К 200-летию со дня рождения В.И. Даля
Очажок русской речи
Лугань. Грудень*. 1801 год. Белый дом на Английской улице. Надо же. Глухое исходище многоводной жизни-реки Даля на улице с чужеземным названием. Судьба глумлива, но закаляет она человека. А на изгальность судьбы -- строптивость человека. Дома говорили по-русски. И спорили о словах. Слово -- да что в нем такого, чтоб кровь в бырь* ударилась, напружились боевые жилы на висках, покинули глазницы налитые юшкой шары? Стоит ли оно того? Коль ты дружен с своею душой, коль ты с совестью на ты, коль дорога тебе земля, родина, тот двор, в котором свет Божий впервые полыхнул тебе зрачки, коль дороги тебе люди, с которыми ты шагаешь по этой по земле угрюмой, то да, слово того стоит. Ибо в нем дыхание, в нем тепло, в нем наглядный отпечаток твоего отношения к бытию. Слово -- безоблыжное зеркало твоей жизни. Итак, в доме Ивана Матвеевича Даля, неустанного труженика-врача, знавшего ряд современных и мертвых языков, положено было изъясняться по-русски. Жребий брошен. Рубикон -- позади. Позади и вся высоковыйная гугнявая знать...
От родителей Володя унаследовал светлый, ничем не замутненный, пытливый ум, неописуемую усидчивость и целеустремленность, благорассудительность, отзывчивость, безукоризненную честность и беспочвенную веру в возможность улучшения существующего порядка. Его отец не покладая рук пользовал всех и вся, неизменно обращая внимание вышестоящих на душераздирающие условия, в которых приходилось тянуть непосильную лямку и мастеровым людям* и шахтерам. Жуть, до мозга костей пробирающая жуть. Душеимущему слышна была безропотность этих бессловесных тварей. Безропотность сия стучала в сердце Ивана Матвеевича пеплом Клааса. А безропотность взрывней любой взрывчатки. И она без часового устройства, не равен час...
Мать будущего словосборщика тоже владела несколькими языками, а бабушка работала переводчицей. Споры о словах -- словопрения в самом тесном смысле этого слова -- являли собою явление повседневное. Как-то раз бабушка спросила внука: -- "Ты хочешь быть переводчиком?" Пораскинув молодою помыслью, маленький Володя, словно в воду глядя, ответил: -- "Нет. Но хочу все время искать слова". Призвание призванию рознь. Это было из всех возможных призваний призвание верховное, державное, предержащее, призвание жизнеутверждающее.
Из садка в реку
Летом 1814 года отец отвозит своих двух сыновей в Морской корпус в столицу севера. Казарменность Володе не по нутру, заведёнщина, вымуштрованность, воспитательство, а не воспитание. Розги. Что ни день, то розги. На уроках учащимся преподносили не одни только знания. Знания заботливо приправляли подзатыльниками, умноженными на зуботычины, сдабривали тумаками, разделенными на мордотрещины. Уравнение прелюбопытное. Так оно и лучше. Так прочнее вперяется дело в память... Шестопёром по шарабану, чтоб будущий матрос шибче извлек лебезительный корень из зубаря* и взял кратчайший путь на пресмыкательство...
Корпус окончен. Пятилетний срок-клубок размотался. Сложился человек. Оглобельного росту. Косая сажень в плечах. Льняные волосы. Глаза -- два прозрачноводных ставка*. Ушки-мерёжи на чеку. Русский человек. Сын Руси. Русыч. Суматошные сборы в дорогу, щемяще грустное прощание с однокашниками. Присяга на верность принесена. Смешно приводить к присяге честнягу -- это все равно, что у небесных врат спытывать приявшего мученическую смерть богоугодника: -- "А на земли в Бога веровал?" Для Даля слово -- корневищный стержень бытия, и нарушение его -- грех смертный, мгновенно влекущий за собой смерть души. Такая смерть подспудно таится в глазах клятвопреступника, поражая их неизбывным туском мертвечины. Потускнение взора и В.И. Даль -- обонпольные* противоположности.
Краеугольное слово
Карету мне, карету! Отправление на родное пепелище, путь дальний, многодневный, а по дороге СЛОВО, красное, заглавное СЛОВО, походя слетевшее с языка ямщика-простолюдина: "Замолаживает". У Русыча ушки-мережки как воспрянут топориком -- слово схвачено! Испытующий ум-ваятель берет лицо выпускника в оборот и из него варганит ни дать, ни взять вопросительный знак. Ямщик-словотворец поясняет: -- "Пасмурнеет". Желторотый словолюб -- тетрадь из кармана хвать, слово занесено! Лиха беда начало... Терпение и труд все перетрут, а любовь к народу, к исконному, кондовому слогу в первозданной его чистоте, стопотовое полувековое дело превратит в чудесный неоскудевающий источник присноизливаемого вдохновения...
На службу. Черноморский флот. Ночная вахта. Безмятежность. Мощное, дремлющее море. Величественный восход дневного светила. День на самом брезгу* -- прободание солнцем брюшной полости звезднопегого коня, как брызжет кровь -- заря. В самой лютой стихии великая законосообразность, подчиненность разудалой воле Всевышнего, а в природе человека заложена коварная двуликость. Кто в силах ее в себе побороть, а кто ее раскручивает и в этом бешеном биении янусовидного маятника испытывает небезгрешное наслаждение. Узнав, что командующий флотом -- мышиный жеребчик да пустосвят, Володя, которому наималейшая доля лицемерия была невсутерпь, накарябал на него личноколку* в стихах. Молва по людям, что волна по морю. Через день весь город превратился в иерихонскую трубу, шепотом раззванивающую уедливое стихотворение. Шепот -- самое летучее из всех летучих веществ, ртутью проникающее повсюду. Иной шепот -- все равно, что крик-раскрик во весь кадык...
Учинили обыск у щелкопера Даля. Все перелопатили. Стали уходить. Володина мать, разъяренная беззастенчивостью обыщиков, напоследок пхнула ногой ящик комода, в котором валялась стоптанная обувь -- "Тут еще не искали." Гороховая шинель выдвигает ящик и... обнаруживает вероломную личноколку молодого извращенца. Военный суд. Мурыжные допросы. Канители на целый год. В суд, что в воду, не выйдешь сухим. Постановление -- разжаловать лиходея в матросы.
