Русский язык в многонациональной России

ВВЕДЕНИЕ 3

1. ситуация в дореволюционной России 4

2. НОВАЯ ЛИНГВИСТИЧЕСКАЯ ПОЛИТИКА 9

3. русский язык в постсоветской россии 16

ЗАКЛЮЧЕНИЕ 23

Список литературы 25

ВВЕДЕНИЕ

Изучая языковую политику и языковую ситуацию в стране, нельзя не дать хотя бы общего описания исходной ситуации. сложившейся в России к 1917 году. Кроме того, царская языковая политика еще долго оставалась точкой отсчета при проведении языковой политики после революции: в 20-е годы и в первой половине 30-х годов от нее сознательно отталкивались, позже до какой то степени ее пытались возрождать.

Сразу после революции в основу языковой политики государ­ства было положено стремление к удовлетворению потребности идентичности для всего населения. Речь шла о принципиально новой, не имевшей аналогов в мировой истории политике. Такую политику старались основывать на научных принципах. Цель ее заключалась в том, чтобы каждый, независимо от национальной принадлежности, мог свободно пользоваться своим материнским языком и овладеть на нем вы­сотами мировой культуры.

Развитие языковой ситуации в СССР при частных различиях имело единую направленность во всех республиках и ре­гионах. Теперь пути России, с одной стороны, и четырнадцати других государств принципиально разошлись. И дело даже не в том, что «языковой вопрос в России не является столь острым, как в странах СНГ». В отличие от других новых государств в России при коренном изменении общественного строя нацио­нально-языковая ситуация осталась той же, что была в СССР. Как и в СССР, здесь преобладающий этнос – русские и един­ственный язык, способный обеспечивать потребность взаимопо­нимания в масштабах государства – русский язык.

1. ситуация в дореволюционной России

Российская империя была многонациональным государством, унитарным в своей основе, но на окраинах включавшим в себя вассальные государства – Бухарский эмират и Хивинское хан­ство, автономную Финляндию и имевший особый статус Урян­хайский край (ныне Тува); в 1815–1831 гг. (а в некоторых отно­шениях, в том числе языковом, до 1863 г.) автономным было также Царство Польское. Официальная государственная концеп­ция не основывалась на каком-либо национальном принципе. На­селение классифицировалось не по национальностям, а прежде всего по вероисповеданиям. В число русских всегда включались украинцы и белорусы, а иногда и любые православные. Боль­шинство нехристианского населения включалось в категорию так называемых инородцев, лишь частично живших по общероссий­ским законам и подвергавшихся ограничениям в правах и обя­занностях. Официальных этнических привилегий русские не име­ли, но государство поддерживало не только православную рели­гию, но и русскую культуру и русский язык. Этот язык был госу­дарственным, все другие языки не имели официального статуса, исключая вассальные государства и автономии.

Языковая политика царского правительства не была вполне последовательной, менялась со временем. Равно неверно рассмат­ривать Россию только как «тюрьму народов» или считать языко­вую ситуацию до 1917 г. бесконфликтной. Слишком упрощена и такая характеристика: «В большинстве этнорегионов – преиму­щественно восточных, а также в Польше, Финляндии – прово­дилась политика невмешательства в национальную жизнь вполне в духе цивилизованного европейского либерализма. В других, осо­бенно на Украине, в Литве, до первой русской революции осу­ществлялась русификация в худших традициях восточного деспо­тизма». Факти­чески это не совсем верно: например, в Польше в 1863–1905 гг. проводилась жесткая политика «обрусения». Но неверна сама по­становка вопроса. Никакого «просвещенного либерализма» в язы­ковой политике большинства европейских стран в XIX в. и в на­чале XX в. не было. В классической стране либерализма, Великоб­ритании, в это время учителя били школьников-валлийцев за произнесенное слово на материнском языке. А «невмешательство в национальную жизнь» инородцев означало, прежде всего, недо­статочное освоение того или иного региона.

Общая политика царского правительства при всех простран­ственных и временных различиях была вполне естественной для любой власти в едином централизованном государстве времен индустриализации. Главным ее содержанием было поддержание и развитие господствующей роли государственного языка. То, что этим языком оказался русский, сложилось исторически: импе­рию создала Московская Русь, а не Польша или Хива. Русский язык по числу носителей значительно превосходил остальные, и конкурентов ему быть не могло. Русский язык был языком адми­нистрации, армии, суда. Он господствовал в школьном обучении и к концу XIX в. стал (исключая Финляндию) единственным язы­ком высшего образования. Большинство межнационального об­щения шло на русском языке. Ни один язык не мог быть равен русскому, но и равноправие языков не признавалось царской ад­министрацией.

Отношение к другим языкам было различным в зависимости от многих факторов: времени присоединения той или иной тер­ритории к России, степени ее освоенности, религии и культур­ных особенностей того или иного народа, степени конфликтности ситуации в регионе и т.д. В целом главный водораздел прохо­дил между полноправными гражданами Российской империи и «инородцами». Политика в отношении первых оказывалась даже жестче. Полноправные граждане, особенно православные, рассматривались как часть единого це­лого, для них поощрялись изучение русского языка и в конечном итоге – языковая ассимиляция. В максимальной степени подоб­ный подход господствовал в отношении украинцев и белорусов и не потому, что к ним относились хуже, чем к другим. И власть, и практически вся русская интеллигенция (по крайней мере, до начала XX в.) рассматривали украинцев и белорусов как части русского народа, имеющие лишь небольшие этнографические отличия. Традиционно их языки именовались «малорусским на­речием» и «белорусским наречием», то есть диалектными груп­пами русского языка, а литература на этих языках – литературой на диалектах, аналоги которой есть, например, в Италии. Публи­кация любой литературы на украинском языке в 1876–1905 гг. была запрещена. Специальные меры против распространения бе­лорусского языка даже не предпринимались, поскольку до нача­ла XX в. на нем почти не писали.

С такими языками, как грузинский или польский, приходи­лось считаться в большей степени, но и там временами предпри­нимались весьма суровые меры. Политика в отношении грузинс­кого языка была очень непоследовательной и несколько раз ме­нялась, грузинские школы то закрывались, то вновь допускались. В Польше «полити­ка невмешательства в национальную жизнь» продолжалась в пол­ной мере лишь 15 лет, до первого польского восстания 1830– 1831 гг. и с некоторыми ограничениями – до второго польского восстания 1863 г. Потом польский язык четыре десятилетия изго­нялся из учебных заведений и из любой официальной сферы.

В отношении «инородцев», как правило, не ставился вопрос об их ассимиляции, в том числе языковой, поскольку, как счи­талось, они еще «не доросли» до этого (или же ассимиляция ис­кусственно сдерживалась, как это было с евреями). К тому же большинство районов их расселения либо недавно вошло в со­став России, либо имело очень неразвитую инфраструктуру. По­этому контакты большинства «инородцев» с русскими, особенно в Средней Азии, Сибири и на Дальнем Востоке, были незначи­тельны, а хозяйственное освоение регионов их проживания лишь начиналось. В Средней Азии русскоязычной царской администра­ции часто хватало общения с местным населением через пере­водчиков, в качестве которых обычно использовались татары. Боль­шинству «инородцев» просто незачем было знать русский язык, тем более, что в армии они не служили и редко меняли место проживания. Именно из-за этого, а вовсе не из-за какой-то «гу­манной» политики царской администрации тогда еще мало было вымирающих языков, а большинство языков с малым числом носителей оставались устойчивыми. Вымирание языков уже шло, но прежде всего в более хозяйственно развитых районах. Тогда уже стала неблагополучной судьба, например, мелких прибалтийско-финских языков: водского и ижорского к юго-западу от Петербурга и ливского западнее Риги.

