Реферат: Образ жизни как культурологическая категория

Государственный комитет по рыболовству РФ

АСТРАХАНСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ТЕХНИЧЕСКИЙ

УНИВЕРСИТЕТ

Институт Экономики

КОНТРОЛЬНАЯ РАБОТА

По дисциплине: «Культурология»

Тема: «ОБРАЗ ЖИЗНИ КАК КУЛЬТУРОЛОГИЧЕСКАЯ

КАТЕГОРИЯ»

Выполнил:

Студент группыЗФЭ-88

Серега

Проверил:

Д.Э.Н, О.К.

жизни — это культурно-бытовой уклад, свойственный той или иной социально-культурной группе. Он включает в себя, как правило, устойчивые черты жизни людей, освященные опре­деленной культурной традицией, и характеризует культурную среду. Конечно, отдельная личность может вести сколь угодно оригинальный и даже экстравагантный образ жизни, однако в основном он так или иначе вписывается в некоторую традицию (в частном случае — сознательно противостоит ей). В образе жизни опредмечиваются наиболее устойчивые характеристики бытия той или иной культурной группы: верования, приметы, традиции, организация повседневной жизни, хозяйственный уклад и т.п. В формировании образа жизни чрезвычайно важную роль играет социальный и особенно национальный менталитет, что между прочим способствует обособленности культур и мешает контакту между ними. (Приведем здесь маленький пример: если в менталитете европейца улыбка воспринимается как знак доброжелательности и мирных намерений, то в культуре дикарей Африки она означает совершенно противоположное: человек, улыбаясь, показывает зубы в знак агрессивности.)

Образ жизни описывается рядом категорий; мы рассмотрим здесь важнейшие.

Сущностью любого человеческого бытия, как личного, так и общественного, является деятельность (разумеется, понимая эту категорию широко, так что то, что мы в обиходе называем «без­деятельностью», тоже есть разновидность деятельности). Поэтому в первую очередь следует рассмотреть соотношение в образе жиз­ни таких категорий, как «труд», «отдых», «хобби», «развлечение», «досуг».

Понятия труда, работы, дела являются важнейшими для по­нимания специфики образа жизни: без них человек перестает быть человеком в культурологическим смысле. Но сразу же надо огово­риться, что сам характер труда может быть весьма различным в разных культурных системах: естественно, что труд ученого и труд землепашца — это очень разные явления, объединяемые только тем, что эти занятия равно необходимы тому и другому, потому что приносят жизненно важные результаты. Без труда жизнь че­ловека теряет смысл, и даже Емеле из русской народной сказки случалось ходить по воду. В иных случаях отсутствие жизненно не­обходимого труда может иметь очень серьезные последствия: так, «хандра» Евгения Онегина в романе Пушкина не в последнюю очередь вызвана тем, что «труд упорный ему был тошен». И на­оборот, когда у человека есть в руках дело, работа, мастерство, он легче переносит всякого рода жизненные невзгоды — хоро­шим примером может служить главный герой рассказа А. Солженицина «Один день Ивана Денисовича». Шерлок Холмс очень верно заметил доктору Ватсону, пережившему смерть жены: «Работа — лучшее противоядие от горя». Еще более чеканный и образный афоризм на эту тему принадлежит лирическому герою поэмы К. Си­монова «Пять страниц»: «Человек выживает, когда он умеет тру­диться — так умелых пловцов на поверхности держит вода».

Да и вообще говоря, полная праздность редко кому свойствен­на — разве что гончаровскому Обломову, да и то с оговорками. Даже, допустим, Фамусов из «Горя от ума» Грибоедова, относя­щийся к своим прямым служебным обязанностям более чем про­хладно («Обычай мой такой: подписано, так с плеч долой»), на­ходится в постоянных хлопотах.

В социологии и философии принято разделение труда на ум­ственный и физический, но для проблем культурологии такое подразделение не имеет особого смысла. Во-первых, в любой че­ловеческой деятельности, исключая лишь самый грубый физи­ческий труд (копать землю, переносить тяжести и т.п.) и труд сугубо интеллектуальный (занятия философией, искусством, на­укой) происходит определенное соединение труда умственного и физического. Например, срубить избу — труд, конечно, физиче­ский, требующий известной силы. Но если при этом плотники трудятся бездумно, то, пожалуй, изба получится такой, что и жить в ней не захочется.

Во-вторых, для культурологического осмысления труда как части образа жизни гораздо важнее его характер: является ли та или иная работа чисто механической, репродуктивной или твор­ческой, разнообразной или монотонной. В этом смысле одинаково нашли себя в работе и Ленский, и мать Татьяны Лариной: труд Ленского — это его поэзия, поглощающая его целиком; труд Ла­риной — тоже нечто такое, что без остатка заполняет жизнь: на ней ведение сложного и многообразного хозяйства:

Она езжала по работам,

Солила на зиму грибы,

Вела расходы, брила лбы...

Из сказанного, по-видимому, ясно, что для культурологии первостепенное значение имеет вопрос о том, дает ли работа человеку чувство удовлетворения и самоуважения или же она не­приятна, ненавистна; а может быть, нейтральна в этом отношении. При прочих равных работа разнообразная и творческая более благоприятна в этом отношении, однако нет правил без исключений: например, гоголевский Акакий Акакиевич Башмачкин, главный герой повести «Шинель», получал высшее удовлетворе­ние от механического переписывания бумаг красивым почерком. Разумеется, характер той или иной работы часто определяется социальными обстоятельствами, заставляющими многих людей приниматься за нелюбимый или изнурительный труд ради куска хлеба, однако и здесь не все так просто. Так, даже крестьянин в крепостной России получал известное удовлетворение от своего труда: по меньшей мере, именно труд обусловливал его авторитет и уважение в семье, его статус «хозяина», «кормильца». Кроме того, если самая скучная работа приносит неплохое материальное вознаграждение, она тоже может приносить удовлетворение по вполне понятным причинам.

Итак, существенной для культурологии в этой области являет­ся следующая закономерность: труд, приносящий удовлетворе­ние, повышает стабильность личностной культуры, и наоборот. Для культуры общества, таким образом, важно, чтобы как можно больше людей получали удовлетворение от своего труда, что значительно повышает стабильность культуры в целом.

