Александр Семенович Шишков (1754–1841) – фигура ныне полузабытая. Как и большинство русских консерваторов, он вошел в учебники по русской истории и литературе как крайний «обскурант» и «реакционер». Современник Г.Р. Державина, Н.М. Карамзина, А.С. Пушкина, поэт, переводчик и филолог, он был одним из активных участников тогдашнего культурного процесса. Как политик, он сыграл немаловажную роль в первые десятилетия XIX в., будучи одной из ключевых фигур зарождавшегося тогда в России консервативного направления общественной мысли, его православно-патриотического «крыла». Шишков положил начало крупнейшей дискуссии о литературе и языке начала XIX века – т. н. полемике о «старом» и «новом» слоге. Причиной разногласий стал подход к основаниям литературного языка. Карамзин считал, что в основе литературного языка должен стоять разговорный язык образованных слоев общества, Шишков в качестве образующей силы признавал только многолетне обработанный книжный язык, по большей части язык старинных книг, в том числе славянского перевода священного писания.
Позиция Шишкова на это явление получила яркое выражение в его трактате «Рассуждение о старом и новом слоге российского языка», напечатанным в 1803 г. В нем он агрессивно-резко выступил против тех, кто, по его словам, был «заражен неисцелимою и лишающею всякого рассудка страстию к Французскому языку». К таковым им причислялись не только литераторы сентименталистского направления, главой которых был Н.М. Карамзин. Выступление Шишкова было подвергнуто резкой критике учениками и последователями Карамзина (сам он в полемике участия не принимал). В критических откликах отмечалось, что Язык не остается неизменным, что он развивается под воздействием просвещения, новых явлений, понятий, предметов, что сближение книжного и разговорного языка является необходимым, ибо только на этом пути может быть создан живой литературный язык. Борьба «шишковистов» и «карамзинистов» проявилась не только в полемике по вопросам языка, но и в области журналистики, в различных литературных обществах.
В описании Шишкова галломания выглядела как тяжкая духовная болезнь, поразившая русских, когда французы учат их всему: «как одеваться, как ходить, как стоять, как петь, как говорить, как кланяться, и даже как сморкать и кашлять». Галломания, граничащая с русофобией, была, по Шишкову, следствием вытеснения или полного отсутствия национального воспитания: «какое знание можем мы иметь в природном языке своем, когда дети знатнейших бояр и дворян наших от самых юных ногтей своих находятся на руках у Французов, прилепляются к их нравам, научаются презирать свои обычаи, нечувствительно получают весь образ мыслей их и понятий, говорят языком их свободнее нежели своим…».
В итоге, утверждал Шишков, возникло «моральное» рабство, которое по своим последствиям хуже физического порабощения: «Народ, – писал он, – который все перенимает у другого народа, его воспитанию, его одежде, его обычаям наследует; такой народ уничижает себя и теряет собственное свое достоинство; он не смеет быть господином, он рабствует, он носит оковы его, и оковы тем крепчайшие, что не гнушается ими, но почитает их своим украшением». Подобная, унизительная для русских ситуация, возникла, согласно Шишкову, в результате сближения с «чужестранцами», особенно французами, поскольку, вместо того, чтобы «вместо занятия от них единых токмо полезных наук и художеств, стали перенимать мелочные их обычаи, наружные виды, телесные украшения, и час от часу более делаться совершенными их обезьянами.». В результате такого воспитания, по Шишкову, начался процесс всеобщей деградации, «растления», «заразы», вызванный массовым наплывом галлицизмов в русский язык и заимствованием чужих обычаев. Всё это однозначно расценивались им как своего рода подрывная акция со стороны врагов России, которые «вломились к нам насильственно и наводняют язык наш, как потоп землю».
По Шишкову, сугубая вина поклонников «нового слога» состояла в том, что вводя в русский многочисленные кальки с французского, они игнорировали собственное языковое богатство, что в перспективе могло привести его «до совершенного упадка». При этом Шишков приводил в своем «Рассуждении» немало примеров анекдотического характера, взятых из сочинений сентименталистов (правда, не указывая, откуда он их взял, и, возможно, что-то присочиняя): «Вместо: деревенским девкам навстречу идут цыганки (сторонники «нового слога» пишут – А.М.): пестрые толпы сельских ореад сретаются с смуглыми ватагами пресмыкающихся Фараонит.