Царская администрация мало обращала внимания на культур­ное развитие «инородцев». Более активную роль в нем играла пра­вославная церковь, развивавшая миссионерскую деятельность. Она мало что дала в отношении мусульманских народов, но многие народы, сохранявшие традиционные верования, постепенно хри­стианизировалась: чуваши, мордва, удмурты (вотяки), якуты и др. Переход в православие превращал эти народы в полноправ­ных граждан империи. Политика в отношении христианизации не была однородной: шла борьба между откровенными ассими­ляторами и сторонниками постепенного приобщения этих наро­дов к русской культуре.

Определенные изменения курса происходили не только в от­дельных регионах, но и в стране в целом. При этом степень жест­кости политики далеко не совпадала с общим соотношением кон­серватизма и либерализма. Относительно либеральное и ре­форматорское царствование Александра II было периодом максимально жесткой языковой политики, особенно на западе империи. И это было естественно, поскольку реформы Александра II были на­правлены на ускоренную капитализацию России, развитие еди­ного рынка, единой административной системы, усиление ар­мии и не в последнюю очередь на распространение единой, то есть русской культуры, прежде всего через значительное распро­странение школьного образования. Отсюда вполне естественны­ми были и меры по усилению позиций русского языка, до кото­рых просто не доходили руки в застойную эпоху Николая I. Есте­ственно и то, что более активно эти меры велись в экономически более развитых районах Европейской России. Сыграло роль и польское восстание, поддержанное и литовцами: власть стара­лась принять меры, не допускавшие его повторение. В то же время после революции 1905 г. власть вынуждена была пойти на либера­лизацию национально-языковой политики. Подъем оппозицион­ных движений, в том числе национальных, требовал поиска ком­промиссов.

В целом же политика царской власти по отношению к языкам национальных меньшинств была достаточно жесткой и порожда­ла конфликты. Эти конфликты где-то существовали лишь в зача­точном виде, но в более экономически и культурно развитых ре­гионах, особенно в Европейской России и в Закавказье, они к началу XX в. уже четко оформились. Хотя общая политика власти не представляла собой чего-либо особенного по сравнению с дру­гими странами Европы, недовольство ею стало, пожалуй, наиболее острым. В Западной Европе, как правило, существовали два варианта. Там, где ассимиляторская политика издавна была жест­кой, ассимиляция зашла настолько далеко, что активная борьба за права малых языков уже оказывалась нереальной; так было, например, в Великобритании и Франции. Там же, где многоязы­чие играло значительную роль, складывались более гибкие по сравнению с Россией типы языковой политики – от равнопра­вия языков в Швейцарии до культурно-национальной автоно­мии в Австро-Венгрии. В России же жесткая ассимиляторская по­литика совмещалась с достаточно большим количеством носите­лей языков меньшинств и для многих – с развитым национальным самосознанием. Неудовлетворенность потребности идентичности стала к началу XX в. серьезной проблемой. Распространение прин­ципа равноправия народов на языковую сферу нашло поддержку не только среди национальных движений, но и среди русской оппозиции разного толка – от либералов до революционеров.

Взгляды оппозиционеров различались степенью радикальнос­ти, но было в них и нечто общее. Все они были против ассимиля­ции и привилегий для русского языка. На всех воздействовал опыт Швейцарии, где не было обязательного государственного языка. Более радикальные из них допускали лишь два варианта государ­ства: национальное одноязычное и многонациональное швейцар­ского типа. Более умеренные также признавали и австро-венгерс­кий вариант с господством немецкого языка и культурно-нацио­нальной автономией для других. Другим, обычно неявным посту­латом было представление о наивысшей ценности того, что мы назвали потребностью идентичности. Каждый человек должен иметь право пользоваться материнским языком всегда, когда он того хочет, и никто не может его принуждать к другому языку. Такая возможность и для меньшинств Запада была скорее идеа­лом, достигавшимся, например, франкоязычными швейцарца­ми, но никак не бретонцами, валлийцами или даже чехами. Но для нерусского населения России, особенно как раз для его бо­лее развитой части, она совершенно открыто нарушалась.

Позиция большевиков отличалась от приведенных выше взгля­дов лишь последовательной радикальностью: они отвергали авст­рийский вариант культурно-национальной автономии и отстаи­вали право наций на самоопределение вплоть до отделения. В.И. Ленин в 1914 г. писал: «Что означает обязательный госу­дарственный язык? Это значит практически, что язык великороссов, составляющих меньшинство населения России, навязы­вается всему остальному населению России... Русские марксисты говорят, что необходимо: отсутствие обязательного государствен­ного языка при обеспечении населению школ с преподаванием на всех местных языках». «Мы... хотим, чтобы между угнетен­ными классами всех без исключения наций, населяющих Рос­сию, установилось возможно более тесное общение и братское единство. И мы, разумеется, стоим за то, чтобы каждый житель России имел возможность научиться великому русскому языку. Мы не хотим только одного: принудительности»; «Потребности экономического оборота сами собой определят тот язык данной страны, знать который большинству выгодно в интересах торговых сношений».

Они исходили из необхо­димости удовлетворения потребности идентичности для каждого гражданина России. И это было естественно в условиях, когда именно эта потребность постоянно ущемлялась для многих. Од­нако вставал и вопрос о потребности взаимопонимания. Народы Рос­сии должны быть свободны в одном: либо использовать наряду с материнским языком русский для «потребностей экономическо­го оборота» (а это тоже принудительность, пусть и экономичес­кая), либо отказаться и от русского языка, и от «экономического оборота», что означает либо автаркию внутри государства (ситу­ация мало реальная в развитом обществе), либо право на отделе­ние. И еще одно. Критикам царской языковой политики каза­лось, что раз языки России в большинстве далеки от вымирания, то это сохранится и в изменившихся социальных условиях; на­оборот, при ликвидации ассимиляторской политики эти языки смогут устойчиво функционировать и расширять свои возможно­сти.

После 1905 г. заметно расширились выпуск литературы на ряде языков: украинском, польском, грузинском, языках Прибалтики и др., стало развиваться школьное обучение на этих языках. Впер­вые стала систематически издаваться литература на белорусском языке. Активно развернулось просветительское джадидистское движение у тюркских народов; у некоторых из них, прежде всего казанских и крымских татар, активно начали издаваться книги и развилась периодическая печать. Даже в по-прежнему отсталом Туркестанском крае, где в начале века существовали лишь медре­се, к 1917 г. уже открылись 166 школ нового типа. Однако главные проблемы не были решены, а политика власти, став несколько либеральней, не изменила своей сути. Недовольство сложившейся ситуацией сохранялось.

После Октябрьской революции встал вопрос о коренной сме­не всей политики, в том числе и языковой.