Противоположной категории труда и в то же время соотнесен­ной с ней является категория отдыха. В разных культурных системах отдых организуется по-разному и имеет разные функции. Так, на­пример, еще Маркс заметил, что в эксплуататорских обществах отдых работника имеет в глазах эксплуататора одну функцию: восстановить рабочую силу для выполнения новой работы. Это, разу­меется, далеко не все, что требуется человеку от нормального, полноценного отдыха. Сами по себе досуг, свободное время заключают в себе определенную ценность, относительную свободу и независимость, возможность располагать временем по своему усмотрению. Именно в этом качестве досуг противостоит работе. Не случайно социальные реформаторы и революционеры, от деятелей Великой французской революции до социалистов-революционеров в России, выдвигали лозунг восьмичасового рабочего дня: «Восемь часов для труда, восемь часов для сна, восемь часов свобод­ных» (курсив мой. — А.Е.). Иногда именно сознание того, что тот или иной отрезок времени человек может провести как он хочет, без всякого давления внешней необходимости, уже обеспечивает достаточную релаксацию. При этом весьма важно, что в свободное время человек получает возможность проявить те свои склонности, предпочтения и возможности, которые ему не удается реализовать во время работы, о чем подробнее мы будем говорить ниже.

Итак, на отдых человеку должно быть отведено достаточное время — только так может быть достигнут культурный комфорт. Но с другой стороны, жизнь, состоящая сплошь из досуга и со­держащая в себе лишь минимальный элемент труда (а то и вовсе его не содержащая), также является в культурном отношении не­полноценной, что прекрасно выразил Шекспир: «Тем и прекрас­ны праздники, что редки: / Будь целый век из праздников составлен, / Досуг бы так же тошен был, как труд». Хороший пример неполноценности бытия, состоящего исключительно из досуга, являет нам пушкинский Евгений Онегин, которому окончатель­но опостылели все развлечения:

Но был ли счастлив мой Евгений,

Свободный, в цвете лучших лет,

Среди блистательных побед,

Среди вседневных наслаждений?

<.........................................>

Нет: рано чувства в нем остыли;

Ему наскучил света шум,

Красавицы недолго были

Предмет его привычных дум:

Измены утомить успели,

Друзья и дружба надоели,

Затем, что не всегда же мог

Вееf-stеаk и страсбургский пирог

Шампанской обливать бутылкой,

И сыпать колкие слова,

Когда болела голова...

Итак, очевидно, что между трудом и отдыхом, работой и до­сугом должно быть некоторое разумное, оптимальное соотно­шение — только так возможна культурная стабильность как лич­ности, так и общества.

Психологи подразделяют отдых на активный и пассивный; это деление имеет значение и для культурологии, поскольку определяет существенные черты образа жизни. С одной стороны, активный отдых, требующий определенных затрат умственной или физической энергии, делает жизнь человека динамичнее и во многом предпочтительнее, так как дает более полную релаксацию. С другой стороны, пассивный отдых свойствен не только ог­раниченному ленивому обывателю без фантазии, но и людям с философско-созерцательной натурой.

Труд творческий всегда был уделом меньшинства; большинство занимается работой более или менее механической, репродуктивной. Поэтому в проведении досуга очень многие люди выбирают отдых с элементами творчества и в этой сфере реализуют свои потребности — такие занятия получили название «хобби». Для любого человека хобби повышает степень его эмоционального комфорта: здесь он может проявить себя и тем самым самоутвердиться. Вообще-то психологические и культурологические механизмы, благодаря которым человек получает удовлетворение от коллекционирования, выпиливания по дереву, сочинения плохих стихов или от рыбалки, пока не до конца ясны. Здесь можно отметить только некоторые тенденции. Во-первых, постоянно тяготение современного человека к общению с природой, что вытекает из характера современной цивилизации, все более урбанистической. Во-вторых, чаще всего хобби складывается по контрасту к основной работе: хобби Шерлока Холмса — разведение пчел; если работа требует постоянного общения с людьми, то человеку обычно свойственно хобби, требующее уединения. В-третьих, существенную роль здесь играет азарт (как правило, не денежный): он свойствен игрокам в разные игры, коллекционерам, охотникам. Наконец, в выборе хобби часто сказываются древние инстинкты человека: таковы садоводство и огородничество, охота, рыбалка и т.п. В целом же можно сказать, что для современной жизни, когда у большинства людей стало гораздо больше свободного времени, хобби является весьма существенной частью образа жизни, во многом определяя эмоциональный комфорт.

Распространенной формой организации досуга является игра: не ролевая (типа «дочки-матери»; к ним взрослые не склонны), а содержащая в себе элементы соперничества, но в то же время не азартная в денежном смысле. Игра может быть физической и подвижной (теннис, футбол и т.п.) или созерцательной и не требующей физического движения (карты, шахматы); более интеллектуальной (преферанс) или примитивной (подкидной дурак), но в любом случае она выполняет функцию релаксации, переключая энергию человека на занятия необязательные, а потому и приятные. Особенно следует отметить игры без партнера (а точнее — с условным партнером): раскладывание пасьянсов, решение крос­свордов и т.п.

В связи с категорией досуга надо сказать еще несколько слов относительно «техники» его организации, имеющей коммуника­тивный смысл, потому что общение вообще составляет важную категорию в феномене свободного времени. При этом следует учитывать, что коммуникативный аспект отдыха — это не обяза­тельно общение двух или более людей: как мы скоро увидим, к категории коммуникации относится также общение с книгой, телевизором, компьютером. (Правда, и здесь коммуникация в своей глубинной сущности есть контакт человеческий, а названные формы представляют собой лишь средство этого контакта, но это аспект философский, а не культурологический: читая, допустим, книгу, мы контактируем с автором, ее написавшим, но не все и не всегда отдают себе в этом отчет, не говоря уже про телевизор и особенно компьютер.)

