Доклад: Федор Михайлович Достоевский

(1821 - 1881)

22 декабря 1849 года Федора Михайловича Достоевского вместе с целой группой вольнодумцев, признанных опасными государственными преступниками, вывели на Семеновский плац в Петербурге. Жить ему оставалось минут пять, не более. Прозвучал приговор - "отставного инженер-поручика Достоевского подвергнуть смертной казни расстрелянием". И священник поднес крест для последнего целования. А Достоевский, как завороженный, все смотрел и смотрел на главу собора, сверкавшую на солнце, и никак не мог оторваться от ее лучей. Казалось, что эти лучи станут новой его природой, что в роковой момент казни душа его сольется с ними. Подойдя к своему другу, Спешневу, Достоевский сказал: "Мы будем вместе со Христом!" - "Горстью пепла!" - отвечал ему атеист со скептической усмешкой.

Достоевский воспринимал трагедию иначе. Он сравнивал свой эшафот с Голгофой, на которой принял смертную муку Христос. Он ощущал в своей душе рождение нового человека по заповеди Евангелия: "Истинно, истинно глаголю вам, аще пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода".

Вся недолгая жизнь пронеслась тогда перед его глазами. Обострившаяся память вместила в секунды целые годы...

Детство

Отец Достоевского происходил из древнего рода Ртищевых, потомков защитника православной веры Юго-Западной Руси Даниила Ивановича Ртищева. За успехи было даровано ему в Подольской губернии село Достоево, откуда и пошла фамилия Достоевских. Но к началу XX века род их обеднел и захудал. Дед писателя, Андрей Михайлович Достоевский, был уже скромным протоиереем в городке Брацлаве Подольской губернии. А отец, Михаил Андреевич, закончил Медико-хирургическую академию. В Отечественную войну 1812 года он сражался против наполеоновского нашествия, а в 1819 году женился на дочери московского купца Марии Федоровне Нечаевой. Выйдя в отставку, Михаил Андреевич определился на должность лекаря Мариинской больницы для бедных, которую прозвали в Москве Божедомкой. В правом флигеле Божедомки, отведенном лекарю под казенную квартиру, 30 октября (11 ноября) 1821 года и родился Федор Михайлович Достоевский.

Мать и нянюшка писателя были глубоко религиозными людьми и воспитывали детей в православных традициях. Однажды трехлетний Федя по настоянию няни прочел при гостях молитву: "Все упование мое, на Тебе возлагаю, Мати Божия, сохрани мя под кровом Твоим". Гости умилились - "какой умный мальчик", а Федя испытал первое чувство удивления, что слова молитвы разбудили людей.

Отец был человеком суровым, любившим во всем строгий порядок. Лишь матушка да нянюшка тешили детей. Вслед за русскими народными сказками нянюшки Арины Архиповны явились книги. Жуковский и Пушкин - прежде всего: их очень любила мать. Пушкина Достоевский знал чуть ли не всего наизусть. Через некоторое время пришли Гомер, Сервантес и Гюго. Отец устраивал по вечерам семейное чтение любимой им "Истории государства Российского" М. Н. Карамзина и ревниво следил за успехами детей в учебе. Уже четырехлетнего Федю он сажал за книжку, твердя: "Учись!"

Михаил Андреевич готовил детей к жизни трудной и трудовой. Он пробивал себе дорогу, рассчитывая лишь на собственные силы. В 1827 году, за отличную и усердную службу, он был пожалован орденом Святой Анны 3-й степени, а через год - чином коллежского асессора, дававшим право на потомственное дворянство. Зная цену образованию, отец стремился подготовить детей к поступлению в высшие учебные заведения. Французский язык преподавал им Николай Иванович Сушар, латинский - сам отец. Но дети осо-(*26)бенно полюбили уроки Закона Божия, которые проводил талантливый, имевший дар слова дьякон из приходской церкви.

Запомнились Федору Михайловичу летние дни, деревенское раздолье: "Ничего в жизни я так не любил, как лес с его грибами и дикими ягодами, с его букашками и птичками, ежиками и белками, с его столь любимым мною сырым запахом перетлевших листьев".

В детстве пережил мальчик душевную драму, оставившую в нем неизгладимый след на всю жизнь. Любил он девочку, дочку повара, чистой детской любовью. И вот однажды раздался страшный крик в саду... Федя выбежал и увидел, что над ней склонились какие-то женщины, говорили о пьяном бродяге. А девочка лежала на земле в изорванном беленьком платьице, испачканном грязью и кровью. Побежали за отцом, но его помощи не потребовалось: она скончалась, не дожив до девяти лет.

И еще одно событие на всю жизнь врезалось в память Достоевского. Это случилось в благоприобретенной отцовской "усадьбе", сельце Даровом Тульской губернии. Стоял август, сухой и ясный. Блуждая по лесу, находившемуся вблизи усадьбы, маленький Федор забился в самую глушь оврага, в непролазные кусты. Там царило безмолвие. Слышно было только, что где-то шагах в тридцати прочиркивали камушки по лемеху сохи одиноко пашущего в поле мужика. "И теперь даже, когда я пишу это,- вспоминал Достоевский спустя более сорока лет,- мне так и послышался запах нашего деревенского березняка... Вдруг, среди глубокой тишины, я ясно и отчетливо услышал крик: "Волк бежит!" Я вскрикнул и вне себя от испуга, крича в голос, выбежал на поляну, прямо на пашущего мужика...

- Ишь ведь, испужался, ай-ай! - качал он головой.- Полно, р`одный...- Он протянул руку и вдруг погладил меня по щеке.- Ну, полно же, ну, Христос с тобой, окстись...- Я понял наконец, что волка нет и что мне крик... померещился...

- Ну я пойду,- сказал я, вопросительно и робко смотря на него.

- Ну и ступай, а я же вслед посмотрю. Уж я тебя волку не дам! - прибавил он, все также матерински мне улыбаясь..."

Придет время, и образ матерински улыбающегося мужика Марея станет опорой и основой "нового взгляда" писателя на жизнь, "почвеннического" миросозерцания.

Отрочество в Военно-инженерном училище

По окончании пансиона в Москве отец снарядил двух старших сыновей (*27) на учебу в Петербург, в Военно-инженерное училище. Отправились они туда горькими сиротами: 27 февраля 1837 года давно хворавшая маменька почуяла свой смертный час, попросила икону Спасителя, благословила детей и отца... а спустя несколько часов преставилась... Похоронили ее на Лазаревском кладбище еще молодой, 36-ти лет... Вскоре из Петербурга пришла роковая весть: "Солнце русской поэзии закатилось: Пушкин скончался..." Два эти несчастья глубоко вошли в отроческую душу, а всходы дали позднее.

В Петербург Федор прибыл вместе со старшим братом Михаилом.

По состоянию здоровья Михаил не прошел медицинскую комиссию. Только благодаря покровительству богатой тетушки ему удалось пристроиться в Ревеле в школу инженерных юнкеров. Федор же успешно сдал экзамены и вскоре облачился в черный мундир с красными погонами, в кивер с красным помпоном и получил звание "кондуктора".

Инженерное училище было одним из лучших учебных заведений России. Не случайно оттуда вышло немало замечательных людей. Однокашниками Достоевского были будущий известный писатель Дмитрий Григорович, художник Константин Трутовский, физиолог Илья Сеченов, организатор Севастопольской обороны Эдуард Тотлебен, герой Шипки Федор Радецкий. Наряду со специальными здесь преподавались и гуманитарные дисциплины: российская словесность, отечественная и мировая история, гражданская архитектура и рисование. Федор Михайлович преуспевал в науках, но совершенно не давалась ему военная муштра: "Мундир сидел неловко, а ранец, кивер, ружье - все это казалось какими-то веригами, которые временно он обязан был носить и которые его тяготили".

Среди приятелей по училищу он держался особняком, предпочитая в каждую свободную минуту уединиться с книгою в руках в угол четвертой комнаты с окном, смотревшим на Фонтанку. Григорович вспоминал, что начитанность Достоевского уже тогда изумляла его: Гомер, Шекспир, Гете, Гофман, Шиллер. Но с особым увлечением он говорил о Бальзаке: "Бальзак велик! Его характеры - произведения ума вселенной. Не дух времени, но целые тысячелетия приготовили бореньем своим такую развязку в душе человека..."

Но "особняк" Достоевского не был врожденным свойством его пылкой, восторженной натуры. В училище он на собственном опыте пережил трагедию души "маленького человека". Дело в том, что в этом учебном заведении большую (*28) часть "кондукторов" составляли дети высшей военной и чиновничьей бюрократии, причем треть состава - немцы, треть - поляки и еще треть - русские. Начальники училища не гнушались взятками от родителей богатых "кондукторов" и давали им всяческие привилегии. Достоевский же в этом кругу выглядел "п`арией" и часто подвергался незаслуженным оскорблениям.

Чувство уязвленной гордости, обостренного самолюбия несколько лет разгоралось в его душе неугасимым, постоянно подогреваемым огнем. Как самолюбивый юноша, он стремился подчас "стушеваться", остаться незамеченным, а одновременно изо всех сил тянулся за богатыми сокурсниками, чтобы и в образе жизни им ничем не уступать. Он понимал, как впоследствии герой его "Бедных людей" Макар Алексеевич Девушкин, что без чаю ему жить невозможно и что не для себя он этот чай пьет, а для других, чтобы те, сынки богачей российских, помыслить не могли, будто у него, Достоевского, даже на чай денег не имеется...

А при страхе постоянного унижения неизбежны и всевозможные конфузы, как соль на незаживающую рану. Однажды назначают его ординарцем к великому князю Михаилу Павловичу, брату императора Николая. Представляясь с трясущимися коленями, Достоевский умудряется назвать его императорское высочество "вашим превосходительством", словно какого-нибудь обыкновенного генерала.

- Приглашают же таких дураков! -слышит он в ответ. Затем следует выговор, причем не столько ему, сколько стоящему над ним начальству,- а это новый повод для последующих унижений и обид.

Впрочем, Достоевскому довольно скоро удалось добиться уважения и преподавателей и товарищей по училищу. Все мало-помалу убедились, что он человек незаурядного ума и выдающихся способностей, такой человек, с которым не считаться невозможно. "Я,- вспоминал Григорович,- не ограничился привязанностью к Достоевскому, но совершенно подчинился его влиянию. Оно, надо сказать, было для меня в то время в высшей степени благотворно".

Сам же Достоевский находился тогда под влиянием Ивана Николаевича Шидловского, выпускника Харьковского университета, служившего в Министерстве финансов. Они познакомились случайно, в гостинице, где Федор с Михаилом остановились в первые дни приезда в Петербург. Шидловский был на пять лет старше Достоевского и буквально покорил юношу. Шидловский писал стихи и мечтал о призвании литератора. Он верил в огромную, преобразующую мир силу (*29) поэтического слова и утверждал, что все великие поэты были строителями и "миросозидателями". "Ведь в "Илиаде" Гомер дал всему древнему миру организацию духовной и земной жизни,- делится Достоевский общими с Шидловским мыслями в письме брату Михаилу.- Поэт в порыве вдохновения разгадывает Бога..."

Но в 1839 году Шидловский внезапно оставил Петербург, потрясенный несчастной любовью,- уехал, и след его затерялся. Рассказывали, что он ушел в Валуйский монастырь, но потом, по совету одного из мудрых старцев, решил совершить "христианский подвиг" в миру, среди своих крестьян. "Он проповедовал Евангелие, и толпа благоговейно его слушала: мужчины стояли с обнаженными головами, многие женщины плакали". Так ушел в народ первый на жизненном пути Достоевского религиозный мыслитель-романтик, будущий прототип князя Мышкина, Алеши Карамазова: "Это был большой для меня человек, и стоит он того, чтобы имя его не пропало".

8 июля 1839 года скоропостижно, от апоплексического удара скончался отец. Известие это настолько потрясло Достоевского, что с ним случился первый припадок - предвестник тяжелой болезни, которая будет мучить его всю жизнь,- эпилепсии. Горе усугубили не подтвержденные следствием слухи, что отец умер не своей смертью, а убили его мужики за крутой нрав и барские прихоти.

Начало литературной деятельности

"Бедные люди". 12 августа 1843 года Достоевский окончил полный курс наук в верхнем офицерском классе и был зачислен на службу в инженерный корпус при Санкт-Петербургской инженерной команде, но прослужил он там недолго. 19 октября 1844 года Достоевский решил круто изменить свою жизнь и уйти в отставку: манила, звала к себе, неотступно преследовала на каждом шагу давно проснувшаяся в нем страсть - литература. Еще в 1843 году он с упоением, слово за словом переводил "Евгению Гранде" Бальзака, вживался в ход мысли, в движение образов великого романиста Франции. Но переводы не могли утолить разгоравшуюся в нем литературную страсть. "В юношеской фантазии моей я любил воображать себя иногда то Периклом, то Марием, то христианином времен Нерона... И чего я не перемечтал в моем юношестве, чего не пережил всем сердцем, всею душою в золотых воспаленных грезах..." Он любил воображать себя каким-нибудь известным романтическим героем, чаще всего шиллеровским...

Но вдруг... В январе 1845 года Достоевский пережил важ-(*30)ное событие, которое он назвал впоследствии "видением на Неве". Вечерело. Он возвращался домой с Выборгской и "бросил пронзительный взгляд вдоль реки" "в морозно-мутную даль". И тут показалось ему, что "весь этот мир, со всеми жильцами его, сильными и слабыми, со всеми жилищами их, приютами нищих или раззолоченными палатами, в этот сумеречный час походит на фантастическую грезу, на сон, который, в свою очередь, тотчас исчезнет, искурится паром к темно-синему небу".". И вот в эту-то именно минуту открылся передним "совершенно новый мир", какие-то странные фигуры "вполне прозаические". "Вовсе не Дон-Карлосы и Позы, а вполне титулярные советники. И "замерещилась" "другая история, в каких-то темных углах, какое-то титулярное сердце, честное и чистое... а вместе с ним какая-то девочка, оскорбленная и грустная". И "глубоко разорвала" ему "сердце вся их история".

В душе Достоевского совершился внезапный переворот. Отлетели в небытие игры воображения по готовым литературно-романтическим законам. Он как бы заново прозрел, впервые увидев мир глазами "маленьких людей": бедного чиновника, Макара Алексеевича Девушкина и его любимой девушки, Вареньки Доброселовой. Возник замысел оригинального романа "Бедные люди", романа в письмах, где повествование ведется от лица этих героев.