Обжалование. Высшее начальство отменяет решение. Только Далю во флоте каюк. Он -- порченый товар. Друзья ханжи-жертвы стихотворного послания сделали дальнейшее пребывание Даля во флоте немыслимым. Будущий бытописатель бросает службу. Оно-то и лучше -- он качки не выносил...
Ловколезие*
В 1826 году Даль поступает в Дерптский университет. Золотая, незабвенная пора. Сил -- непочатый край, ум пребывает в лихорадочном состоянии исступленного жора, память -- капкан с мертвой хваткой, а у Даля, недюжинного во всех отношениях человека, все это утысячеряется, убыстряется во сто крат. Пирогов, даровитейший хирург, впоследствии писал про своего друга: -- "Это был замечательный человек. За что ни брался Даль, все ему удавалось усвоить". У словарника сразу же обнаружилась "легкость необыкновенная" в руках и к искусству внутрителого врачевания он проявил незаурядную способность. Говорили, что у Владимира Ивановича были две правые руки -- шуйца его слушалась, яко десница. На поле битвы это величайшее достоинство.
Отличничество сопряжено с вящей ответственностью. Даль, ударник врачебной науки, окончил курс, рассчитанный на пять лет, за четыре года. Проводы ему и нескольким товарищам были устроены на славу. Зажгли праздничную теплину*, от нее -- факелы. Средь торжественной ночи накануне горькосладких росстаней раздавалась простая задушевная песня о вековечной дружбе. Этот прощальный вечер своею проникновенностью и сугубопевностью врезался в память Даля на всю жизнь. Дай Бог каждому человеку хоть раз в жизни испытать такое.
Боевое крещение
Новоиспеченного лекаря отправляют на майдан военных действий. Шла война с Турцией. После одной ожесточенной битвы поле обильно угобжалось кровью бездыханных и на ладан дышащих солдат. Владимир Иванович молоньей неутомимо снует по полю, долгоперстые ветки-молоньята "режут, перевязывают, вынимают пули". Набирается опыт. Наметывается глаз. Становление врача. Становление человека. Становление носителя добродетели. Становление светоча.
Таких днем с огнем поискать, а в России, да и в других странах тож, укороносных светочей обесточивают. Чтоб за власть держащимся бесстыжие вытараски не резало...
Прикостровая рыбалка
Бритолобые у костра. Протишь малая. Причудливые тени играют в прятки на испачканных, испитых лицах вкорень измотанных солдат. Чужбина. Подвздошье вражеским ятаганом вспарывает тоска. Пора благобеседная. Из непроглядной мути россыпью наплывают мысли о родине. Подсосеживается мережеухий* лекарь. С бережка тихоструйной беседы закидывает мелкоячейчатый невод. Тоня* рунистая, глубоченная. Улов разночешуйчатый до помрачения рассудка. Знамо дело, у солдатского костра отводят душу выходцы из самых отдаленных уголков неукрощенной Руси. Душу выворачивают, а из нее словно золотинки сыплются словечки-блестки, поговорочки, прибаутки, дотоле николи не примешивавшиеся к цокоту копыт о мощеные улицы столицы. Лекарь привычным движением выхватывает тетрадь. Набиваются потроха будущего словаря. Словолюба любят, ибо простого солдата любит словолюб и ради спасения ему жизни свою собственную жизнь бездумно ставит на кон. Солдаты лезут из кожи вон, пытаясь подсказать ему какое-нибудь слово или оборот, достойные занесения в тетрадь.
Вмале словодобыча укладывается разве что в увесистый ягдташ, который вподдым одному только верблюду. Впрочем, верблюд -- животное вьючное, а не разумное. Ему не втемяшишь в голову, что ягдташ энтот -- то зерно, которому суждено расколоситься сам-тысяча в сокровищницу живого великорусского языка.
Беспонятное животное во время многохлопотного перехода проходит через игольное ушко и улетучивается. Даль сокрушен, расшатан до основания своей разметистой души. Солдаты из уст в уста распространяют тревожную весть. Через одиннадцать дней казаки отбивают у турок верблюда-кладовоза. Словарнику возвращают верблюдного сына. Лица у них -- вылитое красно солнышко. Простой народ души не чаял в своем лекаре, а сам лекарь дорожил таким к себе отношением пуще, нежели воздухом. Каково аукнется, таково и откликнется. А власти верховные до этой прописной истины никак не дотумкаются...
Лекарь-оборотень
Вспыхнула война с Польшей. Как-то обоз раненых плетется в хвосте пехотного корпуса, стремящегося соединиться с российскими войсками по другую сторону Вислы. Колонна подвергается назойливым комариным налетам поляков. Когда пехота доходит до реки в том месте, где мост, генерала ожидает роковая картина -- мост разрушен. Душа в пятки. Кровь в стынь. Русские попали в пасть*.
Подтягивается обоз раненых. Даль распоряжается о размещении их на запущенном винокуренном заводе и затем отправляется к реке. Там настроение такое -- хоть отходную читай! Рассудительный, хладнокровный лекарь скидывается казаком и пускается в разведку. Неподалеку он обнаруживает склад с бочками. Нужда -- отец догадки! Смекалке нет цены. Мост на плотах! Даль совлекает с себя казака и лекарем является к генералу. Делится с ним замыслом. "Да розмысла* у нас нет! Возьметесь за дело?" Ничтоже не сумняся, Русыч выпаливает утвердительный ответ, одновременно оборачиваясь волшебником по подручным средствам.
