Информационная специфика деятельности или что мы называем сознанием?
Момджян К.Х.
Большая часть ученых не сомневается в том, что главнейший признак деятельности, определяющий феномен и масштабы креативности последней, следует искать в характере ее регулятивных механизмов.
Как и активность животных, деятельность представляет собой информационно направленный процесс, предполагающий способность социальных систем ориентироваться в среде — воспринимать значимые сообщения и перерабатывать их в командные коды поведения, которые вызывают, направляют и контролируют физическую реакцию системы.
И в то же время механизмы информационного поведения человека обладают несомненной качественной спецификой. Им присущи особые функциональные возможности, отсутствующие в живой природе, хотя и подготовленные ее эволюционным развитием — развитием способности самоуправляемых адаптивных систем отображать и моделировать среду существования.
Из курса общей психологии мы помним, что информационное поведение человека определяется сознанием, которое представляет собой высшую форму развития психики животных, обладающих нервной системой, способных ощущать, воспринимать и представлять окружающую действительность (психика, в свою очередь, является результатом эволюционного развития различных допсихических форм ориентации типа таксисов, присущих простейшим живым существам, у которых способность к информационному поведению еще не нашла субстратной основы в специализированных анатомических органах, управляющих им).
Не углубляясь в проблемы психологической науки, отметим, что сознание человека основано на способности к словесно-логическому, «вербальному» мышлению, которая надстраивается над системой условных и безусловных рефлексов поведения и завершает собой простейшие формы «прологического» — наглядно-действенного и наглядно-образного мышления.
Очевидно, что способность к «логицистике», проявляющаяся, в частности, в умении образовывать общие понятия, различна у народов, находящихся на разных этапах исторического развития (известны, в частности, этносы, в языке которых наличествует множество слов, обозначающих разные состояния снега, но отсутствует родовое понятие снега как такового; аналогична ситуация, складывающаяся в процессе онтогенеза — индивидуального развития, взросления человека).
И тем не менее любой «ставший» человек в отличие от животного обладает некоторым минимумом абстрактного мышления, позволяющего ему отображать среду путем создания логических моделей, идеальных образов действия, относительно самостоятельных, независимых от сиюминутных поведенческих ситуаций.
Результатом подобной работы сознания оказывается наличие в человеческой деятельности особого класса целей, отличных от объективных целей адаптивной активности животных (уже упоминавшихся нами предустановленных реакций и состояний живого организма, к которым он стремится под воздействием рефлекторных программ поведения). Речь идет о сознательных целях деятельности, связанных со способностью человека анализировать ситуацию, т.е. раскрывать неявные, не поддающиеся «живому наблюдению» причинно-следственные связи ее значимых компонентов и основанные на ней регулярности. Эта способность позволяет людям заранее предвидеть результаты своей деятельности, планировать их, т.е. продумывать наиболее целесообразные в данных условиях способы их достижения.
В этом плане целью деятельности следует считать не только сам желаемый результат усилий, предмет человеческой потребности (будь то реальная буханка хлеба, интересующая голодного, или прибыль, к которой стремится финансист). Целью называют также идеальный образ желаемого результата, который создается рефлективными «отсеками» сознания (на основе ценностных предпочтений человека, соотнесенных с условиями среды) и контролируется его волевыми импульсами, направляющими физическую активность в заданном, рассчитанном направлении.
Соответственно информационным свойством человеческой деятельности считают ее целенаправленность, отличную от «ординарной» целесообразности в поведении животных, которые преследуют лишь объективные цели (потребности) без соответствующей ментальной проработки, субъективирующей их в сознании и как бы «удваивающей» причиняющие факторы поведения или «раздваивающей» их (на потребность и ее логическое отображение).
Характеризуя эту способность человеческой деятельности, советские ученые нередко использовали принадлежащее Марксу сравнение архитектора с пчелой. Красотой, гармоничностью создаваемых ею сот, утверждал Маркс, пчела вполне способна посрамить плохого архитектора, который, однако, отличается от наилучшей пчелы тем, что, строя соты из воска, вначале «построит их в своей голове».
Конечно, при желании мы можем считать это сравнение, призванное продемонстрировать информационные преимущества человека перед животным, не вполне корректным. Его можно интерпретировать как известное «принижение» животных, покушение на присущую многим из них способность не только отображать, но и моделировать среду, предвидеть возможное развитие поведенчески значимых ситуаций.