Исторически первой коммуникативной формой организации досуга была беседа — не разговор, в котором могут затрагиваться деловые проблемы, выяснение отношений и т.п. — а именно бе­седа, то есть совершенно вольное общение людей на самые раз­ные темы, в системе которого можно и посмеяться от души, и погрустить, и поплакать и т.п. — такого рода беседу изобразил, например, Гончаров в романе «Обломов» (гл. «Сон Обломова»). Для беседы, между прочим, совсем необязательно было большое количество людей — например, пушкинской Татьяне вполне хва­тало разговоров с ее няней, даже если та не сразу ее понимала — зато она умела слушать, а это в беседе, по-видимому, главное.

С возникновением и более или менее широким распростране­нием книгопечатания книга становится главной формой комму­никативной организации досуга. Она сильно потеснила собой ус­тную беседу, но все же сохранила ее культурологический смысл. (Та же Татьяна Ларина вполне сочетала чтение книг с беседой с няней.) Но в то же время на протяжении последних двух веков культурологическая роль книги была столь высока, что постепен­но само ее существование обретало для человека особенный эмо­циональный смысл, отнюдь не равный напечатанному и перепле­тенному тексту. Книга (особенно для интеллигентного человека, хотя и не только — например, в «Детстве» М. Горького) действи­тельно стала другом, равноправным партнером общения. Челове­ку стало не все равно, в каком полиграфическом оформлении читать то или иное художественное произведение; появились лю­бимые томики, которые приятно взять в руки, появились домаш­ние библиотеки, библиофилы и т.п.

Однако книга — это все-таки косвенный способ коммуникации. Параллельно развивался и способ прямой — переписка. В России расцвет эпистолярного жанра приходится на весь XIX в., в пушкинскую эпоху прежде всего; в Европе этот процесс начался несколько ранее. (Разумеется, здесь речь идет о частной переписке, а не о деловой, которая является феноменом не культуры, а цивилизации.) Переписка была диалогом, зачастую не менее, а более интимным и эмоционально насыщенным, чем реальная беседа. В эпистолярном жанре минимальное место занимала собственно информационная сторона; он был важен и обретал культурологическое значение как обмен мнениями, способ обсуждения явлений культуры и искусства, как философский спор, как выражение чувств и эмоций (в частности, любовная переписка). Этот полубытовой, а часто и полностью бытовой способ коммуникации проникал в литературу: значительная часть лирики пушкинской поры написана в форме послания; возникали и «романы в письмах» («Опасные связи» Ш. де Лакло, «Бедные люди» Достоевского и др.).

ХХ в. ознаменовался изобретением новых средств коммуникации, в том числе и культурно значимой. В первую голову здесь, конечно, надо упомянуть телефон, роль которого в жизни человека все время увеличивается (при этом сотовые телефоны, пейджеры и т.п. не меняют этого положения). Телефон — техническое изобретение, и сначала он мыслился как способ оперативной, прежде всего деловой связи, то есть представлял собой явление цивилизации, а не культуры. Однако очень скоро он стал обслуживать и культурные потребности, в основном потребность интимного общения. Думаю, что всем знакомы личности (в основном женщины), способные вести по телефону задушевные беседы с подругами по часу, а то и больше. Такое использование телефона не по назначению привело к неблагоприятным культурологическим последствиям: это изобретение практически уничтожило такие важные культурные явления, как беседа и письмо, и эта утрата, по-видимому, невосполнима.

Другие же технические изобретения, повлиявшие на культурную коммуникацию — прежде всего радио и граммофон — имели скорее положительное влияние на культуру — хотя бы тем, что сделали доступным предметом культурного потребления музыку и отчасти литературу в ее живом звучании. Но, разумеется, соперничать с книгой ни граммофон, ни радио, не говоря уже о телефоне, не могли.

Возникновение, а затем и дальнейшее стремительное развитие телевидения нередко вызывало опасения, а не заменит ли телевизор собой книгу, отвоевав у нее культурологический приоритет. Нечто в этом духе действительно произошло, но постепенно выяснилось, что в основном телевизор и книга вполне могут ужиться (мы не ведем здесь речь о низкокачественных телевизионных программах, потому что это не аргумент: среди моря книжной продукции тоже, мягко говоря, не одни шедевры). Некоторое беспокойство вызывает, правда, новое распределение времени у подрастающего поколения в ущерб книге в сравнении с телевиде­нием, и вот почему: книга все-таки требует больших интеллекту­альных и эмоциональных усилий для своего усвоения, а телеви­зор оставляет зрителю более пассивную роль. (Это, конечно, лишь общий постулат, а в конкретной практике все может повернуться иначе: например, телеспектакль куда требовательнее к интеллек­туальному уровню, чем, скажем, комикс.) Но если соблюдать разумную пропорцию между книгой и телевизором (а это прямое дело родителей и воспитателей), то никакой особой опасности для развития личности телевизор не представляет.

Другое дело — изобретение и проникновение в частную по­вседневную жизнь такого явления, как компьютер. (Еще раз оговорюсь: мы будем рассматривать компьютер не как технологи­ческое, то есть принадлежащее цивилизации явление, но исклю­чительно как культурный феномен.) Компьютер как культурно-коммуникативное явление важен и сам по себе, но, может быть, важнее всего то, что сейчас он проникает в молодежную среду, то есть в тот возрастной социум, в котором опыт отцов мало что значит — родители современных 20-летних юношей и девушек в основном этого явления просто не знали, а потому и не могут подсказать детям что-либо толковое в общении с компьютером, предостеречь от ошибок и т.п.

Если рассматривать компьютер с культурологической точки зрения, то в первую очередь бросаются в глаза его отрицательные стороны. В частности, компьютер с игровыми программами ста­новится универсальной игрушкой для детей любого возраста и даже для взрослых, причем игрушкой, которая имеет возмож­ность перестраивать условия игры, а следовательно, практически неисчерпаемой. Можно сказать, что по самому своему статусу компьютер практически неисчерпаем и потому никогда не наску­чит. При этом «компьютерному игроку» практически не грозит обида поражения — неизбежный спутник игр со сверстниками.