Даля, впоследствии досконально изучившего неуловимую нежить, можно с полным правом окрестить оборотнем. Подобно многострадальной бабе, которая семьдесят семь дум передумает, слезая с печи, Даль превращается в саму исполнительность. На прибрежном участке стук и гам, топоросверкание и млатобой -- махаловка несусветная! Чародей носится по-над землей, острозорко следя за ходом дела -- прибрежные укрепления, ключевые узлы -- ДАЛЬновидности ему не занимать! Мановением жезла наводится мост, смыкаются берега! Проверка на прочность -- тяжеленный груз с грохотом пускают по настилу -- мост на бочках пловуч, как пробка! Второпях осуществляют переправу под недреманным оком мостостроителя. На покинутом берегу появляется конница неприятеля. Пронюхав в чем дело, она бросается к мосту. Даль схватывает топор со дна бочки и двумя ударами рассекает предусмотренный им колумбов узел. Весь мост бочками рассыпается, точно порванная нитка деревянных шариков. Раздаются выстрелы, смертоносный свист над головой, лекарь в воду прыг! К водяному в гости, благо с нежитью на ты! Чем не оборотень?! И во дворцы и в омуты вхож! На берегу затаенный дух и тысячебельмый выкат... Близ берега -- всплеск и -- мокропатлатая башка сорвиголовы! Вовсюгрудный крик -- ура!
Русский человек. Он из подручных средств такое изготовит, что и не снилось западным изобретателям. Досельный русский мужик, который вопреки нареканиям злых языков далеко еще не вывелся, не выродился, расшибется всмятку, чтоб ближнему пособить. И вековечная лень с него свеется, если только дать ему возможность по-честному хлеб добывать. А уж если к справедливому вознаграждению за выполненный урок приложится и подбадривающее похлопанье по плечу, тогда уже костьми ляжет, вкалывая всеми потрохами и спуская тьму потов... Даль всем своим глубинным нутром разумел, что простой народ надо беречь, как зеницу ока. Без него ни тпру, ни ну...
Забота о героях-лоскутниках
В 1832 году Даля переводят в военно-сухопутный госпиталь в Святопетрограде. Условия анафемские. Ухищрений руководства не оберешься. Основной упор -- на обман, приводящий к самообогащению. Для больных и раненых Владимир Иванович -- долгожданный глоток свежего воздуха и неоценимый источник заботливого внимания и сердечного участия. Сноровка и обоюдорукость поднаторелого врача-внутрительника вызывают восхищение и внушают к народолюбцу уважение и истую любовь. О словострастии Даля скоро узнают больные и они самозабвенно переворашивают отдаленнейшие закоулки памяти в усиленных поисках слов и выражений, достойных прописки в сокровенной тетради. Если сборщик записывает слово, то у предложившего его душа занимается благостным теплом, и глаза заволакивает поволокой щирого счастья. У больных, изголодавшихся солдат только и свету в окошке, что светодарный работяга из Лугани.
Правду -- под спуд!
"Не сказки были для меня важны, а русское слово, которое у нас в таком загоне, что ему нельзя было показаться в люди без особого предлога и повода." В столицах простому, меткому русскому слову было тесным-теснехонько. Несть бо пророка в отечестве своем... Уж если на великосветском вечере какой-нибудь оторва осмелился ввернуть в свою изысканную, пропахшую французскими духами речь какое-нибудь в корне русское словцо, то тонковыйные, лжепросвещенные вельможи -вздыморылы как закрутят вздернутыми носиками, будто в изнеженные ноздри им запихнули противопочечуйный* кизячок! А сегодня, лет эдак полтораста спустя, разве что с ветерком в черепке дедуля скажет "обстановка" или "положение" или "обстоятельства" вместо наглухо угнездившегося на птичьих правах и самоуправно повелевающего словечка-любимца "ситуация". Уж скоро заговорят "ситьюэйшан", чтоб еще плотнее подольститься ко всем Европам...
О чем бишь мы...О да! про пробу пера -- итак, на свет появляются невинные сказки Казака Луганского, долженствующие служить наглядным примером того, что и по-русски можно тонко выражаться. Книга сразу же снискивает вылупляющемуся писателю известность, но вскоре стоглазый Арг и сторучный Бриарей* с гавканьем и гиком дают злокозненному бунтарю заправскую угонку -- книга из продажи изымается! Беда, видать, заключалась в том, что Владимир Иванович дотошно разбирался в быте народа, с непревзойденной проницательностью прозревал его измочаленную душу и прослеживал его многокрестный путь. Бытописатель бытописателем, а правдописатель -- уж это писательский беспредел, которому во что бы то ни стало надлежит неукоснительно положить предел. Правда правде рознь -- то есть, пусть суть ее неизменна, а ее можно по-разному преподнести. Сермяжная правда -- самая что ни на есть глазорезучая. Скудоумный забуквозорник не углядел ничего подозрительного в сборнике сказок и дал добро на выход его в свет. Отклики более чутких блюстителей закостенелого порядка не замедлили раздаться. Стоокий Молох Третьего отделения лихорадочно приводит в движение ненажорные жернова госправдодробительного постава: книгу безотлагательно исторгнуть из продажи, каверзного бумагомарателя -- в черный мешок. К величайшему моему несчастью, большевикам было с кого пример брать...
За Даля келейно заступается неизвестный правозащитник. Николай Палкин сквозь зубы процеживает: -- "Освободить Даля." Споткнувшегося об истину писателя вновь приводят к Мордвинову, криводушному начальнику Третьего отделения. Всего лишь час назад тот с пеной у рта задавал заневедавшемуся лекарю-сочинителю такую прочуханку, аж уши заплывали. А теперь, вторично встречаясь с совестливым нравописателем, он весь -- овидиевы превращения! Пресмыкающийся, разМОРДевший на госхарчах Мордвинов-Двурожец выдавливает на своей гуттаперчевой, послушной ветру морде широченную сусальную улыбку, и протягивая Далю взяткожирную пятерню, восклицает: -- "Поздравляю, молодой человек, поздравляю! Вы свободны!" Владимир Иванович бесчинно отворачивается от него, не желая через рукопожатие заразиться проказой лицемерия. "Самое огорчительное в этот тяжелый день была перемена, происшедшая в поведении статс-секретаря."
Эта гнусная неприятность не прошла бесследно в жизни подающего большие надежды начинающего писателя. При выходе "Сказок" из печати ректор Дерптского университета исходатайствовал разрешение принять сей труд в качестве диссертации по языковедению. После вышеописанного переплета это решение было отменено. О том, каким преподавателем стал бы Владимир Иванович и говорить не приходится.