Так пришла к нему "самая восхитительная минута" его жизни. Этo было в 1845 году. "Воротился я домой уже в четыре часа, в белую, светлую как днем петербургскую ночь... Вдруг звонок, чрезвычайно меня удививший, и вот Григорович и Некрасов бросаются обнимать меня, в совершенном восторге, и оба чуть сами не плачут. Они накануне вечером... взяли мою рукопись и стали читать на пробу: "С десяти страниц видно будет". Но, прочтя десять страниц, решили прочесть еще десять, а затем, не отрываясь, просидели уже всю ночь до утра, читая вслух и чередуясь, когда один уставал".

В тот же день Некрасов вбежал в квартиру Белинского с радостным известием: "Новый Гоголь явился!" - "У вас Гоголи-то, как грибы растут",- строго заметил ему Белинский. Но рукопись взял. Когда же Некрасов зашел к нему вечером того же дня, возбужденный Белинский буквально схватил его за фалды. "Где же вы пропали,- досадливо заговорил он.- Где же этот ваш Достоевский? Что он, молод? Разыщите его быстрее, нельзя же так!"

Успех "Бедных людей" был не случайным. В этом романе Достоевский, по его же словам, затеял "тяжбу со всею ли-(*31)тературою" - и прежде всего с гоголевской "Шинелью". Гоголь смотрит на своего героя, Акакия Акакиевича Башмачкина, со стороны и, подмечая в нем черты забитости и униженности, взывает к гуманным чувствам читателя: смотрите, до какой степени подавленности может быть доведен человек, если "шинель", "вещь" стала смыслом и целью его существования. Человек у Гоголя поглощен, уничтожен и стерт окружающими его обстоятельствами вплоть до полной утраты личности.

Достоевский же, в отличие от Гоголя, подходит к этой теме с новых, радикальных позиций. Писатель решительно изменяет точку зрения на жизнь: уже не автор, наблюдающий за героем со стороны, а сам герой, сам "маленький человек", обретая голос, начинает судить и себя и окружающую его действительность. Форма переписки двух "бедных людей" помогла Достоевскому проникнуть в души героев изнутри, показать самосознание "маленького человека". "Мы видим, не кто он есть, а как он осознает себя,- пишет известный исследователь поэтики романов Достоевского М. М. Бахтин.- То, что выполнял автор, выполняет теперь герой, освещая себя сам со всех возможных точек зрения..."

Этот необычный, принципиально новый подход к изображению "маленьких людей" отметила и современная Достоевскому критика. Оценивая роман "Бедные люди", В. Н. Майков писал: "...Манера г. Достоевского в высшей степени оригинальна, и его меньше, чем кого-нибудь, можно назвать подражателем Гоголя. ...И Гоголь и г. Достоевский изображают действительное общество. Но Гоголь - поэт по преимуществу социальный, а г. Достоевский - по преимуществу психологический. Для одного индивидуум важен как представитель известного общества или известного круга; для другого самое общество интересно по влиянию его на личность индивидуума".

Но ведь открытие новой формы было одновременно и открытием нового, несравненно более глубокого содержания. Оказалось, что "маленький человек" кажется бессловесным и забитым, если наблюдать за ним со стороны. А на самом-то деле душа его сложна и противоречива - и прежде всего потому, что он наделен обостренным сознанием собственного я, собственной личности, доходящим порой до болезненности. "Маленький человек" - гордый человек, обидчивый человек, чутко откликающийся на любое унижение его достоинства. И новая шинель ему нужна не сама по себе, не потому, что шинелью исчерпываются до скудости (*32) жалкие его потребности. Что шинель или сюртук, например! Он, при его-то скудных средствах, и в старой шинели с удовольствием бы походил, да и сюртучок на локотках можно было бы подштопать или заплату посадить. Но ведь они, все, кто выше его на социальной лестнице, в том числе и писатели, "пашквилянты неприличные", тут же пальцем на его заплаты укажут, "что вот, дескать, что же он такой неказистый?". Для "других" Макар Алексеевич и ест, и пьет, и одевается: "...чаю не пить как-то стыдно; здесь все народ достаточный, так и стыдно. Ради чужих и пьешь его, Варенька, для вида, для тона... А главное, родная моя, что я не для себя и тужу, не для себя и страдаю; по мне все равно, хоть бы и в трескучий мороз без шинели и без сапогов ходить... но что люди скажут? Враги-то мои, злые-то языки эти все что заговорят?"

Оказывается, не безличен "маленький человек", а скорее наоборот: со страниц "Бедных людей" встает во весь рост противоречивая, "усиленно сознающая себя" личность. Есть в ней немало добрых, симпатических сторон. Бедные люди, например, глубоко отзывчивы на чужие несчастья, на чужую боль. Благодаря этой душевной чуткости, в письмах Макара Алексеевича и Вареньки Доброселовой воскресают судьбы многих несчастных людей: тут и семья чиновника Горшкова, живущая в комнате, где даже "чижики мрут", и драматическая история студента Покровского с беззаветно любящим его отцом. А сколь прекрасны, чисты и бескорыстны любовные побуждения героев романа!

И все-таки мысль Достоевского далека от простого гуманного сочувствия и сердечного умиления своими героями. Он идет дальше и глубже, он показывает, как несправедливый общественный порядок непоправимо искажает самые благородные с виду чувства и поступки людей.

В отличие от гоголевского Акакия Акакиевича, Девушкин Достоевского уязвлен не столько бедностью, не столько отсутствием материального достатка, сколько другим - амбицией, болезненной гордостью. Беда его не в том, что он беднее прочих, а в том, что он хуже прочих, по его собственному разумению. А потому он более всего на свете озабочен тем, как на него смотрят эти "другие", стоящие "наверху", что они о нем говорят, как они о нем думают. Воображаемое героем "чужое" мнение о себе начинает руководить всеми его действиями и поступками. Вместо того чтобы оставаться самим собой, развивать данные ему от природы способности, Макар Алексеевич хлопочет о том, чтобы "стушеваться", пройти незамеченным. Амбиция, под-(*33)менившая естественное чувство собственного достоинства, заставляет его постоянно доказывать себе и всему миру, что он не хуже других, что он такой же, как "они". Чужой взгляд на себя он начинает предпочитать своему и жить не собою, а предполагаемым мнением о себе.

В самом начале романа Достоевский отсылает читателей к известной христианской заповеди: "говорю вам: не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться. Душа не больше ли пищи, и тело одежды?"

На первый взгляд, Макар Девушкин - весь душа, причем душа открытая, обнаженная. Но чем глубже погружаешься в чтение романа и в обдумывание его, тем более ужасаешься тому, как эта душа изранена жизненными обстоятельствами и как замутнены чистые источники ее: "Ведь для людей и в шинели ходишь, да и сапоги, пожалуй, для них же носишь. Сапоги в таком случае... нужны мне для поддержки чести и доброго имени; в дырявых же сапогах и то и другое пропало".

Как заметила исследователь творчества Достоевского В. Е. Ветловская, "неотступная тревога о еде, питье, одежде, недостойная человека, становится заботой о достоинстве, как это достоинство ("честь", "доброе имя") понимается в больном мире: быть, как все, ничуть не хуже прочих".

Судя по "Бедным людям", Достоевский уже знаком с основами учения социалистов-утопистов и во многом солидарен с ними. Его привлекает мысль о крайнем неблагополучии современной цивилизации и о необходимости ее решительного переустройства. Писателю близка христианская окрашенность этих теорий. Но диагноз глубины и серьезности той болезни, которой охвачен современный мир, у Достоевского-писателя более суров.

Зло мира далеко не исчерпывается экономическим неравенством и вряд ли излечимо путем более или менее справедливого перераспределения материальных благ. Ведь кроме имущественного в обществе существует неравенство состояний. Уязвленную гордость питает и поддерживает иерархическое общественное устройство, механически возвышающее одного человека над другим. Причем в эту дьявольскую социальную иерархию вовлечены все люди, все сословия - от самых бедных до самых богатых. Она пробуждает взаимную "ревность", ничем не насытимое эгоистическое соревнование. Равенство материальных благ при таком положении дел не только не гармонизирует отношения между людьми, а скорее даст обратные результаты.

В романе "Бедные люди" наряду с обычным, социальным, есть еще и глубокий философский подтекст. Речь идет не только о бедном чиновнике, но и о "бедном человечестве". В бедных слоях лишь нагляднее проявляется свойственная современной цивилизации болезнь.

В следующей повести "Двойник" писатель сосредоточил внимание не столько на социальных обстоятельствах, сколько на психологических последствиях того болезненного состояния души современного человека, симптомы которого наглядно проявились уже в "Бедных людях". Болезненное раздвоение, которое пережил герой "Двойника", чиновник Голядкин, ставило перед читателем вопрос: все ли в человеке определяется только социальной средой, только конкретными жизненными обстоятельствами? И можно ли с полной уверенностью утверждать, что с переменой обстоятельств автоматически изменяется сам человек? Эти тревожные вопросы уже возникали перед Достоевским и вступали в некоторое противоречие с тем направлением, которое по-прежнему горячо отстаивал В. Г. Белинский.

Произошел конфликт и с друзьями Белинского - Некрасовым, Тургеневым, Панаевым. Поводом послужила грубоватая эпиграмма, уязвившая самолюбие Достоевского.

Кружок Петрашевского

С 1847 года Достоевский сближается с Михаилом Васильевичем Буташевичем-Петрашевским, чиновником Министерства иностранных дел, страстным поклонником и пропагандистом Фурье. Он начинает посещать его знаменитые "пятницы", где находит круг новых друзей. Здесь бывают поэты Алексей Плещеев, Аполлон Майков, Сергей Дуров, Александр Пальм, прозаик Михаил Салтыков, молодые ученые Николай Мордвинов и Владимир Милютин. Горячо обсуждаются новейшие социалистические учения, расширяется число их сторонников. Недавно приехавший в Россию из Европы Николай Спешнев излагает целую программу революционного переворота. Радикальные настроения "петрашевцев" подогреваются событиями февральской революции 1848 года в Париже. Достоевский - натура страстная и увлекающаяся - высказывается за немедленную отмену крепостного права в России даже путем восстания. 15 апреля 1849 года на одной из "пятниц" он читает запрещенное тогда "Письмо Белинского к Гоголю".

Но судьба многих членов кружка уже предрешена. 23 апреля 1849 года тридцать семь его участников, в том числе и Достоевский, оказываются в Алексеевском равелине Петропавловской крепости. Мужественно пережил писатель семимесячное следствие и был приговорен к смертной казни...

И вот на Семеновском плацу раздалась команда: "На прицел!" "Момент этот был поистине ужасен,- вспоминал один из друзей по несчастью.- Сердце замерло в ожидании, и страшный момент этот продолжался полминуты". Но... выстрелов не последовало. Рассыпалась барабанная дробь, через площадь проскакал адъютант Его Величества императора, и глухо, словно в туманном и кошмарном сне, донеслись его слова:

- Его Величество по прочтении всеподданнейшего доклада... повелел вместо смертной казни... в каторжную работу в крепостях на четыре года, а потом рядовым...

Жизнь... Она "вся пронеслась вдруг в уме, как в калейдоскопе, быстро, как молния и картинка",- вспоминал Достоевский. Зачем такое надругательство? Нет, с человеком нельзя так поступать.

Сибирь и каторга

В рождественскую ночь 25 декабря 1849 года Достоевского заковали в кандалы, усадили в открытые сани и отправили в дальний путь... Шестнадцать дней добирались до Тобольска в метели, в сорокаградусные морозы. "Промерзал до сердца",- вспоминал Достоевский свой печальный путь в Сибирь навстречу неведомой судьбе.

В Тобольске "несчастных" навестили жены декабристов Наталия Дмитриевна Фонвизина и Прасковья Егоровна Анненкова - русские женщины, духовным подвигом которых восхищалась вся Россия. Сердечное общение с ними укрепило душевные силы. А на прощание каждому подарили они по Евангелию. Эту вечную книгу, единственную, дозволенную в остроге, Достоевский берег всю жизнь, как святыню...

Еще шестьсот верст пути - и перед Достоевским раскрылись и захлопнулись на четыре года ворота Омского острога, где ему был отведен "аршин пространства", три доски на общих нарах с уголовниками в зловонной, грязной казарме. "Это был ад, тьма кромешная". Грабители, насильники, убийцы детей и отцеубийцы, воры, фальшивомонетчики... "Черт трое лаптей сносил, прежде чем нас собрал в одну кучу",- мрачно шутили каторжники.

Он был в остроге чернорабочим: обжигал и толок алебастр, вертел точильное колесо в мастерской, таскал кирпич с берега Иртыша к строящейся казарме, разбирал старые барки, стоя по колени в холодной воде...

Но не тяжесть каторжных работ более всего мучила его. Открылась бездна духовных, нравственных мучений: вся предшествующая жизнь оказалась миражом, горькой иллюзией и обманом перед лицом того, что теперь открылось перед ним. В столкновении с каторжниками, в основном людьми (*36) из народа, книжными, далекими от реальной действительности предстали петербургские планы переустройства всей жизни на разумных началах. "Вы дворяне, железные носы, нас заклевали. Прежде господином был - народ мучил, а теперь хуже последнего наш брат стал",- вот тема, которая разыгрывалась четыре года",- писал Достоевский. Но если бы только эта, вполне понятная социальная неприязнь... Разрыв был глубже, он касался духовных основ "интеллигентского" и "народного" миросозерцания. Порой Достоевскому казалось, что бездна эта непреодолима, казалось, что они принадлежат к двум разным, испокон веков враждующим нациям.

Но вот однажды, когда Достоевский возвращался с работ с конвойным, к нему подошла женщина с девочкой лет десяти. Она шепнула что-то девочке на ухо, а та подошла к Достоевскому и, протягивая ручонку, сказала: "На, несчастный, возьми копеечку, Христа ради!" Кольнуло в сердце, и вспомнилось детское, давнее. Березовый лес в Даровом. Крик: "Волк бежит!" И ласковый голос мужика Марея: "Ишь ведь, испужался... Полно, р`одный... Христос с тобой..."

Какими-то новыми, просветленными глазами взглянул Достоевский на окружающие его лица каторжан, и постепенно сквозь все грубое, ожесточенное, заледеневшее стали проступать теплые, знакомые с детства черты. "И в каторге между разбойниками я, в четыре года, отличил наконец людей,- писал он брату Михаилу.- Поверишь ли: есть характеры глубокие, сильные, прекрасные, и как весело было под грубой корой отыскать золото... Что за чудный народ! Вообще время для меня не потеряно. Если я узнал не Россию, так русский народ хорошо, и так хорошо, как, может быть, не многие знают его".

В чем же увидел Достоевский главный источник нравственной силы народа? В "Записках из Мертвого дома", книге, в которой писатель подвел итоги духовного опыта, вынесенного им из острога, есть одно примечательное место, особо выделенное Достоевским. Речь идет о посещении каторжанами церкви. "Я припоминал, как, бывало, еще в детстве, стоя в церкви, смотрел я иногда на простой народ, густо теснившийся у входа и подобострастно расступавшийся перед густым эполетом, перед толстым барином или перед расфуфыренной, но чрезвычайно богомольной барыней, которые непременно проходили на первые места и готовы были поминутно ссориться из-за первого места. Там, у входа, казалось мне тогда, и молились-то не так, как у нас, молились, (*37) смиренно, ревностно, земно и с каким-то полным сознанием своей приниженности.