Далее, компьютер, отчасти из-за указанной неисчерпаемости, отчасти по другим причинам легко заменяет собой личностное общение. Наблюдения психологов показывают, что в сознании «компьютерщика» (термин не мой; он широко используется прежде всего в социально-возрастной системе пользователей компьютером) он очеловечивается, заменяя собой реальное общение с людьми. Это понятно и естественно, потому что по интеллектуальному уровню хороший компьютер чаще всего превосходит всех реальных людей, с которыми компьютерщику приходится общаться. В общем, компьютер обеспечивает возможность неисчерпаемого и интересного контакта со своим пользователем. Кроме того, в общении с компьютером уровень и характер общения с как бы «опредмеченном» в нем субъекте зависит от самого компьютерщика, чего уж никак нельзя сказать о ситуации общения с реальными лицами.

Что является конечным культурологическим результатом подобной ситуации? Во-первых, существенное обеднение духовного мира человека. Практика показывает, в частности, что компьютер не может заменить собой книгу — к нему нет такого интимного, любовного отношения, о котором мы говорили выше и которое, очевидно, навсегда останется преимуществом «галактики Гутенберга», как назвал книжный мир один из культурологов. Поэтому здесь задача воспитателей ясна, хотя и трудна: суметь убедить компьютерщика пожертвовать парой часов на чтение.

Во-вторых, очень неприятным психолого-культурологическим последствием компьютеризации становится смещение в сознании компьютерщика реальности «настоящей» и реальности виртуальной. Вообще-то это плохо уже само по себе, потому что ненормально с психиатрической точки зрения (неразличение мира вымышленного — хотя бы и очень убедительно вымышленного — и мира реального вполне способно дать в конечном итоге шизофрению). Но проблема еще усугубляется характером программ компьютерных игр: там очень многое основано на агрессии, убийствах, жестокости (пока еще это символические, условные убийства, но кто может поручиться, что в сознании компьютерщика, особенно подросткового возраста, условность не смешается с реальностью?).

В-третьих, само очеловечивание компьютера — не метафора, а самый что ни на есть реальный психологический процесс. Компьютер становится не просто человеком, но другом, любимым человеком, с кем только и возможно и необходимо общение. Общение с компьютером, таким образом, заменяет человеческое общение, а в пределе — заменяет ВСЕ. Виртуальный мир становится заменителем мира реального. Компьютер превращается в интеллектуальный наркотик, во всем подобный наркотику психиатрическому: все мысли и желания устремлены на него, все остальное кажется неважным, каждая минута без него — потерянной. По наблюдениям некоторых психиатров, компьютерщику на определенной стадии свойствен даже синдром абстиненции — неизменный спут­ник алкоголиков, наркоманов, токсикоманов.

Итак, если в сфере цивилизации компьютер — это, по-види­мому, несомненное благо, то в сфере культуры пока преобладают негативные явления в этой области. И дело даже не в конкретных фактах, о которых мы говорили, но в более глобальных результа­тах: а не начинается ли реализация предсказаний писателей-фан­тастов об интеллектуальном превосходстве машины над челове­ком, о «бунте машин», о превращении человека в раба при компьютере? Автор знает, например, людей (и сам принадлежит к их числу), для которых поражение Каспарова в матче с компь­ютером — симптом, вызывающий тревогу. Будущее покажет, как справится человек с этой проблемой.

Следующей характеристикой образа жизни является темп су­ществования, определяемый числом событий и действий на еди­ницу времени. Историческая динамика темпа жизни очевидна: он постоянно увеличивается. В основе этого культурного процесса лежит развитие цивилизации. В первую очередь увеличиваются темп производства, его интенсивность. С помощью разного рода усовершенствований в этой области человек производит в единицу времени больше продукции, а значит, он волей-неволей должен работать все быстрее и быстрее. Именно неспешная работа земле­пашца за сохой или плугом породила хорошую русскую послови­цу: «Вскачь не пашут». Однако сельское хозяйство XX в. опроверг­ло буквальный смысл этой пословицы: пашут уже не только вскачь, но и на мощных тракторах, и сегодняшняя сельскохозяйствен­ная техника уже во многом построена на принципе конвейера, в котором темп труда задает движущаяся с определенной скоро­стью лента. (Думаю, большинство читателей хоть раз бывали «на картошке» и, вероятно, знают, что выдержать темп на комбайне или сортировочной машине — задача не из легких, и передохнуть почти что некогда.) С точки зрения цивилизации такой темп — благо, так как увеличивается производительность труда, а следо­вательно, и количество полезного продукта. Но человек как тако­вой, видимо, ничего не выиграл: к концу рабочего дня он устает точно так же, как уставал его далекий предок. Дело, пожалуй, даже ухудшилось: чисто физическая усталость дополнилась уста­лостью нервной.

Возрастание темпа производства увеличивает общий темп жиз­ни, конечно, не прямо, а опосредованно, через ряд промежуточ­ных ступеней, которыми являются транспортные средства, быто­вая техника, характер ведения домашнего хозяйства, система развлечений и т.п. Однако и без этих опосредований очевидно, что характер отдыха, например, соответствует характеру труда: действует «инерция темпа». Скажем, косарь (специально беру ту сельскую деятельность, для которой характерен довольно высокий, но все же не чрезмерный темп), возвращаясь с работы, чуть замедляет темп, дома не спеша умывается, обедает, отдыхает по возможности — темп нормальный, неизматывающий. Сравним с темпом современного человека, так или иначе, связанного с конвейерным производством (это необязательно, скажем, сборщик на заводе телевизоров, но и, допустим, чиновник, к которому потоком идут посетители): с работы скорей в магазин, скорей домой, скорей поесть, скорей к телевизору и т.д.