Что за мысль!
Со сборником-изгоем в руках Даль с трепетом отправляется на Большую Морскую знакомиться со своим любимым поэтом А.С. Пушкиным. С замиранием сердца робко стучится в дверь. Появляется несравненный стихоукротитель, властитель дум и душепрозорливец. Открытым располагающим взглядом пиита, словно рукою,снимает у молочнозубого сочинителя неуверенность,сногинаногость.
Имеет место знакоство родоначальника современного русского литературного языка с наипервейшим недровиком языка всероссийского. Вдохновение благосочетается с потом и кровью, небо смыкается с землею, образуя небозём.
Пушкин увлеченно, с жаром перелистывает сказки, восторгаясь емкостью и меткостью родного слога. Узнав про запасы слов, которых уже перевалило за двадцать тысяч, про основополагающее "замолаживает", Пушкин восклицает: -- "Так сделайте словарь!" Как ни странно,скромный до корней волос Даль до тех пор и не думал о составлении словаря. Как человеку ветхозаветной закваски, ему было совершенно чуждо проявление ячества. В этом отношении они с однокаплюжником* по словесной пьянке Срезневским, озаглавившим свой труд "Материалы для словаря древнерусского языка" были одного гнезда птенцы.
К казакам в бродильный чан
Удрученный беспросветностью обстановки в военно-сухопутном госпитале, возмущенный постыдным обиранием больных и раненых, Даль мечтает о перемене рода деятельности, о службе, которая позволила бы ему творчески развиваться.
Благодаря покровительству Жуковского, он получает должность чиновника особых поручений при новоназначенном генерал-губернаторе Оренбурга Василии Алексеевиче Перовском. Жалованье в полторы тысячи дает ему возможность попросить руки у Юлии Андре.
"Дайте раз по синю полю проскакать на том коне..." Даль и конь -- цельный, нераздельный кусок. Даль, конь, ветер, стень да степняки -- состав недробимый, раствор совершенный, вовек не дающий ни крупицы осадка. Русыч -- самородок чистейшей воды. С кем бы он ни встречался, к нему льнули, как продрогшие путники к костру. Казаки Урала находились в состоянии взрывоопасного брожения и с недружелюбным прищуром косоурились на представителей власть имущих, а Владимир Иванович так себя держал, так себя повел, что самым отмороженным вольнолюбивцам стало ясно, как Божий день, что этот человек -- особь статья, что у него "особенная стать" и что в него можно верить. Его прозвали "Справедливым Далем". В нем видели беспристрастного мирового судью, заступника, участливого друга, бельмоцелителя , которому их судьба была вовсе не безразлична. Всем своим существом праведник тщился помочь всем тем, с кем его сталкивала новая работа. Облегчение участи ближнего -- его призвание, его "како веруеши". Вступив в новую должность, Даль не отмежевался от врачевания, а без устали, богорадно пользовал всех и вся, оставляя по себе в каждой станице добрую, благодарную память, такую память, которая, как конь лихой в степи "не имеет цены, не изменит, не обманет".
Для истого словопыта каждый житель глубинки -- рудник. Каждый уважающий себя словодобытчик-горняк ничем не брезгается в поисках словоносной жилы. Ему в забое, как лешему в лесу. Его хлебом не корми, только дай ему колупать да ковырять, авось доковыряется до словечка-жемчужины. "Ты кем работаешь?" -- "Золотарем." -- "Куда залезаешь?...Ну, да я не прочь туда же с тобой, коли за выгребанием со мною перелукнешься несколькими словечками...Куча дерьма -- чем не источник метких словес?" Даль дорожил каждой беседой со степняком, как рыбак дорожит каждой поставленной вершей -- ведь никогда не скажешь, что за рыбка попадется и чем взор твой обласкает -- радужной чешуей иль колким плавником, рывковостью ли на волю иль бранелюбивой зубастостью...
Семипядник* на Урале
Врасень*. 1833 год. В Оренбургский край наведывается Пушкин в целях сбора сведений о Пугачеве и крестьянских волнениях. В течение его пятидневного пребывания в крае его неразлучным спутником и проводником был Владимир Иванович. Стихотворцу повезло -- таких осведомленных и предупредительных провожатых -- раз, два и обчелся. За этот кратчайший срок величайший оправщик отечественного слова и рьянейший ревнитель-добытчик его стали на более короткую ногу. В недалеком будущем Далю доведется еще раз сопутствовать поэту...
Каждой твари по паре
В Оренбургском крае проживало огромное множество кержаков, речь и словоупотребление которых отражали языковые особенности девственных медвежьих углов немереной Руси. Старообрядцы являли собою ходячие областнические словарики и своеобразным своим произношением, словоковерканьем, самобытным языкотворчеством, неистощимой прибауточностью и поговорочностью поднялись во всем своем словесном скоморошестве на палубу-ярмарку Далева ковчега. Какой славный, бесподобный, пестропарусный корабль -- от носа до кормы кишмя кишащий притчами во языцех! По сей день лет этак полтораста спустя, как берешь в руки сей четырехпалубный ковчежец -- тебя всего как обдаст духом березовицы, запахом сохою взодранной целины, перегаром из наскрозь прогнившего, запсованного кабака; перед тобою как вырастут из-под земли разнохарие, расхристанные обыватели испарившейся поры, жители-носители кондового языка, полюбившие Даля, нарекшие его "Справедливым" и легшие речью своею в костяк его досточудного судна.
В Оренбуржье Даль-ученый нашел полный простор своим недюжинным силам. На малоизученный край он бросил свой пристальный, цепкий взгляд, и земля сия, учуяв в нем заботливого хозяина, ему отдалась. Владимир Иванович занялся растениеведением и животноведением, составил по этим предметам учебники, которые были весьма положительно оценены знатоками и неоднократно переиздавались. Последовательность мышления, наблюдательность, беспромашность -- основные черты-киты, на коих зиждилась всякая умственная деятельность жизнепыта. Во всем -- прочность да простота.
Смерть поэта
На росстанях грустновато. Место полусвятое, полузаколдованное. Расставание душ. А на тех росстанях, где душа с телом безмолвно, безрябно прощается, носится хмурокрылая торжественность, подтушевывающая всех и вся под вдовье перо.
