Своеобразие мира и героя в повести Саши Соколова «Школа для дураков»
Повесть “Школа для дураков” поражает зыбкостью того мира, который творит автор. Время исчезает, пространство приобретает мифическую условность, герои отражаются друг в друге, теряя свою индивидуальность и исключительность, отчуждаются, смотрят на себя со стороны. Происходит это вследствие того, что все немногочисленные события, повести, преломляются через раздвоенное сознание главного героя, который одновременно и ученик школы для дураков, и речная лилия — нимфея.
Желание главного героя убежать в особый, неповторимый мир автор отражает в одном из эпиграфов к повести:
“Гнать, держать, бежать, обидеть, слышать, видеть и вертеть, и дышать, и ненавидеть, и зависеть и терпеть. Группа глаголов русского языка, составляющих известное исключение из правил, ритмически организована для удобства запоминания”. (Здесь и далее повесть цитируется по изданию: Соколов Саша. Школа для дураков. — Между собакой и волком. М., 1990.)
Подобный эпиграф не случаен: он отражает основное идейное содержание повести, её конфликт. Как в русском языке существуют глаголы-исключения, так и в обществе, подобно языку, имеющему свои правила и законы, всегда были и будут люди, которым невозможно жить по правилам. Это изгои, “белые вороны”, сумасшедшие, гении. Их жизнь наполнена иным ритмом, они слушают иную музыку жизни, не случайно Саша Соколов обращается в повести к ритмизованной прозе. Таким людям, как Ученик такой-то, или Нимфея, невыносимо жить в мире, где человек человека может гнать, как рабочий скот, держать в страхе, обидеть, вертеть в собственных руках, как куклу, видеть и слышать чужое горе и при этом спокойно дышать, ненавидеть своих обидчиков, но продолжать зависеть от них и всё терпеть. Таким людям, как Нимфея, немыслимо смотреть (а ведь именно этот глагол русского языка “запамятовал” и не внёс в список исключений автор) на подобную несправедливость. Им остаётся один путь — бежать в мир или мечты, или природы, или культуры. “Бежать” — это и есть Нимфея, голос которого звучит на фоне иных голосов повести, это глагол-пророк, призванный “жечь сердца людей”.
Конфликт “Школы для дураков” имеет гносеологический характер. Именно способность познания окружающего мира отделяет Нимфею от героев-антагонистов.
Мир, проходящий перед глазами Нимфеи-Ученика, теряет безусловность, объективность, поэтому герой мучительно вглядывается и вслушивается в окружающее его пространство, что позволяет ему воспринимать как странность и как чудо одновременно сам факт существования лиц, явлений или предметов, изумляться окружающему миру во всех его проявлениях. Слабоумие Нимфеи компенсируется остротой его чувственного восприятия, которое выражается в постоянном всматривании и вслушивании в окружающий мир. Сенсорное восприятие позволяет Ученику такому-то вырваться из пространства школы для дураков, с её тёмными коридорами, грязными уборными, глупым и диким классом, и удивиться необычности окружающего мира, его гармонии и красоте, поразиться его разнообразию. Способность видеть глубже и точнее многих является причиной раздвоенности героя, неадекватности самому себе. Эта неадекватность может проявляться и на конкретно-телесном уровне, и на уровне сознания. Так, например, герой может ощущать себя в большей или меньшей степени, что случается с ним, когда он впервые чувствует свою раздвоенность. Осенняя природа, поразившая Ученика своей красотой и гармонией, при беглом взгляде вызывает у него слёзы восторга, но пристальное всматривание даёт неожиданный эффект растворения: “...я находился в одной из стадий исчезновения. Видите ли, человек не может исчезнуть моментально и полностью, прежде он превращается в нечто отличное от себя по форме и по сути — например, в вальс, в отдалённый <…>, а уж потом исчезает полностью”. Ученик “частично исчез в белую речную лилию”, причём сознание его остаётся прежним: хотя он чувствует, что исчез, но не верит в это, пытается убедить себя в обратном. У героя остаётся “желание себя прежнего”, он, забыв своё имя, становится “тем самым неизвестным, забытым таким-то” и речной лилией, Нимфеей. Это ощущение раздвоенности и слитности одномоментно усваивается героем и становится основой его сознания. Желание вспомнить себя прежнего побуждает героя к дальнейшему всматриванию и становится средством идентификации себя с другими.