На темп жизни влияют, разумеется, и другие факторы, и связанные с цивилизацией, и собственно культурные. В частности, одним из них стала возросшая и все возрастающая регламентация жизни—в первую очередь общественной, а затем и личной. Возникло явление, которое С.Н. Паркинсон назвал «пунктуальство» — расчет времени до минуты и даже секунды. В жизни человека появился новый культурно-психологический фактор — опоздание. Сегодня мы так привыкли к нему, что уже не мыслим без него жизни и думаем, что он был всегда. Но куда можно было опоздать, например, в начале XIX в. и, главное, какие последствия влекло за собой опоздание? Крестьянин опоздать на работу не мог — он мог приняться за нее раньше или позже, но не опоздать. Вставать до свету его побуждал личный интерес, а не внешняя регламентация, даже в том случае, если речь шла об артельной работе. Дворянин типа, например, Онегина, живя в Петербурге, мог приехать в театр к середине представления — опозданием это тоже не было, а было нормой; в сельской жизни понятие опоздания вообще отсутствовало (вспомним, например, что Онегин с Ленским приехали на именины Татьяны к середине обеда). Дворянин начала XIX в. мог опоздать разве что на дуэль, но это уже случай особый и встречающийся не каждый день. Что же касается, например, церкви, то в нее вообще невозможно опоздать: можно не успеть к началу той или иной службы, но это уже ваше личное дело.

Однако в это время была некоторая категория людей, для которой опоздание уже существовало как значимый культурно-пси­хологический фактор — это мелкое чиновничество. Для мелкого чиновника не прийти вовремя на службу значило навлечь на себя гнев начальства и соответствующие неприятности, конечным культурно-психологическим результатом которых были испорченное настроение (это не мелочь!) и потеря душевного комфорта, то есть возрастание культурной нестабильности. Отметим две черты, характерные для феномена опоздания: во-первых, как правило, неважно, опоздал ты на пять минут или на полчаса — важен сам факт опоздания, нарушающий регламентацию; а во-вторых, то, что возникает своеобразный культурный феномен — страх опоздания. На протяжении XIX в. и особенно XX в. феномен опоздания распространялся все шире, захватывая все большие группы людей и разные сферы культурного бытия, так что сейчас, по-види­мому, лишь очень немногие могут похвастаться тем, что не боят­ся никуда опоздать. Не для всех, конечно, опоздание в равной степени страшно, но эти психологические отличия не могут скрыть общую тенденцию: синдром опоздания настолько в крови у со­временного человека, что проявляется инстинктивно даже в тех ситуациях, когда опоздание, в сущности, ничем не грозит: если вы, например, никуда не торопитесь (хотя вообще-то трудно себе представить современного человека, который никуда не спешит), автомобильная пробка все равно выводит вас из себя. Понятно еще, когда человек сломя голову бежит за автобусом, — следую­щий, может быть, подойдет через полчаса, — но совершенно непонятно с разумной точки зрения, почему надо успеть заско­чить в закрывающиеся двери вагона метро, если следующий по­езд придет через две-три минуты.

Поскольку речь зашла о транспорте, стоит рассмотреть неко­торые черты американского образа жизни — для данной пробле­мы они весьма показательны. Американский образ жизни в ог­ромной степени определяется его темпом, а темп диктуется в основном автомобилем. Верно говорят, что Америку создал авто­мобиль. Естественно, это транспортное средство диктует весьма высокий темп жизни, а это приводит к тому, что у американцев в большой степени утрачиваются определенные жизненные ценно­сти: для них просто не хватает времени. Американец привык как можно больше вещей делать «на ходу», скорее даже «на бегу» и вообще не выходя из автомобиля; он воистину в нем живет. Про­тягивая в окошко деньги, он получает свой «биг-мак», который тут же и съедается. В Америке есть кинотеатры, в которых кино можно смотреть из автомобиля. Но дело не только в этом. Задав себе темп бешеной езды, американец уже ни на что другое не хочет тратить много времени. Однажды кто-то из наших мульти­пликаторов сделал пародию на американское «потребление куль­туры»: герой этого мультфильма, не выходя из машины, смотрит фильм «Ромео и Джульетта», который продолжается... ровно со­рок секунд, — это очень точно и очень характерно. Именно аме­риканцы изобрели «дайджест» — предельно краткий пересказ всего, что только можно: от содержания ежедневных газет до классических художественных произведений. (Последнее время это безобразие начинает распространяться и у нас — уже начали выходить «в помощь» школьнику и абитуриенту книжечки с «кратким пересказом» произведений русской классики.) Результатом этого становится резкое падение культурного уровня; явление, которое писатель М. Задорнов определяет как «зомбизм»; по его же выражению, американцы в массе своей становятся «биороботами». Интересно, что исследования самих американских социологов полностью подтверждают это; согласно их опросам, многие американцы, особенно молодые, и в частности дети, отличаются удивительной безграмотностью в области литературы, истории, географии и других наук. А ведь началось все с автомобиля и обусловленного им темпа жизни.

Еще одним фактором, который определяет повышение темпа жизни в современную эпоху, является возрастание человеческих потребностей и способов их удовлетворения. Очевидно, что сам этот факт можно оценивать по-разному. С одной стороны, это явление положительное, так как оно ведет к более полной жизни, позволяет человеку развиваться и реализовывать большую часть своих потенций: так, приобщение рабочего к классической музыке или клерка к спорту можно только приветствовать. Но с другой стороны, этот же фактор может иметь и отрицательные культурные последствия. Сферы жизни, которые интересуют современного человека, не все одинаковы, и, например, большинство шлягеров, любовных романов, кроссвордов и т.п. — это ширпотреб, который ничего не говорит ни уму ни сердцу и не развивает, а отупляет личность (впрочем, многим современным людям часто и нужен такой эмоциональный наркотик). Еще одним отрицательным моментом, связанным с возрастанием потребностей, можно считать своего рода культурный дилетантизм, когда человек крайне поверхностно осваивает множество разных культурных сфер, ни в одной из них не разбираясь по-настоящему. Как справедливо заметил Е. Евтушенко, «нахватанность пророчеств не сулит», и широта здесь — в ущерб глубине, что вряд ли оправдано с культурологической точки зрения.