Даля сразу пропустили к Пушкину, лежащему на диване между дыхом и бездыхом, словно тонкая щепка меж двух пляшущих огней. Поэту легче было с Владимиром Ивановичем, нежели с лощеными эскулапами с громкими именами. Как-то честней, чувство локтя, доверие к нему непоколебимое. Пушкин и в полузабытье ощущал в Дале и друга и многоопытного врача и собрата по перу. Диван писателя утопает в средикнижье -- с трех сторон высокие книжные полки. Сознание стихотворца размывает и он уплывает ввысь...Раз, придя в себя, Александр Сергеевич говорит словарнику: -- "Мне было пригрезилось, что я с тобою лезу по этим книгам и полкам высоко, и голова закружилась..." Пушкину повезло в Оренбургском крае -- повсюду его сопровождал "Справедливый". И тут на смертном одре ему повторно везет -- бредом возносит его горе, и рядом ему соплывает спутник-проводник, путеводный маяк по выспренним брегам священной реки знания...
Пушкин снимает с близосреднего пальца перстень с изумрудом и протягивает его Далю: -- "Даль, возьми на память."...На следующий день на зыбком лоне средикнижного моря бессмертного пиита постигает участь юса большого и юса малого. Трепетно, тонкоперстно веки ему навеки смежает Русыч. Через неделю собиратель жемчужин народной мудрости пытается вернуть источник пушкинского вдохновения его убитой горем вдове. Наталья Николаевна перстень не принимает, настаивая, чтобы Даль оставил его себе на память. Тут же она ему дарит пробитый пулей сюртук. О, если бы эта пуля из всех когда-либо пущенных в человеческую плоть свинцовых смертоносок, подчинилась суворовскому изречению: -- "Пуля дура, штык молодец."...
Отовсюдный голк
В 1841 году Владимир Иванович возвращается в Петербург, где его назначают начальником особой канцелярии министерства внутренних дел. В данной должности трудяга благопоспешествовал улучшению больниц и развитию учебных заведений. К тому же, он мало-помалу приспособил часть своего отделения в словосборный и словообрабатывающий цех. Этот цех-осьминог оседлал пегашку-Русь и всюду запускал свои слогочуткие щупальца. Местные чиновники и просвещенцы охотно откликались на любопытные просьбы отправлять в сие диковинное присутственное место слова и словосочетания областного свойства.
В это учреждение наведывались люди всякого звания с единственным приносом, которым не гнушался неумытный* его глава -- приносом словарного назначения. Некоторые подчиненные Даля целодневно разбирали эти поступления, переписывали их, упорядочивали и укладывали в коробки по губерниям. Контора Даля была пропитана разнобьющими запахами, которые источали крупицы, щепотки, горсточки, жмени, пригоршни, охапки и вязанки слов, с любовью доставляемые отзывчивыми россиянами. Обработка поставок стала поточной. Родись Даль на полвека позже, мы бы посмотрели, кто бы Форд был...
Обмозговальня
Прием приему рознь. Где ощеульничают*, косточки кому перемывают, зубоскалят, лясы-балясы точат, яд подпускают, делишки всякие улаживают. Где в картишки жарят, бесстыже запуская глазенапы, где на бильярде резью тончайшей сопернику горлосечение творят, где кого губят, волчью яму копая, иль кого в гору вгоняют в виду отменной духоперегибательности его... А у Даля по четвергам собиралась совесть да умь -- честные хранители науки и покровители просвещения, всё мужи дела, желающие дело продвинуть. Русское географическое общество ведет свою родословную от одного такого далевского четверга. Среди главных повивальных бабок при родах его числился и хозяин вечера. Владимир Иванович этому обществу служил и словом и делом с присущими ему бессребренностью и духовной целостностью. Иначе Даль за любое дело не брался.
Сложившийся Даль
Даль -- маячного происхождения. Светодарного искусства знаток. Ноги из корабельного лесу, туловище из целика*. Становой хребет -- Урал. Руки -- могучие, забирающие вглубь весла. Персты -- орудия сверхчуткие на самое трепетное жизнебиение. Плечи -- безотказное, негнуткое коромысло. Шея -- пенек незыблемый. Голова -- светоносица Святоруси. Волосы -- русая прилохмать. Борода -- двулапый мохнач. Нос -- Шаман-камень*. Уши -- мережки-одноперстки. Лоб -- высоченный частокол от чужесловщины. Надбровья -- саган-хушунского* пошиба. Брови -- кедрачи. Глаза -- капельные байкалята. Кожа -- береста. Кровь -- березовица. Потроха -- медвежьи. Ум -- кажинной извилиной отчизнолюб. Душа -- бескрайнего великорусского размета. Кость от кости, плоть от плоти немшёный сын немшёной кровомозольной Руси. Русыч. Один-единственный.
Неповторимый. Неподражаемый. Несокрушимый.
Под ноготь да взашей
Впрочем, несокрушимость обманчива. Государев жом уж больно давит -- до хруста костей иль железной воли... За снятие в своих произведениях покрывала Изиды с житья-бытья русского обывателя, за непозволительный показ неказового конца деятельности или преступной бездеятельности властей, было принято решение сделать Далю выговор. Министр внутренних дел вызывает провинившегося правдоподобием писателя на ковер: -- "И охота тебе писать что-нибудь, кроме бумаг по службе? Не понимаю, ничего не понимаю. Давай выбирай: писать, так не служить, служить -- так не писать." Умный поймет с полуслова.
Даль сжигает все свои бумаги и дневники и просит перевода в глубинку. Его назначают управляющим удельной конторой в Нижнем Новгороде. До его отъезда с ним связывается издательство "Москвитянин" с предложением продолжить сотрудничество. Размочалившийся дотла прелукавый сочинитель-нетерпеливец *, изнывая в растрепанных чувствах и вспененных мыслях, отвечает: -- "У меня лежит до сотни повестушек, но пусть гниют. Спокойно спать: и не соблазняйте. Времена шатки, береги шапки; тяжело будет вам теперь издавать журнал, боюсь даже, что бросите. О моих похождениях вам теперь, конечно, давно известно по выговору цензору; разумеется, что я теперь уже больше печатать ничего не стану, покуда не изменятся обстоятельства".
