Курсовая работа: Номинации персонажей в эпическом произведении на материале рассказов В.М. Шукшина

Оглавление

Введение…………………………………………………………………...3

Глава 1. Персонаж как система номинаций

1.1. Понятие «номинация» в лингвистике и его использование в литературоведении. Номинации персонажа…………………..7

Глава 2. Способы номинации в творчестве В.М.Шукшина

2.1. Антропонимы в системе номинации в творчестве В.М. Шукшина..15

2.2.Окказиональные субстантивированные прилагательные как способ. номинации в сказке В.М. Шукшина «До третьих петухов»…………………28

Заключение…………………………………………………………………33

Список литературы………………………………………………………..34

Введение

Одно из проявлений антропоцентризма художественной литературы - создание персонажей (героев, лиц), чья «жизнь», действия, мысли и чувства составляют основу сюжета эпических, драматических, лиро-эпических произведений. Несколько иначе устроен мир лирических произведений: здесь всегда есть лирический субъект — носитель определенной точки зрения, системы ценностей (она передается читателю и прямо, и косвенно, например, через изображение природы), но не всегда предметом его переживаний оказываются другие лица (персонажи). Все же очень многие лирические стихотворения можно отнести к так называемой персонажной лирике. Это и любовная лирика, где есть не только лирическое «я», но и лирическое «ты», где могут появиться «он», «она», «они»; и дружеские послания, рисующие образ адресата; эпиграммы и мадригалы и пр. Таким образом, понятие персонажа применимо к произведениям всех родов литературы.

При определении персонажной сферы произведений необходимо учитывать условность искусства: ведь субъектами (лицами) здесь могут выступать и ветер, и солнце, и орел («Колыбельная песня» А.Н. Майкова), Кузнечик-Музыкант в одноименной поэме Я.П. Полонского, восхищавшей B.C. Соловьева: «Полонский стянул и сжал обычное содержание человеческой жизни в тесный мирок насекомых»[17,90].

Но все-таки наиболее широкие возможности для раскрытия характера, личности открываются перед писателем при создании человеческих персонажей (именно о них пойдет речь в нашей работе). О силе художественной иллюзии, возникающей при сопереживании романным героям и героиням, пишет А.И. Белецкий: «...В фиктивности этих человеческих образов мы, за немногими исключениями, не сомневаемся. И в то же время эти призраки по временам приобретают для нас большую реальность, чем окружающие нас живые люди, мы считаемся с ними, как с подлинно существующими или существовавшими, воспринимаем себя и других в формах, созданных творческим воображением писателя. Нетерпеливые читатели осаждают дом Ричардсона, чтобы узнать от него или от его домашних, жива ли Кларисса Гарлов, героиня его обширного и еще не дописанного до последней главы романа; к могиле несчастного Вертера отправляются поклонники, готовые последовать его примеру. Эти наивные выражения непроизвольной веры в реальное бытие поэтических героев типичны, может быть, для определенного общественного возраста; но и более зрелое общество не перестает по-своему галлюцинировать литературными образами...»[5,89]

Одним из свидетельств такого «галлюцинирования литературными образами» является превращение собственных имен персонажей в нарицательные, чему немало способствуют и сами писатели, «оживляющие» литературных героев, и литературная критика, закрепляющая расширительное значение антропонимов: «Гамлет и Дон-Кихот» И.С. Тургенева, «Господа Молчалины» М.Е. Салтыкова-Щедрина, «Леди Макбет Мценского уезда» Н.С. Лескова, Обломов в трактовке Н.А. Добролюбова, затем Д.Н. Овсянико-Куликовского и др.

В русской классической литературе XIX века персонажи, в особенности главные, интересны читателю как определенные характеры, типы, личности (в русской критике, литературоведении для обозначения обобщения, которое заключено в образе-персонаже, используются разные термины, самый традиционный и семантически нейтральный из них, по-видимому, характер),.[5,164] Читатель проходит путь от образа человека к истолкованию его характера, и «в свете диалогичности литературы, ее обращенности к читателю особенно очевидна необходимость разграничения персонажа как характера и как образа»[8,172]. Ведь один и тот же персонаж может пониматься читателями, критиками по-разному (полемика Ф.М. Достоевского с В.Г. Белинским о характере Татьяны Лариной, Н.Н. Страхова и Д.И. Писарева — о типе Раскольникова); с другой стороны, в творчестве одного писателя можно часто проследить вариации одного типа («лишний человек» у И.С. Тургенева, озаглавившего одно из своих ранних произведений - «Дневник лишнего человека»).

У писателя много средств для раскрытия характера, для мотивировки его развития: поступки и высказывания персонажа, портрет, мнения о нем других героев и др. Выразительным стилистическим приемом, несомненно, и сильно влияющим на интерпретацию читателем образа-персонажа, являются его номинации, вычленяемые в тексте как некая цепь; часто можно говорить о системе номинаций.

Понятие номинации широко используется в лингвистике, где оно выступает как родовое по отношению к любым обозначениям некого объекта[4,134]. В соответствии со структурой мира литературных произведений, как специальный предмет исследования можно выделить номинации персонажа. В литературоведении уже предпринимались опыты анализа персонажных номинаций (в широком, лингвистическом значении термина), хотя, насколько нам известно, таких работ мало. Преобладает изучение отдельных видов номинаций, в особенности антропонимов и перифрастических обозначений персонажей, обращений.

Выбор номинации в каждой конкретной ситуации мотивируется многими факторами, в частности, учитывается воздействие данного слова, словосочетания на собеседника, слушателя. Так, номинация может быть средством оправдания или осуждения, хвалы или хулы. В своей «Риторике» Аристотель отмечал, что «эпитеты можно образовывать ... от дурного или позорного [слова], например, "матереубийца", а можно от благородного, например, "мститель за отца"». Аристотель имеет в виду трагедию Еврипида «Орест», спор Ореста и Менелая: Менелай. Ты, матереубийца, душегубству рад? Орест. Я мститель за отца, тобой забытого[1,90] .

Как видно уже из этого примера, предпочтение той или иной номинации зависит от «точки зрения» говорящего, а также от формы речи, ситуации общения.

Объектом нашего исследования являются рассказы В. М. Шукшина. Предметом является способы номинации , характеризующая образы основных персонажей.

В общем, изучение творчества В. М. Шукшина – задача сложная и актуальная. Её решение необходимо с точки зрения научно-познавательной и нравственно-этической.

Не оставляя никого равнодушным, искусство В. М. Шукшина – писателя, актёра, кинодраматурга – постоянно рождает споры, научные дискуссии, которые далеко ещё не закончены.

Диспут, начавшийся в середине 60-х годов, обнажив разноречивые оценки и мнения в определении типа героя В. М. Шукшина, продолжается в наши дни. Главным персонажем рассказов является человек, его духовные искания, размышления, нравственное напряжение, в чью стихию вовлекается личность.

Исследованием оценочных наименований, функционирующих в художественном тексте, практически не занимались. Эта тема становится актуальной лишь в последнее время.

Цель работы проанализировать номинации персонажей в эпическом произведении на материале рассказов В.М.Шукшина.

Задачи работы:

- обосновать понимание номинации персонажа в литературоведении;

-построить классификацию номинаций, отражающую специфику образа человека в художественной литературе на материале рассказов В.М.Шукшина;

- рассмотреть своеобразие номинаций в творчестве В.М.Шукшина.