Теперь и мне пришлось стоять на этих же местах, даже и не на этих; мы были закованные и ошельмованные; от нас все сторонились, нас все даже как будто боялись, нас каждый раз оделяли милостыней... Арестанты молились очень усердно, и каждый из них каждый раз приносил в церковь свою нищенскую копейку на свечку или клал на церковный сбор. "Тоже ведь и я человек,- может быть, думал он или чувствовал, подавая,- перед Богом-то все равны..." Причащались мы за ранней обедней. Когда священник с чашей в руках читал слова: "...но яко разбойника мя прийми",- почти все повалились в землю, звуча кандалами..."

Именно здесь, на каторге, Достоевский понял наконец, как далеки умозрительные, рационалистические идеи "нового христианства" от того "сердечного" чувства Христа, каким обладает народ. С каторги Достоевский вынес новый "символ веры", в основе которого оказалось народное чувство Христа, народный тип христианского мироощущения. "Этот символ веры очень прост,- говорил он,- верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной".

С выходом из Омского острога начался духовный поиск новых путей общественного развития России, завершившийся в 60-х годах формированием так называемых почвеннических убеждений Достоевского. Этот поиск был мучительным и долгим еще и потому, что четырехлетняя каторга сменилась в 1854 году солдатской службой. Из Омска Достоевского сопроводили под конвоем в Семипалатинск. Здесь он служил рядовым, потом получил офицерский чин... и только в 1859 году, после долгих хлопот о праве жить в столицах, Достоевский вернулся в Петербург.

"Почвенничество" Достоевского

Христианский социализм. Здесь, вместе с братом Михаилом, он издает журнал "Время" (с 1861 года), а после его запрещения - журнал "Эпоха". В напряженном диалоге с современниками Достоевский вырабатывает свой собственный взгляд на задачи русского писателя и общественного деятеля. Это своеобразный, русский вариант христианского социализма.

Достоевский разделяет историческое развитие человече-(*38)ства на три стадии, соответствующие прошлому, настоящему и будущему.

В первобытных, патриархальных общинах, о которых остались предания как о "золотом веке" человечества, люди жили массами, коллективно, подчиняясь общему и для всех авторитетному закону.

Затем наступает время переходное, которое Достоевский называет "цивилизацией". В процессе общегенетического роста в человеке формируется личное сознание, а с его развитием - отрицание непосредственных идей и законов. Человек как личность становится во враждебное отношение к авторитетному закону масс и всех и, обожествляя себя, всегда терял и теряет до сих пор веру в Бога. Так кончались, по Достоевскому, все цивилизации. "В Европе, например, где развитие цивилизации дошло до крайних пределов развития лица,- вера в Бога в личностях пала". Но цивилизация, ведущая к распадению масс на личности,- состояние болезненное. "...Человек в этом состоянии чувствует себя плохо, тоскует, теряет источник живой жизни, не знает непосредственных ощущений и все сознает". Тип такой усиленно сознающей себя личности Достоевский создает в "Записках из подполья". Трагедия "подпольного" человека заключается в отсутствии скрепляющего личность сверхличного нравственного центра. Человек, утративший веру в высшие духовные ценности, обречен на самоедство, бесконечное самокопание и самоуничтожение. Предоставленный самому себе, обожествивший свои собственные силы и возможности, он становится или рабом самого себя, или рабом слепых кумиров, мнимых божков, вождей, фальшивых авторитетов, как это происходит, например, в повести Достоевского "Село Степанчиково и его обитатели". В образе приживальщика-тирана, лжепророка Фомы Опискина показывается трагедия современного общества, так легко отдающегося во власть ничтожного демагога. Есть в этой фигуре что-то зловещее и пророческое.

Достоевский очень настороженно отнесся в этой связи и к теории "разумного эгоизма" Чернышевского, сформулированной в статье "Антропологический принцип в философии", а художественно воплощенной в романе "Что делать?". Главной движущей силой общественного развития Чернышевский считал стремление к удовольствию. "Человек любит самого себя", в основе его поступков "лежит та же мысль о собственной личной пользе, личном удовольствии, личном благе, лежит чувство, называемое эгоизмом",- писал Чернышевский. Правда, революционер-демократ делал существенную (*39) оговорку, оптимистически провозглашая, что в природе человека заложен инстинкт общественной солидарности и что "разумный эгоист" получает высшее удовольствие, принося пользу ближнему. Достоевский этого оптимизма не разделял. Ему казалось, что идеи Чернышевского могут быть подхвачены и довольно легко опошлены циниками и подлецами всех мастей. За формулу "нет никакой разницы между пользой и добром" цепляется, например, старый князь Валковский в романе Достоевского "Униженные и оскорбленные": "Все для меня, и весь мир для меня создан... Я наверное знаю, что в основании всех человеческих добродетелей лежит глубочайший эгоизм... Люби самого себя - вот одно правило, которое я признаю. Жизнь - коммерческая сделка". На тех же мотивах, приземляющих и опошляющих теорию Чернышевского, играет циничный буржуазный делец Лужин в "Преступлении и наказании".

Достоевский глубоко убежден, что атеистическое человечество рано или поздно соскользнет на путь индивидуалистического самообожествления, о чем с наглядностью свидетельствует популярная на Западе эгоцентрическая философия Макса Штирнера, изложенная в книге "Единственный и его собственность": "Я сам создаю себе цену и сам назначаю ее... Эгоисту принадлежит весь мир, ибо эгоист не принадлежит и не подчиняется никакой власти в мире... Наслаждение жизнью - вот цель жизни..."

Первое путешествие по Западной Европе в 1862 году еще более укрепило Достоевского в мыслях о том, что, опираясь лишь на силы своего ограниченного разума и обожествляя их, человечество неминуемо движется к катастрофическому концу. "Все собственники или хотят быть собственниками". Рабочие "тоже все в душе собственники: весь идеал их в том, чтоб быть собственниками и накопить как можно больше вещей; такая уж натура. Натура даром не дается. Все это веками взращено и веками воспитано". Провозгласили: "свобода, равенство и братство!" "Свобода. Какая свобода? Одинаковая свобода всем делать все что угодно в пределах закона. Когда можно делать все что угодно? Когда имеешь миллион. Дает ли свобода каждому по миллиону? Нет. Что такое человек без миллиона? Человек без миллиона есть не тот, который делает все что угодно, а тот, с которым делают все что угодно".

Точно так же и братство. Его "сделать нельзя". Оно "само делается, в природе находится". А в природе западной "его в наличности не оказалось, а оказалось начало личное, начало особняка..." Достоевский убежден, что этот безра-(*40)достный итог является кризисом некогда высокой культуры европейского гуманизма, возникшей еще в эпоху Возрождения. Уже тогда мощная энергия обожествившей себя и свои силы человеческой личности посеяла первые семена эгоизма, дающие теперь свои драматические всходы в Западной Европе.

Но Достоевский считает, что состояние цивилизации - явление переходное, равно как и сам человек - это существо недоконченное, недовоплощенное, находящееся в стадии "общегенетического роста". И "если б не указано было человеку в этом его состоянии цели" - "он бы с ума сошел всем человечеством". Однако такой идеал есть - Христос. Даже "ни один атеист, оспоривавший божественное происхождение Христа, не отрицал того, что Он - идеал человечества... В чем закон этого идеала? Возвращение в массу, но свободное и даже не по воле, не по разуму, не по сознанию, а по непосредственному ужасно сильному, непобедимому ощущению, что это ужасно хорошо". "Достигнуть полного могущества сознания и развития, вполне сознать свое я - и отдать это все самовольно для всех... В этой идее есть нечто неотразимо-прекрасное, сладостное, неизбежное и даже необъяснимое" - все отдавая, ничего себе не требовать. "Коли веришь во Христа, то веришь, что и жить будешь вовеки... Говорят, человек разрушается и умирает весь". Но это ложь. "Мы уже потому знаем, что не весь, что человек, как физически рождающий сына, передает ему часть своей личности, так и нравственно оставляет память свою людям (Пожелание вечной памяти на панихидах знаменательно), то есть входит частию своей прежней, жившей на земле личности в будущее развитие человечества. Мы наглядно видим, что память великих развивателей человечества живет между людьми... и даже для человека величайшее счастье походить на них. Значит, часть этих натур входит и плотью и одушевленно в других людей. Христос весь вошел в человечество, и человек стремится преобразиться в я Христа как в свой идеал". Достигая высшей стадии - мировой гармонии,- человек будет все более и более приближаться к богочеловеческому совершенству Христа, а в финале этого пути переродится окончательно. "Мировая гармония" у Достоевского предполагает личное бессмертие и воскрешение всех умерших.

С этих позиций писатель подвергает критике современных социалистов. Социалисты взяли у христианства идею гармонического общежития, устроенного на началах братского единения, но решили достигнуть ее слишком легким, (*41) поверхностным путем. Они поставили нравственное совершенствование общества в прямую зависимость от его экономического строя и тем самым низшую, экономическую область превратили в высшую и господствующую. А потому социалисты не смогли подняться над мещанским, буржуазным мироисповеданием. "Экономическая сила никогда не свяжет,- говорил Достоевский,- свяжет сила нравственная". "На мясе, на экономической идее, на претворении камней в хлебы ничего не основывается". "Разум" или "экономические отношения" - все это лишь частные элементы общечеловеческой жизни, а потому они должны определяться началом нравственным, а не наоборот. Главный "грех" современных социалистических учений Достоевский видел в том, что в области высших духовных интересов они требуют для человека слишком малого. В их теориях переустройства общества недостаточно учитывается противоречивая, "недовоплощенная" натура человека и снимается бремя тяжелого, повседневного труда нравственного совершенствования. Подобно Раскольникову, они "хотят с одной логикой натуру перескочить", не замечая, что "зло" в человеке лежит глубже, чем предполагают "лекаря-социалисты", а добро - выше тех границ, которые их учениями определяются. Только христианство стремится к братству через духовное очищение каждого человека независимо от условий его жизни, вопреки влиянию среды. "Революционная партия,- пишет Достоевский,- тем дурна, что нагремит больше, чем результат стоит, нальет крови гораздо больше, чем стоит вся полученная выгода... Вся эта кровь, которою бредят революционеры, весь этот гвалт и вся эта подземная работа ни к чему не приведут и на их же головы обрушатся".

"Итак, человек стремится на земле к идеалу, противоположному его натуре. Когда человек не исполнил закона стремления к идеалу, то есть не приносил любовью в жертву своего я людям или другому существу, он чувствует страдание и назвал это состояние грехом.- Человек беспрерывно должен чувствовать страдание, которое уравновешивается райским наслаждением исполнения закона, то есть жертвой. Тут-то и равновесие земное. Иначе земля была бы бессмысленна".

Достоевский считает, что высокий христианский идеал уберегла тысячелетняя культура русского народа, враждебная западноевропейскому буржуазному обособлению. Поэтому наша интеллигенция должна вернуться к народу, к "почве" и завершить великое "общее дело" человечества.

Главный вопрос для нынешей России - крестьянский. Его решение повернет развитие человечества от раздробления и обособления к собиранию и объединению. Крестьянская реформа - важнейшее событие русской истории, сопоставимое по своему масштабу с реформами Петра I.

"Этот переворот есть слияние образованности и ее представителей с началом народным и приобщение всего великого русского народа ко всем элементам нашей текущей жизни".

"Почвенническая" программа хочет примирить все враждующие между собой общественные течения, включая западничество и славянофильство. Достоевский пытается снять крайности в их воззрениях: западническое пренебрежение самобытными историческими путями развития России и славянофильскую недооценку плодотворности приобщения ее к достижениям европейской культуры. Реформа Петра была необходимым и важнейшим этапом в европейском просвещении России, но она "слишком дорого стоила: она разъединила нас с народом...". Однако, разойдясь с реформой, народ не пал духом. "Он неоднократно заявлял свою самостоятельность... Он шел в темноте, но энергически держался своей особой дороги. Он вдумывался в себя и в свое положение, пробовал создать себе воззрение, свою философию... После реформы был между ним и нами, сословием образованным, один только случай соединения - двенадцатый год, и мы видели, как народ заявил себя. Мы поняли тогда, что он такое. Беда в том, что нас-то он- не знает и не понимает.

...разъединение оканчивается, петровская реформа... дошла наконец до последних своих пределов. Дальше нельзя идти, да и некуда: нет дороги; она вся пройдена... Мы знаем теперь... что мы не в состоянии втиснуть себя в одну из западных форм жизни, выжитых и выработанных Европою из собственных своих начал... Мы убедились, наконец, что мы тоже отдельная национальность, в высшей степени самобытная, и что наша задача создать себе новую форму, нашу собственную, родную, взятую из почвы нашей, взятую из народного духа и из народных начал..." "Русская идея", которую разрабатывает и формирует Достоевский, не узконациональна - а всечеловечна! "Мы предугадываем,- пишет он,- что характер нашей будущей деятельности должен быть в высшей степени общечеловеческий, что русская идея, может быть, будет синтезом всех тех идей, которые с таким упорством, с таким мужеством развивает Европа в отдельных своих национальностях; что, может быть, все враждебное (*43) в этих идеях найдет свое примирение и развитие в русской народности".

Достоевский понимал, что провозглашенная им программа рассчитана не на одно десятилетие, что предстоит долгий и трудный путь. "Время окончательного соединения оторванного теперь от почвы общества - еще впереди". Когда надежды на гармонический исход крестьянской реформы рухнули, Достоевский еще более укрепился в мысли о тернистых путях к идеалу. Главное внимание он стал уделять драматическим и даже трагическим тупикам, которые подстерегают русского интеллигента в его духовных поисках. "Мировая гармония" даром не дается, переделка человеком несовершенных природы и общества - дело мучительное и устрашающее. Но нет счастья в комфорте: оно приобретается страданием. Когда Н. К. Михайловский упрекнул Достоевского в "жестоком таланте", писатель назвал себя "реалистом в высшем смысле": "...При полном реализме найти в человеке человека. Это русская черта по преимуществу, и в этом смысле я, конечно, народен (ибо направление мое истекает из глубины христианского духа народного)".