Языковой стрежень
Слово языку, что капля воды реке. Слово да капля -- богатейшие ячейки, носящие в себе и животворное и тлетворное начала, как человек, в котором борются противоположные стихии. Если каплей пренебрегать, реке не сдобровать.
Если о слове не радеть, то языку не уцелеть. Надо каждым словом дорожить так, как расчинатель диких окраин дорожил расчищенным от дебрей пятачком. Для Даля живое, изнедровое слово -- дражайшая добыча, ловитва которой стоила любых усилий. Подобно реке, на которой чередуются рекостав и реколом, словесный поток тоже знает и обмеление и половодье. Переселившись в Нижний, Даль в миг оценил по достоинству ежегодную, сорокодневную нижегородскую ярмарку, которая своей тьмоговорной языкастостью являла собою воплощение запредельной его мечты -- вавилонское словотворение! клокочущий словоскоп!
Эх-ма, окунуться со всеми потрохами, со всеми извилинами и ноздревинами бездонно-губчатого мозга в полословье* величественной, брегораспирающей, вздувшейся от аза до ижицы словесной реки -- и жировать в ней до напоенности в нагнет!
Как добрый рыбак загодя налаживает свою снасть, словоудильщик Даль основательно готовился к этому языковому паводку. Ведь в такой нетолченой трубе народу не гоже словеса ловить одноживною удою -- тут в масть дву- иль треживная уда! И с одного только берега орудовать тоже не гоже -- тут надо обоюдобрежно шуровать! И так от зари до зари, да и по заре вечерней тож -- с носа ковчега лучить словеса, метко бия их острогой! Вот это особенности словесной рыбалки!
Сборник "Пословицы русского народа"
Любую роженицу, целых девять месяцев пролелеявшую в себе драгоценнейший плод -- сугубый смысл ее существования, до изнаночной стороны души коробит не только любое о нем колкое словечко, но и любой сколько-нибудь косой погляд, брошенный на это ее дивное безгрешное чадо. Каково же было Далю, на протяжении тридцати пяти лет вскармливавшему и вспаивавшему свое первое объемистое детище, нанизавшее на нитку раскиданные по бессчетным городам и весям, оврагам и балкам, горам и ущельям, медвежьим углам и вороньим гнездам пестрядиноперой, лохматокрылой Руси жемчужины народной речи -- каково же
Казаку Луганскому было, когда в 1853 году стоглазый Арг своим гнилозубым оскалом прогавкал: -- "Сборник пословиц русского народа приговаривается к тьме, к невыходу в свет!" Приговор о плодоизгнании был вынесен на том основании, что, дескать, труд сей содержит "места, способные оскорбить религиозные чувства читателей" и "изречения, опасные для нравственности народной". То бишь, словосочетания, зародившиеся в недрах народа и обретшие крылатость в силу своей разительной меткости и бичующей правдивости, сии порождения душе- раздирающего простонародного быта могут послужить к растлению его нравственности...
По этому горегорькому поводу Даль писал: -- "Академия не только признает печатание сборника небезопасным, но даже опасается от него развращения нравов. Один из сочленов ее для большей вразумительности придумал даже для моего сборника свою собственную пословицу, сказав, что это куль муки и щепоть мышьяку. Если 35-летний труд мой мог побудить почтенного и всеми уважаемого академика к сочинению и применению такой пословицы, то сборник мой, очевидно, развращает нравы. Остается положить его на костер и предать всесожжению." Лишь спустя девять лет этот дивный спелёнатый берестой, лыкообутый, правдивоокий, стрелоязыкий младенец-переносок, перегрызя пуповину-удавку государева ока, вылупился на свет Божий. И в доброй семье не без выплавка*...
Нивы наживы
Угожие земли. Угожие корабельные, строительные, дровянные леса. Угожие реки. На Руси угодий сколько угодно. Так ведь Вседержителю было угодно. Однако, угодьями надо управлять, благорассудительно распоряжаться ими. Вот где эта пресловутая собака зарыта. Спокон веку на Руси изощряют не природопользование, а наживоведение. Оно -- дело претонкое, тарабарская какая-то наука, держащаяся на круговой поруке, на круговой порочности. И наука сия -- острог неприступный, обнесенный тыном из заостренных донельзя проволочек и крючков, охраняемый клыкастыми рвачами, готовыми разорвать в клочья любую угрозу их необузданному произволу и верхнепритинному* своекорыстию.
Даль -- гроза всех наживострастников. Его путевые заметки о состоянии водных путей и лесов -- букварь по разоблачению растлителей Родины, по борьбе с злоупотреблением служебным положением. "Чем более где приставлено, для порядку, чиновников, тем дело идет хуже и тем оно тягостнее для народа; одного легче накормить, чем десятерых. Чем более степеней подчиненности, для более строгого надзора, тем более произвола и гнета, тем менее можно найти суд и расправу. Один и отвечает один; а семеро на бумаге как на бобах разведут, и во имя закона совершаются безнаказанно всякие беззакония...Мы должны отречься от неправых доходов, от тунеядного присвоения себе чужого труда, от самовластия и произвола." Была бы моя воля, вместо слова "гроза" я бы размашисто вывел -- "Даль -- могильщик" наживожорства, но факты -- вещь упрямая. Владимир Иванович не обладал правомочностью нарыть могил всем тем любостяжателям, которым деревянный бушлат -- самый раз... Даль был лишь грозою, а на грозу найдется грозоотвод.
На службе правдолюб -- саднящая заноза, глубоко вонзившаяся в заскорузлую совесть высокопоставленных чинодралов. Занозистый рыцарь без страха и упрека. Самого Даля ни в чем нельзя было обвинять. В Русыче нечистоплотности не было ни зги. Про словарника один сослуживец веско отметил: -- "Даль вышел в отставку, ничего не нажив там, где другие наживали сотни тысяч." Чернильные комары нечестивый свой нос подтачивали о чрезмерную заботу Луганского о благополучии крестьян, о его непримиримое отношение к "бумажной части" дела, которое Владимир Иванович считал "злом неисправимым". Добросовестный до конца ногтей Даль держался на ниточке. Вышеслоняющиеся бумажные душонки лезли из переплета вон, нарахтясь ниточку сию перерезать, дабы в блаженное отсутствие ходячего укора вновь приняться за немилосмердное -- да-с, именно СМЕРД -- обдаивание казенной буренки.