2. НОВАЯ ЛИНГВИСТИЧЕСКАЯ ПОЛИТИКА

Сразу после революции в основу языковой политики государ­ства было положено стремление к удовлетворению потребности идентичности для всего населения. Речь шла о принципиально новой, не имевшей аналогов в мировой истории политике (опыт буржуазной Швейцарии учитывался, но, безусловно, речь не шла о его копировании). Такую политику старались основывать на научных принципах. Цель ее заключалась в том, чтобы каждый, независимо от национальной принадлежности, мог свободно пользоваться своим материнским языком и овладеть на нем вы­сотами мировой культуры.

В первом же советском правительстве, образованном сразу после революции, был создан специальный Народный комисса­риат по делам национальностей (Наркомнац), который возгла­вил И.В. Сталин. Уже в «Декларации прав народов России» от 15 ноября 1917 г. говорилось о равноправии наций, а 15 февраля 1918 г. декрет ВЦИК и СНК о суде № 2 устанавливал: «В судах всех инстанций допускается судоговорение на всех местных язы­ках». В самый тяже­лый период гражданской войны, 31 октября 1918 г. появилось постановление Наркомпроса «О школах национальных меньшинств». В том же году при Наркомнаце создали национальные комиссариаты, издававшие литературу на языках народов РСФСР (позже, в декабре 1922 г., при том же наркомате образовалось Центральное восточное издательство, печатавшее литературу на языках Средней Азии, Поволжья и Сибири). В 1919 г. на VIII съез­де РКП(б) говорилось о необходимости создания единой трудо­вой школы с преподаванием на родном языке.

Такая политика продолжалась и по окончании гражданской войны. В Татарии в 1921 г. приняли декрет ЦИК и Совнаркома «О введении татарского языка в делопроизводство советских учреж­дений республики», а в следующем 1922 г. образована Централь­ная комиссия по введению татарского языка в делопроизводство как орган власти на правах отдела при Татцике; комиссию воз­главлял сам председатель Татцика. В 1924 г. правительство Татарс­кой АССР разработало расписанный на пять лет вперед «Перс­пективный план в области реализации татарского языка», где говорилось о «полном огосударствлении татарского языка в тече­ние пяти лет». Этот план, впрочем, исходил из необходимости официального двуязычия и предус­матривал обучение не только русских татарскому языку, но и татар русскому. А Ревком Узбекской ССР 31 декабря 1924 г. (через два месяца после создания республики) ввел на уездном уровне делопроизводство только на узбекском языке. В Якутии в 1924–1925 гг. ввели обязательное делопро­изводство на якутском языке на местном уровне, обязательное обучение этому языку в школах, перевели на него все судопроиз­водство, запретили принимать на работу в госучреждения лиц, не говорящих по-якутски.

Аналогичная политика велась с разной степенью интенсивно­сти по всей территории РСФСР и других советских республик, затем СССР. Некоторые колебания в ее проведении бывали лишь там, где существовали разные точки зрения на то, что считать языком той или иной национальности. Так было на Украине и в Белоруссии, поскольку многие коммунисты рассматривали укра­инский и белорусский языки как диалекты русского. В 1918 и 1919 гг. на территориях Украины, контролировавшихся советской вла­стью, в основном шла русификаторская политика, и лишь в де­кабре 1919 г. был окончательно сделан выбор в пользу украиниза­ции.

В апреле 1918 г. И.В.Сталин писал в связи с подготовкой Конституции РСФСР: «Никакого обязательного «государствен­ного» языка – ни в судопроизводстве, ни в школе! Каждая об­ласть выбирает тот язык или те языки, которые соответствуют составу населения данной области, причем соблюдается полное равноправие языков как меньшинств, так и большинств во всех общественных и политических установлениях». Показательно и упоминание здесь же опыта Швейцарии. 10 мая 1918 г. в речи при открытии совещания по созыву учредительного съезда Татарско-Башкирской Советской Республики И.В.Сталин заявлял: «Школа, суд, администрация, необходимые политичес­кие мероприятия, формы и способы проведения общих декретов применительно к национально-бытовым условиям, – все это на родном, доступном для населения языке». Подобные высказывания постоянно повторяются у него в 1918–1920 гг.. Резко отрица­тельно он отзывался про «разговоры о преимуществах русской культуры и вьщвигание положения о неизбежности победы более высокой русской культуры над культурами более отсталых наро­дов», считая, что это лишь «попытка закрепить господство вели­корусской национальности». Наконец, в мае 1921 г. И.В.Сталин заявил: «Нельзя ограничиться одним лишь «национальным равноправием»; необходимо от «национального равноправия» перейти к мерам фактического уравнения нацио­нальностей». Впрочем, уже два года спустя в докладе на XII съезде РКП(б) он вынужден был отойти от такой утопической точки зрения: «Я не говорю о фактическом равен­стве, ибо установление фактического равенства между нация­ми, ушедшими вперед, и нациями отсталыми дело очень слож­ное, очень тяжелое, требующее ряда лет. Я говорю тут о равен­стве правовом».

Любопытно и такое высказывание И.В.Сталина: «Всем известно требование либералов о всеобщем обязательном обучении. Ком­мунисты на окраинах не могут быть правее либералов, долж­ны провести там всеобщее образование, если хотят ликвидиро­вать всеобщую темноту, если хотят духовно сблизить центр и ок­раины России. Но для этого необходимо развить местную нацио­нальную школу». Здесь проскальзывает при­знание того, что национально-языковая программа большевиков не сильно отличалась от программы либералов.

Но есть у наркома по делам национальностей и совершенно явный прагматический подход: «Для того, чтобы Советская власть стала и для инонационального крестьянства родной, необходи­мо, чтобы она была понятна для него, чтобы функционировала на родном языке, чтобы школы и органы власти строились из людей местных, знающих язык, нравы, обычаи, быт. Только тог­да, и только постольку Советская власть, являвшаяся до после­днего времени властью русской, станет властью не только рус­ской, но и интернациональной, родной для крестьян и средних слоев ранее угнетенных национальностей, когда учреждения и органы власти в республиках этих стран заговорят и заработают на родном языке».

В отличие от альтруистической, просветительской позиции ряда интеллигентов, принявших в те годы новую власть и старавшихся поднимать культуру отсталых народов, здесь четко говорится о том, что развитие национальных культур – не цель, а средство для распространения новой идеологии и более эффективного осу­ществления государственной политики.

Таким образом, существовала достаточно четкая и целенап­равленная политика, соответствовавшая господствующему обще­ственному сознанию тех лет. Среди русских революционных партий лишь большевики имели программу действий по отношению к меньшинствам.

Причины выработки такой политики были многообразны. Во-первых, данная политика представляла собой реакцию на проти­воположную политику царского правительства, вызывавшую про­тест далеко не у одних большевиков. Во-вторых, она естественно вытекала из распространившихся тогда в стране представлений о необходимости строительства на рациональных началах качествен­но нового общества, учитывавшего интересы простых людей. В-третьих, она отвечала массовым ожиданиям мировой революции, в связи с чем всякие государственные рамки рассматривались как временные, и вопрос о государственном языке казался неакту­альным. В-четвертых, она совпадала с умонастроениями демок­ратической интеллигенции малых народов России, а годы рево­люции и гражданской войны стали периодом активного роста национального самоосознания самых разных народов. В-пятых, функции ряда языков значительно расширились в период крат­ковременного существования националистических правительств:

Центральной Рады и Петлюры на Украине, меньшевиков в Гру­зии, дашнаков в Армении, алашординцев в Казахстане и т.д., и это расширение нельзя было игнорировать. В-шестых, такая по­литика соотносилась с процессами, одновременно происходив­шими во многих странах – от Финляндии до Турции, где уско­ренно развивались ранее ограниченные по сферам использова­ния языки. Наконец, в-седьмых, для нее были и некоторые объек­тивные основания: надо учитывать и регионализацию, ослабле­ние общегосударственных связей в годы гражданской войны и последующей разрухи; эти явления временно делали менее зна­чимыми проблемы единого языка общения во всей стране, но усиливали позиции региональных языков. Хотя политика разви­тия языков меньшинств поддерживалась центром, но в первые годы после революции, вплоть до второй половины 20-х гг. ос­новная работа шла на основе местных инициатив и не было ка­кой-то скоординированной политики во многом из-за трудности сношений с Москвой.