Общественная атмосфера конца 60-х годов и ее отражение в идеологическом романе "Преступление и наказание"

С такими мыслями приступал Достоевский к одному из ключевых произведений своего творчества - к роману "Преступление и наказание". Это одна из самых сложных книг в истории мировой литературы. Писатель работал над нею в условиях трудного времени конца 60-х годов, когда Россия вступила в сумеречную, переходную эпоху. Начался спад общественного движения шестидесятников, в стране поднялась волна правительственной реакции: лидеры революционного движения были арестованы, крестьянские бунты подавлены, надежды революционеров-демократов на крестьянскую революцию оказались несостоятельными. "Куда идти? Чего искать? Каких держаться руководящих истин? - задавал тогда тревожный вопрос М. Е. Салтыков-Щедрин.- Старые идеалы сваливаются со своих пьедесталов, а новые не нарождаются... Никто ни во что не верит, а между тем общество продолжает жить и живет в силу каких-то принципов, тех самых принципов, которым оно не верит".

Положение усугублялось тем, что раздиравшие дореформенную Россию социальные противоречия к концу 60-х годов не только не сгладились, но еще более обострились. Половинчатая крестьянская реформа ввергла страну в мучительную ситуацию двойного социального кризиса: незалеченные крепостнические язвы осложнились новыми, буржуазными. (*44) Нарастал распад вековых духовных ценностей, смешались представления о добре и зле, циничный собственник стал героем современности.

В атмосфере идейного бездорожья и социальной расшатанности угрожающе проявились первые симптомы общественной болезни, которая принесет неисчислимые беды человечеству XX века. Достоевский одним из первых в мировой литературе дал ей точный социальный диагноз и суровый нравственный приговор. Вспомним сон Раскольникова накануне его душевного исцеления: "Ему грезилось в болезни, будто весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу... Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одаренные умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими... Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали".

Что это за "моровая язва" и о каких "трихинах" идет здесь речь? Достоевский видел, как пореформенная ломка, разрушая вековые устои общества, освобождала человеческую индивидуальность от культурных традиций, преданий и авторитетов, от исторической памяти. Личность выпадала из "экологической" системы культуры, теряла самоориентацию и попадала в слепую зависимость от "самоновейшей" науки, от "последних слов" идейной жизни общества. Особенно опасным это было для молодежи из средних и мелких слоев общества. Человек "случайного племени", одинокий юноша-разночинец, брошенный в круговорот общественных страстей, втянутый в идейную борьбу, вступал в крайне болезненные отношения с миром. Не укорененный в народном бытии, лишенный прочной культурной почвы, он оказывался беззащитным перед соблазном власти "недоконченных" идей, сомнительных общественных теорий, которые носились в "газообразном" обществе пореформенной России. Юноша легко становился их рабом, исступленным их служителем, а идеи обретали в его неокрепшей душе деспотическую силу и овладевали его жизнью и судьбой.

Фиксируя трагические проявления новой общественной болезни, Достоевский создал особый роман - идеологический. По замечанию исследователя К.Ф. Корякина, Достоевский "одержим мыслью о том, что идеи вырастают не в книгах, а в умах и сердцах, и что высеиваются они тоже не на бумагу, а в людские души... Достоевский понял, что за внешне привлекательные, математически выверенные (*45) и абсолютно неопровержимые силлогизмы приходится порой расплачиваться кровью, кровью большой и к тому же не своей, чужой".

В основе драматического конфликта романов Достоевского - борьба одержимых идеями людей. Это и столкновение характеров, воплощающих разные идейные принципы, это и мучительная борьба теории с жизнью в душе каждого одержимого человека. Изображение общественной ломки, связанной с развитием буржуазных отношений, Достоевский сочетает с исследованием противоречивых политических взглядов и философских теорий, которые это развитие определяют.

Герой Достоевского - не только непосредственный участник событий, но и человек, идеологически оценивающий происходящее. Бросая идеи в души людей, Достоевский испытывает их человечностью. Романы его не только отражают, но и опережают действительность: они проверяют на судьбах героев жизнеспособность тех идей, которые еще не вошли в практику, не стали "материальной силой". Оперируя "недоконченными", "недовоплощенными" идеями, романист забегает вперед, предвосхищает конфликты, которые станут достоянием общественной жизни XX века. То, что казалось современникам писателя "фантастическим", подтверждалось последующими судьбами человечества. Вот почему Достоевский и по сей день не перестает быть современным писателем как в нашей стране, так и за рубежом.

Теория Раскольникова

Уже с первых страниц романа "Преступление и наказание" главный герой его, студент Петербургского университета Родион Раскольников, погружен в болезненное состояние, порабощен философской идеей-страстью, допускающей "кровь по совести". Наблюдая русскую жизнь, размышляя над отечественной и мировой историей, Раскольников решил, что исторический прогресс и всякое развитие осуществляются за счет чьих-то страданий, жертв и даже крови, что все человечество подразделяется на две категории. Есть люди, безропотно принимающие любой порядок вещей,- "твари дрожащие", и есть люди, нарушающие моральные нормы и общественный порядок, принятый большинством,- "сильные мира сего". Великие личности, "творцы истории", Ликург, Магомет, Наполеон, не останавливаются перед жертвами, насилиями, кровью ради осуществления своих идей. Развитие общества совершается за счет попрания "тварей дрожащих" наполеонами.

Идея Раскольникова не наивна: она возводит в квадрат бесчеловечность исторического прогресса, свойственную мно-(*46)гим общественным формациям. Говоря словами Достоевского о Бальзаке, "не дух времени, но целые тысячелетия приготовили борением своим такую развязку в душе человека".

Поделив людей на две категории, Раскольников сталкивается с вопросом, к какому разряду принадлежит он сам: "...Вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли я переступить или не смогу? Осмелюсь ли нагнуться и взять или нет? Тварь ли я дрожащая или право имею?.." Убийство старухи процентщицы - это самопроверка героя: выдержит, ли он идею о праве сильной личности на кровь, является ли он избранным; исключительным человеком, Наполеоном?

Есть в романе и иной смысл эксперимента, имеющий прямое отношение к мысли автора. Достоевский испытывает человечностью основную "идею", по которой совершается ход истории. Диалог с идеей в душе Раскольникова является судом Достоевского над историей, над прогрессом, попирающим человека.

Вынашивая идею в своем воспаленном сознании, Раскольников мечтает о роли властелина (Наполеона) и спасителя человечества (Христа) одновременно. Но главным и решающим в его жизни на данный момент является самопроверка. Он признается Сонечке Мармеладовой: "Не для того, чтобы матери помочь, я убил - вздор! Не для того я убил, чтобы, получив средства и власть, сделаться благодетелем человечества. Вздор! Я просто убил; для себя убил, для себя одного: а там стал ли бы я чьим-нибудь благодетелем или всю жизнь, как паук, ловил бы всех в паутину и из всех живые соки высасывал, мне, в ту минуту, все равно должно было быть!" Герой не только не в разладе с современным обществом, но и сам несет в себе его болезни. Его увлекает антихристианская идея "сверхчеловека", которому "все позволено".

Мир петербургских углов и его связь с теорией Раскольникова

Идея Раскольникова органически связана с жизненными условиями, которые окружают студента. "На улице жара стояла страшная, к тому же духота, толкотня, всюду известка, леса, кирпич, пыль и та особенная летняя вонь, столь известная каждому петербуржцу, не имеющему возможности нанять дачу,- все это разом неприятно потрясло и без того уже расстроенные нервы юноши". Духота петербургских трущоб - частица общей атмосферы романа, душной и безысходной. Есть связь между исступленными мыслями Раскольникова и "черепашьей скорлупой" его каморки, крошечной клетушки шагов шесть длиной, с желтыми, пыль-(*47)ными, отставшими от стены обоями и низким давящим потолком. Эта каморка - прообраз более грандиозной, но столько же душной "каморки" большого города. Недаром Катерина Ивановна Мармеладова говорит, что на улицах Петербурга, словно в комнатах без форточек.

Картину тесноты, удушливой скученности людей, ютящихся "на аршине пространства", усугубляет чувство духовного одиночества человека в толпе. Люди относятся здесь друг к другу с подозрением и недоверием, их объединяют только злорадство и любопытство к несчастьям ближнего. Под пьяный хохот и язвительные насмешки посетителей распивочной рассказывает Мармеладов потрясающую историю своей жизни; сбегаются на скандал жильцы дома, в котором живет Катерина Ивановна. В романе возникает образ Петербурга мертвенного, холодного, равнодушного к судьбе человека: "необъяснимым холодом" веет на Раскольникова "от этой великолепной панорамы; духом немым и глухим полна была для него эта картина".

В духоте узких улочек, в тесноте перенаселенных квартир развертывается потрясающая драма жизни униженных и оскорбленных, жизни на каких-то позорных, унизительных для человека условиях. Достоевский воссоздает глазами Раскольникова особое, преступное состояние мира, в котором право на существование покупается ценой постоянных сделок с совестью. К этому миру, как он представляется Раскольникову, оказываются "неприложимыми правила и предписания общепринятой житейской нравственности" (Д. И. Писарев). Герои попадают в такие ситуации, в которых "точное соблюдение этих правил и предписаний" невозможно. Не пойди Сонечка Мармеладова на улицу - умерли бы с голоду ее домочадцы. Даже самоубийство как достойный исход в ее положении исключено. Добро Сони по отношению к ближним требует зла по отношению к себе. Нравственная гармония тут попросту недостижима, а стремление к ее немедленному осуществлению оборачивается бесчеловечностью. По словам Сонечки, например, Катерина Ивановна "не замечает, как это все нельзя, чтобы справедливо было в людях, и раздражается". Жизнь ставит героев в такие тупики, когда, с точки зрения логического ума Раскольникова, "безнравственным" становится само неукоснительное требование нравственности. Любимая сестра Раскольникова Дуня готова выйти замуж не по любви за циничного дельца Лужина, с тем чтобы помочь брату, дать ему возможность закончить университет. Раскольников попадает в положение, аналогичное положению Сонечки. "Ясно, что теперь надо было не (*48) тосковать, не страдать пассивно, одними рассуждениями о том, что вопросы неразрешимы, а непременно что-нибудь сделать, и сейчас же и поскорее..." Так жизнь не только не уводит героя от обдуманного решения, а как будто специально, на каждом шагу наталкивает на него.

Но заметим, что в бунте Раскольникова, наряду с отчаянным вызовом бесчеловечным законам "мира сего", есть и пассивное признание их незыблемости, их неизбежности. Если сделки с совестью - обычное и универсальное состояние жизни человечества ("вечная Сонечка, пока мир стоит"), то, значит, это не подлость, а внутренняя неизбежность, предустановленная от века самой природой человеческого общежития. Тогда нужно считать вздором все нравственные принципы, отбросить их за ненадобностью, как обветшалый хлам, и взглянуть на жизнь с иной точки зрения, уже исключающей "устаревшее" деление человеческих поступков на злые и добрые. В такой нравственной "арифметике" укрепляет героя его "идея" и жизнь, воспринимаемая им сквозь призму острой, как бритва, теории.

Идея и натура Раскольникова

Однако нравственная "арифметика", логическая "казуистика" героя постоянно сталкиваются с его душевной "алгеброй", заставляющей совершать "нелепые" поступки: искренне сострадать несчастьям Мармеладовых, оставляя у них на подоконнике последние деньги, жалеть опозоренную девочку на бульваре, ненавидеть свидригайловых и лужиных, называть подлость подлостью вопреки логической выкладке - "подлец человек, и подлец тот, кто его за это подлецом называет".

"На какое дело хочу покуситься и в то же время каких пустяков боюсь!" - думает Раскольников, пораженный страхом встречи с квартирной хозяйкой. Герой считает "низким жанром" свою причастность к миру простых людей с их обыденным сознанием и мелкими заботами. Свойственные ему черты обыкновенности он презирает. Так возникает конфликт между сознанием Раскольникова и его поведением, неожиданным для самого героя, не поддающимся контролю его жестокого и беспощадного разума. Страшная ненависть героя к "пустякам", постоянная досада на то, что он не властен рассчитать себя,- прямое следствие его рабства в плену у ограниченной, оторванной от жизни, бесчеловечной идеи.

Отношение фанатически настроенного героя к жизни заведомо деспотично: он предрасположен особо остро реагировать лишь на те впечатления, которые подтверждают правоту его теории. Болезненно-раздраженный ум, отточен-(*49)ный на оселке идеи как бритва, часто не в состоянии улавливать все богатство жизненных связей, всю полноту мира Божьего, в котором рядом с человеческими страданиями существуют великие взлеты человеческой доброты, взаимного тепла, сострадательного участия. Ничего этого ослепленный идеей герой в окружающем мире не видит. Он воспринимает мир "вспышками", "озарениями" Он выхватывает из окружающего лишь те впечатления, которые укрепляют неподвижную идею, прочно засевшую в его душе. Отсюда многозначительные "мелькнуло на миг", "охватило его", "как громом в него ударило", "вскричал он вдруг в исступлении", "ему стукнуло в голову и потемнело в глазах", "вдруг он опомнился". Так Достоевский подчеркивает одно качество в характере размышлений и восприятия жизни у Раскольникова - предвзятость. Обратим внимание, что и роковое письмо матери он читает не просто так, а "с идеею": "ухмыляясь и злобно торжествуя заранее (!) успех своего решения". Весь монолог героя по поводу этого письма выглядит слишком взвинченным: Раскольников как будто специально над собой издевается, с большим злорадством, с извращенным наслаждением обыгрывая каждую строчку: "Так он мучил себя и поддразнивал этими вопросами даже с каким-то наслаждением".

Но мотивировки поведения героя в романе постоянно раздваиваются, ибо сам герой, попавший в плен к бесчеловечной идее, лишается цельности. В нем живут и действуют два человека одновременно: одно раскольниковское "я" контролируется сознанием героя, а другое "я" в то же самое время совершает безотчетные душевные движения и поступки. Не случайно друг Раскольникова Разумихин говорит, что у Родиона "два противоположных характера поочередно сменяются".

Вот герой идет к старухе процентщице с ясно осознанной целью - совершить "пробу". По сравнению с решением, которое Раскольников осуществит завтра, ничтожны и последняя дорогая вещь, за бесценок покупаемая старухой, и предстоящий денежный разговор. Нужно другое: хорошо запомнить расположение комнат, тщательно подсмотреть, какой ключ от комода, а какой от укладки, куда прячет деньги старуха. Но Раскольников не выдерживает. Старушонка процентщица втягивает его в сети своих денежных комбинаций, спутывает логику "пробы". На наших глазах Раскольников, забыв о цели визита, вступает в спор с Аленой Ивановной и только потом одергивает себя, "вспомнив (!), что он еще и за другим пришел".