Хотя в конечном итоге, там, впереди, по Армагеддоне, "одно слово правды весь мир перетянет", к моему горчайшему неудовлетворению и душевному стенанию, в нашей трехпогибельной юдоли страстей сильные мира сего с потогонной поспешностью, с шипящею пеной у рта, кляпом затыкают богохульственную пасть тем, кто стал им поперек горла (читай: кто испытывает неодолимое влечение изущать то, что представляется им правдой). Так было с Владимиром Ивановичем Далем в его неравной борьбе с "удельным князем" (губернатором) Нижегородского края А.Н. Муравьевым. Своим постановлением о том, чтобы к нему (губернатору), а не к Далю, обращались по всем вопросам о крестьянах, Муравьев на деле отстранил праведника от службы. Распятие через указ. Своего рода смертный приговор, только не одному Далю, а всем отныне беззаступным крестьянам, к которым Русыч питал неисповедимую, по истине стихийную любовь.
В рассказе "Медвежий угол" Мельникова-Печерского одно из действующих лиц так говорит о Дале: -- "Одно слово: человек -- душа. И всяку крестьянску нужду знает, ровно родился в бане, вырос на полатях. И говорит по-нашему, по-русски то есть, не как иные господа, что ихней речи в толк не возьмешь." Каков привет, таков и ответ.
Свершилось!
Под конец 1859 года Даль с домочадцами перебирается в белокаменную Москву. Ему 58 лет. Поселяются в большом доме не Пресне, которому три года спустя суждено было стать свидетелем завершения исполинского труда самоотверженного труженика. От одного объема Словаря живого великорусского языка на любого здравомыслящего человека, от ижицы аз различающего, находит беспросветное умопомрачение: ТАКОГО быть не может! Да и только. Повенчано и покрыто! Только оно на деле осуществилось...ОНО ЕСТЬ. В один прекрасный день с пречерною подоплекой Владимир Иванович Даль, выведя: "vпостась ж. ипостась, одно из лицъ Св. Троицы. -сный, к сему отнсщс.", поставил точку в своей без малого полувековой дух захватывающей погоне за духом родного слова.
Казак Луганский век свой искал ветра в поле -- и его обрел, заарканил, упорядочил, чудесным образом оставив его вольным, во всю грудь дышащим, во весь кадык горланящим. Впрочем, если ветер-язык кому-нибудь и дался бы в руки, то одному только Далю, справедливому Далю, который мнил себя не ветроукротителем, а ветропоклонником, ветрозаступником, ветрораспространителем. Как праведник обретает покой в руцех Божьих, так стихийный, глубиннонародный слог обрел благоотишное пристанище в Далевом ковчеге. Именно ГЛУБИННО-народный, а не ПРОСТО-народный, ибо в так называемом простонародном языке подспудно ощущается бездонное заглубье, при головокружительном созерцании которого под сердцем восторженно-райко* екает. В таком заглубье и зарождается всамделишное, беспримесное, нутряное языкотворчество, где связь между словом и смыслом его неистребимо кратка, безошибочно верна и навеки прочна, где слово бесшовно вырывается из исстрадавшейся души и становится ее полногласным выразителем.
Итак, настал ижицын день: морщины на могучем, семипяденном челе -- ижицей. Брови-кедрачи -- ижицей. Возлеглазные гусиные лапки -- ижицей. Поджатые губы -- ижицей. Борода -- ижицей-переверткой. Душа с телом -- ижицей. Вся жизнь бережного ревнителя изустной красоты ижицей-клином сошлася...
С русским рылом во французский ряд
К упитанным французскими яствами ученым на тонких ижицеподобных ножках в заморских полусапожках из няши* простонародного житья-бытья замызганный провонялой тиной -ржавчиной, увешанный липким лягушачьим шелком*, с широко распростертыми руками-веслами вышагивает байкалоглазый Даль!
Изнеженным тварям, расслабленным кабинетно-берложным образом жизни, жутко до мозга гнилосерёдых костей! И детище его не общепринятого азбучного происхождения иль корнесловного расположения слов, а какого-то межеумочно- гнездового построения ИМ не по тонкой изысканной ноздре! Они непривыкмши.
И как же это составитель-самоучка не токмо гнушается приведением цитат из общепризнанных источников, а сам сладострастно отдается соблазну нести отсебятину?! Нет уж, это не Словарь Академии Российской, но какой-то загумённый байстрюк...В этой связи Мельников-Печерский пишет: "Как бы загремело имя Даля, если б это был словарь французский, немецкий, английский! А у нас хоть бы одно слово в каком-нибудь журнале! Ни один университет не выразил своего уважения к монументальному труду Даля возведением его на степень доктора русской словесности, между тем как дипломы и докторскую степень раздавали зря...Я не знал человека скромнее и нечестолюбивее Даля, но и его удивило такое равнодушие." Лишь спустя несколько лет после выхода словаря он был отмечен наградами -- золотой медалью Русского географического общества, Ломоносовской премией Академии наук и премией Геймбюргера, присужденной Дерптским университетом.
Задох*
На протяжении пятидесяти лет у мельницы, где тысячепудовые жернова безвзнично вертел словоодержимый Даль, было ох как завозно*! А как жернова размололись четырехпалубным ковчегом "Толковый словарь живого великорусского языка", то поток зерна как бы мгновенно поиссяк, не то, чтобы напрочь, а так, словно его где жгутом перехватили. И могутной конь-словотырь споткнулся. Ему кислород свяслом перекрыли. И он стал захлебываться...
"До окончания этой работы надо начать другую, такую же." -- посоветовал Далю знакомый врач. "Такую же? -- Другой такой быть не может."