Провозглашенные лозунги иногда по разным причинам под­держивала значительная часть населения. Их поддерживали те, кто были увлечены задачей построения нового общества. Союз­никами коммунистов в этот период были и представители наци­ональной нерусской интеллигенции, еще до революции боров­шиеся за развитие своих языков. Часть из них сразу приняла рево­люцию. Другая часть принимала активное участие в националис­тических движениях 1917–1921 гг.

Лозунги развития всех народов и всех языков одобряла также и демократически настроенная русская интеллигенция независимо от ее отношения к советской власти. Показательны два высказы­вания: одно исходило от эмигранта, другое – от интеллигента, оставшегося в СССР, но не принявшего новую систему ценностей. Выдающийся лингвист и теоретик евразийства Н.С.Трубец­кой, живший в Вене, отвергая в целом коммунистические идеи, тем не менее писал в 1925 г.: «Во внутренней политике следует отметить отказ от русификаторства, органически чуждого исто­рической стихии России... Признание национальных прав всех народов, входящих в состав России-Евразии, предоставление каждому из них самой широкой автономии при сохранении един­ства государственного целого вполне соответствует правиль­ному взгляду на историческую сущность русской государствен­ности». Другой крупный отечествен­ный лингвист Н.Н Дурново, арестованный в 1933 г. и расстрелян­ный в 1937 г., в предельно искренних показаниях, написанных в 1934 г. в Соловецких лагерях, заявлял: «Я не отрицаю своего не­согласия с идеей коммунизма и с тактикой Советской власти» и даже взгляды Н.С.Трубецкого отвергал, считая их слишком похо­жими на большевистские. Но в то же время он признавал: «Ува­жая права каждой нации, каждой народности, я всегда был про­тив подавления одной национальности другой, против той руси­фикации и германизации, какая проводилась императорскими правительствами в России, Германии и отчасти Австрии, или полонизации в теперешней Польше, чехизации и словакизации в Чехословакии и сербизации в Югославии, и я находил, по крайней мере, до 1930 г., что национальный вопрос в СССР разрешен в общих чертах верно».

Национально-языковая политика в СССР в 20-е гг. была по­пыткой воплощения в жизнь идеалов, разделявшихся и такими умеренными демократами, как Н.Н. Дурново, когда-то симпати­зировавший октябристам. И не случайно, что в ее научном обес­печении приняли участие лучшие отечественные лингвисты, вос­питанные в традициях просветительства. Прямое сопротивление этой политике было сравнительно невелико. Считавшийся тогда главным злом «великодержавный шовинизм» мало кто решался открыто поддерживать. Больше всего, пожалуй, противодейство­вало ей мусульманское духовенство. Кое-где на Северном Кавка­зе первых учителей родного языка расстреливали вместе с их бук­варями.

Однако прежде всего новой лингвистической политике про­тивостояли не столько люди, сколько два объективных фактора: недостаточное развитие многих языков и потребность взаимопонимания. Первый фактор вполне осознавался, и с ним пытались бороться, второй же зачастую просто не учитывался, о чем мы еще будем говорить.

Лишь немногие из языков народов СССР в 20-е гг. имели раз­работанную литературную норму и письменность. До революции на территории Рос­сии (без Польши и Финляндии) литературную норму имело 13 языков, а письменность – 19. С этим был связан и крайне низкий уровень грамотности среди многих народов, сохранявшийся и ко времени первой советской перепи­си 1926 г. Например, среди черкесов в 1897 г. русской грамотой владели 1,7%, арабской около 6%, а в 1926 г. эти цифры не увели­чились. В 1926 г. грамотность населения от 9 лет и старше составляла в Таджикистане 3,7%, Узбекистане 10,6%, Туркмении 12,5%, Киргизии 15,1%, Казахстане 22,8%, Азербайджане 25,2%. Бесписьменные и ненормированные языки нельзя было использовать ни в делоп­роизводстве, ни в массовой коммуникации, ни в других культур­ных сферах. В Дагестане в 20-е гг. производились попытки органи­зовать аппарат управления на основе устного использования рутульского, агульского и других бесписьменных языков, но конечно, такие опыты успешными быть не могли. Прежде чем производить, как тогда говорили, «коренизацию» делопроизводства или прессы, надо было подготовить для этого языковую основу. Другая проблема, тесно связанная с пре­дыдущей, заключалась в отсутствии или крайне малом количе­стве хотя бы минимально квалифицированных национальных кад­ров. Прежде чем открывать национальные школы, надо было иметь для них штат учителей, а их не было.

«Коренизация» шла с разной скоростью. Благополучнее всего дело обсто­яло в Грузии и Армении и труднее всего в Туркестане (Сред­ней Азии). И это не удивительно. В Грузии и Армении в пользу «коренизации» работали три важней­ших фактора: сравнительная этническая однородность населения (особенно в Армении), развитое национальное самосознание и достаточно высокий уровень развития языков.

В Средней Азии ни один из этих факторов не работал. Здесь почти не было четких этнических и языковых границ (исключе­ние составляли лишь туркмены), а национальное самосознание за пределами узкой группы европеизированной интеллигенции не было выражено.

Сходная ситуация наблюдалась и в Сибири, на Дальнем Вос­токе, Европейском Севере, отчасти в Поволжье и на Урале, где лишь татарский язык обладал до революции развитой письмен­ной традицией. Особая ситуация была на Украине и в Белорус­сии, где при достаточно высоком уровне развития языков само их право на существование не все принимали. Нередко от того или иного варианта языковой политики зависела сама судьба эт­носа. Например, у хакасов не существовало до 20-х гг. ни этничес­кого, ни языкового единства (само общее название «хакасы» пред­ложил этнограф С.А. Теплоухов уже в советское время), но со­здание общей языковой нормы сделало их единым народом. Примерно та же ситуация сложилась с бурятами.

Для развития языков нужна была целенаправленная деятель­ность, получившая название языкового строительства. Разверну­лась работа, масштабы которой не имели прецедентов в мире. Как уже говорилось, языковое строительство поначалу шло в каж­дой из республик и автономий самостоятельно, на основе мест­ных инициатив. Это вело к разнобою, дублированию работы и неравномерному ее развитию. После окончания гражданской войны и преодоления разрухи встал вопрос о едином координирую­щем органе с широкими полномочиями. В 1925 г. в Баку был осно­ван Всесоюзный центральный комитет нового алфавита (ВЦКНА); во главе его встал видный азербайджанский коммунист, предсе­датель ЦИК Азербайджана Самед Ага Агамали-оглы. Поначалу ВЦКНА был создан для разработки единого тюркского алфавита (см. ниже), но скоро его деятельность вышла за пределы тюркс­ких языков, и комитет стал центром работ по языковому строи­тельству в стране. В 1930 г. после смерти С.А. Агамали-оглы коми­тет был переведен в Москву. До 1937 г. в нем была сосредоточена деятельность по созданию алфавитов и литературных языков для большинства народов СССР; лишь работа по языкам народов Севера, в основном сосредоточенная в Ленинграде, имела осо­бый орган, Комитет народов Севера.