В душе героя все время сохраняется не поддающийся холодной диалектике его мысли остаток, потому и поступки, и монологи его постоянно раздваиваются. "О Боже! Как все это отвратительно!" - восклицает герой, выходя от старухи после совершения "пробы". Но буквально через несколько минут в распивочной он будет убеждать себя в обратном: "Все это вздор... и нечем тут было смущаться!" Парадоксальная двойственность в поведении героя, когда жалость и сострадание сталкиваются с отчаянным равнодушием, обнаруживает себя и в сцене на бульваре. Жалость к девочке-подростку, желание спасти невинную жертву, а рядом - презрительное: "А пусть! Это, говорят, так и следует. Такой процент, говорят, должен уходить каждый год... куда-то... к черту..."

За городом, незадолго до страшного сна-воспоминания, Раскольников вновь бессознательно включается в жизнь, типичную для бедного студента. "Раз он остановился и пересчитал деньги: оказалось около тридцати копеек. "Двадцать городовому, три Настасье за письмо,- значит Мармеладовым дал вчера копеек сорок семь али пятьдесят",- подумал он, для чего-то рассчитывая, но скоро забыл даже, для чего и деньги вытащил из кармана". Вновь открывается парадокс как следствие "расколотой" души героя: решимость "на такое дело" должна исключать подобные пустяки. Но убежать от "пустяков" не удается, как не удается убежать от самого себя, от сложностей своей собственной души. Нелогичные с точки зрения Раскольникова-теоретика, эти "пустяки" обнажают существо живой, не порабощенной теорией натуры героя. Обыкновенная жизнь, неистребимая в Раскольникове, тянет в прохладу островов, дразнит цветами и сочной зеленью трав. "Особенно (!) занимали его цветы: он на них всего дольше смотрел".

Здесь, на островах, видит герой мучительный сон об избиении лошади сильными, большими мужиками в красных рубахах. Здесь же, очнувшись от этого сна, он в последний раз перед преступлением на миг освободится от "трихина" теории. Вдруг придет к нему мирное и легкое чувство той полнокровной тишины, которое он потом будет жадно ловить в тихих глазах Сонечки Мармеладовой. Раскольникову откроется природа с ее вечным спокойствием, гармонической полнотой. "Проходя через мост, он тихо и спокойно смотрел на Неву, на яркий закат яркого, красного солнца... Точно нарыв на сердце его, нарывавший весь месяц, вдруг прорвался. Свобода! Свобода! Он свободен теперь от этих чар, от колдовства, обаяния, от наваждения!"

Полагают, что Достоевский специально вводит в роман необъяснимые, иррациональные человеческие поступки. Вот и сейчас жизнь, как нарочно, подсовывает Раскольникову "роковое" совпадение, наталкивающее его на преступление. Почему герой, освободившийся от власти идеи, пошел на Сенную площадь и встретил там Лизавету? Раскольников видит в этом что-то роковое и необъяснимое. Автор же думает совсем другое: "Раскольников преимущественно любил эти места... когда выходил без цели на улицу". Одним замечанием - "без цели" - Достоевский оттеняет и объясняет авторскую позицию, в которой "роковые случайности", каким подвержен герой, получают художественную мотивировку. Раскольникову вернулось ясное зрение, вкус к жизни, столь скудно отмеренный людям такого склада. Его впечатления остры и радостны, он во все разговоры вслушивается, ко всему жадно присматривается. Вот почему в описании прогулки по Сенной встречается столько всяких подробностей, в том числе и нероковым образом подвернувшаяся Лизавета, которую при других обстоятельствах герой, пожалуй, просто бы не заметил.

Гораздо сложнее другой парадокс, совершающийся в психологии Раскольникова. Герой, пришедший к разумному пониманию бесчеловечности своей идеи, остается, тем не менее, у нее в плену. Вытесненная из сознания, она сохраняет власть над подсознанием раскольниковской души. Заметим, что герой идет на преступление, потеряв всякий контроль над собой, как "орудие, действующее в руках чужой воли". Он похож на человека, "которому в гипнотическом сне внушено его преступление, и он совершает его как автомат, повинующийся давлению внешней силы". "Последний же день, так нечаянно наступивший и все разом порешивший, подействовал на него почти совсем механически: как будто его кто-то взял за руку и потянул за собой, неотразимо, слепо, с неестественной силой, без возражений. Точно он попал клочком одежды в колесо машины, и его начало в нее втягивать".

Оказавшись во власти идеи, одержимый ею, Раскольников потерял в ходе преступления всякую ориентировку в хаосе "мелочей" и "случайностей". Он совершил убийство, и под "топор" его теории попала Лизавета, то самое беззащитное существо, ради счастья которого Раскольников допускал кровь по совести и убийство которого не входило в его расчеты. Всем ходом преступления Достоевский отстаивает необходимость ответственного и осторожного обращения человека с общественными теориями, которые при определен-(*52)ных жизненных обстоятельствах способны воспламеняться в душах людей, порабощая их сознание и волю, превращая их в бездушных, стихийных исполнителей.

"Наказание" Раскольникова

Но жизнь оказывается сложнее и мудрее одержимых, исступленных слепцов, рано или поздно она торжествует над ними. "Солгал-то он бесподобно,- говорит Раскольникову следователь Порфирий Петрович,- а на натуру-то и не сумел рассчитать". Заметим, что в ходе преступления и наказания нравственное сознание героя остается спокойным. Даже на каторге "совесть его не нашла никакой особенно ужасной вины в его прошедшем, кроме разве простого промаху, который со всяким может случиться". Теория деления людей на "властелинов" и "тварей" цепко держится в его уме, контролирует почти безраздельно его сознание. Почему же тогда герой идет предавать себя, почему сознается в своем преступлении?

На явку с повинной Раскольникова толкают не разум, не убеждения, а какие-то другие силы, к которым нужно присмотреться внимательно.

На следующее утро после преступления героя вызывают в полицейскую контору. Его охватывает отчаяние, "цинизм гибели". По дороге он готов признаться в убийстве: "Встану на колена и все расскажу". Но узнав, что его вызвали совсем по другому поводу, Раскольников ощущает прилив радости, которая в глазах окружающих непонятна и подозрительна. Когда порыв радости проходит, Раскольников смущается своей опрометчивостью. Ведь в нормальном состоянии он вел бы себя иначе и никогда не позволил бы "интимностей" в разговоре с полицией. Радость мгновенно сменяется чувством страха. Герой начинает замечать на себе вопросительные взгляды представителей закона и испытывает внутреннее замешательство. Подозрительность разрастается, превращаясь в мучительное чувство одиночества, отчужденности от людей: "...Теперь, если бы вдруг комната наполнилась не квартальными, а первейшими друзьями его, то и тогда, кажется, не нашлось бы для них у него ни одного человеческого слова, до того вдруг опустело его сердце".

Совершив убийство, Раскольников поставил себя в противоестественные отношения к окружающим людям. Он вынужден постоянно, на каждом шагу, лгать себе и другим, и эта ложь, эта "игра" иссушают, опустошают душу героя. Преступлением Раскольников отрезал себя от людей. Но живая натура героя, не охваченная теорией, увертывающаяся от ее беспощадной власти, не выдерживает отчужден-(*53)ной позиции. Вопреки убеждениям и доводам рассудка его постоянно тянет к людям, он ищет общения с ними, пытается вернуть утраченные душевные связи. Но поведение героя невольно воспринимается со стороны как подозрительное: от него отмахиваются, его принимают за сумасшедшего. В острые минуты душевной депрессии Раскольников пускается в рискованную игру с Заметовым, чтобы на мгновение испытать чувство свободы, вырваться из подполья, из пустоты одиночества. Волей-неволей он плетет вокруг себя сеть неизбежных подозрений. "Язык" фактов, материальные последствия преступления герой легко уничтожил, но он не может спрятать от людей "язык" души. Желание чем-то заполнить душевный вакуум начинает принимать уже болезненные, извращенные формы, напоминающие тягу к самоистязанию. Героя тянет в дом старухи, и он идет туда, еще раз слушает, как отзывается мучительным, но все-таки живым чувством в иссохшей душе звон колокольчика, который в момент преступления глубоко потряс его.

Ощущение преступности порождает катастрофическую диспропорцию во взаимоотношениях героя с другими людьми. Эта диспропорция касается и внутреннего мира Раскольникова: болезненное чувство подозрительности возникает у него прежде всего по отношению к самому себе, возбуждает постоянную рефлексию, бесконечные сомнения. В поисках выхода из нее и скрывается психологическая причина странной на первый взгляд тяги Раскольникова к следователю Порфирию. В "поединке" с Раскольниковым Порфирий выступает чаще всего как мнимый антагонист: спор со следователем - отражение и прямое подчас выражение спора Раскольникова с самим собой. Привязанность героя к Порфирию не столько внешняя - страх юридического наказания,- сколько внутренняя: Раскольников сердечным инстинктом не принимает идею, продолжающую сохранять власть над его умом. Герой сомневается в натуральности своей психологической игры со следователем и потому, что умный Порфирий хитрит, и потому, что Раскольников теряется в самом себе. Вне всяких юридических "ловушек" реакция Раскольникова на жизнь изнутри лжива и неестественна. Хлопотливая болтовня Порфирия для него - лучшая мышеловка: она раздражает, тревожит, возбуждает героя, и этого достаточно, чтобы он "психологически не убежал" от следователя.

Достоевский показывает трагедию актерства Раскольникова, тщетность его попыток рационально проконтролировать свое поведение, "рассчитать" самого себя. "Этому (*54) тоже надо Лазаря петь... и натуральнее петь! - думает Раскольников по дороге к Порфирию Петровичу.- Натуральнее всего ничего бы не петь. Усиленно ничего не петь. Нет, усиленно было бы опять ненатурально... Ну, да там как обернется... посмотрим... сейчас... хорошо или не хорошо, что я иду? Бабочка сама на свечку летит. Сердце стучит, вот что нехорошо!"

Храня в себе тайну преступления, герой не может спастись от лжи. Он старается "натурально петь" в условиях, исключающих такую натуральность. Вот он "усиленно законфузился" - уже симптом того, что "натура" хитрее расчета и сама себя выдает, "высовывает язык". "Вы, кажется, говорили вчера, что желали бы спросить меня... форменно... о моем знакомстве с этой... убитой? - начал было опять Раскольников,- ну зачем я вставил это кажется? - промелькнуло в нем как молния.- Ну зачем я так беспокоюсь о том, что вставил это кажется?" - мелькнула в нем тотчас же другая мысль как молния. И вдруг он ощутил, что мнительность его от одного соприкосновения с Порфирием, от двух только слов, от двух только взглядов, уже разрослась в чудовищные размеры... и что это страшно опасно: нервы раздражаются, волнение увеличивается. "Беда! Беда!.. Опять проговорюсь".

Порфирий понимает, что поймать Раскольникова с помощью допроса по форме - нельзя, по части логической "казуистики" он силен. Героя подводит другое - внутреннее ощущение своей преступности. Поэтому Порфирий смело открывает перед ним психологические расчеты: "Что такое: убежит! Это форменное; а главное-то не то; ...он у меня психологически не убежит, хе-хе! Каково выраженьице-то! Он по закону природы у меня не убежит, хотя бы даже и было куда убежать. Видали бабочку перед свечкой? Ну, так вот он все будет, все будет около меня, как около свечки, кружиться; свобода не мила станет, станет задумываться, запутываться, сам себя кругом запутает, как в сетях, затревожит себя насмерть!.. И все будет, все будет около меня же круги давать, все суживая да суживая радиус, и - хлоп! Прямо мне в рот и влетит, я его и проглочу-с, а это уж очень приятно-с, хе-хе-хе! Вы не верите?"

Тем не менее Порфирий уходит от читателей романа и его героя, "согнувшись и как бы избегая глядеть на Раскольникова". Не Порфирию суждено стать спасителем и исцелителем Раскольникова, который не признает себя виновным перед юридическими постановлениями "мира сего" и их исполнителями: "В чем я виноват перед ними?.. Они сами (*55) миллионами людей изводят". В ходе допросов следователь действительно менее всего "глядел на Раскольникова". Душа героя его интересовала лишь с юридической точки зрения, как средство, используя которое можно ловко "подловить" преступника. И менее всего интересовал Порфирия живой, страдающий, потерявший себя, ищущий защиты и покровительства человек, с которым нужно обращаться бережно. Порфирий же, напротив, испытывает какое-то садистское наслаждение муками жертвы. Есть в его психологии что-то от будущего Иудушки Головлева, героя романа М. Е. Салтыкова-Щедрина "Господа Головлевы". Та же "паутина" липких, лживых слов, та же паучья хлопотливость. Не исключено, что Салтыков-Щедрин, работая над романом, помнил о Порфирии Достоевского и дал Головлеву его имя.

Раскольников и Сонечка

Глубину душевных мук Раскольникова суждено разделить другой героине - Сонечке Мармеладовой. Именно ей, а не Порфирию решает поведать Раскольников свою страшную, мучительную тайну. Заметим, что герой испытывает при этом уже знакомые нам противоречия между своими мыслями и поступками, между головой и сердцем. Само желание открыться перед Сонечкой у Раскольникова получает двойственную мотивировку. Сознательно он так определяет цель своего визита к Сонечке: "Он должен был объявить ей, кто убил Лизавету". Объявить! Этот вариант признания Раскольников рассматривает как вызов "безропотной" героине, "дрожащей твари", как попытку пробудить и в ней гордый протест и найти союзницу по преступлению. Но одновременно что-то сопротивляется в душе героя такой "вызывающей" форме признания, он тут же отталкивается от принятого решения, "точно отмахиваясь от него руками: "Надо ли сказывать, кто убил Лизавету?". И тут подхватывает героя другое, странное, необъяснимое чувство, "что не только нельзя не сказать, но даже и отдалить эту минуту... невозможно. Он еще не знал, почему невозможно". Но мы-то уже знаем, почему. В его душе нарастает желание признаться по иным, не совсем ясным, подсознательным мотивам: Раскольников больше не может держать в себе мучительное чувство преступности. В первый момент встречи он еще искушает Сонечку, пытается пробудить и в ней чувство индивидуалистического бунта.

Но Достоевский подмечает "выделанно-нахальный" и "бессильно-вызывающий" тон искушения. Герой уже не может осуществить задуманный им "вызывающий" вариант признания: "Он хотел улыбнуться, но что-то бессильное и недоконченное сказалось в его бледной улыбке".

В лице Сони Раскольников встречает человека, который пробуждается в нем самом и которого он еще преследует как слабую и беспомощную "дрожащую тварь": "Он вдруг поднял голову и пристально поглядел на нее; но он встретил на себе беспокойный и до муки заботливый взгляд ее; тут была любовь; ненависть его исчезла, как призрак". "Натура" требует от героя, чтобы он поделился с Сонечкой страданиями от преступности своей, а не вызывающей манифестацией ее. К такому варианту признания зовет Раскольникова христиански-сострадательная Сонечкина любовь.