В самом деле, из того обстоятельства, что пчела, всецело подчиненная действию безусловных рефлексов (т.е. генетически закрытой, не считающейся с обстоятельствами времени и места видоспецифической информации), не обладает «даром предвидения», не следует, что он вовсе отсутствует в живой природе. Очевидно, что успех хищника, преследующего «маневрирующую» жертву, был бы невозможным, если бы он не мог заранее «просчитывать в голове» возможное направление ее бега.
Хорошо известно, что условно-рефлекторная модель поведения позволяет высшим животным гибко приспосабливаться к ситуации, мобилизуя свой прежний опыт для превентивной реакции на ее возможные изменения (кто-то из натуралистов утверждал в этой связи, что успех мангуста в поединке с коброй во многом определяется более развитой нервной системой, позволяющей «оптимизировать» свои наступательные и оборонительные действия применительно к конкретным особенностям противника).
Таким образом, целенаправленность человеческой деятельности есть нечто большее, чем способность к информационному прогнозированию динамики среды. Суть дела в качестве этих «прогнозов», в степени их осмысленности, открывающей путь для инновационных изменений и символизации, т.е. «отчуждаемости» от конкретной поведенческой ситуации, в которой оказывается живое существо.
Повторим еще раз — уровень развития человеческого сознания позволяет нам вырабатывать психические импульсы поведения, в которых отражаются не только объекты окружающей среды, их видимые свойства и состояния, но и неявная цепь детерминационных опосредований, связывающих разрозненные явления в единую картину мира, подчиненного не видимым глазам регулярностям. Единожды понятые, эти регулярности открывают возможности прогностической ориентации в среде, беспрецедентные для животного мира.
Эта ориентация основывается, естественно, не только на эвристических потенциях логического мышления, но и на умении консервировать полученный опыт, т.е. символизировать свои психические импульсы, замыкать их в рамках имманентности сознания, отделяя и обособляя от провоцирующих их условий среды. Саморегуляция поведения у человека дополняется и сопровождается имманентной саморегуляцией сознания, перестающего быть механическим дериватом конкретных условий адаптации, обретающего собственную логику санкционирования и развития.
В самом деле, животное способно «думать» о голоде или страхе, лишь испытывая их, — и только для человека с его автономным сознанием существует «опасность вообще» представляемая, переживаемая и анализируемая в ситуации ее фактического отсутствия. Лишь человек способен аналитически расчленять ближние и дальние цели поведения, предпринимая для этого нелепые с позиций биологической целесообразности действия, — испытывая страх, идти навстречу опасности или, будучи голодным, добровольно отказываться от пищи.
Констатируя все эти обстоятельства, ученые приходят к выводу, что именно способность к эвристическому символическому поведению составляет специфицирующий сущностный признак человеческой деятельности, позволяя нам говорить о разумности человека, ставшей родовым именем Homo Sapiens. Оставляя в стороне многие тонкости психологии, мы можем квалифицировать разумность как возможность нестандартного поведения в нестандартной ситуации, предполагающего выработку эвристических реакций, не содержащихся в прошлом опыте — не только индивидуальном, но и коллективном, видовом.
Конечно, в бытовой лексике мы говорим и о «разумном» поведении животных, имея в виду ситуации, когда, к примеру, лиса, «думая о дне грядущем», закапывает про запас недоеденные остатки пищи. Не будем забывать, однако, что подобная «разумность», основанная на системе безусловных рефлексов, обращается в нечто прямо противоположное в случае, если животное попадает из привычного леса в клетку зоопарка, где оно — с упорством, достойным лучшего применения, — стремится закопать недоеденное в бетонном полу, совершенно не считаясь с недостижимостью этой цели. Очевидно, что даже не самому умному человеку в подобной ситуации будет достаточно одной попытки «раскопать» бетон руками, чтобы не повторять ее впредь.
Конечно, мы знаем, что и животные способны вести себя «умнее», подниматься над шаблонами инстинктов — врожденных видоспецифических информационных программ, которые присущи всем без исключения представителям вида, не зависят от их индивидуальных особенностей и вызывают действия, которым не нужно обучаться, закреплять и подкреплять в поведении. Возможности психики позволяют высшим животным использовать выработанные в индивидуальном опыте, прижизненные условно-рефлекторные схемы поведения и даже передавать их по наследству методами научения.
Более того, зоопсихологи считают возможным рассуждать об интеллекте животных, имея в виду способность обезьян и других высших позвоночных решать нестереотипные задачи, раскрывая некоторые неочевидные, прежде всего пространственные связи между компонентами среды. Такова, в частности, орудийная деятельность обезьян, предпринимающих «биологически неоправданные» действия по поиску или изготовлению «орудий труда» — палок, с помощью которых сбивается или выковыривается укрытое от животного лакомство.