Масштабная работа по языковому строительству была частью общей национально-культурной политики в стране. Хотя тогда эта политика формулировалась в иных терминах, но объективно ее сутью была ускоренная европеизация народов СССР. Равно­правие и свободное развитие языков и культур ни в коем случае не понимались как предоставление права жить так, как тот или иной народ жил до присоединения к России. «Отсталыми», «ре­акционными» и подлежащими ликвидации считались как искон­ные культуры народов СССР (кочевые, шаманские и т.д.), так и привнесенные извне, но уже ставшие своими для многих наро­дов мусульманская и ламаистская культуры. В области языковой политики прогрессивным считалось (опять-таки по образцу стран Европы) развитие литературных языков на основе бытовых диа­лектов, но отношение к старописьменным языкам и традицион­ным арабской и монгольской письменностям было (после неко­торых колебаний до середины 20-х гг.) резко отрицательным. Речь шла о скорейшем приведении народов СССР в то состояние, в котором жили к началу XX в. народы развитых, в первую очередь европейских стран, где господствовали светская культура и на­циональные языки. Конечно, одной из важнейших задач всегда считалось освоение новой, марксистской идеологии на материн­ском языке; выше уже приводились высказывания И.В.Сталина об этом. Но нельзя все сводить лишь к этой задаче, что иногда сейчас делают. На языки народов СССР переводили не только политграмоту, но и русскую и западную классику. Каждый граж­данин СССР должен был на материнском языке овладеть высо­тами мировой культуры. Реально наиболее значительной ее час­тью оказывалась русская культура, но в те годы принципиальной разницы между русской и зарубежной культурой не делалось, господствующей идеологией оставался интернационализм. Но на деле под мировой культурой понималась исключительно светс­кая культура России и Запада, другие культуры или слишком мало знали, или считали «реакционными».

Всю эту политику и языковое строительство как ее составную часть мы привыкли оценивать слишком однозначно: либо только положительно, либо только отрицательно. Но как это и бывает обычно в сложных процессах, можно выделить и плюсы и мину­сы. Например, проблема создания новых литературных языков. Безусловно, старописьменные языки вроде чагатайского, клас­сического фарси или старомонгольского не могли быть совмес­тимы с процессами модернизации, как не могли быть с ней со­вместимы латынь в Западной Европе с XVII–XVIII вв. или старо­письменный японский в XX в. Весьма сомнительна идея о том, что в целях модернизации в Средней Азии следовало ориентиро­ваться на языки традиционной культуры, а не на «диалекты по­луграмотных крестьян». В те же годы при ре­шении сходных задач в Турции также «очищали» язык от арабиз­мов и использовали диалектную лексику. Но полный отказ от многих уже привычных слов арабского или персидского проис­хождения оказался непродуктивным, многих нужных культурных слов просто не хватало. Этот недостаток пришлось в языках Сред­ней Азии восполнять за счет русизмов, а впоследствии и за счет тех же самых арабизмов и иранизмов.

Прошедшие советс­кие десятилетия для народов бывшего СССР характеризуются подъемом образования, культуры, науки, освоением многих достижений современной цивилизации. Не пройдет бесследно и накопленный огромный опыт сотрудничества республик, областей, краев и народов. В то же время советские годы озна­меновались аккультурацией, т.е. более или менее заметной ут­ратой народами собственной этничности и «модернизацией» образа их жизни на основе современной российской (русской) культуры. Этот двойственный процесс, в анализе которого мы должны быть максимально внимательными, был, с одной сто­роны, в какой-то степени естественным, так как развивался в духе общих тенденций XX века. Ведь аналогичные процессы развернулись во всем мире. С другой стороны, в СССР он был жестко и насильственно форсирован, уложен в 3–4 десятиле­тия во имя политического и идеологического «единства» народов от Балтийского моря до Тихого океана.

3. русский язык в постсоветской россии

В декабре 1991 г. не стало СССР. Вместо него на картах мира появились пятнадцать новых государств. Для этих государств на­чался так называемый постсоветский период развития, пока не закончившийся. Много еще не определилось, будущее большин­ства новых государств весьма неясно. Однако некоторые предва­рительные итоги подводить уже можно, в том числе в языковой области.

Раньше развитие языковой ситуации при частных различиях имело в СССР единую направленность во всех республиках и ре­гионах. Теперь пути России, с одной стороны, и четырнадцати других государств принципиально разошлись. И дело даже не в том, что «языковой вопрос в России не является столь острым, как в странах СНГ». В целом это действи­тельно так, но в ряде районов возможны весьма острые конф­ликты. Главное в том, что в отличие от других новых государств в России при коренном изменении общественного строя нацио­нально-языковая ситуация осталась той же, что была в СССР. Как и в СССР, здесь преобладающий этнос – русские и един­ственный язык, способный обеспечивать потребность взаимопо­нимания в масштабах государства – русский язык. Если и есть какие-то различия, то лишь в сторону повышения функциональ­ной роли русского языка. Нерусское население составляет здесь не около половины всех жителей, как было в СССР, а примерно 18,5% (данные по РСФСР 1989 г.). Реально процент нерусскоя­зычного населения еще ниже.

Поэтому при любой власти, любой государственной политике роль русского языка не может здесь существенно понизиться по сравнению с советским временем. Снижение, и то лишь на ка­кой-то части российской территории может произойти лишь при новой перекройке границ. Кроме того, наиболее развитые и ус­тойчиво функционировавшие языки народов СССР вроде гру­зинского, армянского, эстонского оказались в основном вне тер­ритории России, а большинство языков российских меньшинств к 1991 г. не дотягивали до уровня региональных. В то же время швейцарский вариант здесь нереален уже хотя бы из-за большого количества языков. По-прежнему трудно себе представить ситуацию, в которой татарин с осетином или даже с марийцем общал­ся бы на каком-нибудь языке кроме русского. А общаться в еди­ном государстве им приходится.

Тем не менее, процессы, начавшиеся в годы перестройки, про­должались и после распада СССР. Во многих регионах принимают­ся меры по расширению функций языков меньшинств, по повы­шению их формального и фактического статуса. Процессы эти весьма неравномерны, и зачастую декларации лидеров национальной ин­теллигенции не соответствуют реальным изменениям.

В самом начале рассматриваемого периода, 25 октября 1991 г. Б.Н.Ельцин, наконец, подписал «Закон о языках народов РСФСР», в тот же день Верховный Совет РСФСР принял постановление о введении в действие данного закона и «Декларацию о языках народов России». Закон продол­жает действовать до сих пор. Отметим, что в заключенном не­сколько позже Федеративном договоре вполне в советских тради­циях о языковых проблемах не сказано ни разу и даже не оговоре­но, в чьем ведении они находятся. То ли они причисляются к туманно упомянутым «общим вопросам образования, культуры», находящимся в совместном ведении центра и местных органов, то ли они целиком отдаются местным властям.