Кроме того, насыщенность жизни многими событиями, которые человек пытается как-то освоить, возрастание потребностей и возможностей в этом направлении приводят к возникновению еще одного феномена в культуре современного человека — синдрома хронической нехватки времени, постоянного «некогда», что особенно сказывается в сфере досуга. Мы пытаемся и посмотреть интересную телевизионную программу, и прочитать бестселлер, и пробежаться по магазинам, и встретиться с «нужными» людьми, и обзвонить всех, кого надо, и прочитать две-три газеты, и сделать что-нибудь по хозяйству... ну, мало ли что еще надо успеть сделать современному человеку! — так вот, за всеми этими занятиями часто не остается времени для главных дел, требующих, конечно, неторопливости и спокойствия. Некогда посидеть с друзьями, некогда побыть просто одному, некогда поговорить «по душам», написать письмо (телефон вообще убивает эпистолярный жанр, и это очень плохо со всех точек зрения); даже заняться серьезным воспитанием детей некогда; вообще некогда, говоря словами поэта, «остановиться, оглянуться...», осмыслить свою жизнь и подумать о смерти или как говорил один из героев Л.Тол­стого: «Некогда о душе подумать». В результате в известном возра­сте у многих людей возникает ощущение, что в жизни упущено что-то самое главное, что жизнь прожита не так, и теперь ничего уже не исправишь — это культурно-психологическое состояние в русской литературе ярко изобразили уже писатели конца XIX в., прежде всего Толстой и Чехов. Да и в целом культура становится «легковеснее», утрачивает былую основательность и фундаментальность.

Как же в свете всего сказанного оценивать повышение темпа жизни — как благо или как зло? До сих пор мы останавливались лишь на отрицательных сторонах этого явления, но в нем есть и положительные моменты. Это прежде всего более полное удовлетворение разнообразных потребностей человека, что для людей я деятельным складом натуры представляет источник удовольствия и эмоционального комфорта. Хорошо сказал об этом А.Т. Твардовский:

Я сердце по свету рассеять

Готов. Везде хочу поспеть.

Нужны мне разом юг и север,

Восток и запад, лес и степь,

Моря и каменные горы,

И вольный плес равнинных рек,

И мой родной далекий город,

И тот, где не был я вовек...

Но с другой стороны, тот же Твардовский говорил и о том, что человеку необходим «запас покоя», чтобы не спеша осмыс­лить жизнь, приняться за большой замысел, что излишняя то­ропливость несвойственна нормальному человеку, особенно рус­скому. И не случайно другой великий русский поэт А. Блок провозглашал: «За верность старинному чину!/ За то, чтобы жить не спеша!». В последней цитате, в частности, прослеживается очень характерная для русского образа жизни мысль: неспешная жизнь — это культурная традиция, это одно из коренных свойств русского национального характера. Поэтому в заключение разговора о темпе жизни — несколько русских пословиц на эту тему: «Поспешишь — людей насмешишь», «Поспешай медленно», «Тише едешь — дальше будешь», «Поспешность только при ловле блох нужна», «Скоро — хорошо не бывает», «Скоро, да не споро», а также одна восточная пословица (Востоку вообще свойствен очень неторопливый темп жизни) «Медленный верблюд уходит дальше быстрой лошади».

Еще одним важным параметром образа жизни является плотность населения и связанная с ней интенсивность общения человека с другими людьми. Этот параметр также обнаруживает тенденцию к увеличению с течением времени. Наша жизнь все больше и больше проходит на людях, а уединение становится все более редким состоянием. Культурологическое значение этого параметра также неоднозначно. Исторически первичными являлись тяга к общению с себе подобными, реализация стадного инстинкта, коммуникативные тенденции и центростремительные процессы в любой общности людей. Человек на ранних стадиях культурного развития был еще очень слаб и, как следствие, очень робок, оставаясь один на один с миром. Только вхождение в коллектив обеспечивало ему и материальный, и духовный комфорт. Тенденции этого рода прошли сквозь все века развития человечества вплоть до нашего времени. «Не добро человеку быть едину», — было сказано еще в Библии, и это остается верным и до сих пор, и вряд ли изменится в будущем: человек — существо стадное. Абсолютного одиночества в течение долгого времени человек, очевидно, вообще не может вынести, не утратив своей человеческой сущности,— Робинзон Д. Дефо — чистая фантазия, а на самом деле люди, оказавшиеся в его положении и пребывавшие в одиночестве несколько лет, утрачивали человеческий облик. Тяготение к себе подобным в значительной мере сохраняется и в современности, а иногда даже усиливается — примером тому могут быть всякого рода фанаты, объединенные то симпатией к московскому «Спартаку», то к очередной рок-звезде, то к тому или иному политическому течению и т.п. — стадный инстинкт реализуется здесь в полной мере, и человек чувствует себя счастливым именно в качестве составной части, «молекулы» толпы единомышленников, в ней он обретает душевный комфорт. Как бы ни относиться к конкретным проявлениям этого инстинкта, следует признать, что он существенно повышает стабильность личностной культуры. С другой стороны, и человек, взыскательный в поиске единомышленников и насчитывающий их не сотнями обезличенных, но единицами конгениальных личностей, также обретает комфорт в общении с ними — это удел достаточно тонких и культурно развитых натур, таких, например, как Онегин и Ленский в пушкинском романе. (Вспомним, что Онегин откровенно чуждался общества своих вульгарных и малокультурных соседей, да и Ленский «желал сердечно знакомство покороче свесть» именно с Онегиным, так как тот был единственным, кто в сельской глуши «мог оценить его дары».)

Однако в XIX в. и особенно в XX в. в культурной жизни людей, в первую очередь интеллигентных, стала все активнее проявляться противоположная тенденция: именно возможность одиночества стала рассматриваться как необходимая составляющая душевного комфорта. Объективной основой этого послужили все возрастающая плотность населения (особенно в городах) и интенсивность взаимодействий между людьми, хотя эти взаимодействия были абсолютно случайными (соседи по дому, попутчики в транспорте и т.п.). И вот уже на рубеже XIX—XX вв. французский литератор Ж. Ренар отмечает в записной книжке: «Люблю одиночество, даже когда я один» (очень примечательное рассуждение человеку свойственно вообще мечтать об одиночестве, когда его окружает множество людей, а когда он действительно остается один, его начинает через небольшое время тянуть обратно). Примерно в это же время русский писатель Г. Чулков в романе «Вредитель» вкладывает в уста главного героя следующее примечательное рассуждение: «Больше всего на свете я люблю комфорт. Разумеется, не надо понимать узко. Я, конечно, люблю основательно мыться, ежедневно принимать душ, разумно питаться, спать в хорошей постели, пользоваться библиотекой, но комфорт не только в этом. В тюрьме, конечно, ничего этого нет, но там нет и кое-чего поважнее — нет уединения».