Вместо: жалкая старушка, у которой на лице написаны были уныние и горесть: трогательный предмет сострадания, которого унылозадумчивая физиогномия означала гипохондрию.<…>
И проч.» В своей критике подобных языковых «извращений» Шишков был часто прав, хотя при этом сам неоднократно впадал в крайности. Так, он упрекал карамзинистов в том, что они «безобразят язык свой введением в него иностранных слов, таковых например как: моральный, эстетический, эпоха, сцена, гармония, акция, энтузиязм, катастрофа
и тому подобных».
Богатство «Руского» языка, по Шишкову, было ни с чем не сопоставимо, тем более с французским: «Французы не могли из духовных книг своих столько заимствовать, сколько мы из своих можем: слог в них величествен, краток, силен, богат; сравните их с Французскими духовными писаниями, и вы тотчас сие увидите». Тем более недопустимы были, согласно Шишкову, заимствования из современных французских книг: «надлежит с великою осторожностию вдаваться в чтение Французских книг, дабы чистоту нравов своих, в сем преисполненном опасностию море, не преткнуть в камень», ибо «нигде столько нет ложных, соблазнительных, суемудрых, вредных и заразительных умствований, как во Французских книгах».
Причины подобного отношения Шишкова к французской литературе и французам безусловно определялись полным неприятием идей Просвещения и кровавым опытом Французской революции, реализовавшей на практике эти идеи. М.Г. Альтшуллер по этому поводу отмечает: «с его точки зрения, нация, уничтожившая монархический принцип и религию, установившая якобинский террор, не может дать миру никаких конструктивных идей». Ненависть к французам и, одновременно, боязнь их, пронизывают сочинение Шишкова, являются его непременным фоном. В «Рассуждении» Шишков с одобрением, как образчик истинно русского слога и высокого стиля, приводит обширный фрагмент из речи А.В. Суворова (который за четыре года до появления шишковского «Рассуждения» разгромил французские войска в Италии), в котором консервативное восприятие революционной Франции проявилось в чрезвычайно яркой и рельефной форме: «сия страна расточенна, растерзана, без власти, без законов, без подчинения. <…> Тамо царствуют днесь неистовые, неблагословенные кровопийцы. <…> народ сей упражняется в бесчисленных новоумышляемых суетах, совращающих Европу: коснулся благочестия, коснулся правительства: пренебрег древние, пренебрег живые примеры: мечтает изобретать и непрестанно гласит новое просвещение, новые составы всего, новые права человечества: умы и сердца многих неразумных ядоупоил погибельным своим учением. <…> [французы] превратили правила, нрав правлений; поколебали учрежденное верою, отъяли сладчайшее упование, сладчайшее утешение человечества: <…> О колико паче зубов змиевых язвительнейший, не сыновний, не отечественный дух».
Таким образом, неприятие Шишковым французского языка и культуры носило идейный, консервативно-охранительный характер, и было обусловлено стремлением противопоставить Просвещенческому проекту собственную национальную русско-православную традицию, ядром которой являлся язык. Язык выступал в понимании Шишкова как субстанция народности, квинтэссенция национального самосознания и культуры. Как отмечал М.Г. Альтшуллер, «понятие языка у Шишкова очень широко и в его рассуждениях практически приравнивается к культуре народа в целом». Интересно отметить «параллелизм» данных представлений с популярной в то время идеей В. фон Гумбольдта о том, что формой выражения духа народа является язык. Кстати говоря, эти идеи более чем двухвековой давности неожиданно оказались созвучными самым современным научным представлениям, так, согласно гипотезе Сепира-Уорфа именно через язык усваивается понятийная система во всем ее национальном своеобразии. Каждый национальный язык формирует у носителей языка особую, неповторимую модель мира. Кроме того, язык является самым мощным способом воздействия на формирование личной системы ценностей.