Новизна нашего исследования заключается в рассмотрении номинации как средства характеристики главных персонажей в рассказах В. М. Шукшина.

В процессе анализа нами использовались следующие методы сбора и

описания материала:

1. приём описательного метода – наблюдение;

2. метод лингвистического описания;

3. метод сплошной выборки.

Работа состоит из введения, двух глав, заключения, списка литературы

Глава 1. Персонаж как система номинаций

1.1. Понятие «номинация» в лингвистике и его использование в литературоведении. Номинации персонажа.

Важнейшая функция языка - наименование, обозначение предметов и явлений действительности. Лексикон того или иного естественного языка (русского, французского и т.д.) составляют прежде всего названия вещей, -в широком значении слова «вещь», восходящем к латинской оппозиции res / verba. Для обозначения этой функции в лингвистике используются разные термины: номинативная (А.А. Реформатский); репрезентативная (К. Бюлер) референтивная (денотативная, или когнитивная) (Р.Якобсон).

Номинативная функция языка (мы будем употреблять первый термин) не является единственной и изучается в лингвистике в сопоставлении с другими его функциями, в частности с экспрессивной, т.е. выражением «эмоционального состояния говорящего, воли, желания, направленных как призыв к слушающему» (Л.Л. Реформатский). Так, междометия (аи! ой!) обычно выполняют только экспрессивную функцию, в отличие от знаме-нательных частей речи. Выделяют и другие функции языка. Для нашей темы в особенности важно разграничение собственно номинативной (назывной) функции и семасиологической, т.е. функции выражения понятий. Согласно А.А. Реформатскому, «слова могут называть вещи и явления действительности; это номинативная функция, функция называния; есть слова, которые в чистом виде выполняют эту функцию, - это собственные имена; обычные же, нарицательные, совмещают ее с функцией семасиологической, так как они выражают понятия»[11,94].

Слова номинативный, номинация — однокоренные. Термин «номинация» (от лат nominatio - наименование) имеет очень широкое значение. Приведем одно из определений номинации: «образование языковых единиц, характеризующихся номинативной функцией, т.е. служащих для называния и вычленения фрагментов неязыковой действительности и формирования соответствующих понятий о них в форме значений языковых единиц - слов, сочетаний слов, фразеологизмов и предложений. Этим термином определяют и результат процесса номинации - значимую языковую единицу»[16,174] Как видим, с номинацией связывается обозначение и вещей, и понятий о них.

Номинациям и принципам их классификации посвящено много исследований[10,59]. Выделим лишь те положения теории номинации (точнее,

теорий, поскольку авторы и концептуально, и терминологически во многом расходятся друг с другом), которые особенно важны для литературоведения.

1. Номинации - это слова, относящиеся к самостоятельным (знаменательным) частям речи, а также словосочетания, фразеологизмы, предложения (отнесение к номинациям не только предложений, но и «текстов», как у Г.В. Колшанского[8,49], по-видимому, размывает границы понятия). Б. Рассел различает терминологически две лексические единицы, выполняющие номинативную функцию: слова {имена) и словосочетания {дескрипции). Значения дескрипций складываются из значений компонентов, причем основной смысл часто заключается в определении, а не определяемом слове

Однако это не общепринятые термины (так, для Н.Д. Арутюновой номинации и дескрипции — синонимы)[]. Посредством номинаций обозначаются предметы, признаки, процессы - словом, любые элементы действительности.

Если личные и указательные местоимения, выполняют только депк-тическую, т.е. «указательную», функцию, они не являются номинациями; как подчеркивает внутренняя форма слова, местоимения употребляются «вместо имени».

За исключением собственных имен, названные номинации не только обозначают вещи, но и выражают понятия; в терминах семиотики, референтом может быть и денотат, и / или сигнификат. Контрастным фоном для номинаций является речь, где слова имеют грамматическое значение, но не имеют значения лексического. Такова, например, знаменитая «педагогическая» фраза, придуманная Л.В. Щербой: «Глокая куздра штеко будланула бокра и кудрячит бокренка». Соответственно, нет номинаций или они малочисленны в футуристической «зауми» (некоторые стихотворения В. Хлебникова, А. Крученых, В. Каменского и др.), в которой нашла свое крайнее выражение формалистическая оппозиция: поэтический практический язык. Неоднократно отмечалось, что ценность поэзии В. Хлебникова не в «зауми» как таковой, но в изобретении неологизмов на основе известных корней слов («Заклятие смехом»), во введении экспериментальных звуковых комплексов в контекст, в целом коммуникативную функцию выполняющий. Так, стихотворение «Бобэоби пелись губы...» «построено, как двуязычный словарь: слева - "заумное" слово, справа - его "умный" перевод. Параллелизм правой и левой частей сам собою провоцирует читателя на поиск "каких-то соответствий", в которых собственно и заключена жизнь изображенного на "холсте" Ли-ца». Иначе говоря, звуковые комплексы (бобэоби, вээоми, пиээо, лиээй, гзи-гзи-гзэо) семантизируются лишь благодаря правым частям строк, состоящим из слов-номинаций.

В лингвистических работах отмечается, что личные и указательные местоимения в определенном контексте могут выполнять не только дейк-тическую, но и номинативную функцию. Вообще местоимения (всех разрядов) имеют определенную семантику, о чем пишет Н.Ю. Шведова: «В классе местоимений сосредоточены и абстрагированы понятия (смыслы, "идеи") живого и неживого, личности и неличности, движения, его начала и завершения, предельности и непредельности, частного и общего, количества, признака сущностного и приписываемого, собственности и несобственности, совокупности и раздельности, совместности и несовместности, элементарных и в то же время главных связей и зависимостей»[22,163] Этот потенциал реализуется в определенном контексте. По А.А. Реформатскому, «местоимения - слова ситуационные, т.е. их значение определяется знанием ситуации речи, когда местоимения связываются с понятием, они перестают быть местоимениями, а переходят в знаменательные слова: "Мое я", "внутреннее я". "Пустое Вы сердечным ты она, обмолвясь, заменила" (Пушкин), "Сам пришел" — в старой купеческой среде — вес эти я, Вы, ты, сам — уже не местоимения, а существительные»[11,158].

В художественном тексте, где преодолевается энтропия смысла, свойственная — в той или иной степени - обычной речи, где «в принципе нет слов и форм немотивированных»[4,63], превращение местоимений в имела — нередкое явление (характерен приведенный пример из Пушкина).

«Он и она - баллада моя. / Не страшно нов я. / Но страшно то, что он — это я, / И то, что она — моя» (В.В. Маяковский. «Про это»). «В те ночи светлые, пустые, / Когда в Неву глядят мосты, / Они встречались, как чужие, / Забыв, что есть простое ты» (А.А. Блок. «В те ночи светлые, пустые...»). В строфах обоих поэтов местоимения он, она, они подчеркивают общечеловеческую суть ситуации: не все ли равно, какие имена носят влюбленные?