На протяжении XX в. проблема одиночества обострялась практически во всех странах. Многим читателям, конечно, сразу же приходят в голову бараки и коммуналки, разного рода обязательные собрания, «персональные дела», связанные с «моральным разложением», общественный транспорт и т.п., но надо прямо сказать, что наша страна здесь не была каким-то исключением. Возможность уединения была столь же проблематична для японца или итальянца, сколько и для советского человека, а в США, например, была для «среднего человека», пожалуй, даже совсем недостижима (в частности, нью-йоркская подземка побила здесь все рекорды). К концу нашего столетия жизнь городского человека (а именно он составляет большинство в сколько-нибудь развитых странах) стала на девять десятых публичной, и не случайно наслаждаться по своему желанию одиночеством — одна из самых важных привилегий очень богатых людей. Разумеется, такую культурную ситуацию благополучной не назовешь, но каких-то обна­деживающих тенденций в этом смысле пока не наблюдается.

Жизнь человека в обществе себе подобных всегда подчинена определенным правилам, которые также составляют существенную часть образа жизни. В любой культуре формируется система долженствований и запретов, то есть в той или иной ситуации человек обязан что-то сделать или наоборот — ни в коем случае чего-то не делать. При этом законы официальные (уголовное право, например) играют меньшую культурологическую роль, чем правила и запреты, основанные на той или иной традиции и сложившиеся в значительной мере стихийно. Важнейшими регуляторами культурно-значимого поведения человека являются обычай и этикет, у которых, впрочем, много общего. И тот и другой предписывают определенное поведение в определенных ситуациях, только этикет по сравнению с обычаем более официален, касается обыкновенно высших социальных слоев и в этой связи несколько более системен и иногда даже зафиксирован в письменных документах. Кроме того, обычай более долговечен, этикет же меняется чаще (например, этикет придворного поведения при царе Алексее Михайловиче, при Петре I, при Екатерине II и т.п.). В том же, что касается строгости исполнения предписанного по­ведения, и этикет, и обычай практически равны, только в первом случае за нарушением может последовать официальное неодобрение и наказание, во втором же — осуждение, исходящее от частных лиц.

Многие черты регламентированного поведения, особенно бытового, не менялись веками и сохранились до наших дней. Особенно это касается действий, входящих в тот или иной ритуал, предписывающий очень жесткое соблюдение поведенческих традиций. Например, в русском ритуале похорон (помимо определенной системы церковных действий) полагается положить в гроб или на могилу только четное количество цветов, выносить покойника из дома вперед ногами, завешивать зеркала, пока в доме покойник, не нести гроб близким родственникам, не чокаться на поминках и т.д. Подобная регламентация поведения в культурно-бытовой сфере часто фиксируется в пословицах (например, пословица «Яйца курицу не учат» намекает на то, что младшие не должны спорить со старшими и давать им советы), приметах и разного рода поверьях («Не поминай черта к ночи — как раз накличешь», «Не свисти в доме — денег не будет» и т.п.).

Обычай, собственно, потому и называется обычаем, что он возник в незапамятные времена, поддерживается традиционно тем самым обеспечивает культурную стабильность. Особенно это касается замкнутых культур, где традиционное поведение имеет очень большой вес и культивируется постоянно. Вот как в романе «Обломов» описывает такое замкнутое и консервативное общество Гончаров: «Дайте им какое хотите щекотливое сватовство, какую хотите торжественную свадьбу или именины — справят по всем правилам, без малейшего упущения. Кого где посадить, что и как подать, кому с кем ехать в церемонии, примету ли соблюсти — во всем этом никто никогда не делал ни малейшей ошибки в Обломовке». Зато и нарушение обычая и своеобразного провинциального этикета (так сказать, правил «хорошего тона») немедленно вызовет негативную реакцию, граничащую с ужасом: «Они с радушием заколют отличную индейку для гостя <...> побледнеют, как тот же гость самовольно вздумает сам налить себе в рюмку вина. Впрочем, такого разврата там почти не случалось: это сделает разве сорванец какой-нибудь, погибший в общем мнении человек; такого гостя и во двор не пустят».

Из приведенных примеров очень хорошо видно, что конкрет­ная регламентация поведения отражает прежде всего национальную традицию, национальный характер и менталитет. Разумеется, ест и общие для многих народов обычаи и правила хорошего тона, особенно в XX в., для которого характерен интернационализм и стирание национальных различий, но их все же меньшинство. В большей степени интернационализируется этикет (в частности, деловой), и в гораздо меньшей — правила поведения, связанные с культурно-бытовым укладом. Таким образом, обычай в поведенческой области служит фактором культурной самобытности и национального своеобразия культуры.

С точки зрения культурологии представляет интерес соотношение свободного и «заданного» поведения. Общая историческая тенденция здесь такова: с течением времени все большее значение приобретает поведение свободное, а сфера поведения заданного неуклонно сокращается. Это происходит прежде всего потому, что важные события в жизни человека все более перемещаются из публичной сферы в интимную. В то же время меняются и сами условия существования, диктуя новые поведенче­ские модели. (Частный пример: запрет не есть в шапке мы сплошь и рядом вынуждены нарушать, питаясь во всяких закусочных и бистро.) Сокращается количество ритуалов, упрощается обрядность. В публичной жизни также падает значение «ролевого поведения» (то есть поведения, обусловленного социально-бытовой функцией человека в данный момент — священник должен вести себя как священник, офицер как офицер и т.п.). В такой тенденции есть свои положительные стороны, раскрепощающие личность, дающие возможность вести себя естественно. Однако и наличие поведенческих стереотипов очень важно для культуры — через регламентированное поведение человек, как правило, приобщается к национальной традиции, что очень важно для его самоутверждения и ведет в конечном итоге к увеличению эмоционального комфорта.