В целом Закон о языках более или менее объективно отразил реальную языковую ситуацию в стране: во «Вводной части» ска­зано: «На территории Российской Федерации с ее многонацио­нальным населением традиционно сложившейся нормой языко­вого сосуществования является двуязычие и многоязычие... Госу­дарство на всей территории РСФСР способствует развитию на­циональных языков, двуязычия и многоязычия». Закон в статье 3 закрепил русский язык в качестве государственного на всей тер­ритории России; статус же прочих языков оставлен на усмотре­ние республик в составе Российской Федерации, которые, в ча­стности, имеют право объявлять государственными те или иные языки помимо русского (здесь закон легализовал ситуацию, уже явочным путем сложившуюся в ряде республик). В законе закреп­лены сферы, в которых обязательно использование русского языка: работа высших законодательных органов страны, подготовка про­ектов законов, официальное делопроизводство на всероссийском уровне, официальная переписка между республиками в составе России, судопроизводство в Верховном, Конституционном и других общероссийских судах, передачи всероссийского телеви­дения и радиовещания; деятельность зарубежных представительств (наряду с иностранными языками). При этом предусматривается право любого гражданина независимо от знания им русского языка обращаться в любой государственный орган и выступать в нем на своем языке с предоставлением переводчика; ответы на любой запрос в государственные органы должны делаться на том языке, на котором запрос сделан (введение в действие пунктов о предо­ставлении переводчиков и об ответах на запросы было в зависи­мости от типов ситуаций отсрочено до 1992–1995 гг.; о последу­ющем комплектовании штатов переводчиков в московских уч­реждениях нам ничего не известно). Всякое иное использование тех или иных языков законом не регулируется и предоставляется для регламентации органам власти республик в составе России. В статье 9 законодательно закреплено существовавшее с 1958 г. право родителями выбора языка обучения для своих детей. Особо зак­реплены права малых языков.

Закон был разработан на основе ряда западных законов. Но встает вопрос о воплощении законодательных актов в жизнь. В одних случаях закон просто зафиксировал уже существующие нормы. В других случаях он требовал принятия дополнительных мер, в частности, введения в государственных учреждениях уст­ных и письменных переводчиков. Данная мера кое-где была введена на республиканском уровне и не всегда удачно. Скажем, в Хакасии «в соответствии с Законом о языке в штаты администраций республиканского и районного масштабов введе­ны должности переводчиков, которые в большинстве случаев используются на других работах, так как фактически для них не представляется случаев исполнять свои прямые должностные обя­занности, поскольку все хакасы практически двуязычны». На центральном же уровне данные статьи зако­на, по-видимому, остались на бумаге. Во всяком случае, ни в эпо­ху Верховного Совета РФ, ни в эпоху Думы и Совета Федерации нам не известен ни один прецедент выступления депутата не на русском языке с приглашением переводчика, хотя такая возмож­ность гарантируется статьей 11 закона. Ясно, что стопроцентное их осуществление абсолютно нереально. Другое дело, что они реаль­но мало нужны.

Еще даже до распадаСССР, с 1990 г. начали приниматься и законы о языках в республиках в составе России. К концу 1994 г. констатировалось: «Уже приняты соответствующие законы в Туве, Чувашии, Калмыкии, Татарстане, Республике Алтай, Бурятии, Хакасии и некоторых других республиках. Интенсивно ведутся работы по их созданию в тех республиках, которые их пока не имеют». В числе отстающих оказались Башкортостан, где ситуация осложняется наличием третьего ве­дущего языка – татарского, и Удмуртия, где принятию закона помешало отрицательное к нему отношение русской части депу­татов местного Верховного Совета. Нет пока законов и в автономных округах.

В большинстве принятых законов провозглашаются два госу­дарственных языка: язык титульного народа и русский. Приведем в виде примера принятый еще 30 января 1991 г. закон «О языках в Калмыцкой ССР – Хальмг Танч». Статья 3 закона определяет: «Го­сударственными языками Калмыцкой ССР – Хальмг Танч явля­ются калмыцкий и русский языки. Русский язык в Калмыцкой ССР – Хальмг Танч используется как средство межнациональ­ного общения». В каждой сфере допускается использование обоих языков за исключением сфер, где должен употребляться лишь русский. Это переписка с центром, диспетчерские переговоры и ведение документации на транспорте, почтово-телеграфная кор­респонденция за пределы республики, а также любая деловая и официальная коммуникации на территории воинских частей. От­метим, кстати, что в общероссийском Законе о языках нет спе­циального упоминания о функциях русского языка в армии.

Подобные меры возрождали законодательства, существовав­шие, например, в Чувашии или Якутии. Однако слишком многое в этих законах остается не регламенти­рованным, поскольку в большинстве сфер допускаются два язы­ка. По поводу дальнейших разграничении выдвигались различные точки зрения. В той же Калмыкии среди национально ориентиро­ванной интеллигенции в ходу, по крайней мере в 1991–1993 гг., идеи о переходе на калмыцкий язык во всех сферах общения и даже об отказе от русского языка. Желательная ситуация мыслит­ся по образцу ситуации в независимых странах Западной и Центральной Европы: материнский язык внутри республики, англий­ский в общении с внешним миром, включая российский центр.

Реальность в Калмыкии, однако, оказывалась существенно иной по сравнению, скажем, с Венгрией или даже с Эстонией. При обсуждении в 1990 г. проекта Закона о языках приводились такие факты: «Мы при обучении калмыцкому языку исходили из того, что учащиеся владеют разговорным калмыцким языком. Поэтому составляли программы и учебники, считая, что все дети владеют родным языком. На практике же оказалось, что основная масса школьников не знает родного языка... Основная масса калмыков – 59% – говорит и общается на русском языке»; «Ученики не знают ни одного кал­мыцкого слова, а их заставляют учить грамматику, правила, что вызывает лютую ненависть ученика к родному языку»; «Опросив многих выпускников (университета), говорю: ...можно сотнями выпускать специалистов по калмыцко­му языку, но они уйдут преподавать русский язык и литературу».

Безусловно, сами по себе стартовые условия не все определя­ют: при создании Израиля не такая уж большая часть его населе­ния владела ивритом. Но Калмыкия отличалась от Израиля по меньшей мере тремя факторами: гораздо меньшей престижнос­тью этнического языка даже внутри своего этноса, наличием зна­чительного русского населения и, наконец, отсутствием собствен­ной государственности. В любом случае «потребности экономи­ческого оборота» •в единой России не могут не поддерживать роль русского языка.

Поначалу, в период национальной эйфории это не всегда было ясно. Потом ситуация усложнилась. «Если процесс объявления национальных языков государственными в законодательных орга­нах проходил относительно спокойно, то обсуждение конкрет­ных мероприятий, в связи с определением их функций, создало повсеместно взрывоопасную ситуацию». В стране, где законы никогда не были нормой жизни, их принятие имело скорее декларативно-символическое значение. За отдель­ными исключениями (Удмуртия) в 1990–1992 гг. депутаты республиканских Верховных Советов независимо от национально­сти с радостью принимали законы о языках, видя в этом один из символов борьбы с Центром. Многие из них (и не только рус­ские) тогда просто не принимали всерьез перспективы того, что им придется учить новый для себя язык. Когда же речь доходила до реальных изменений, начиналась борьба.