Пафос критики Шишкова определялся его общей установкой, состоящей в том, что он считал, что современный ему русский язык должен формироваться прежде всего на собственной традиционной основе, которую он представлял следующим образом:«Древний Славенский язык, отец многих наречий, есть корень и начало Российского языка, который сам собою всегда изобилен был и богат, но еще более процвел и обогатился красотами, заимствованными от сродного ему Эллинского языка, на коем витийствовали гремящие Гомеры, Пиндары, Демосфены, а потом Златоусты, Дамаскины и многие другие Христианские проповедники». Таким образом, Шишков творил миф о языке, делая это с определенной культурно-политической целью. Согласно этому мифу, русский язык, через церковнославянский, является прямым «наследником» античной языческой греческой древности и христианско-православной Византии. Надо отметить, что такую же точку зрения высказывал и поздний А.С. Пушкин, который видел в непосредственности и широте влияния греческого языка на книжно-славянский одну из основных причин неоспоримых превосходств русского литературного языка перед всеми европейскими языками. Этот язык, воспринявший византийскую культуру и сделавшийся церковно-государственным языком русской нации, оставался, по мнению Пушкина, неприкосновенным до начала XVIII века, до эпохи Петра I.
Впрочем, «древний Славенский язык» нельзя прямолинейно отождествлять только с церковнославянским, как делали некоторые авторы, писавшие о Шишкове. Идея противопоставить церковнославянский язык наплыву иностранных слов в русский язык впервые была сформулирована М.В. Ломоносовым и была развита им в сочинении «О пользе книг церковных». Шишков шел дальше и утверждал: «Под именем Славенских, Славено-Российских и Руских книг, можно разуметь различных времен слоги, или язык в смысле слога, как то слоге Библии, Патерика или Чети-миней, слова о полку Игоревом, старинных грамот, Несторовой летописи, Ломоносова и проч.» Ясно, что шишковский «славенский» язык отнюдь не тождественен церковнославянскому. Тем более, нельзя утверждать, что Шишков якобы призывал писать на церковнославянском: «
я не то утверждаю, – писал он в «Рассуждении», – что должно писать точно Славенским слогом, но говорю, что Славенский язык есть корень и основание Российского языка; он сообщает ему богатство, разум, силу, красоту. И так в нем упражняться, и из него почерпать должно искусство красноречия, а не из Боннетов, Волтеров, Юнгов, Томсонов и других иностранных сочинителей…».
Оппоненты Шишкова приписывали ему мысль о полной недопустимости каких-либо заимствований из других языков. Бесспорно, своего рода лингвистический национализм, граничащий с изоляционизмом был в известной (и весьма большой!) мере присущ Шишкову. Но всё же его взгляды на проблему языковых заимствований были не столь однозначно-примитивны. Во всяком случае, он не отвергал в принципе самой возможности языковых влияний. Всякие прямые заимствования Шишков отвергал, полагая, что в русском языке имеются все необходимые корни, для того чтобы выразить принципиально новые понятия, появивишиеся в других языках. С другой стороны, под влиянием полемики с оппонентами, Шишков следующим образом окончательно сформулировал свои взгляды на проблему языковых заимствований: «кто желает действительную пользу приносить языку своему, тот всякого рода чужестранные слова не иначе употреблять должен, как по самой необходимой нужде, не предпочитая их никогда Российским названиям там, где как чужое так и свое название с равной ясностию употреблены быть могут». Впрочем, здесь Шишков не был оригинален, очевидно, что на него непосрественное воздействие оказала идея издания, предпринятого по инициативе Екатерины II и Е.Р. Дашковой «Словаря Академии Российской» (1789–1794). Целью этой масштабной акции была борьбы с засильем иностранных слов и замены их, по возможности русскими, составленными «по российскому корню». Тесная связь языка с мышлением должна была, таким образом, использована в охранительных целях: изменение повседневного языка должно было привести к спасительному изменения и самого образа мысли.
Шишков наметил собственную программу исправления «Руского» языка: «возвращение к коренным словам своим, и употребление оных по собственным своим о вещах понятиям<…> хотя бы оные по отвычке от них нашей сначала и показались нам несколько дики». С его точки зрения, несмотря на известное «повреждение нравов», в России еще сохранялись остатки мощной культурно-религиозной традиции, которые можно было использовать: «
Мы оставались еще, до времен Ломоносова и современников его, при прежних наших духовных песнях, при священных книгах, при размышлениях о величестве Божием, при умствованиях о христианских должностях и о вере, научающей человека кроткому и мирному житию; а не тем развратным нравам, которым новейшие философы обучили род человеческий, и которых пагубные плоды, после столикого пролития крови, и поныне еще во Франции гнездятся».