Не случайно, что мотив признания перекликается в романе с эпизодом убийства Лизаветы. Ощущения героя в обоих случаях в чем-то аналогичны. Ведь и в момент преступления он рассчитывал на хладнокровие, но, когда пробил час, все вышло не так. Столь же неожиданным получилось и признание. "Он совсем, совсем не так думал открыть ей, но вышло так". Раскольников хотел найти в Соне союзницу по преступлению, а нашел союзницу по наказанию. Вместо того чтобы сыграть роль демона-искусителя, он обернул к Соне "мертвенно-бледное лицо" несчастного страдальца. Дьявольское уступило место христианскому, человеческому. "Нет, нет тебя несчастнее никого теперь в целом свете?" - воскликнула она, как в исступлении, не слыхав его замечания, и вдруг заплакала навзрыд, как в истерике. Давно уже незнакомое чувство волной хлынуло в его душу и разом размягчило ее. Он не сопротивлялся ему: две слезы выкатились из его глаз и повисли на ресницах". Не случайна тут скрытая цитата Достоевского из лермонтовского "Демона":

Он хочет в страхе удалиться...

Его крыло не шевелится!

И, чудо! из померкших глаз

Слеза тяжелая катится...

Эпизод признания перекликается в душе Раскольникова с эпизодом убийства Лизаветы еще и потому, что сострадательное существо героя чувствует, какую тяжесть обрушивает он своей страшной правдой на чуткую, ранимую натуру героини. Даже слабый жест защиты Сонечки поразительно напоминает Раскольникову жест Лизаветы в момент, когда топор был поднят над ее лицом: "Она только чуть-чуть приподняла свою свободную левую руку, далеко не до лица, и медленно протянула ее к нему вперед, как бы отстраняя его".

(*57) В письме М. Н. Каткову, в журнале которого "Русский вестник" печатался роман, Достоевский писал, что Раскольников, вопреки убеждениям, предпочел "хоть погибнуть на каторге, но примкнуть опять к людям: чувство разомкнутости и разъединенности с человечеством... замучило его". Именно желание примкнуть к людям, глотнуть живой воды из чистого духовного источника заставило Раскольникова послушать Сонечку: "Нет,- мне не слез ее надобно было... Надо было хоть обо что-нибудь зацепиться, помедлить, на человека посмотреть!" Тоска по человеку заставляет Раскольникова принять от Сонечки "простонародный крестик". Простонародность тут не случайно подчеркнута Достоевским. Путь обновления героя - это путь признания народной веры, народного взгляда на жизнь, который исповедует Сонечка. В своем бунте герой преступен перед законами человечности, которые живы в народе в виде изначальных основ христианской нравственности. Судить Раскольникова по совести может только Сонечка Мармеладова, и суд ее будет глубоко отличаться от суда Порфирия. Это суд любовью, состраданием и человеческой чуткостью - тем высшим светом, который удерживает человечность даже во тьме бытия униженных и оскорбленных людей. С образом Сонечки связана великая идея Достоевского о том, что мир спасет братское единение между людьми во имя Христово и что основу этого единения нужно искать не в обществе "сильных мира сего", а в глуби"ах народной России.

Судьба Сонечки полностью опровергает близорукий взгляд Раскольникова-теоретика на окружающую жизнь. Перед ним отнюдь не "дрожащая тварь" и далеко не смиренная жертва обстоятельств. Вспомним, как отвечает она на богохульство Раскольникова: "Молчите! Не спрашивайте! Вы не стоите!.." - вскрикнула она вдруг, строго и гневно смотря на него... "Тут сам станешь юродивым! Заразительно!" - подумал он". Именно потому и не липнет к Сонечке Мармеладовой "грязь обстановки убогой". В условиях, казалось бы, совершенно исключающих добро и человечность, героиня находит свет и выход, достойный нравственного существа человека и не имеющий ничего общего с индивидуалистическим бунтом Раскольникова. Герой глубоко заблуждается, пытаясь отождествить свое преступление с подвижническим самоотречением Сонечки: "Ты тоже переступила, ты загубила жизнь свою". Есть качественное различие между стремлением к добру через допущение зла по отношению к другим и самопожертвованием, добровольным, естественным, во имя сострадательной любви к ближним. (*58) "Ведь справедливее,- восклицает Раскольников,- тысячу раз справедливее и разумнее было бы прямо головой в воду и разом покончить!" - "А с ними-то что будет?" - слабо спросила Соня, страдальчески взглянув на него, но вместе с тем как бы вовсе и не удивившись его предложению... И тут только понял он вполне, что значили для нее эти бедные, маленькие дети-сироты и эта жалкая, полусумасшедшая Катерина Ивановна, с своею чахоткой и со стуканьем об стену головою". Самоотверженность Сони далека от смирения, она имеет социально активный характер, она вся направлена на спасение погибающих. Да и в христианской вере героини на первом плане стоит не обрядовая сторона, а практическая, действенная забота о ближних. Ортодоксальные ревнители церкви обращали внимание на необычный характер ее религиозных убеждений: "Заметим еще одну подробность,- писал К. Леонтьев,- эта молодая девушка как-то молебнов не служит, духовников и монахов для совета не ищет, к чудотворным иконам и мощам не прикладывается". Достоевский в лице Сони изображает народный, демократический вариант религиозного мироощущения, близко к сердцу принимающий христианский афоризм: "вера без дела мертва есть". В народной религиозности находит Достоевский плодотворное зерно для своей идеи христианского социализма.

Чернышевский и Достоевский

Разумеется, в решении вопроса "что делать?" Достоевский занимал позицию, во многом противоположную Чернышевскому и всей революционной демократии. Для Достоевского революционеры были неприемлемы как атеисты-теоретики, опирающиеся в своих взглядах более на логику, чем на живую русскую жизнь. Известные основания для этой критики у него были. Во-первых, надежды Чернышевского и Добролюбова на крестьянскую революцию себя не оправдали. Русское революционное движение к концу 60-х, а затем в конце 70-х годов неуклонно сползало на путь террористической борьбы, вынужденно принимало индивидуалистические формы. Во-вторых, во взглядах революционеров-демократов, по Достоевскому, была "общая точка" с идеей Раскольникова: они тоже пытались "с одной логикою натуру перескочить", они слишком переоценивали роль разумного начала в человеческой судьбе и в исторических судьбах всего человечества. В мировоззрении автора "Что делать?" Достоевского настораживал ярко выраженный просветительский рационализм, вера во всесильную роль разума, в возможность подчинить его контролю самые тонкие и психологически сложные, (*59) часто непредсказуемые ситуации как личного, так и общественного плана.

В записных тетрадях 1872-1875 годов Достоевский отмечал: "Социализм - это то же христианство, но он полагает, что может достигнуть разумом". А между тем, по Достоевскому, рассудок "есть вещь хорошая, это бесспорно, но рассудок есть только рассудок и удовлетворяет вполне только рассудочной способности человека, а хотенье есть проявление всей жизни, то есть всей человеческой жизни, и с рассудком, и со всеми почесываниями". Рассудок составляет лишь одну двадцатую часть человеческого существа, и зло в человеке лежит глубже, чем предполагают "лекаря-социалисты". Нельзя построить братство на разумном расчете человеческих выгод. Для братства требуются не разумные доводы, а чисто эмоциональные побуждения: "надо, чтобы оно само собой сделалось, чтоб оно было в натуре, бессознательно, в природе самого племени заключалось".

В русском народе, по Достоевскому, сохранилось это начало братского единения в форме христианского идеала. И потому народ наш инстинктивно тянется к братству, к общине, к согласию, "несмотря на вековые страдания нации, несмотря на варварскую грубость и невежество, укоренившиеся в нации, несмотря на вековое рабство, на нашествие иноплеменников". Только на этот, глубоко в сердце народа живущий идеал и должен опираться русский человек, мечтающий о братстве. Поэтому Достоевский упрекает Чернышевского в отвлеченности, в книжности его социалистической утопии: "Вы зовете с собой на воздух, навязываете то, что истинно в отвлечении, и отнимаете всех от земли, от родной почвы. Куда уж сложных - у нас самых простых-то явлений нашей русской почвы не понимает молодежь, вполне разучились быть русскими. ...Вы спросите, что ж Россия-то на место этого даст? Почву, на которой укрепиться вам можно будет - вот что даст. Ведь вы говорите непонятным нам, массе, языком и взглядами. ...Вы только одному общечеловеческому и отвлеченному учите, а еще матерьялисты".

Достоевского пугала в революционерах эта односторонняя приверженность к теории. В образе Раскольникова он создавал обобщенный тип теоретика-рационалиста, пришедшего к своей бесчеловечной идее отвлеченным, умозрительным путем. Подмечая слабости революционного просветительства, писатель склонен был отождествлять всякий революционный протест с индивидуалистическим бунтарством.

Критикуя рационализм революционеров-демократов, он склонен был ставить знак равенства между индивидуалистическими и революционными, социалистическими теориями единственно потому, что и в тех и в других был ярко выражен элемент рационализма.

С этими убеждениями Достоевского прямо связана полемика с "теорией разумного эгоизма" Чернышевского, развернутая в романе. Писателю кажется, что проповедь разумного "расчета выгод" на руку лужиным и свидригаиловым, что она оправдывает буржуазное своеволие, оправдывает "произвол индивидуальной рассудочной способности каждого, независимо от уровня его интеллектуальной, эмоциональной и нравственной культуры". Лужины и лебезятниковы довольно легко опошляют и приспосабливают к своим торгашеским интересам эту этическую теорию, что, по Достоевскому, является первым признаком ее несовершенства, ее нежизнеспособности в том, социалистическом понимании, которое имел в виду Чернышевский.

Перед глазами Достоевского, когда он писал роман, был не только опыт русской революционной борьбы, но и буржуазных революций Запада. Эти революции, подготовленные веком Просвещения, культом разума, показали трагическое несоответствие между разумными расчетами просветителей и живой практикой революционной борьбы. Вместо ожидаемого царства свободы, равенства и братства они привели человечество к царству корысти и буржуазного чистогана. Причину такого трагического исхода Достоевский видел в том, что "натуры, верующей в братство" в природе западноевропейского человека не оказалось. В русском народе такая "натура" была. Это подтверждает и вся история преступления и наказания Родиона Раскольникова: победу в этом человеке в конце концов одержала натура, готовая на братство, которая в нем изначально жила и постоянно сопротивлялась насилию гордого разума.

Роман о "положительно-прекрасном" человеке

Следующий роман - "Идиот" Достоевский задумал как продолжение "Преступления и наказания". Главным героем его является "обновленный Раскольников", "исцелившийся" от гордыни человек, князь Мышкин, носитель "положительно-прекрасного" идеала. Не случайно в рукописи он называется иногда "князем-Христом". Роман "Идиот" - драматический эксперимент писателя над дорогой для него идеей. Разумеется, Мышкин - не Христос, а смертный человек, но из числа тех, избранных, кто напряженным духовным усилием сумел приблизиться к этому сияющему идеалу, кто глубоко носит его в сердце своем. Писатель осознавал степень риска, на (*61) который он решался в своем романе: создать "положительно-прекрасного" человека в момент, когда его еще нет в действительности, когда такой идеал ни у нас, ни в Западной Европе еще не выработался. С этим связана некоторая условность в обрисовке того, как сформировался характер князя. Мы знаем только о его тяжелом психическом заболевании, которое он одолел в Швейцарии, долгое время живя вне цивилизации, вдали от современных людей.

Его возвращение в Россию, в кипящий эгоистическими страстями Петербург напоминает отдаленно "второе пришествие" Христа к людям в их запутанную, "греховную" жизнь. У князя Мышкина в романе особая миссия. По замыслу автора он призван исцелять пораженные эгоизмом души людей. Как христианство пустило корни в мире через проповедь двенадцати апостолов, так и Мышкин должен возродить в мире утраченную веру в высшее добро. Своим приходом и деятельным участием в судьбах людей он должен вызвать цепную реакцию добра, продемонстрировать исцеляющую силу великой христианской идеи. Замысел романа скрыто полемичен: Достоевский хочет доказать, что учение социалистов о бессилии единичного добра, о неисполнимости идеи "нравственного самоусовершенствования" есть нелепость.

Князя Мышкина отличает от всех других героев романа естественная "детскость" и связанная с нею "непосредственная чистота нравственного чувства". Возможно, Достоевский держал здесь в уме "Детство" Л. Н. Толстого и потому дал своему герою толстовское имя и отчество - Лев Николаевич. В общении с окружающими людьми он не признает никаких сословных разграничений и прочих барьеров, рожденных цивилизацией. Уже в приемной генерала Епанчина он ведет себя как равный с его лакеем и наводит последнего на мысль, что "князь просто дурачок и амбиции не имеет, потому что умный князь и с амбицией не стал бы в передней сидеть и с лакеем про свои дела говорить...". И тем не менее "князь почему-то ему нравился", и "как ни крепился лакей, а невозможно было не поддержать такой учтивый и вежливый разговор". Мышкин совершенно свободен от ложного самолюбия, которое сковывает в людях свободные и живые движения души. В Петербурге все "блюдут себя", все слишком озабочены тем впечатлением, которое производят на окружающих. Все, подобно Макару Девушкину, очень боятся прослыть смешными, раскрыть себя.

Князь начисто лишен эгоизма и оставлен Достоевским (*62) при открытых источниках сердца и души. В его "детскости" есть редчайшая душевная чуткость и проницательность. Он глубоко чувствует чужое "я", чужую индивидуальность и легко отделяет в человеке подлинное от наносного, искреннее от лжи. Он видит, что эгоизм - лишь внешняя скорлупа, под которой скрывается чистое ядро человеческой индивидуальности. Своей доверчивостью он легко пробивает в людях кору тщеславия и высвобождает из плена лучшие, сокровенные качества их душ.

В отличие от многих Мышкин не боится быть смешным, не опасается унижения и обиды. Получив пощечину от самолюбивого Ганечки Иволгина, он тяжело переживает, но не за себя, а за Ганечку: "О, как вы будете стыдиться своего поступка!". Его нельзя обидеть, потому что он занят не собой, а душой обижающего человека. Он чувствует, что человек, пытающийся унизить другого, унижает в первую очередь самого себя. B князе Мышкине в высшей степени развита бескорыстная, отзывчивая пушкинская человечность, выраженная в известных строках: "Как дай вам Бог любимой быть другим". Пушкинская всечеловечность, талант воплощать в себе гении других народов со всей "затаенной глубиной" их духа проявляется у Мышкина и в его необыкновенных каллиграфических способностях, в умении передать через каллиграфию особенности разных культур и даже разных человеческих характеров.