Тем не менее, во многих национальных регионах «процесс по­шел». Особенно изменения заметны в сфере образования. Уже в 1992 г. 70% начальных школ Кабардино-Балкарии перевели на национальные языки, правда, этот процесс мало затронул г. Наль­чик. В Башкортостане с 1993 г. с 1-го'по 9-е классы всех школ введено преподавание башкирского языка. Наконец, в том же Башкортостане и в Татар­стане появилось на соответствующих языках и высшее образова­ние по гуманитарным специальностям. Рас­ширилась пресса на языках меньшинств вплоть до восстановле­ния чувашской газеты в Уфе; увеличилось количество радио- и телепередач на ряде языков. Изменилась си­туация и в сфере делопроизводства. Например, президент Чува­шии Н.В.Федоров пишет: «Все делопроизводство, документация – обязательно на русском и чувашском (прав­да, тут же он признает, что совещания обычно проводит на рус­ском). Вновь появилась письменность на ряде языков. Например, карельская письменность, не функционировавшая с 1940 г., воз­родилась с 1987 г., когда был принят новый латинский алфавит, сейчас на этом языке выходят книги и издается газета. Воссозданы письменности и на ряде языков Севера.

При явных различиях идеологических лозунгов все происходя­щее напоминает языковую политику 20-х и первой половины 30-х гг. Имеется однако серьезное отличие. В прошлом такая по­литика либо целиком направлялась центром (30-е гг.), либо при активной местной инициативе пользовалась целенаправленной поддержкой центра (20-е гг.). Теперь же вся политика осуществ­ляется непосредственно в республиках, обычно независимо друг от друга. Сейчас уже невозможно, например, ставить вопрос об унификации алфавитов, наоборот разнобой только усиливается. О какой-либо политике российского центра говорить вообще не приходится. Вполне верны такие слова: «Создается впечатление, что руковод­ство России не в полной мере осознает этнический компонент подоплеки конфликтов и противоречий, в тех случаях, когда не слышно открытого звучания явно националистических лозунгов».

Сейчас, когда эйфория суверенизации прошла, все более слыш­ны голоса специалистов, считающих, что вся политика в языко­вой области оказалась неверной: «Не допустили ли мы ошибки при разработке закона о языках, в которой принимал участие и автор, признав возможность провозглашения государственными фактически миноритарных языков, причем миноритарных не толь­ко в масштабах всей России, но и в масштабе данной республи­ки? Не допустили ли мы ошибки также и при разработке закона об образовании, предоставив республикам в составе РФ излиш­не большую самостоятельность при определении объема так на­зываемого национально-республиканского компонента? И не приводит ли этот компонент в том виде, в котором он понимает­ся сегодня федеральными органами образования, не к интегра­ции, а к дезинтеграции в рамках России?». Или еще резче: «Этнические элиты рассматривают соответ­ствующую языковую политику как эффективный механизм уста­новления этнократических режимов в бывших российских авто­номиях... «Национальная» творческая интеллигенция, формиру­ющая и одухотворяющая националистическую доктрину, кровно заинтересована в монополии на потребителя ее интеллектуаль­ной продукции. Не выдерживая конкуренции с «высокой» миро­вой профессиональной культурой (ее ретранслятором в культуру российских народов служит русский язык), носители «националь­ной идеи» стремятся административными мерами расширить свою реальную и потенциальную аудиторию».

Националистические идеи в республиках в составе России, бе­зусловно, существуют. И все же о реальном сужении владения русским языком или преподавания этого языка говорят, прежде всего, применительно к двум регионам России: Якутии-Саха и Туве, где единственным государственным языком объявлен тувинский. Уже отмечена обособленность данных регионов и срав­нительно низкую русификацию коренного населения даже в со­ветское время. Теперь Якутия и Тува в условиях нового распада хозяйственных связей оказываются обособленными еще в боль­шей степени, что влияет и на языковую политику. Ср. сходную ситуацию в ряде регионов в начале 20-х гг. Третий район, где позиции русского языка сознательно ослаблялись – Чечня с 1991 г., единственная национальная республика в России, где прямо ставится вопрос о государственной независимости. О том, что там происходило в языковой области, известно мало, но, как пишет один из исследователей, «в Чеченской республике изме­нение языковой ситуации уже сейчас обусловливает резкое со­кращение объема общественных функций русского языка». Сейчас же можно ждать дальнейшего сверты­вания роли русского языка в Чечне.

В других же национальных образованиях как-то беспокоиться за судьбу русского языка пока не приходится. Несмотря на выска­зывания национал-романтиков и просто националистов реаль­ная ситуация выглядит иначе. Что бы ни происходило, но ситуа­ция, скажем, в Адыгее ничуть не изменилась по сравнению с советским временем, когда ректор Адыгейского пединститута вполне резонно писал: «При такой небольшой численности (80 тысяч человек) функции адыгейского языка ограничены. Мы не в состоянии обеспечить издание учебной и научной лите­ратуры на родном языке, дающей возможность готовить специа­листов для всех областей экономики и культуры. Мы не можем создать и содержать множество вузов, техникумов, училищ, уком­плектовать их квалифицированными кадрами. Практически не­возможно перевести на адыгейский язык, как и на язык любой малочисленной народности, все труды, информирующие о дос­тижениях советской и мировой науки, техники, культуры, кни­ги, учебники; журналы, газеты, передачи телевидения, радио, кинокартины». Пусть уже нет «советской науки, техники, культуры», и не все признают их достижения, но про­блема остается той же.

Для большинства регионов, как и в советское время, надо беспоко­иться не столько о судьбе русского языка, сколько о судьбе дру­гих языков, в том числе и так называемых титульных. На всерос­сийской конференции «Языковые проблемы Российской Феде­рации и законы о языках», проходившей в Институте языкозна­ния РАН в ноябре 1994 г., на немногие упомянутые выше выс­тупления об угрозе русскому языку в Якутии и Туве приходились более десятка выступлений о совершенно иной ситуации. «В на­стоящее время в большинстве школ Российской Федерации, в том числе в так называемых национальных школах Карачаево-Черкессии, языком обучения является русский». В Хакасии «к составлению учебников и пособий из-за отсут­ствия средств еще не приступили... В настоящее время школ с хакасским языком обучения в республике нет... Практически в настоящее время хакасский язык используется только в географических наименованиях, и то в ограниченных пределах». «Среди детей городских респондентов коми-пермяцкой национальности только у 18,4% дети свободно говорят на языке своей национальности..; нацио­нальной школы в округе практически нет, и только в четверти школ ведется преподавание коми-пермяцкого языка и литерату­ры как предметов..; все средства массовой информации в округе в настоящее время русскоязычны..; на съезде депутатов всех уров­ней, проходившем в Кудымкаре в 1992 году, решение о фор­мальном уравнении прав-русского и коми-пермяцкого языков на территории округа не было принято, хотя большинство депута­тов были коми-пермяками».