Тем не менее и в этих случаях (указывающих на генетические истоки человеческого сознания) экспериментаторы быстро находят тот «порог понимания», т.е. логического обобщения наглядно-действенной информации, который вполне доступен ребенку, но неподвластен самым «умным» животным. (Так, обезьяна не в состоянии мысленно определить длину палки, необходимую, чтобы достать банан, и получает результат путем многочисленных проб и ошибок,, проверяя «руками» самые различные варианты, в том числе и заведомо нелепые с человеческой точки зрения. Далее, овладев с грехом пополам «начатками геометрии», обезьяна оказывается вполне беспомощной в эмпирическом постижении простейших принципов физики: так, установив методом проб и ошибок пространственную связь между высоко подвешенным бананом и лежащей на полу клетки лестницей, она пытается использовать ее по назначению, но не «учитывает» законы центра тяжести, позволяющие придать лестнице устойчивое положение.)
Понятно, насколько способность человека продумывать свои действия, обобщать эмпирически данную информацию расширяет границы и возможности его деятельности. Именно эта способность определяет колоссальную пластичность человеческого поведения, умение искать и находить оригинальное решение для каждой отдельной задачи.
Конечно, говоря об «оригинальности» человеческих решений и действий, мы вновь имеем в виду родовое свойство деятельности, присущее любым сообществам людей, независимо от того, относятся ли они к внутрисоциальному типу «традиционных» обществ (в которых поведение людей подчинено сложившимся стереотипам поведения) или «нетрадиционных» обществ, в которых господствует дух исторической инновации.
Речь идет о том «минимуме оригинальности», который позволил самым косным социальным структурам перешагнуть порог биологической специализации, присущий инстинктивному «труду» муравьев, пчел или бобров. В самом деле, будучи от природы прекрасным «строителем» бобер не в состоянии освоить информационную программу никакой другой «профессии», что вполне под силу кроманьонцу, не говоря уж о современном человеке, легко чередующем строительные работы на даче с сочинением музыки, преподаванием в университете или политической активностью.
Итак, рассуждая о преимуществах информационной ориентации человека, мы свели ее к способности целеполагания, основанной на абстрактном мышлении, создающем превентивные логические модели желаемого результата. Следует, однако, сделать некоторые оговорки, без которых рассмотрение деятельности как сугубо сознательного, целенаправленного процесса может показаться заведомо ошибочным.
В самом деле, у многих читателей может возникнуть подозрение, что эта схема излишне рационализирует поведение человека, превращает его в своеобразную логическую машину, просчитывающую и рассчитывающую каждый свой шаг. Бесспорно, что такое представление с трудом совмещается с видимой иррациональностью истории, полной алогизмов, едва ли объяснимых с позиций «врожденной разумности» человека.
Оставляя «на потом» тему перипетий человеческой истории, ее зависимости от целей и намерений своих творцов, внесем некоторые уточнения в сказанное о свойствах человеческой деятельности.
Прежде всего способность человека строить в голове предварительные планы собственных действий отнюдь не является синонимом или гарантией безошибочности поступков, основанных на этих планах. В своей повседневной жизни люди постоянно сталкиваются с тем прискорбным фактом, что результат предпринятых усилий не соответствует ожиданиям, а иногда и грубо противоположен им. Причинами такой несогласованности могут быть как внешние обстоятельства, становящиеся деструктивирующим «форс мажором» для самых продуманных расчетов, так и внутренние дефекты целеполагания и целереализации (включая сюда ординарную человеческую глупость, чья роль в истории трагически велика и не должна преуменьшаться).
Важно понять, однако, что, рассуждая о целенаправленности человеческой деятельности, мы имеем в виду сам факт наличия символизируемой цели действий (отсутствующей у животных), а вовсе не качество, т.е. адекватность этих целей. Любой и даже самый глупый или неумелый человек, оставаясь в рамках этологической нормы, присущей Homo Sapiens, не может не действовать целенаправленно, к каким бы губительным последствиям ни вела де факто эта обязывающая способность.
В самом деле, даже в том случае, когда неправильно подрубленное дерево падает на голову лесорубу, мы не вправе отказать ему в способности к сознательной целенаправленной деятельности. Ясно, что, в отличие от бобра, он начал валить дерево «головой», предпосылая физической активности серию психических импульсов, связанных с осознанием желаемости или необходимости этой акции, ее реальной осуществимости и своевременности, характера используемых средств, порядка и поэтапности операций, места и времени их начала и т.д. Фактическая неудача предприятия ничуть не меняет субстанциальных свойств этого сугубо социального типа поведения.