Обращение к мифологизированным прошлому России, нравственному опыту и обычаям, авторитету предков, являлось еще одной символической опорой для культурно-политической программы Шишкова. В его изображении русское прошлое было преисполнено гармонии, существовавшей в отношениях как между людьми, так и между народом и властью: «Мы видим в предках наших примеры многих добродетелей: они любили отечество свое, тверды были в вере, почитали Царей и законы<…>Храбрость, твердость духа, терпеливое повиновение законной власти, любовь к ближнему, родственная связь, безкорыстие, верность, гостеприимство, и иные многие достоинства их украшали.<…>А где нравы честны, там и обычаи добры». Думается, что подобная идиллическая картина являет собой полную «антагонистическую» противоположность консервативному восприятию революционной Франции, образчик которого приводился в нашей статье выше.
Шишков задолго до славянофилов и почвеннииков, увидел в простонародье источник нравственных ценностей и традиций, уже недоступных «испорченным» высшим классам, хотя эта мысль не приобрела еще в «Рассуждении» классически-четких, славянофильских очертаний: «Мы не для того обрили бороды, чтоб презирать тех, которые ходили прежде или ходят еще и ныне с бородами; не для того надели короткое Немецкое платье, дабы гнушаться теми, у которых долгие зипуны. Мы выучились танцовать минуэты; но за что же насмехаться нам над сельскою пляскою бодрых и веселых юношей, питающих нас своими трудами? Они так точно пляшут, как бывало плясывали наши деды и бабки. Должны ли мы, выучась петь Италиянские арии, возненавидеть подблюдные песни? Должны ли о святой неделе изломать лубки для того только, что в Париже не катают яйцами? Просвещение велит избегать пороков, как старинных, так и новых; но просвещение не велит едучи в карете гнушаться телегою. Напротив, оно соглашаясь с естеством рождает в душах наших чувство любви даже и к бездушным вещам тех мест, где родились предки наши и мы сами».
При этом Шишков осознавал невозможность возврата в прошлое, что ему неоднократно приписывалось. Его позиция достаточно реалистична, он лишь подчеркивал нравственную ущербность негативного отношения к собственному прошлому (что казалось ему одной из главных черт мировоззрения его оппонентов).
Взляды Шишкова в «Рассуждении» отлились в достаточно стройную концепцию. Недопустимость подражательства революционным и либеральным западноевропейским образцам и отказа от собственных традиций, необходимость опоры на собственные традиции (языковые, религиозные, политические, культурные, бытовые (например, в одежде, еде, повседневных поведенческих стереотипах), изучения русского языка во всех его ипостасях (любопытно, что Шишков, при всей своей приверженности «высокому стилю» церковно-славянского языка, одним из первых начал собирать народные песни, видя в них потенциальный источник для литературного языка), патриотизм, включающий культивирование национального чувства и преданность самодержавной монархии, борьба с галломанией и космополитизмом – таковы основные составляющие русского консерватизма, в трактовке, данной ему Шишковым.
Таким образом, дискуссия, развязанная Шишковым в его «Рассуждении», лишь формально носила лингвистический характер, являясь, по сути дела, политической. Полемика вокруг «Рассуждения» явилась одним из центральных эпизодов в формировании славянофильских умонастроений, обострив вопрос о возможности выбора «самобытного» пути развития России. Шишков одним из первых в русской консервативной мысли высказал убеждение в необходимости если не тождества, то максимально возможного сближения церковной и светской культурных традиций (в том числе и языковых), в необходимости опоры культуры на Священное Предание. Подобное убеждение стало, в конечном итоге, одной из магистральных линий русской консервативной мысли. Что же касается представлений Шишкова о природе русского языка, то они, несомненно, в немалой степени способствовали «окончательной стабилизации литературного языка, характеризующейся органическим сплавом церковнославянской и русской языковой стихии», осуществленной Пушкиным.
|