В многонациональном обществе стихийно продолжает господ­ствовать потребность взаимопонимания. Сложившиеся стереоти­пы действуют, пусть власть уже не ведет политику русификации. И энтузиасты возрождения языков вынуждены с горечью кон­статировать; «В Бурятии еще немало людей рассматривало пре­подавание родного языка в школе как пустое времяпровождение, предпочитая ему изучение иностранного языка или учебу в му­зыкальной школе»; «Низкий престиж языка способствует дальнейшему усилению дефицита этничес­кой идентичности у коми-пермяков, а ослабленное этническое самосознание все более подрывает позиции коми-пермяцкого языка в обществе..; русский язык субъективно воспринимается как язык более высокого порядка». Автор доклада о коми-пермяках пришел к наиболее печальным выво­дам: «Этнос лишился к настоящему времени своего ядра. Поэто­му столь характерное для других республик движение за нацио­нальное возрождение здесь почти отсутствует... На формирование национально ориентированных кадров местной интеллигенции, особой культурной среды, которая благоприятствовала бы наци­ональному развитию, нужны годы и средства. Существует реаль­ная опасность, что первого в запасе уже нет, а возникновение второго не предвидится, и процессы этнической эрозии приоб­рели у коми-пермяков необратимый характер». И там, где такая интеллигенция есть, пусть в небольшом числе, ее устремления не находят поддержки.

Как и в 20-е гг., образуются «ножницы» между находя­щими официальную поддержку стремлениями национально ори­ентированной интеллигенции, думающей о потребности иден­тичности, и настроениями массы, для которой главной оказыва­лась потребность взаимопонимания. Но кое-что и изменилось.

Раньше языковое строительство вела вместе с интеллигенцией малых народов просветительски настроенная русская интелли­генция, которой ввиду ее лучшей профессиональной подготовки чаще принадлежала главная роль. Теперь просветительские тра­диции почти утеряны, а русское население России обычно на­строено в пользу ассимиляции и не думает о национальном воз­рождении калмыков или коми-пермяков. Раньше большинство представителей нацменьшинств не знали даже грамоты, стихийно преобладали национально-культурные традиции. Теперь люди уже в большинстве имеют среднее образо­вание, но приобретенная культура – во многом культура рус­ская, связанная с русским языком. Вернуться к тому, что уже изгладилось из сознания, труднее, чем шлифовать и развивать уже имеющееся. Поэтому в 20-е гг. гораздо легче было ставить вопрос о развитии образования на малых языках России. Возрож­дение языков часто закономерно связывают с возрождением тра­диционных, иногда дохристианских культур.

Появление «Красной книги» – безусловно, положительное яв­ление. Однако помимо констатации ситуации нужна целенаправ­ленная государственная политика, аналогичная той, которая при всех своих недостатках все же действовала в 20–50-е гг. Пока же при некотором расширении преподавания коренных языков в основном действует инерция старого, в частности, практика школ-интернатов. Среди специалистов существуют разные точки зре­ния вплоть до призывов к созданию резерваций. Однако такого рода политика, разрешая некоторые про­блемы, создала бы много новых, фактически узаконивая второ-сортность народов Севера. К тому же опыт США и Канады пока­зывает, что языки быстро вымирают и в условиях резерваций.

И, безусловно, надо учесть мнение самих малых народов. Хотят ли они остаться охотниками и оленеводами или же им выгоднее освоить городскую культуру? Хотят ли они сохранять свои языки или им важнее хорошо выучить русский? Принудительное сохра­нение традиционной культуры и не имеющих реальных перспек­тив языков ничуть не лучше принудительной русификации. Дру­гое дело, что в любом случае данным народам надо помочь осу­ществить свои желания.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Возвращаясь к ситуации в России в целом, надо отметить два фактора: субъективный и объективный. Субъективный фактор проявляется в столкновении разнонаправленных интересов на­циональных элит, часто далеких от реальности, и сопротивляю­щегося новой «коренизации», чаще пассивно, русского населе­ния при отсутствии четкой политики центра. Впервые со времен Наркомнаца организовано специальное Министерство по делам национальностей, но с 1992 г. мы имеем уже пятого министра. Российская власть прошла через этап «парада суверенитетов» в борьбе с союзной властью (этот этап выразился и в поспешном принятии республиканских законов о языках), затем через ко­роткий этап противоположной «концепции национальной поли­тики... Госкомнаца, которая строилась на отказе от национально­го принципа формирования субъектов Федерации», наконец, исчезла полная ясность. Нынешний министр по делам национальностей в основном занят чеченскими про­блемами, тут уже не до языковой политики. Что касается научно­го обеспечения, то давно существующий в Москве Институт национальных проблем образования (бывший Институт нацио­нальных школ) в 1995 г. фактически перестал функционировать: из-за отсутствия средств его сотрудники отправлены в неоплачи­ваемые отпуска. Заново создан научно-исследовательский Инсти­тут языков России при Миннаце, но его организационное ста­новление явно затянулось.

Что же касается объективного фактора, то некоторые измене­ния происходят. Ряд языков получил шанс подняться с уровня языков бытового общения на уровень региональных языков. Но реальный статус русского языка в России в обозримом будущем изменить­ся не может. Он при любой ситуации сохранит исключительное применение в таких сферах, как естественно-технические науки, соответствующие виды высшего, среднего специального и профессионально-тех­нического образования, информатика, наукоемкие отрасли про­изводства и пр., где применение национальных государственных языков нереально в настоящем и обозримом будущем.

Совершенно иная ситуация складывается в остальных четыр­надцати государствах, образовавшихся в 1991 г. на развалинах СССР. При специфических особенностях каждого из них общие объек­тивные процессы здесь однотипны. Безусловно, нигде языковые проблемы не могут быть самодовлеющими, их решение зависит от общего направления национально-государственного развития.

Уже то обстоятельство, что все четырнадцать государств – быв­шие союзные республики СССР, жестко задало вектор развития. Везде создаются, пусть с разной степенью легкости, государства национального типа. Соответствующая концепция сложилась в Ев­ропе в XIX в. и в XX в. здесь она в основном была осуществлена. Западные наблюдатели указывают, что такая концепция непригод­на, например, для Закавказья и ее применение приводит только к конфликтам и войнам. Однако когда-то некото­рая модификация такой концепции была положена в основу феде­ративного строения СССР, и превращение союзных республик в государства естественным образом произошло на основе нацио­нальных идей. Это относится и к Средней Азии, где эти идеи закре­пились в сознании народов уже в советское время.

В ряде государств их национальный характер прямо закреплен в конституциях, как это имеет место в принятой в 1996 г. Консти­туции Украины. Но и там, где этого нет, косвенно подобные идеи присутствуют.

Любое вновь образованное государство должно решать про­блему государственного языка или государственных языков. При принятой на вооружение концепции национального государства наиболее естественное и самое частое (хотя, как будет показано ниже, не единственное возможное) решение заключается во вве­дении во всех сферах языка господствующего этноса.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Алпатов В.М. 150 языков и политика. М.: ИВ РАН, 1999.

2. Березин Ф.М. , Головин Б.Н. Общее языкознание: Учеб. пособие для вузов. М.: Прсвещение, 1979.

3. Вайнрайх У. Языковые контак­ты, пер. с англ., Киев, 1979.

4. Головин Б.Н. Введение в языкознание: Уч. пособие для филол. спец. вузов. М.: Высшая школа, 1983.

5. Головин Б.Н. Общее языкознание. Уч. пособие. М.: Просвещение, 1979.

6. Реформатский А.А. Введение в языковедение / Под ред. В.А. Виноградова. М.: Аспект Пресс, 1996.