Аналогичная тенденция, свидетельствующая о мотивированности поэтического слова, — семасиологическая функция собственных имен: антропонимов (Молчалин, Репетилов, Самсон Силыч Большое); топонимов (уезд Терпигорев, город Глупое, Пошехонъе) и др. Причем «говорящие» имена (истоки этой традиции в европейской литературе исследователи усматривают в аттической комедии)[25,90] — самый явный, но далеко не единственный вариант семантизации антропонимов. В некомических жанрах новой литературы семантика и даже символика собственных имен обычно не лежит на поверхности: Лиза («Бедная Лиза» Н.М. Карамзина), Светлана (одноименная баллада В.А. Жуковского), Евгений Онегин, Макар Девушкин, Настасья Филипповна Барашкова, Великатов и Мелузов («Таланты и поклонники» А.Н. Островского), Жилин и Костылин («Кавказский пленник» Л.Н. Толстого), Клим Самгин, Аннет Ривьер («Очарованная душа» Р. Роллана), Тонио Крегер (одноименный рассказ Т. Манна). Подобные антропонимы являются предметом исследований, учитывающих разные факторы (этимологию, семантический ореол имени в определенных традиционных контекстах, соотнесенность с другими антропонимами в произведении и др.

При изучении антропонимов персонажей литературоведение опирается на данные лингвистики. Лингвистический комментарий позволяет судить о «степени соответствия имен персонажей реальной антропонимической норме»[27,184]. В художественной литературе широко используется социально-знаковая функция тех или иных имен, отчеств, фамилий, прозвищ, присоединяемых к антропонимам названий, титулов (князь, граф и т.п.), соответствующих форм обращений. Так, в России XVIII в. «крестьянских девочек часто называли Василисами, Феклами, Федосьями, Маврами. Девочка, родившаяся в дворянской семье, такого имени получить не могла. Зато в дворянских семьях бытовали тогда такие женские имена, которые были неупотребительны у крестьянок: Ольга, Екатерина, Елизавета, Александра; «со времени Екатерины II официально было узаконено, что особ первых пяти классов следовало писать с отчеством на -вич; лиц, занимавших должности с шестого класса до восьмого включительно, предписывалось именовать полуотчеством, всех же остальных только по именам»; «периодом окончательного "офамиливания" населения страны можно считать вторую половину XIX века»[14,78] (когда стали давать фамилии бывшим крепостным крестьянам). Принятые в обществе антропонимические нормы закреплены в пословицах: Наши вичи едят одни калачи; Без вотчины, так без отчества; Богатого по отчеству, убогого по прозвищу; По имени называют, по отчеству величают.

Точность воспроизведения в художественной литературе этих норм и обычаев способствует эффекту достоверности изображения; на этом фоне выделяются (как приемы) разного рода нарушения антропонимической нормы, этикетного узуса и пр.: Татьяна Ларина; Аркадий Долгорукий, но не князь, а «просто Долгорукий» («Подросток» Достоевского); Евгений Васильев (так в «Отцах и детях» Тургенева представляется Николаю Петровичу Кирсанову Базаров, демонстративно подчеркивая свое недворянское происхождение).

Формой оценки литературного таланта писателя в русской литературе XVIII - начала XIX в. часто служила прономинация, сопоставлявшая русского автора с признанным иностранным авторитетом. Хотя все эти приемы прослеживаются в разных функциональных стилях литературного языка, в художественной речи резко возрастает мотивированность ономастики: чисто номинативная функция здесь часто сочетается с семасиологической.

В лингвистике классификация номинаций имеет своим важнейшим основанием тип (класс) референта, при этом прослеживается четкая связь между этим типом и грамматическими формами выражения. «В зависимости от характера объекта (обозначаемого), — пишет В.Н. Телия, - различают событийные и элементные номинации. Первые обозначают внеязыковые события (ситуации) и имеют форму предложения. Вторые, обозначая "кусочки" действительности, ее элементы, служат строительным материалом для предложений и имеют форму слов, сочетаний слов и фразеологизмов различных типов. Среди элементных номинаций наиболее четко выделяются "вещные" - имена существительные (нарицательные и вещественные: дерево, дом, вода, песок). Они указывают своим содержанием на элементы предметного ряда. Именам предметов противостоят признаковые имена, обозначающие свойства предметов — отвлеченные от них качества, состояния, процессы, а также абстрактные понятия о несубстанциональных элементах действительности, выражаемые прилагательными, глаголами и наречиями (красный, сидеть, думать, доброта, характер). Эти имена соотносятся со своими обозначаемыми через указание на класс носителей признаков и приспособлены к функции предикации признака. Промежуточные отношения между этими типами занимают имена, обозначающие лица по роду их занятий, родству и т.п. <...> (сапожник - тот, кто шьет или чинит обувь.. .)»[21,132].

Мир художественного произведения — условный, он структурируется по своим «законам». Здесь свои время и пространство, субъекты действия, природа. В особенности очевидна условность художественного мира, если изображаются «страны, которых нет»[5,120]4, например Лилипутия или Лаиута, куда попадает Гулливер в романе Дж. Свифта. Поэтому, соотнося номинации в литературном произведении с типом (классом) референта, следует исходить из структуры данного художественного мира, из особой семантики ее элементов.

Условность художественного мира проявляется уже в его антропоцентризме, приводящем к «очеловечиванию» рукотворных вещей, природных стихий, растений, животных и др. Самодостаточным образом выступает персонаж, которым может быть не только человек («лицо»), но и «дерево, дом, вода, песок» (вспомним ансамбль действующих лиц в «Синей птице» М. Метерлинка). С другой стороны, «в персонажную сферу произведения могут не входить изображенные люди. Во власти писателя — показать прекрасное "лицо коня" — и представить человека вещью, деталью интерьера или пейзажа»[8,39]. В ряду средств изображения персонажа вычленяются как предмет специального анализа его номинации, обычно составляющие систему.

Подобно тому как в лингвистике понятие «номинация» покрывает собою все наименования того или иного референта (типа референта), целесообразно использовать понятие «номинация персонажа» как родовое по отношению к различным способам обозначения литературного героя (героини) в художественной речи произведения.

Глава 2. Способы номинации в творчестве В.М.Шукшина

2.1. Антропонимы в системе номинации в творчестве В.М. Шукшина

Как культурный компонент имена собственные человека обычно соотно­сятся русскими с определенными временными, территориальными и социаль­ными факторами; они могут оцениваться также с точки зрения их стилевой при­надлежности. Сказанное выше во многом определяет коммуникативную функ­цию имени, которой В.М.Шукшин как человек и художник придавал особое значение: «Правда, трудно говорить с человеком, не называя его по имени, но раз ты так решил, пусть так и будет» («Завидую тебе...»,[28 . 117]. По убеждению писателя, процесс коммуникации невозможен, если нарушаются принятые в традиционной культуре нормы функционирования имени, основанные на доста­точно жесткой социовозрастной и половозрастной дифференциации, при кото­рой переход человека в иную социовозрастную категорию всегда маркировался изменением имени.

Номинация как конкретное соотнесение имени собственного с личностью героя в творчестве В. Шукшина нередко служит своеобразным ключом саморе­гуляции образа. Можно сказать, что стратегия образа в произведениях мастера в определенной степени связана с конкретным именем, которое носит тот или иной герой. Однако в отличие от приема «говорящих» имен и фамилий, который использовали и используют многие писатели, В.Шукшин в своем творчестве идет по пути обыгрывания имен некоторых своих героев и антропонимов, функ­ционирующих в мифологических, фольклорных текстах, посредством создания ассоциативных или контрастивных связей.