Князь легко прощает людям их эгоизм, потому что знает, что любой эгоист въяве или втайне глубоко страдает от своего эгоизма и одиночества. Проницательный, наделенный даром сердечного понимания чужой души, Мышкин действует на каждого обновляюще и исцеляюще. С ним все становятся чище, улыбчивее, доверчивее и откровеннее. Но такие порывы сердечного общения в людях, отравленных ядом эгоизма, и благотворны и опасны тем не менее. Мгновенные, секундные исцеления в этих людях сменяются вспышками еще более исступленной гордости. Получается, что своим влиянием князь и пробуждает сердечность, и обостряет противоречия больной, тщеславной души современного человека. Спасая мир, он провоцирует катастрофу. Эта центральная, трагическая линия романа раскрывается в истории любви князя к Настасье Филипповне. Встреча с нею - своего рода экзамен, испытание способностей князя исцелять болезненно гордые сердца людей. Прикосновение Мышкина к ее израненной жизнью душе не только не смягчает, но обостряет свойственные ей противоречия. Роман заканчивается гибелью героини.

В чем же дело? Почему обладающий талантом исцелять людей князь провоцирует катастрофу? О чем эта катастрофа говорит: о неполноценности идеала, который утверждает князь, или о несовершенстве людей, которые недостойны его идеала?

Попробуем добраться до ответа на эти непростые вопросы.

Настасья Филипповна - человек, в юношеском возрасте преданный поруганию и затаивший обиду на людей и мир. Богатый господин Тоцкий еще девочкой пригрел ее, круглую сироту, взял на воспитание, дал прекрасное образование, а потом обольстил, превратил в наложницу и бросил. Эта душевная рана постоянно болит у Настасьи Филипповны и порождает противоречивый комплекс чувств. С одной стороны, в ней есть доверчивость и простодушие, тайный стыд за незаслуженное, но совершившееся нравственное падение, а с другой - сознание оскорбленной гордости. Это невыносимое сочетание противоположных чувств - уязвленной гордости и скрытой доверчивости - замечает проницательный Мышкин еще до непосредственного знакомства с героиней, при одном взгляде на ее портрет: "Как будто необъятная гордость и презрение, почти ненависть были в этом лице, и в то же самое время что-то доверчивое, что-то удивительно простодушное".

При людях на поверхности души героини бушуют гордые чувства презрения к людям, доводящие ее порой до цинических поступков. Но в этом цинизме она лишь пытается всем доказать, что пренебрегает их низким мнением о себе. А в глубине той же души просыпается чуткое, сердечное существо, жаждущее любви и прощения. В тайных мыслях Настасья Филипповна ждет человека, который придет к ней и скажет: "Вы не виноваты",- и поймет, и простит...

И вот давно ожидаемое чудо свершается, такой человек приходит и даже предлагает ей руку и сердце. Но вместо ожидаемого мира он приносит Настасье Филипповне обострение страданий. Появление князя не только не успокаивает, но доводит до парадокса, до трагического разрыва противоречивые полюсы ее души. На протяжении всего романа Настасья Филипповна и тянется к Мышкину, и отталкивается от него. Чем сильнее притяжение - тем решительнее отталкивание: колебания нарастают и завершаются катастрофой.

Внимательно вчитываясь в роман, убеждаешься, что героиня притягивается к Мышкину и отталкивается от него по двум полностью противоположным психологическим мотивам.

Во-первых, князь в ее представлении окружен ореолом святости. Он настолько чист и прекрасен, что к нему страшно прикоснуться. Смеет ли она после всего, что было с нею, осквернить его своим прикосновением. Это чувство благоговения к святыне и влечет героиню к князю, и останавливает на полпути: "Возможность уважения к себе со стороны этого человека она считает немыслимой. "Я, говорит, известно какая. Я Тоцкого наложницей была". Из любви к Мышкину, к его чистоте она уступает его другой, более достойной и отходит в сторону.

Во-вторых, рядом с психологическими мотивами, идущими из глубины ее сердца, возникают и другие, уже знакомые нам, гордые, самолюбивые чувства. Отдать руку князю, это значит забыть обиду, простить людям ту бездну унижения, в которую они ее бросили. Легко ли человеку, в душе которого так долго вытаптывали все святое, заново поверить в чистую любовь, добро и красоту? И не будет ли для униженной личности такое добро оскорбительным, порождающим вспышку гордости? "В своей гордости,- говорит князь,- она никогда не простит мне любви моей". Рядом с преклонением пред святыней рождается злоба. Настасья Филипповна обвиняет князя в том, что он слишком высоко себя ставит, что его сострадание унизительно.

Таким образом, героиня влечется к князю из жажды идеала, любви, прощения и одновременно отталкивается от него то по мотивам собственной недостойности, то из побуждений уязвленной гордости, не позволяющей забыть обиды и принять любовь и прощение. "Замирения" в ее душе не происходит, напротив, нарастает "бунт", завершающийся тем, что она фактически сама "набегает" на нож ревниво любящего ее купца Рогожина. И вот трагический финал романа: "когда, уже после многих часов, отворилась дверь и вошли люди, то они застали убийцу в полном беспамятстве и горячке. Князь сидел подле него неподвижно на подстилке и тихо, каждый раз при взрывах крика или бреда больного, спешил провести дрожащею рукой по его волоскам и щекам, как бы лаская и унимая его. Но он уже ничего не понимал, о чем его спрашивали, и не узнавал вошедших и окруживших его людей. И если бы сам Шнейдер (врач Мышкина.- Ю.Л. ) явился теперь из Швейцарии взглянуть на своего бывшего ученика и пациента, то и он, припомнив то состояние, в котором бывал иногда князь в первый год лечения своего в Швейцарии, махнул бы теперь рукой и сказал бы, как тогда: "Идиот!"

Так, обострив до катастрофы противоречия в эгоистиче-(*65)ских душах людей, сам князь не выдержал вызванных им противоречий: душа его надломилась, он оказался теперь уже неизлечимым пленником психической болезни.

Такой финал романа вызывает противоречивые интерпретации. Многие считают, что Достоевский волей-неволей показал крах великой миссии спасения и обновления мира на пути христианского усовершенствования людей.

Но более достоверной кажется иная трактовка романа. В нем неспроста высказывается мысль, что "рай - вещь трудная". Христианское добро и милосердие князя действительно обостряют противоречия в захваченных эгоизмом душах людей. Но обострение противоречий свидетельствует, что души их к такому добру неравнодушны. Прежде чем добро восторжествует, неизбежна напряженная и даже трагическая борьба его со злом в сознании людей. И духовная смерть Мышкина наступает лишь тогда, когда он в меру своих сил и возможностей отдал себя людям целиком, заронив в их сердца семена добра. Только страдальческими путями добудет человечество внутренний свет христианского идеала. Вспомним любимые Достоевским слова из Евангелия: "Истинно, истинно глаголю вам, аще пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода".

Роман "Братья Карамазовы"

Синтезом художественно-философских исканий Достоевского 70-х годов явился роман "Братья Карамазовы". Действие его происходит в глухой провинции, в дворянской семье Карамазовых. Русские писатели издавна искали и находили там цельные характеры, чистые страсти, духовные связи между людьми ("ростовская" тема Л. Н. Толстого). Но времена изменились. Не таков городок Скотопригоньевск под пером Достоевского. Духовный распад проник уже и в патриархальную глушь.

По сравнению с предшествующими романами, в "Братьях Карамазовых" нарастает, набирает силу разобщение, рвутся связи между людьми. "Всякий-то теперь стремится отделить свое лицо наиболее, хочет испытать в себе самом полноту жизни, а между тем выходит изо всех его усилий вместо полноты жизни полное самоубийство" - так определяет состояние русского общества 70-х годов близкий автору герой романа - старец Зосима. Семья Карамазовых под пером Достоевского - это Россия в миниатюре: она начисто лишена теплых родственных уз. Глухая вражда царит между отцом семейства Федором Павловичем Карамазовым и его сыновьями: старшим Дмитрием, человеком распущенных страстей, Иваном - пленником распущенного ума, незаконно-(*66)рожденным Смердяковым - лакеем по должности и по духу, и послушником монастыря, Алешей, тщетно пытающимся примирить враждебные столкновения, которые завершаются страшным преступлением - отцеубийством. Достоевский показывает, что все участники этой драмы разделяют ответственность за случившееся и в первую очередь - сам отец с профилем римлянина времен упадка - символом разложения и распада человеческой личности.

Современное общество заражено тяжелой духовной болезнью - "карамазовщиной". Суть ее заключается в доходящем до исступления отрицании всех святынь. "Я всю Россию ненавижу, Марья Кондратьевна,- признается Смердяков.- В двенадцатом году было на Россию великое нашествие императора Наполеона французского... и хорошо, кабы нас тогда покорили эти самые французы: умная нация покорила бы весьма глупую-с и присоединила к себе. Совсем даже были бы другие порядки-с". Тот же Смердяков "в детстве очень любил вешать кошек и потом хоронил их с церемонией. Он надевал для этого простыню, что составляло вроде как бы ризы, и пел и махал чем-нибудь над мертвою кошкой, как будто кадил". "Смердяковщина" - лакейский вариант "карамазовщины" - наглядно обнажает суть этой болезни: извращенную любовь к унижению, к надругательству над самыми светлыми ценностями жизни. Как говорится в романе, "любит современный человек падение праведника и позор его".

Главным носителем "карамазовщины" является Федор Павлович, испытывающий сладострастное наслаждение от постоянного унижения истины, добра и красоты. Его плотская связь с дурочкой Лизаветой Смердящей, плодом которой является лакей Смердяков,- циничное надругательство над святыней любви.

Сладострастие Федора Павловича - чувство отнюдь не просто животное и далеко не безотчетное. Это сладострастие с идеею, головное, сознательное, вызывающее, это своеобразная форма полемики с добром. Карамазов вполне сознает всю низость своих побуждений и поступков, получая циничное наслаждение в унижении добра. Его все время тянет к тому, чтобы наплевать в святом месте. Он устраивает сознательно скандал в келье старца Зосимы, а потом идет с теми же целями на обед к игумену: "Ему захотелось всем отомстить за свои собственные пакости. "Ведь уж теперь себя не реабилитируешь, так давай-ка я им еще наплюю до бесстыдства: не стыжусь, дескать, вас, да и только!"

"Карамазовщина" пронизала все поры современного общества в верхних слоях и уже заражает лакейское их окружение. Иван не без карамазовского цинизма предрекает смердяковым большое будущее на случай, когда в России "ракета загорится", то есть случится революция: "Передовое мясо, впрочем, когда срок наступит... Будут другие и получше... Сперва будут такие, а за ними получше". Отличительным свойством "карамазовщины" является циническое отношение к кормильцу нации - русскому мужику: "Русский народ надо пороть-с..."

В карамазовской психологии все высшие ценности жизни попираются ногами, затаптываются во имя исступленного самоутверждения. В монастыре рядом со святым старцем Зосимой появляется отец Ферапонт. Внешне этот человек стремится к абсолютной "праведности", ведет аскетический образ жизни, истощает себя постами и молитвами. Но в чем источник "праведности" Ферапонта, каков ее побудительный мотив? Оказывается - это ненависть к старцу Зосиме и стремление возвыситься над ним. Катерина Ивановна добра к своему обидчику Мите из глубокой, затаенной ненависти к нему, из чувства уязвленной гордости. Добродетели превращаются в исступленную форму самоутверждения, в великодушие эгоизма.

Точно так же эгоистически-великодушно "любит" человечество Великий инквизитор в сочиненной Иваном легенде.

В мире Карамазовых все связи между людьми извращаются, принимают преступный характер, так как здесь каждый стремится превратить окружающих в "подножие", в пьедестал для своего эгоистического "я". Мир Карамазовых един, но "единство" это удерживается не добром, а взаимной ненавистью, злорадством. Это мир, по которому пробегает цепная реакция преступности.

Кто из сыновей является убийцей отца? Иван не убивал, однако мысль о допустимости, дозволенности отцеубийства впервые сформулировал он. Дмитрий тоже не убивал Федора Павловича, но в порыве ненависти к отцу стоял на грани преступления. Убил отца Смердяков, но лишь доведя до логического конца мысли, брошенные Иваном, и страсти, бушующие в озлобленной душе Дмитрия.

В мире Карамазовых принципиально не восстановимы четкие моральные границы преступления: все в разной мере, но виноваты в случившемся, потенциальная преступность царит в общей атмосфере взаимной ненависти и ожесточения. Виновен каждый человек в отдельности и все вместе, или, как говорит старец Зосима, "воистину каждый перед (*68) всеми за всех и за все виноват, помимо грехов своих". "Помни особенно, что не можешь ничьим судьею быти. Ибо не может быть на земле судья преступника, прежде чем сей судья не познает, что и он такой же точно преступник, как и стоящий перед ним, и что он-то за преступление стоящего перед ним, может, прежде всех и виноват". "Карамазовщина", по Достоевскому,- это русский вариант болезни всего европейского человечества, болезни цивилизации. Причины ее заключаются в утрате цивилизованным человечеством сверхличных нравственных ценностей, в грехе "самообожествления". Вся верхушка русского общества, вслед за передовой частью западноевропейского, обожествляет свое "я" и разлагается. Наступает кризис гуманизма, который в русских условиях принимает формы особенно откровенные и вызывающие: "Если вы желаете знать,- рассуждает Смердяков,- то по разврату и тамошние, и наши все похожи. Все шельмы-с, но с тем, что тамошний в лакированных сапогах ходит, а наш подлец в нищете смердит и ничего в этом дурного не находит". Истоки западноевропейской и русской буржуазности Достоевский видел не в экономических законах развития общества, а в духовном кризисе современного человечества, причины которого в "усиленно сознающей" себя личности, утратившей веру, выпрямляющий человека нравственный идеал. По формуле Ивана Карамазова, "если Бога нет, то все позволено". Кризис безверия захватил не только светские, но и церковные круги. В главе "Pro и contca" устами Ивана Карамазова Достоевский развертывает беспримерную в истории атеизма критику консервативных сторон исторического христианства. Герой доказывает несовместимость пассивного принятия трех опорных точек религии (акта грехопадения, акта искупления и акта вечного возмездия за добро и зло) с нравственным достоинством человека. Согласно христианскому воззрению все человечество ответственно за грех родоначальников своих, Адама и Евы, изгнанных Богом из рая. Поэтому земная жизнь является искуплением первородного греха, юдолью страдания, духовных и физических испытаний и невзгод. Христианин должен терпеть и смиренно переносить эти испытания, уповая на Страшный суд в загробной жизни, где каждому будет воздано Высшим Судьей за добро и зло. В фундаменте христианского миросозерцания есть соблазн фаталистического, пассивного приятия всех унижений и обид, соблазн нравственного самоустранения от господствующего на земле зла. Иван, зная этот христианский соблазн и опираясь на него, предла-(*69)гает послушнику Алеше неопровержимые, по его мнению, аргументы, направленные против "мира Божия". Это страшные, потрясающие душу рассказы о действительных фактах страдания детей. Иван задает Алеше трудный вопрос о цене будущей "мировой гармонии", о том, стоит ли она хотя бы одной слезинки ребенка. Может быть, есть Бог и есть будущая гармония в царстве Его, но Иван не хочет быть в числе избранников и "билет" на вход в царство Божие почтительно возвращает Творцу вселенной.

