помогли ей в этом.
1. Ахматова Анна. Соч.: В 2 т. – М., 1990. Т.1.
2. Баевский B. C. История русской поэзии: 1730-1980. – М., Компендиум. 1996.
3. Виноградов В.В. О поэзии Анны Ахматовой. – Л., 1925.
4. Жирмунский В.М. Преодолевшие символизм. // Русская мысль, 1916, № 12
5. Левин Ю.И. Лирика с коммуникативной точки зрения // Structure of texts and semiotics of culture / edited by Jan van der Eng and Mojmir Grygar. The Hague-Paris, 1973.
6. Приходько Т. C. Роль обращения в композиции стихотворений А. Ахматовой // Русская речь, 1997, № 4. С.18-23.
7. Червинская О. Акмеизм в контексте серебряного века и традиции. – Черновцы, 1997.
[1]
Виноградов В.В. О поэзии Анны Ахматовой. Л., 1925. С. 70
[2]
Жирмунский В.М. Преодолевшие символизм. // Русская мысль, 1916, № 12
[3]
Червинская О. Акмеизм в контексте серебряного века и традиции. – Черновцы, 1997. С.124
|