Так, например, в рассказе «Беспалый» имя Клары претерпевает свои изменения. Сначала – это просто жена. С точки зрения односельчан, она «злая, капризная и дура». С точки зрения Сереги, она «самостоятельная и начитанная”, он считает ее “подарком судьбы».

Существует такое выражение: «несчастье свалилось на голову». Автор перефразировал: «по праву ли свалилось на его голову такое счастье», так возникает подтекст: Клара для Сереги принесет несчастье. На протяжении рассказа имя ее варьируется: Клара, Кларнетик, затем Клавдия Никаноровна. Неприятие Клары жителями села заявлено уже в первых фразах: «Все вокруг говорили, что у Сереги Безменова злая жена. Злая, капризная и дура». Клавдией Никаноровной ее называют гости за столом после того, когда она одержала победу в словесной дуэли со Славкой. Никанор (в переводе с греческого) – «победитель», т. е. Клара здесь победительница.

Кларнетиком ее называет Серега. Кларнет – это духовой музыкальный инструмент. «Дух» и «душа» – однокоренные слова. Серега хочет увидеть в Кларе душу. Он играет с ней в доктора. Просит надеть белый халатик. Переодевание у Шукшина непосредственно связано с темой игры, театральностью. Серега зачастую не в состоянии провести четкую грань между реальностью и игрой. Но только в игре ему удается увидеть душу жены. Рождается мотив игры, неискренности, что указывает на отсутствие души у Клары.

Кларнет – это еще и искусственный звук, внешний блеск. В описаниях Клары автор использует детали внешности, в которых обилие металлических вещей: медальон, часы. Волосы отливают дорогой медью, блестят очки. Клара получает статус музыкального инструмента. Так художественная деталь в поэтике Шукшина является ключом к раскрытию внутреннего мира героя. У Клары его просто нет.

Излюбленными героями В. Шукшина являются люди с «особинкой», с «чудинкой», которым чужды рассудочность, практицизм. Примечательно, что личные имена многих из них являют собой антропонимы в уменьшительной форме (Степка, Ванька, Пашка, Минька и др.), исторически представляющие полуимена с формантом -к(а), древним по своему происхождению. Квалитатив­ное значение этих антропонимов в произведениях В. Шукшина получает допол­нительный оттенок: герои, наделяемые такими именами, как правило, недоста­точно образованные, но и в зрелом возрасте сохранившие чистый, по-детски на­ивный взгляд на мир, не всегда находят понимание окружающих и часто пред­ставляются им «взрослыми детьми», а иногда и социально незрелыми людьми, «заслуживающими» лишь насмешливого к себе отношения.

Характерной чертой произведений В. Шукшина является актуализация в них своеобразной «внутренней формы» антропонима, использование этимоло­гических «посылок» в осмыслении имени в рамках социально-исторического контекста.

Важное место в творчестве В. Шукшина принадлежит героям, носящим широко известное русское личное имя Иван, представляющее собой фонетиче­ски освоенный народной речью вариант канонического имени. Этот антропоним нередко употребляется вместе с его разговорным вариантом – полуименем Ванька. В семантике данного имени, соотнесенного так или иначе с характером героя, писатель актуализирует определенные значения его «переносного употребления», в основу которого положены архетипические черты Ивана.

Свое отношение к тому, что чуждо русскому менталитету, В. Шукшин вы­ражает в своеобразной антропонимической оппозиции, построенной по принци­пу «свой-чужой»: с одной стороны, «Ванька», с другой, - «Эдуарды, Владики, Рустики» («Монолог на лестнице», [28,45].

В. Шукшин, выражая собственное отношение к герою посредством фор­мы его имени, является при этом выразителем мироощущения народа. Особая роль отводится в этом плане прозвищам, а также «сокращенным именам» -, которые могут обыгрываться автором в своеобразном «антропонимическом каламбуре»[5,190].

В связи с пристальным вниманием В. Шукшина к вопросам духовности, нравственности и признанием в культурном пространстве в качестве приоритетного личностного фактора в публицистике писателя значительное место зани­мают так называемые официальные антропонимы, как одночленные, состоящие из фамилии с ее основной функцией пер унификации лица, так и двучленные (личное имя + фамилия, имя + патроним), а также трехчленные, содержащие имя, патронимический компонент и фамилию и являющиеся основной моделью именования лица. Среди них имена известных исторических личностей, общест­венных деятелей, писателей, режиссеров, артистов, ученых, героев произведе­ний русской и зарубежной литературы.

Антропонимы в произведениях В. Шукшина обязательно вовлечены в семантическое поле эмоциональности и оценочности. Эмоционально-оценочному «наращению» способны подвергаться как имена вымышленные, так и имена известных исторических лиц (Гегель, Маркс, Лев Толстой). Коннотации подвергается и имя собственное, употребленное В. Шукшиным во множествен­ном числе и обозначающее не только определенный тип людей, но и служащее для выражения авторской иронии (Львы Толстые).

Так в романе В. Шукшина «Я пришел дать вам волю» характери­стика поволжских воевод, их помощников дается преимущественно с социально-психологической стороны. Быт, одежда изображаются кратко, эскизно, основное внимание сосредоточивается на диалогах, раскрывающих психологию героев. Историзмы в диалогах и повествовании воспроизводятся прежде всего такие, которые необходимы для социальной и должностной номинации: великий государь, царь-государь, князь, боярин, воевода, товарищ воеводы, стольник, стрелецкий голова, митрополит, приставы, ярыга, подьячий, стрельцы и т.д. Используемые архаизмы семантически прозрачны; среди них преобладают экспрессивно-оценочные слова и фразеологизмы, характеризующие отрицательное отношение воевод и их помощ­ников к Разину и его сподвижникам: воры, лиходеи, государевы ослухи, христопро­давцы, убойцы и т.п. Архаизирующие средства в диалогах органически сочетаются с разговорными и просторечными: анчихристы, страмец, страм и многими другими.

В романе Шукшина, написанном в период общественно-политической «оттепели» и «реабилитации» нелитературных языковых средств, снова возрож­даются классические традиции. Выходец из народа, знаток народного языка, Шукшин, широко использует нелитературные языковые средства. Однако характер этих нелитературных язы­ковых средств иной. Шукшин редко использует диалектные слова узкого местно­го употребления. В диалогах героев интенсивно используются общенародные средства живой речи - просторечные, диалектно-просторечные и разговорные. Они обильно представлены как в диалогах народных низов, так и в речи поволж­ских воевод, митрополита, их помощников. По насыщенности диалогов и поли­логов народными языковыми красками роман Шукшина близок к его неистори­ческим произведениям, в частности к рассказам. Исследователи рассказов В. Шукшина P.M. Байрамуков, СМ. Козлова и другие отмечают в качестве характер ной их стилистической черты ориентацию на народную речь. По словам самого писателя, «лучше, чем сказал народ, не скажешь»[16,70]. Стихия народной речи на­ходит свое наиболее яркое отражение именно и диалогах, которые занимают центральное место в романе и раскрывают «душу» исторических героев, их внутренний мир, психологию. При этом диалоги Шукшина носят, как правило, кон­фликтный, агрессивный характер. В своих высказываниях Шукшин подчеркивал, что ему нравятся крайние ситуации, в которых «сшибка» героев способствует их более полному самораскрытию.