Разложившийся Даль
Казак Луганский ощущал себя одним цельным куском со стержневым корневищем русского слова. Судьба писателя одноструйна с судьбою любимого им языка. По сопереживанию горькой участи живой великорусской речи облик Даля, его некогда светоносный образ обезобразился до безотпятной неузнаваемости: Пархатая разлохмать завшивленных накладных волос. Усохшее в узколобие чело. На месте бровей-кедрачей -- бровишки-стернишки. Провалившийся гоголевский нос объявлен во всетелый розыск. Змеящийся, чужеустый рот. Барабанные перепонки бросает в плотоядную дрожь иносранщиной. Саженные плечи зябко скукожились. Руки измочаленными плетьми беспомощно болтаются по бокам. Грудь осиняченной сухоребростью исполосована. Чресла опоясаны окровавленной корпией. Ноги-будылки от изнемождения мелко трясутся. А некогда славные очеса -- бездонные байкалята -- сузились и обмелели в говнопролубницы*, сливные отверстия растленного, испоганенного языка...
Жар-птица иль красный петух?
Россия всем жар-птицам жар-птица -- чем только не берет она? Берет она осанкою великодержавной, постановом гордой главы на тонкой зарезистой шее. Златодущатая, огненнопёрая, вечно переливающаяся пламенными с прозолотью искрами. Загляденье, да и только! Но вопрос поставлен ребром -- чем НЕ берет она, сия величественная, райская, небородная птица? Коли вынь да положь, роди да подай, то ответ отыщется-таки: Россия не берет ни рассоловело- замутненным взором, ни расщипанным водерень* хвостом. Искони она выказывает роковую поползновенность к членовредительству, к выдергиванию из себя всех правильных перьев -- так полет получается неуправляемым, кренделистым -- на диво и страх постороннему взгляду. Правители страны на дух не переносят мужей со встроенной маткой на водопрямом* подвесе, своею стрелкой непогрешимо указывающей на добро и зло. Таким мужем был Даль. Таким мужем является Солженицын. Александра Исаевича спровадили со двора и Владимира Ивановича загнали на задворки. Гонителям все невдогад -- гнать добросовестных -- себе дороже. Совесть -- штука прехитренькая: чем больше ее заглушаешь, тем пуще она орет...
Бессмертие
Владимир Иванович Даль не умер 4 листопаду* 1872. Он живет в тех, кому дорог русский язык, кому дорого его благозвучие, его образность, емкость его и сила. Сугубосущие Казака Луганского пребывает в душах тех, кто ныне трудится над СРНГ, Словарем русских народных говоров, выходящим с 1965 года и на сегодняший день доведенным до 32-ого выпуска -- последней трети буквы "П". Над составителями этого словаря -- словопреемниками Даля -- незримо веется его благословляющая рука...
По половице правдолюбия
При всей моей безмежной* любви к Далю-словосборщику, ее тьмократно превозвышает моя любовь к Далю-человеку. Владимир Иванович являл собою переворот местного значения. Все, к чему он ни прикасался, стало лучше от его прикосновения. Если бы над головой каждого землянина на волоске висел меч-правдомер, срывающийся при первом лживом слове, то лишь единицам удалось бы полномерно отвековать свой век. Под мечом-правдомером Далю ни на столечко не приходилось бы изменить свою жизнь, и у него на лбу не выступила бы ни единая капля испарины. Страна, которая не в ладах со своими праведниками -- это страна на скудельных ножках, дышащая на жупел. Чуть что -- и полетит она в тартарары... Русь, испепеленных своих праведников воскрешай и настоящих воспевай! Ибо в них единственный выход из смертоубийственной кошматерности, взбеленившимся вороным конем несущейся на вынос к жерлу небытия...
Владимир Иванович, Вас нам не хватает, как духу не хватает мертвецу...
Словарик
грудень -- ноябрь (от груд замерзшей земли со снегом)
бырь -- быстрина на реке
мастеровые люди -- ремесленники
зубарь -- (тут) ветер в зубы
ставок -- пруд
обонпольный -- находящийся по ту сторону, на противоположном берегу
ловколезие -- хирургия
брезг -- наступление рассвета
личноколка -- эпиграмма
теплина -- костер, разведенный в поле или на другом открытом месте
майдан -- площадь, место, поприще; тут -- театр военных действий
мережеухий -- от слова мерёжа -- рыболовная сеть, натянутая на обручи
тоня -- участок водоема с расчищенным дном для ловли рыбы закидным неводом
пасть -- западня для ловли крупного или мелкого зверя с падающими плашкой или бревном при сдвигании насторожки.
розмысл -- инженер
противопочечуйный -- от геморроя (почечуй -- геморрой)
Бриарей -- сторукий великан, носящий сто щитов и изрыгающий пламя
однокаплюжник -- собутыльник (каплюжничать -- сливать в кабаке капли, остатки из выпитой посуды, упиваясь этим)
семипядник -- гений, человек семи пядей во лбу
врасень -- сентябрь (ранние заморозки, вредящие хлебу)
неумытный -- неподкупный (мыт -- пошлина)
ощеульничать -- зубоскалить
целик -- один цельный каменища
Шаман-камень -- огромный камень у истока Ангары
Саган-хушун -- скала на острове Ольхон в Байкале
нетерпеливец -- революционер
полословье -- ср. половодье
выплавок -- яйцо, снесенное без скорлупы
верхнепритинный -- верхнепредельный
райко -- гулко
няша -- грязь с тиною
лягушачий шелк -- зеленые нити, выволакиваемые неводами
задох -- такое состояние замерзшей реки зимой, когда не хватает рыбе кислорода подо льдом; гибель рыбы по этой причине
завозно -- (на мельнице) подвоз велик, много мелева, долго ждать помолу, очереди
говнопролубница -- (говнопролубка, говнопрорубка) весеннее время во второй половине марта, когда ручьи несут в проруби самую грязную навозную воду, нечистоты с жилых мест
водерень -- вовсе, совсем, насовсем
матка на водопрямом подвесе -- компас на судне, установленный на шарнирах так, что он самовыравнивается
листопад -- октябрь
безмежный -- безграничный (межа)
Michael Kayser
|