Рассмотрим теперь еще один культурный феномен, являющийся составной частью образа жизни — еду и способ ее употребления. В философской литературе исследований об этом нет, социологи тоже дают здесь очень мало, и только художественная литература уделяет этой теме подобающее место. Между тем феномен еды — очень важная часть культурно-бытового уклада.

Основное и исходное значение еды — биологическое: она поддеривает жизнь человека. Но на основе этого значения очень рано, практически с момента возникновения человеческой культуры, формируется собственно культурологический ее смысл. (В этом, между прочим, одно из важных отличий человека от животного.). Поскольку еда является своего рода первоосновой человеческого существования, она в любой культуре обретает мистическое, символическое или метафорическое значение. На самых ранних стадиях развития культуры процесс потребления пищи значил для человека не только утоление голода, но и приобщение к бытию: так, сила съеденного животного как бы переходила к съевшему его человеку; злаки и плоды давали символическое приобщение к плодородным силам земли и т.п. Жертвоприношения в древних религиях также совершались предметами пищи — трудно представить, что в жертву богам приносились бы камни или даже золото (история с перстнем Поликрата — явное исключение из общей практики). Эта традиция перешла и в современные религии: так, в христианстве таинство причастия совершается хлебом и вином. Вообще вино, хлеб и соль представляют собой универсальные культурные символы: в дополнение к сказанному добавим, что во всех восточных культурных системах люди, между которыми во время трапезы стояла соль, становятся друзьями или даже братьями; напомним и о славянском обычае подносить гостям хлеб-соль , и о французской сказке «Хлеб, вино и соль», в которой именно соли отдавалось предпочтение, и о многих приметах и поверьях, связанных с этими продуктами питания: выбрасывать хлеб — грех, просыпать соль — к ссоре, вылить рюмку вина в угол на новоселье — задобрить домового и т.п.

Возможно, кому-то покажется, что все сказанное до сих пор о еде относится к стародавним временам и к сегодняшней культуре не имеет отношения. В опровержение такого мнения приведем лишь один пример: в поэме А.Т. Твардовского «Василий Теркин», исполненной русской народности в полной мере, повествование начинается с обозначения культурно-ценностных ориентиров, и здесь вода и еда на равных соседствуют с такими этическими категориями, как правда и чувство юмора, — все вместе они составляют первооснову бытия русского человека на войне, да, пожалуй, и не только на войне, но и вообще в жизни.

Еда и процесс ее потребления тесно связаны с другими сторонами культурно-бытового уклада. Так, неспешное русское или грузинское застолье воплощает в себе определенный темп жизни, резко отличающийся, скажем, от американского, пример которого мы приводили выше. Американская еда наспех, без внимания к вкусу продукта сигнализирует, в частности, о том, что это молодая культура, не имеющая достаточно глубоких исторических корней. Рискну даже предположить, что если американцы не переменят свой стереотип поглощения пищи, им этих корней никогда и не обрести. А если другие нации в значительной степени перейдут на хот-доги, гамбургеры и кока-колу в пластмассовых стаканчиках, они очень рискуют потерять национальную культурную самобытность. Ведь что стоит за кулинарными традициями французов или традициями русского застолья? Не только «наслаждение вкусом», хотя и это важно. Главное — в нем проявляются глубинные черты национального характера. Это прежде всего форма человеческого общения, разговор друзей. Далее, это приобщение к традиции, то есть то, что позволяет человеку не теоретически, а практически считать себя русским, французом, китайцем и т.д. Пушкин, описывая русский патриархальный быт Лариных, не случайно начинает с упоминания о том, что «у них на масленице жирной водились русские блины». На этом примере ясно видно и еще одно культурологическое значение еды: она часто связана с определенными праздниками, а следовательно, становится частью ритуала, а регулярное соблюдение ритуала дает человеку чувство устойчивости и наоборот. Так, по-русски «хорошо помянуть» покойника означает, в частности, что на столе будет кутья, блины, водка (непременно белая). Вообще говоря, отсутствие привычной пищи способно вызвать сильный эмоциональный дискомфорт, поэтому не случайно, например, спортсмены, отправляющиеся на соревнования за рубеж (скажем, олимпийские игры или на шахматный матч), часто берут с собой не только привычный набор продуктов, но и своего повара. (Так, чемпион мира по шахматам Анатолий Карпов, отправляясь на Филиппины на матч с Виктором Корчным, брал с собой черный хлеб в специальной упаковке.) Проблема привычной еды оказывается актуальной и для космонавтов, и для мореплавателей, и вообще для любого человека, на большее или меньшее время оторванного от родины. Все это ясно говорит о том, что феномен еды не сводится к простому утолению чувства голода, а имеет важный культурологический смысл. Об этом говорит и то обстоятельство, что один из номеров журнала «Курьер» (орган ЮНЕСКО, июнь 1987) был полностью посвящен проблеме еды и назывался «Хлеб насущный. Питание и культура». В предисловии к этому номеру главный редактор Э. Глиссан справедливо писал: «Пища не просто удовлетворяет одну из главных потребностей человека, она также является неотъемлемым элементом его культуры».

Мы рассмотрели здесь самые основные параметры, совокупность которых определяет культурно-бытовой уклад. Однако в понятие «образ жизни» входят и иные составляющие, которых мы не касались либо потому, что они носят зависимый и второстепенный характер (костюм, мода, интерьер, спорт, средства передвижения), либо потому, что эти категории подлежат больше ведению социологии, чем культурологии (материальный достаток, система морали и т.п.). Читателю, который хочет представить себе конкретный анализ культурно-бытового уклада, можно порекомендовать классические работы Ю.М. Лотмана «Роман А.С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий» (Л., 1980) и «Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства» (СПб., 1994). Мы же в заключение еще раз напомним, что образ жизни является практической реализацией той или иной системы цен­ностей, поэтому без него анализ любой культуры будет, разумеется, недостаточным.

Список используемой литературы:

1. Арнольдов А. И. Введение в культурологию. — М., 2003.

2. Введение в культурологию. — М., 2004.

3. Гуревич П.С. Культурология. — М., 2002.

4. Культурология. История и теория культуры. — М., 2005.

5. Соколов Э.В. Культурология. — М., 2003.