Конфликтная «сшибка» свойственна прежде всего диалогам Разина с воево­дами, их помощниками, с митрополитом астраханским. Этот социальный конфликт находит яркое отражение в противопоставленных рядах эмоционально-оценочной лексики, фразеологии. В речи бояр и митрополита концентрируются слова и выра жения, осуждающие Разина и его повстанцев: антихрист, душегубец, охальник, злодей, мучитель, пес смердящий, дурак заблудший и т.д. В репликах Разина другой ряд эмоционально оценочной лексики, фразеологии: рясы вонючие, сука продажная, сучий сын, иуда, собака и т.п. Остроконфликтный характер носят диалоги Разина с войсковым атаманом Корнеем Яковлевым. Их агрессивному характеру в репликах Разина соответствуют экспрессивно-оценочные слова, выражения: гад ползучий, змей ползучий, червем прожил, лизоблюд, собака и т.п.

Названные выше смыслы, относящиеся к предметной сфере (при ее широком понимании), как подчиненные, центростремительными связями связаны с ядром русской языковой модели мира - гиперсмыслом «человек», функционирование которого в художественных текстах представлено, в частности, зоной «характер» и проявлениями его, такими, как поиск цели, смысла существования.

В. Шукшина по-особому остро волновала тема воли, русского бунта; и личность Степана Разина для него – средоточие национального характера: Разин – правдоискатель, несущий людям волю и понимающий ее как свободу от угнетения и как внутриличностную свободу. В понимании В. Шукшина, воля – это не только освобождение от социального гнета, но главным образом раскрепощение души, конечным итогом которого может стать обретение внутренней духовной свободы. Воля ощущается конкретно-чувственно («болезненное щекочущее раздражение»), проявляется как непреодолимое стремление, желание сделать что-то «ненормальное» (по Шукшину, «вывихнуться»), а порой как языческое экстатическое своеволие. Не случайно праздник в художественном мире Шукшина – категория особо значимая, он предполагает момент единения, когда раскрывается потаенная жизнь души человека. Широкие пространства: степь, Дон, Волга, а также праздник и связанные с ним гульба, веселье, разгул, песни, – это тот коннотативный фон, на котором ощущается воля как состояние сознания личности.

Сценарий русского бунта, воплощенного в романе В. Шукшина «Я пришел дать вам волю», а также в привлеченной как сопоставительно-сравнительный материал «Истории Пугачева» А. Пушкина (для сопоставления использовались также исторические и философские источники), включает в себя несколько позиций.

Структура ролей сценария бунта предполагает наличие двух противоборствующих сил: с одной стороны, бунтующие; с другой – «владыки», «каратели». Изучение текстовых парадигм, включающих маркеры – номинации указанных выше сил – в социолингвистическом аспекте позволило выявить соответствующие ряды социальных ролей и статусов (роль как динамический аспект статуса). Так, предводитель бунта выполняет социальную роль заступника («надежи»), при этом имея статус «батьки» («отца»), «вожака» и даже «бога». Этот ряд ролевых и статусных маркеров дан с точки зрения народа и автора, во многом разделяющего взгляд бунтовщиков. Ряд характеризаторов с точки зрения владык указывает на «богоотступничество», «измену» и «злодейство» вожака бунта, С. Разина.

Вожак действует в соответствии с социальными ожиданиями (экспектациями). Его появление закономерно в ситуации бунта, и фактор ожидания народом силы, личности, которая поведет за собой массы первозначим. Вождь – идеологическое производное народа, в то же время он должен обладать заданными свойствами характера и мышления: умением управлять войском, предприимчивостью, стремительностью, быстротой, молодечеством, дерзостью, решительностью, силой, безудержностью и др., а также соответствующим речевым поведением – кратким, энергичным, воздействующим словом. Вообще же, заметим, это свойства русского национального характера.

Образ Степана Разина имеет, безусловно, идиостилевое, собственно шукшинское воплощение. Степан Разин – тот, кем овладела идея воли (одержимость), став его alter ego. Воля всегда в сердце бунтаря, для него это категория постоянного состояния и жизненной необходимости. Только в том случае, если воля становится центром жизненных интересов вождя, а потом и народных масс, возникает бунт. Вообще же воля – категория психо-эмоционального переживания, и субъект воли – не каждый русский.

В понимании В. Шукшина, русская воля граничит с языческой «безумной» стихией и проявляется подчас в своеволии, становясь нередко чьим-либо произволом, она беспредельна и безгранична. Утопичность такого представления предопределяет драму русского бунта. Желание бунтовщиков обрести волю, понимаемую как отрицание власти, иллюзорно, – именно такая ситуация, по В. Шукшину, соответствует национальному духу русского, его природе. Поэтому глобальный по целям русский бунт обречен стать кровавым пиром, закончиться казнями и возвращением к старому положению дел.

Те, кто идет за вожаком – группа бунтующих, она состоит из крестьян и казаков. Между единицами-номинациями соответствующих текстовых парадигм обнаруживается семантическая оппозиция, указывающая на антонимичные ролевые статусы крестьян и казаков: «рабы», «клейменные», «бесправные» – «свободные», «независимые» (соответственно). Итак, ролевой статус одной части бунтовщиков – те, кому требуется защита, избавление от социального рабства; ролевая же функция другой части бунтовщиков, казаков, – это защита казацких вольностей, освобождение от социального рабства, движущая сила бунта. Поэтому бунт, начинающийся как узкоказацкое движение, перерастает в общенародный.

Противоборствующая всем бунтовщикам сила – государство. Она представлена в лице бояр, царя, попов, воевод, карательных властей. Текстовая парадигма ролевых номинаций с заглавным именем «владыки» («угнетающие») включает маркеры только инвективного характера, указывающие на обман («змеи», «лизоблюды»), жадность («свинья ненасытная»), чванство и жестокость по отношению к людям («собаки, кровопивцы»). Социальный статус угнетающих – люди у власти, владыки, и их ролевые функции подменяются функциями, позволяющими им преследовать собственные выгоды.

Таким образом, система номинаций позволяет выявить скрыто прогнозируемые сюжетные повороты, сущность конфликта и его причины. Так, исход бунта во многом предрешен сущностью той силы (государство, владыки), против которой выступает Разин и народные массы: эта сила непобедима.

Предпочтительнее наблюдение за их реализацией по малой прозе В.Шукшина (сборник «Характеры», 1973 г.), где через составляющие душа, дух, тоска, больно, жизнь, свобода, воля и др. [Шмелев 2002] обнаруживается содержание имплицитной семемы «характер». Композиционным центром этих текстов, своеобразных по жанровой принадлежности, выступают насыщенные драматизмом контексты-сцены, где зачастую речевое поведение персонажа служит индикатором его характера. В рассказах писателя ("Чудик", "Микроскоп", "Верую", "Сапожки", "Алеша Бесконвойный", "Упорный") определенными ситуациями "намечен пунктир судьбы", обозначены "некие константы, в которых все время берутся психологические пробы" [7,223].