Констатируя этот факт, социальные теоретики всех школ и направлений признают важнейшую роль сознания как инициирующего и регулятивного механизма деятельности, вне и помимо которого ее существование априори невозможно. И «гиперидеалист» Гегель, и «гиперматериалисты» Маркс и Энгельс в равной мере принимали тезис, согласно которому «все, что приводит людей в движение, должно пройти через их голову», преломиться через их сознание23.
Конечно, утверждение о том, что вне сознания нет и не может быть деятельности, осуществляемой человеком как социокультурным субъектом (интересным обществознанию, а не медицине), нуждается в серьезных уточнениях. В самом деле, «композитивный» характер социального действия, осуществляемого в соответствии с законами физики и биологии, а не вопреки им, заставляет нас учитывать теснейшую связь взаимоопосредования, а зачастую и взаимопроникновения, между собственными социальными и природными измерениями деятельности.
В этом плане целенаправленная деятельность, свойственная людям, не исключает наличия у них полного набора досоциальных регуляторов поведения, альтернативных сознанию. В действительности деятельность содержит в себе в снятом виде не только признаки простейшего физического процесса, но и свойства приспособительного поведения животных, активности не в ее родовом, а в сугубо биологическом понимании.
В этом нет ничего удивительного, если вспомнить, что деятельность осуществляется людьми, каждый из которых представляет собой не только «микрокосм социальности», но и живой организм, наделенный как «витальными» потребностями животного, так и рефлекторными программами поведения — не только условными, но и безусловными. Человеческого младенца, только появившегося из утробы матери, никто не учит дышать, кричать или сосать грудь; вполне взрослые люди отдергивают руку от огня или инстинктивно сохраняют равновесие, ничуть не задумываясь над необходимостью или последовательностью предпринимаемых усилий, и т.д. и т.п.
Велик соблазн заявить, что подобные рефлекторные программы поведения отвечают лишь за жизнедеятельность человеческого организма, внутренние и внешние реакции нашего «тела», и никак не вмешиваются в собственно деятельность, т.е. поведение людей как социальных существ. Однако подобное заявление едва ли соответствует истине, поскольку значимые социокультурные реакции человека вызываются отнюдь не только логическими расчетами и планами.
Мало того, что система человеческого сознания не сводится к способности вербального понятийного мышления, но включает в себя совокупность эмоциональных и волевых факторов, сопровождающих процессы целепостановки и существенно влияющих на него. Следует признать, что необходимым внутренним компонентом человеческого сознания является обширная сфера так называемых бессознательных импульсов, без учета которых картина социального поведения человека будет явно неполной.
Понятие бессознательного по-разному трактуется в современной психологии. Не претендуя на безупречную точность формулировок, мы можем утверждать, что разные психологические школы включают в сферу «бессознательного» различные психические импульсы «надсознательного», «внесознательного» и «подсознательного» типа.
Примером «надсознательного» в социокультурном поведении людей могут служить нередкие случаи «озарения» или творческой интуиции, позволяющие человеку «проскочить» фазу логических размышлений между постановкой умственной задачи и ее решением — к примеру, получить искомое решение во сне, как это нередко бывало с учеными в истории науки.
Очевидно, что «бессознательными» такие реакции могут именоваться сугубо условно, при самой узкой трактовке «сознательности» как систематического рассудочного мышления, контролирующего каждый шаг в своих логических построениях. Подобная «бессознательность» ничуть не сближает человека и животное — напротив, она подчеркивает колоссальную разницу между «безмозглым» существом, вовсе не способным к логическим умозаключениям, и существом с «избыточной» силой ума, которой хватает на его латентную работу «вне расписания», осуществляемую как бы «между прочим», в свободное от специальных усилий время.
Иначе обстоит дело со сферой психических импульсов, которые можно условно назвать «внесознательными», — они куда ближе к рефлекторным формам поведения, в некотором смысле основываются на рефлексах и все же не сводятся к ним, представляя собой специфически социальный способ их сознательного использования в поведении.
В самом деле, каждому из нас известен экранный образ ковбоя, выхватывающего револьвер и открывающего стрельбу при первых интуитивно распознанных симптомах надвигающейся опасности, не отягощая себя продолжительными, мучительными сомнениями в духе шекспировского принца Гамлета. Известна способность тренированных борцов и боксеров мгновенно реагировать на внешнюю угрозу, применяя приемы защиты, многие компоненты которых в момент исполнения не опосредуются сознательным расчетом. Да и обычный человек, отправляясь по привычной, исхоженной дороге в ближайшую булочную, движется фактически «на автомате», переставляя ноги с минимальной степенью участия сознания, — во всяком случае значительно меньшей, чем при движении по незнакомому болоту.