Факты страдания детей, которые приводит Иван, настолько вопиющи, что требуют немедленного отклика, живой, активной реакции на зло. И даже "смиренный послушник" Алеша не выдерживает предложенного Иваном искушения и в гневе шепчет: "Расстрелять". Расстрелять того генерала, который по жуткой прихоти затравил псами на глазах у матери ее сынишку, случайно подбившего ногу любимой генеральской собаке. Не может сердце человеческое при виде детских слез и мольбы к Боженьке успокоиться на том, что они необходимы в этом мире во искупление грехов человеческих. Не может человек оправдать детские страдания упованиями на будущую гармонию и райскую жизнь. Слишком дорогая цена для вечного блаженства! Не стоит оно и одной слезинки невинного ребенка!

Иван действительно указывает христианской религии на вопросы, трудно разрешимые для сердца человеческого. Причем с его аргументами против страдания детей солидарен и сам Достоевский. Видно, что в определенной мере писатель разделяет бунтарский пафос Ивана. В какой? Попытаемся разобраться и понять.

Достоевский отрицает вслед за Иваном религиозно-фаталистический взгляд на мир, свойственный консервативным кругам русских церковников и их идеологов (вспомним учение Константина Леонтьева). Достоевский против самоустранения человека от прямого участия в жизнестроительстве более совершенного "мира сего". Вслед за Иваном он настаивает на необходимости живой реакции на зло, на страдания ближнего. Писатель критически относится к оправданию страданий актом грехопадения, с одной стороны, и будущей гармонией, будущим Страшным судом, с другой. Человек, по Достоевскому, призван быть активным строителем и преобразователем этого мира. Поэтому писателя не устраивает в бунте Ивана не протест против страданий детей, а то, во имя чего этот протест осуществляется.

При внимательном и вдумчивом прочтении романа можно заметить в логике Ивана Карамазова существенный, типично (*70) "карамазовский" изъян. Приводя факты страдания детей, Иван приходит к умозаключению: вот он каков, мир Божий. Но действительно ли в своем богоборческом бунте Иван воссоздает объективную картину мира? Нет. Это не та картина, где добро борется со злом. Это коллекция с карамазовским злорадством подобранных фактов страданий детей на одном полюсе и жестокости взрослых на другом. Иван несправедливо и предвзято судит о мире Божием, он слишком тенденциозен и, подобно Раскольникову, несправедлив.

Исследователи Достоевского заметили, что суд Ивана перекликается в романе с тем судом, который следователь и прокурор ведут над Дмитрием Карамазовым и где приходят к заключению, что именно он - отцеубийца. Эта связь в самом характере, в самой методе следствия. Как фабрикуется ложное обвинение Дмитрия в преступлении? Путем тенденциозного (предвзятого) подбора фактов: следователь и прокурор записывают в протокол лишь то, что служит обвинению, и пропускают мимо ушей то, что ему противостоит. К душе Мити слуги официального закона относятся так же несправедливо и безжалостно, как Иван к душе мира. Светлому духу, который удержал Митю на пороге преступления, следователь не поверил и в протокол это не внес.

В обоих случаях суд строится на упрощенных представлениях о мире и душе человеческой, об их внутренних возможностях. Согласно этим упрощенным представлениям душа взрослого может исчерпываться безобразием и злодейством. И для Ивана Митя - только "гад" и "изверг". Но вот суждение о Мите другого, близкого к нему человека: "Вы у нас, сударь, все одно как малый ребенок... И хоть гневливы вы, сударь, но за простодушие ваше простит Господь". Оказывается, ребенок есть и во взрослом человеке. Не случайно неправедно осужденный Дмитрий говорит: "Есть малые дети и большие дети. Все - дите". Так и в мире нет детей самих по себе и взрослых самих по себе, а есть единая, живая, неразрывная цепь человеческая, где "в одном месте тронешь, в другом конце мира отдается". И если ты действительно любишь детей, то должен любить и взрослых. Наконец, к страданиям взрослых, которых Иван обрекает на муки с равнодушием и затаенной злобой, неравнодушны именно дети. Смерть Илюшечки в романе - результат душевных переживаний за отца, оскорбленного Митей Карамазовым.

Итак, Достоевский не принимает бунта Ивана в той мере, в какой этот бунт индивидуалистичен. Начиная с любви к детям, Иван заканчивает презрением к человеку, а значит, (*71) и к детям в том числе. Это презрение к духовным возможностям мира человеческого последовательно завершается в сочиненной Иваном "Легенде о Великом инквизиторе". Действие легенды совершается в католической Испании во времена инквизиции. В самый разгул преследований и казней еретиков Испанию посещает Христос. Великий инквизитор, глава испанской католической церкви, отдает приказ арестовать Христа. И вот в одиночной камере инквизитор посещает Богочеловека и вступает с ним в спор.

Он упрекает Христа в том, что тот совершил ошибку, когда не прислушался к искушениям дьявола и отверг в качестве сил, объединяющих человечество, хлеб земной, чудо и авторитет земного вождя. Заявив дьяволу, что "не хлебом единым жив человек", Христос не учел слабости человеческие. Массы всегда предпочтут "хлебу духовному", внутренней свободе, хлеб земной. Человек слаб и склонен верить чуду более, чем возможности свободного мироисповедания. И наконец, культ вождя, страх перед государственной властью, преклонение перед земными кумирами всегда были типичными и останутся таковыми для слабого человечества.

Отвергнув советы дьявола, Христос, по мнению инквизитора, слишком переоценил силы и возможности человеческие. Поэтому инквизитор решил исправить ошибки Христа и дать людям мир, достойный их слабой природы, основанный на "хлебе земном, чуде, тайне и авторитете". Царству духа Великий инквизитор противопоставил царство кесаря-вождя, возглавившего человеческий муравейник, казарменный коммунизм, стадо обезличенных, покорных власти людей. Царство Великого инквизитора - государственная система, ориентирующаяся на посредственность, на то, что человек слаб, жалок и мал.

Однако, доводя логику Великого инквизитора до парадокса, автор легенды обнаруживает ее внутреннюю слабость. Вспомним, как Христос отвечает на исповедь инквизитора: "он вдруг молча приближается к нему и тихо целует его в бескровные девяностолетние уста". Что значит этот поцелуй? Заметим, что на протяжении всей исповеди Христос молчит и это молчание тревожит Великого инквизитора. Тревожит, потому что сердце инквизитора не в ладу с умом, сердце подсказывает односторонность его философии. Не случайно он развивает свои идеи как-то неуверенно, в настроении подавленном и грустном. А чуткий Христос подмечает этот внутренний разлад. На словах инквизитор невысокого мнения о возможностях человека. Но в самой ожесточенности бичевания "жалких человеческих существ" есть тайное (*72) ощущение слабости собственной логики, сердечное знание более высоких и идеальных стремлений. Лишь разумом инквизитор заодно с дьяволом, сердцем же он, как все Карамазовы,- с Христом! Такой же жалости и сострадания достоин и сам Иван, творец легенды. Ведь и в его отрицаниях под корою индивидуализма и карамазовского презрения теплится скрытая любовь к миру и мука раздвоения. Ведь суть "карамазовщины" как раз и заключается в полемике с добром, тайно живущим в сердце любого, самого отчаянного отрицателя. Потому же Иван, сообщивший "Легенду" Алеше, твердит в исступлении: "От формулы "все позволено" я не отрекусь, ну и что же, за это ты от меня отречешься, да, да?" Алеша встал, подошел к нему молча и тихо поцеловал его в губы. "Литературное воровство! - вскричал Иван, приходя вдруг в какой-то восторг,- это ты украл из моей поэмы!"

Стихии карамазовского распада и разложения в романе противостоит могучая жизнеутверждающая сила, которая есть в каждом, но с наибольшей последовательностью и чистотой она воплощается в старце Зосиме и его ученике Алеше. "Все как океан, все течет и соприкасается, в одном месте тронешь, в другом конце мира отдается",- утверждает Зосима. Мир говорит человеку о родственной, тесной, интимной зависимости всего друг от друга. Человек жив ощущением этой родственной связи. Бессознательно, от высших сил мира он этим чувством наделен, оно космично по своей внутренней сути: "Бог взял семена из миров иных и посеял на сей земле и взрастил сад свой, и взошло все, что могло взойти, но взращенное живет и живо лишь чувством соприкосновения своего таинственным мирам иным; если ослабевает или уничтожается в тебе сие чувство, то умирает и взращенное в тебе. Тогда станешь к жизни равнодушен и даже возненавидишь ее. Мыслю так".

Карамазовский распад, по Достоевскому,- прямое следствие обособления, уединения современного цивилизованного человечества, следствие утраты им чувства широкой вселенской связи с миром горним и высшим, превосходящим животные потребности его земной природы. Отречение от высших духовных ценностей ведет человека к равнодушию, одиночеству и ненависти к жизни. Именно по такому пути идут в романе Иван и Великий инквизитор. На этот же путь вступает противник Зосимы, монах Ферапонт.

Достоевский считает, что и консервативная часть духовенства тоже теряет великое чувство родственной любви к миру. Не случайно идеалом официального монашеского жи-(*73)тия является отрешенная от мира святость, идея личного спасения.

Другой идеал утверждает в романе старец Зосима и стоящий за ним Достоевский. Религиозный подвижник здесь уходит не ради спасения своей души от мирских страданий и бед в монастырское уединение, не стремится к полной изоляции. Напротив, он тянется в мир, чтобы родственно сопереживать вместе с людьми все грехи, все зло мирское. Его доброта и гуманность основаны на вере в божественное происхождение каждого человека.

Нет на земле такого злодея, который бы тайно не чувствовал великую силу добра. Ведь и сладострастие Федора Павловича Карамазова вторично: его исток в полемике с добром и святыней, тайно живущими в душе даже такого пакостника.

Именно потому, что Божественная сущность есть в каждом из людей, доброта подвижников Достоевского демократична до утопического максимума: "Все пойми и все прости. Чтобы переделать мир по-новому, надо, чтобы люди сами психически повернулись на другую дорогу. Раньше, чем не сделаешься в самом деле всякому братом, не наступит братства. Никогда люди никакою наукой и никакою выгодой не сумеют безобидно разделиться в собственности своей и в правах своих. Все будет для каждого мало, и все будут роптать, завидовать и истреблять друг друга. Вы спрашиваете, когда сие сбудется. Сбудется, но сначала должен заключиться период человеческого уединения... Но непременно будет так, что придет срок и сему страшному уединению, и поймут все разом, как неестественно отделились один от другого... Но до тех пор надо все-таки знамя беречь и нет-нет, а хоть единично должен человек вдруг пример показать и вывести душу свою из уединения на подвиг братолюбивого общения, хотя бы даже и в чине юродивого. Это чтобы не умирала великая мысль".

Достоевский высказывает еретическую с точки зрения консервативной религиозности мысль, что и отрекшиеся от Христа люди, и бунтующие против него в существе своем того же самого Христова облика. "Да и греха такого нет, и не может быть на всей земле, какого бы не простил Господь воистину кающемуся". Отсюда идет поэтизация Достоевским святости этой земной жизни. Алеша говорит Ивану:

"Ты уже наполовину спасен, если жизнь любишь". Отсюда же - культ "священной Матери - сырой земли": "не проклято, а благословенно все на земле".

Такая философия далека от византийских, суровых догматов, согласно которым мир во зле лежит, а идеал жизни христианина - отрешенная от мира святость. "Все эти надежды на земную любовь и на мир земной можно найти и в песнях Беранже, и еще больше у Ж. Занд",- упрекал Достоевского К. Леонтьев. Все это далеко, очень далеко, по Леонтьеву, от истинного православия, которое считает "горе, страдания, обиды" - "посещением Божиим". Достоевский же "хочет стереть с лица земли эти полезные обиды". Мир и благоденствие человечества на земле, по Леонтьеву, вообще невозможны: "Христос нам этого не обещал".

Христос Достоевского близок не ортодоксально-церковному, а народному пониманию: он щедрее и человечнее того Христа, которого канонизировала консервативная церковность.

В личности Христа Ф. М. Достоевский видел некий намек на отдаленное будущее всего человечества. Это высший идеал, к которому стремится и которого достигнет человек. Но не в одиночку, а всем миром, общими усилиями человечество приблизится к нему через родственную, братскую любовь всех людей друг к другу и к общей их матери-природе.

Вопросы и задания: Расскажите об основных впечатлениях детских лет, оказавших влияние на Достоевского. Почему обучение в Военно-инженерном училище обострило болезненный самоанализ в душе Достоевского? Что нового внес Достоевский в изображение "маленького человека"? Раскройте суть душевных противоречий Девушкина. Какие позиции занимает Достоевский в кружке Петрашевского? К каким выводам пришел Достоевский, общаясь с народом на каторге? В чем суть его "христианского социализма" и что отличает его от современных социалистических учений? Как вы донимаете основы "почвеннических" воззрений Достоевского, его "русской идеи"? Какие события общественной жизни конца 60-х годов повлияли на возникновение замысла романа "Преступление и наказание"? В чем суть теории Раскольникова? Что толкает Раскольникова на убийство старухи процентщицы? Как петербургские впечатления укрепляют Раскольникова в его идее? Почему взгляд героя на жизнь предвзят и субъективен? Покажите на конкретных примерах, что душа Раскольникова оказывается сложнее и шире его бесчеловечной идеи. Почему Раскольников пошел убивать старуху, хотя накануне твердо и сознательно решил не делать этого? Почему после преступления Раскольников оказывается в полном разладе с окружающими его людьми (покажите это (*75) на конкретных примерах)? Раскройте психологическую суть сложных отношений Раскольникова со следователем Порфирием Петровичем. Как вы понимаете слова Порфирия: "солгал-то он бесподобно, а на натуру-то и не сумел рассчитать"? Чем привлекательна для Раскольникова Сонечка Мармеладова? Как рассчитывал Раскольников объявить Соне о преступлении и что у него получилось? Как опровергает христианская душа Сонечки идею Раскольникова? В чем заключается полемический смысл романа "Преступление и наказание", суть спора Достоевского с Чернышевским и революционной демократией? Почему Достоевский называет героя романа "Идиот" князя Мышкина "положительно-прекрасным человеком"? Почему общение Мышкина с Настасьей Филипповной обостряет свойственные ее душе противоречия? Как вы оцениваете смысл финала романа "Идиот"? В чем суть "карамазовщины" и "смердяковщины" и каковы духовные их истоки?