Одна из таких судеб - мечтателя (Чудика), состояние души которого характеризуется через понимание его поведения окружающими (носителями обыденного сознания), самим собой (в рефлексии персонажа), рассказчиком, за которым стоит автор. Столкновение оценок, предпосылаемых сценам-эпизодам или заключающих их, обусловлено имплицитной стратегией повествователя (рассказчика), эффект которой усиливается за счет интенсификации приемов выразительности. В словесном плане это обеспечивается различием способов номинации, реализации которых - от однословной номинации-оценки (каузированной поведением персонажа) в начальном высказывании текста («Жена называла его - Чудик. Иногда ласково»)[28,157], к фразовой, косвенной, исходящей от самого персонажа («Почему же я такой есть - то? - вслух горько рассуждал Чудик. - Что теперь делать?...»), наконец итоговой, текстовой в абзаце-концовке («Звали его - Василий Егорыч Князев. Было ему тридцать девять лет от роду. Он работал киномехаником в селе. Обожал сыщиков и собак. В детстве мечтал быть шпионом) - своей динамикой служат приращению смысла текста.

В освещении динамики состояний персонажа в качестве ключевого слова задействована лексема больно: "Чудик поспешил сойти с крыльца... А дальше не знал, что делать. Опять ему стало больно".

В композиционной рамке текста, создаваемой с участием еще одного приема - повтора («Жена называла его – Чудик» и «Звали его - Василий Егорыч Князев»), смысловой перевес приходится, безусловно, на концовку, которая, являясь развернутой ремой по отношению к теме (номинации заглавия текста), актуализует позицию рассказчика (и самого автора) и способствует пониманию читателем смысла текста (т.е. приятию читателем данного характера).

В. М. Шукшина постоянно мучил вопрос: «Что с нами происходит?» В поисках ответа на него писатель со­здал образ вечно ищущего, стражду­щего человека, у которого «неспокой­ная совесть, ум, полное отсутствие голоса, когда требуется — для созву­чия — «подпеть» могучему басу силь­ного мира сего, горький разлад с са­мим собой из-за проклятого вопроса «что есть правда?», гордость...» (В. М. Шукшин. Нравственность есть Правда). Такие «чудики» — духовно одинокие люди, «чужие» среди «сво­их». Достаточно вспомнить Веню Зяблицкого («Мой зять украл машину дров!»), Спиридона Расторгуева («Сураз»), Васеку («Стенька Разин»), Фи­липпа Тюрина («Осенью») и многих других героев писателя. Один- тру­женик-горемыка - не может найти тепла и понимания в семье, другому - непутевому - нет места в жизни,третий - талантливый - сгорает от любви к людям, четвертый - акти­вист-горлопан - по собственной глу­пости обрекает людей на страдания и ненависть.

Тема одиночества раскрывается в рассказах Шукшина неоднозначно. Кто-то видит в нем спасение, для кого-то это мука, а для некоторых -смерть. В раскрытии темы оторванно­сти человека от окружающих его лю­дей не последнюю роль играет выбор названия произведения. Нередко ав­тор выносит в заголовок имя главно­го героя: «Гринька Малюгин», «Ар­тист Федор Грай», «Степка», «Непро­тивленец Макар Жеребцов», «Дядя Ермолай», «Мужик Дерябин» и т. п. Несомненно, такой прием является средством выделения героя из числа других действующих лиц. А выделение - это, как правило, обособление. Ав­тор как будто хочет подчеркнуть «не­похожесть» своих героев, их чудако­ватость.

Выбор имен и форма их подачи не случайны. Например, сочетание уменьшительно-пренебрежительной формы собственного имени Гринька с фамилией Малюгин подчеркивает «незначительность» персонажа. При этом личное имя героя вступает в пря­мое противоречие с описанием его внешности: «Был он здоровенный парень с длинны­ми руками, горбоносый, с вытянутым, как у лошади, лицом.»[28,195]

Жалость к Гриньке Малюгину по сути своей сродни чувству, испыты­ваемому к юродивым. Отсюда и дру­гие наименования персонажа, кото­рые как-то «все шли ему»: Гриньку очень любили как-нибудь на­зывать: «земледав», «быча», «телеграф», «морда»

Если две последние номинации яв­ляются отражением внешних данных персонажа (высокий рост, форма лица), то первые характеризуют лич­ностные качества героя.

В «Словаре языка Василия Шукши­на» лексема земледав толкуется как «сильный, крепкий человек, высокий и массивный, но при этом неловкий, несуразный»[15,14]. Такое определение вполне соответствует и образу Федо­ра, героя романа В. Шукшина «Любавины». Однако по отношению к Гриньке Малюгину оно требует уточ­нения: земледав — человек, напрасно живущий на земле. Данный дериват является производным от словосоче­тания давить землю, образованным сложносуффиксальным способом. Прямая мотивация в нем осложняет­ся переносной, ассоциативно-образ­ной, которая поглощает первичную и оказывается ведущей в слове:

Номинация быча (производное-обращение от бык) носит откровенно бранный характер, в ее значение вхо­дят семы «глупый», «упрямый».

Однако именно безрассудство тол­кает этого взбалмошного и, казалось бы, «никудышнего» человека на ге­ройский поступок: он бросается спа­сать от огня бензохранилище.

Для обычных людей чудики — «не­нормальные какие-то». Именно поэто­му они чудятся, их поведение чудно для других:

Настойчивый повтор однокоренных образований подчеркивает оторван­ность чудиков от их окружения.

Характеризуя своего героя, Шук­шин вводит ряд определений-номи­наций, которые подчеркивают «изо­лированность» персонажа:

Саня — человек очень странный; Филя, когда бывал у Сани, испытывал такое чувство, словно держал в ладонях «…тепло­го еще, слабого воробья с капельками крови на сломанных крыльях — живой комочек жизни; больной человек; одинокий; Я был художник... Но художником не был... Ну мало ли на свете чудаков, странных лю­дей..»[28,41]

Не случайно писатель сравнивает Саню Неверова с подбитым воробь­ем. Раненая птица — это не только физически умирающий герой расска­за. Для Шукшина важнее страдающая душа чудика Сани. Косвенное сравне­ние-номинация подчеркивает хруп­кость духовного мира человека.

От «неподдельно доброго человека» исходит добро и вера в то, «что жизнь прекрасна». Филипп Наседкин, не понимающий философствований Сани, тем не менее ощущает рядом с ним тепло: «Филя не понимал Саню и не силился понять. Он тоже чувствовал, что на земле — хорошо. Вообще жить — хорошо»[28,142].

Показательно, что, создавая обра­зы чудиков, Шукшин активно исполь­зует слова один, вера, хорошо, прекрасно, жизнь, живой. При описании «рядо­вых» персонажей на первое место вы­ходят слова с негативно-оценочной ок­раской, иногда открыто бранные. Так, в рассказе «Мой зять украл машину дров!» Веня Зяблицкий — «маленький человек, нервный, стремительный» — обрушивает всю свою боль и досаду из-за рухнувшей мечты «когда-нибудь надеть кожанку и пройтись в выход­ной день по селу в ней нараспашку»[28,78] на тещу и жену: тварь, сволочи

В авторском повествовании, расска­зывающем о жизни «обычных» людей, тоже есть повторы, но они выполня­ют совершенно иную функцию: это своеобразный прием объединения «обыкновенных» против чудиков. «Обыкновенные» легко убеждают себе подобных и привлекают их на свою сторону. Одиноким чудикам этого, как правило, добиться не удается.