На языке психологии подобные стереотипизированные поведенческие реакции, в которых отсутствует «поэлементарная сознательная регуляция и контроль» каждого из необходимых движений, именуют навыками. Место сознательного расчета в них занимает автоматизированное восприятие действительности в форме так называемых перцептивных и интеллектуальных навыков, являющихся информационной основой собственно «двигательных» навыков — полноценной предметной деятельности во внешней среде.
Но означает ли это, что сугубо социальное по своим целям, средствам и результатам действие (к которому, несомненно, относятся стрельба из револьвера или спортивные единоборства) может не основываться на сознании, напоминать активность животного, основанную на рефлекторных механизмах поведения?
Безусловно, это не так. В работах психологов прекрасно показано, что навыки включают в себя рефлекторные механизмы поведения, но не редуцируются к ним; в этом смысле автоматизированные поведенческие реакции являются не альтернативой, а всего лишь «дополнением» к сознательной деятельности человека, своеобразной формой ее проявления, которая основана на «экономии сознания», но непредставима вне и помимо его механизмов24.
Наконец, еще одна сложность, с которой сталкивается констатация сознательности человеческого действия, связана не с психомоторикой его осуществления, а с мерой осмысленности, рефлексивности информационных импульсов поведения. Речь идет о полноте отчета в побудительных мотивах своей деятельности, который отдает себе сознательно действующий субъект, той связи между сознанием и осознанием, которая различна в разных актах человеческого поведения и позволяет говорить о его «подсознательных» импульсах, активно изучавшихся 3. Фрейдом и его последователями.
В этом случае речь идет о действиях, в которых активность человека инициируется смутными, плохо или никак не осмысленными влечениями, относящимися к тем «подвалам» сознания, которые 3. Фрейд характеризовал как область «Оно», отличную от сфер рациональной мотивации (личностной — «Я» и надличностной — «Сверх-Я»).
О роли подобной подсознательной мотивации, имеющей немалое значение в человеческом поведении (не только в индивидуальном, но и в совместном, как показал К. Юнг в учении об архетипах «коллективного бессознательного»), мы поговорим ниже. Пока же отметим, что наличие неосознаваемых влечений не ставит под сомнение информационную специфику деятельности, так как «подсознательное» в ней — лишь особая акциденция, «инобытие» сознания, присущее лишь человеку и отсутствующее у животных, у которых нет и не может быть ни «озарений», ни «комплексов», анализируемых фрейдизмом и неофрейдизмом25.
Таким образом, постулируя сознательный характер деятельности, мы вовсе не сводим информационные механизмы человеческого поведения к сугубо рациональному, рефлективному мышлению. Важно, однако, понимать, что именно способность мыслить, создавать абстрактно-идеальные, понятийные модели мира является системообразующим основанием всей совокупности психических функций, присущих человеку как социальному существу. Декартовское cogito, конечно же, не исчерпывает собой все содержание сознания, но оно составляет его сущность — источник тех субстанциальных свойств, которые присущи любому компоненту человеческого сознания (включая те из них, которые, казалось бы, аналогичны психическим функциям животных)26.
Итак, несмотря на все оговорки, мы можем утверждать, что сознание — в разных своих проявлениях — является необходимым информационным механизмом действия, вне и помимо которого его осуществление априори невозможно. Конечно, в каждом конкретном случае в действии могут преобладать различные формы, полюсы сознания: от трезвой рефлексии до смутных влечений, от аналитического расчета до аффективных импульсов и т.д. Как бы то ни было во всех возможных случаях поведение людей остается сознательным и целенаправленным (что не мешает ученым классифицировать социальные действия по принципам их информационной организации, на основании доминирования в них того или иного типа мотивации или целепостановки27.
Итак, подводя итоги сказанному, мы видим, насколько силен соблазн связать специфику человеческой деятельности, ее отличие от адаптивной активности животных с наличием сознания — совокупностью высших психических функций, в основе которых лежат способность к абстрактно-логическому моделированию мира.
Нужно сказать, однако, что не все ученые считают такой подход правомерным. Оставим в стороне фанатичных последователей вульгаризированного «истмата», для которых мысль о специфицирующих свойствах сознания является априори неприемлемым проявлением «идеализма». Укажем на взгляды ученых, которые приводят в обоснование своей точки зрения серьезные научные аргументы, и прежде всего фактические обстоятельства антропосоциогенеза — одновременного, «параллельного» становления человека и общества.
|