Главное, что объединяет чудиков Шукшина, — их удивительная доб­рота, искренняя и всеохватывающая. Так, о Спирьке Расторгуеве («Сураз») автор пишет, что добротой своей он поражал, как и красотой. Таким же «неподдельно добрым человеком» был и Саня Неверов («Залетный»).

Номинация чудик является ключе­вой в рассказах писателя. В «Словаре языка Василия Шукшина» эта лексе­ма толкуется традиционно: «Чудик... Странный, несуразный человек, чу­дак»[12,56]. Однако, функционируя в тексте художественного произведения, сло­во становится многозначным, расши­ряет свои семантические границы и постепенно перерастает в символ. Слово-понятие чудик «вбирает в себя» и восприятие несправед­ливости окружающего мира, и бес­шабашное ухарство, и истинную че­ловечность.

2.2.Окказиональные субстантивированные прилагательные как способ номинации в сказке В.М. Шукшина «До третьих петухов»

Именно эти синтак­сические условия и формируют грамма­тическое значение предметности. Таков, на наш взгляд, «механизм» окказиональ­ной субстантивации.

В сказке В. М. Шукшина «До третьих пе­тухов» встречаются субстантивы разных типов. Ср.: «Тучный вскочил и полез было на Ивана, но его подхватили свои и оттащили в сторону..»[28,167]

«Пускай идет в букинистический.- жестко отрезала Лиза; - Што же это, братцы, случилось-то с вами?- спросил Иван, подсажива­ясь к монахам. - Выгнали? - Выгнали, - вздох­нул один седобородый. - Да как выгнали! -Вот как выгнали! Взашей попросили..Беда, беда, - тихо молвил другой. - Вот уж беда так беда: небывалая. Отродясь такой не ви­дывали.»[28,168]

Несомненно, слово тучный — перифе­рийное явление. Употребляясь «автоном­но», без определяемого существительно­го, оно сочетает в категориальной семан­тике значение признака и предмета, вы­полняет функцию подлежащего, однако сохраняет морфемную оформленность и словоизменительные свойства прилага­тельного. Отметим, что слово седоборо­дый употреблено с зависимым место­имением один, и это свидетельствует об актуализации предметного компонента в категориальной семантике. Тучный и се­добородый — окказиональные субстанти­вы.

Употребление субстантивированных прилагательных в качестве обращений широко распространено в разговорной речи вообще и в речи персонажей сказки В. М. Шукшина в частности; например: «Один собирался нести по кочкам, другой... Какие кочки вы имеете в виду, уважаемый'? — спросил он стражника; - Утютюсеньки, - лас­ково сказал Горынья. — Маленький... Что же ты папе не улыбаешься?»[22,166]

Субстантивированные прилагательные в роли обращения могут употребляться и в сочетании с местоимением:«Возлюбленный мой, — заговорила она, —только пойми меня правильно: я же тебе его на завтрак приготовила. Хотела сюрприз сделать;— Все не так просто, дружок, все, милый мой очень и очень не просто; — Холесенький мой, —приговаривала она, — маленький мой...»[22,164]

Здесь мы имеем дело с окказиональной субстантивацией, причем ограниченной парадигматически: употребление слова в функции обращения связано только с одной падежной формой.

Встречаются субстантивы и среди имен собственных, например:

«Дай «Камаринскую»'... Пропади все пропа­дом, гори все синим огнем! Дай вина!»[28,167]

Четкие критерии разграничения узуаль­ной и окказиональной субстантивации назвать довольно сложно. Обычно иссле­дователи опираются не только на данные словарей, но и на частотность употреб­ления, и на языковую интуицию. С. И. Филиппова, например, анализируя про­зу Шукшина, в качестве дифференциаль­ных признаков словообразовательных окказионализмов выделяет следующие: 1) связь с конкретным «творцом»; 2) струк­турно-семантические отклонения от нор­мы литературного языка; 3) постоянное ощущение новизны, необычности; 4) не­возможность существования вне контек­ста, из которого они как бы вырастают, который делает их уместными и вырази­тельными, однако не позволяет им суще­ствовать самостоятельно, вне его; 5) вы­полнение экспрессивно-стилистической функции[20,104].

Некоторые из этих признаков присущи и грамматическим окказионализмам.

В. М. Шукшин часто (но не всегда) ис­пользует субстантивированные прилага­тельные в качестве имен собственных — как знак индивидуализации. При первом представлении персонажа выделяется его основная, наиболее существенная черта, которая в дальнейшем используется для номинации субъекта. Окказиональные имена персонажей действительно «как бы вырастают» из контекста:« Очень уж... того... — встрял в разговор гос­подин пришибленного вида, явно чеховский пер­сонаж. — Очень уж коротко. Зачем так?..; — Вы не меняетесь, — со скрытым презрением заме­тил Пришибленный.»[28,160]

Любопытно, что одного из героев сказ­ки автор наделяет сразу двумя обозначе­ниями, вероятно, за неимением яркого, доминантного признака:

«Тут персонажи соскочили со своих полок, задвигали стульями... — В темпе, в темпе! — по­крикивал некто канцелярского облика, лысый.

—Позвольте? — это спрашивала Бедная Лиза.

—Давай, Лиза, — сказал Лысый»[].

«Не груби, Иван, — сказал конторский. —О нем же думают, понимаешь, и он же ещесидит грубит.

—Тихо! — строго сказал лысый конторский.— Что ты предлагаешь, Лиза?»[28,159]

В качестве имени одного из героев ис­пользовано знаменитое определение, за­имствованное из литературной критики:

«Тут какой-то, явно лишний, заметил: — Меж­дуусобица.

—А? — не понял конторский.

—Междуусобица, — сказал Лишний. — Про­падем».

Отадъективные субстантивы — самый распространенный, но не единственный способ наименования персонажей сказ­ки. Встречаются и имена вполне конкрет­ные. Так, для обозначения героини Н. М. Карамзина употреблено составное наиме­нование — название повести:

«Только Бедная Лиза, передовая Бедная Лиза, хотела выскочить с ответом...»[28,168]

Автор намеренно создает многознач­ность, «обыгрывая» известный эпитет:

«— Я сама тоже из крестьян, — начала Бедная
Лиза, — вы все знаете, какая я бедная...»[28,159]

Литературный герой Н. В. Гоголя «на­следует» свое первоначальное, весьма колоритное, имя:

«Счас они будут рубахи на груди рвать, —молвил некий мелкий персонаж вроде гого­левского Акакия Акакиевича. — Рукава будут же­вать...»[28,162]

Среди действующих лиц — и Онегин с Ленским, и Обломов, и Атаман (он же Ка­зак), и Илья Муромец, и Иван-дурак (глав­ный герой, как и положено в сказках).

Субстантивированные прилагатель­ные — весьма заметное явление в ономастиконе В. М. Шукшина. Как и дру­гие синкретичные части речи, они «ожив­ляют» повествование, поскольку отлича­ются «семантической емкостью»³ , экс­прессивностью. Подчеркнем, однако, что семантическая емкость создается за счет грамматических, а не лексических средств. В категориальном значении этих слов со­вмещаются адъективный и субстантивный компоненты: сочетаются представление о признаке и о предмете (лице — носителе этого признака). Генерализация призна­ка помогает избежать четкой конкрети­зации, сохранить некие обобщенные чер­ты классического «образа» и вместе с тем — индивидуализировать героя:

« Сядь! — крикнул Конторский на Лишнего».[28,170]

Субстантивированные прилагатель­ные — гибридные явления в системе час­тей речи: выражая категориальное значе­ние предметности и приобретая синтак­сические свойства существительных, они сохраняют адъективную форму. Измене­ние грамматического статуса слова, по­явление у прилагательного субстантивных свойств подчеркнуто написанием имени с прописной буквы. Известно, что суще­ствует множество переходных структур между нарицательными и собственными именами. К переходным явлениям отно­сятся и окказиональные онимы.

Определить место имен Пришибленный, Лысый, Лишний и т. п. в зоне взаимодей­ствия прилагательного и существительно­го можно на периферии прилагательного как части речи. «Сдвиг» прилагательных в сторону существительных, употребление их в качестве имен собственных, в дан­ном случае не что иное, как тонкая язы­ковая игра. Используя в качестве имени окказиональные субстантивы, автор толь­ко идентифицирует, но не индивидуа­лизирует персонажей, так сказать, обо­значает, не называя, выделяет, не кон­кретизируя. Это явление можно считать особым литературным приемом, под­черкивающим своеобразие авторской ма­неры В. М. Шукшина и создающим осо­бый колорит его сказки «До третьих пе­тухов».

Заключение

Особое место в семантических исследованиях последнего времени занимают проблемы эмоциональной семантики, тесно связанные с так называемым тэмоциональным аспектом человеческого фактора в языке.

Переключение внимания лингвистов с того, как устроен язык, к тому, как он функционирует в процессе речевой деятельности, как представлен при этом

человеческий фактор и какие смысловые компоненты текста и высказывания являются коммуникативно значимыми, сформировало новое направление – коммуникативно-ориентированную лингвистику.

Язык пронизан субъективностью, потому субъективный, то есть человеческий фактор всё больше и больше перемещается в центр современных лингвистических исследований.

Субъективно-оценочный аспект языка возможен в том числе в исследовании номинации художественного текста и, в частности, при анализе образов персонажей. В рассказах Шукшина изображено два основных типа персонажей: «чудики» и «античудики». Используя языковые возможности, в частности – способы номинации, автор представил их портрет. Описание «чудиков» и «античудиков» осуществляется по определённой модели, которая включает как внешние, портретные, характеристики, так и особенности внутреннего мира героев. Персонаж как объект аксиологического описания оценивается несколькими субъектами (автором, другими персонажами и самим собой). Часто эти оценки являются диаметрально противоположными. «Чудик» обычно оценивается автором в положительном ракурсу. «Античудика» автор представляет в негативно-оценочном плане, при этом обычно используются эстетические, этические, нормативные оценки. Персонажи как субъекты оценки часто выражают позицию, не совпадающую с авторской. Самооценка отражена при описании «чудика» (при этом преобладает этическая оценка) и отсутствует при изображении «античудика»: отрицательный персонаж не склонен к самоанализу. Аксиологическое описание персонажа предполагает использование разнообразных возможностей русского языка.

Литература

1. Аристотель и античная литература. М., 1978. 175.

2. Арутюнова Н.Д. Функции языка // Русский язык. Энциклопедический справочник. 385с.

3. Арутюнова Н.Д. Язык и мир человека. Изд. 2. М., 1999.

4. Бабайцева В. В. Явления переход­ности в грамматике русского языка. — М., 2000. 246с..

5. Белецкий А.П. В мастерской художника слова // Белецкий А.И. Избранные труды по теории литературы. М., 1964. 119с.

6. Бочаров С.Г. Характеры и обстоятельства //Теория литературы. Основные проблемы в историческом освещении. Образ, метод, характер. М., 1962.

7. Гинзбург Л.Я. О литературном герое. Л., 1979;274с.

8. Булыгина Т.В., Шмелев А.Д. Языковая концептуализация мира (на материале русской грамматики). - М., 1997.

9. Бюлер К. Теория языка. Репрезентативная функция языка / Пер. с нем. М., 2000.

10. Виноградова Н.В. Имя литературного персонажа: материалы к библиографии // Литературный текст. Проблемы и методы исследования. Вып. IV / Отв. ред. И.В. Фоменко. Тверь, 1998.

11. Горбаневский MB. В мире имен и названий. Изд. 2-е. М, 1987. 215с:

12. Никонов В.А. Имя и общество. М., 1974.

13. Елистратов В. С. Словарь языка Василия Шукшина. - М., 2001. – 120с.

14. Златоустова Л.В. Фонетическая специфика спонтанной речи // Общая и прикладная фонетика: - МГУ. - 1997. – 347с.

15. Поспелов Г.Н.Лирика среди литературных родов - М., 1976. 150с .

16. Реформатский Л.А. Введение в языковедение. М., 2000. 136с.

17. Соловьев B.C. Поэзия Я.П. Полонского //Соловьев В. С. Философия искусства и литературная критика М., 1991. 538с.

18. Степанов Ю.С. Константы: Словарь русской культуры. - М., 1997. – 149с.

19. Степанов Ю.С. «Философия имени» как выражение семантического подхода к языку // Степанов Ю.С. Язык и метод. К современной философии языка. М., 1998

20. Сухих И. Душа болит ("Характеры" В.Шукшина, 1973) // Звезда. - 2001. - N 10. - С.222.

21. Телия В.Н. Номинация // Современный русский язык. Энциклопедический справочник / Гл. ред. Ф.П. Филин. М, 1979. 263с.

22. Телия В.Н. Номинация //Лингвистический энциклопедический словарь. М., 1998. 336с.

23. Уфимцева Н.В. Этнический характер, образ себя и языковое сознание русских //Языковое сознание. Формирование и функционирование. - М., 2000. – 170с.

24. Филиппова С. И. Окказиональное словообразование в прозе В. М. Шукшина // Се­мантика языковых единиц: Доклады V меж­дународной конференции. — М., 1996. — Т. 1-203с.

25. Хализев D.E. Теория литературы. М., 2002

26. Чернец Л.В. Виды образа в литературном произведении // Л.Н. Островский, Л.П. Чехов и литературный процесс XIX-XX вв. М, 2003. С. 471.

27. Чернец Л.В. «Как слово наше отзовется...». Судьбы литературных произведений. М., 1995. 131с.

28. Черносвитов Е. В. Пройти по краю. Василий Шукшин: мысли о жизни, смерти и бессмертии. — М., 1989. — 186с.

29. Шукшин В. Собр. соч. в 3 т. М., 1985.

30. Шмелев А.Д. Русская языковая модель мира. - М., 2002.

31. Яковлева Е.С. Фрагменты русской языковой картины мира (модели пространства, времени и восприятия). - М., 1994.

32. Языковая номинация: общие вопросы/Под ред. Л.Л. Уфимцевой, Б.Л. Серебреникова. М., 1977

33. Якобсон P.O. Лингвистика и поэтика/Пер. с англ. //Структурализм: «за» и «против». М., 1975. С. 1988.

34. Языковая номинация: общие вопросы. / Под. ред. А.А. Уфимцевой, Б.А. Серебреникова. М., 1977.