Слабый разум Ученика школы для дураков не в состоянии справиться с тем множеством вопросов, которые ставит перед ним окружающая действительность, герой не может запомнить всех премудростей, которые создаются человеческой мыслью. Две ипостаси его сознания находятся в постоянном конфликте, суть которого сводится порой к обвинению “себя другого” в идиотизме: “...ты учишься в школе для дураков не по собственному желанию, а потому, что в нормальную школу тебя не приняли, ты болен, как и я, ужасно болен, ты почти идиот, ты не можешь выучить ни одного стихотворения”. Ученику школы для дураков сложно на чём-либо целенаправленно сосредоточиться, он признаётся: “у нас память вообще-то плохая”; “в одной какой-то книге было кое-что написано, мы сначала не поняли ничего, о чём это”; “...да доктор, вы же в курсе, нам трудно читать одну книгу, мы читаем сначала одну страницу одной книги, а потом одну страницу другой книги. Затем можно взять третью книгу и тоже прочитать одну страницу, а уже потом снова вернуться к первой книге. Так легче, меньше устаёшь”.
Пристальное всматривание в предметы, с одной стороны, отражает детскую непосредственность взгляда героя, под которым могут оживать любые предметы. Так, одежда, висящая в прихожей, которую рассматривает герой, превращается в добрых живых существ, с которыми уютно и не страшно. Но с другой стороны, всматривание даёт герою возможность открывать для себя существование тех предметов, которые не видны при беглом взгляде на них, которые существовали, существуют или только будут существовать. Например, герою кажется, что он видит внутри каждого зреющего в саду яблока сидящего там червя, который грызёт эти яблоки, превращая их в гниль, или видит на платформе станции “высохшие, а потому невидимые пассажирские плевки разных достоинств”. Подобная прозорливость героя делает для него чудом сам факт существования мира во всём его разнообразии, повергает его в изумление и позволяет осознать, что мир необозримо широк по сравнению с замкнутым пространством человеческого разума, который сравнивается героем с “необъяснимой песчинкой”. Вследствие этого мысли о мире превращаются в сознании Ученика-Нимфеи в длинные ряды перечислений предметов, событий, человеческих отношений, которые оформляются автором как поток сознания героя и выражаются предложениями, насчитывающими многие десятки слов. Так, Нимфея, вглядываясь в расписанный мелом вагон поезда, видит, что он “составлен из проверенных комиссиями вагонов, из чистых и бранных слов, кусочков чьих-то сердечных болей, памятных замет, деловых записок, бездельных графических упражнений, из смеха и клятв, из воплей и слёз, из крови и мела, из белым по чёрному и коричневому, из страха и смерти, из жалости к дальним и ближним, из нервотрёпки, из добрых побуждений и розовых мечтаний, из хамства, нежности, тупости и холуйства”.
Предметы в окружающем героя мире часто не обретают названий, так же как и он сам, по сути, не имеет определённого имени, однако называние предмета — это ничто по сравнению с фактом существования вообще: “А как называлась станция? Я никак не могу рассмотреть издали. Станция называлась”.
Всматривание позволяет герою не только познавать мир, но и преодолевать время, расширяя его рамки за счёт возникающих при этом ассоциаций, в результате чего взаимно сосуществуют несколько временных плоскостей, наложенных в сознании героя одна на другую. Сам герой, проходя сквозь эти пространства, меняет свой облик, оставаясь при этом самим собой. Заглядевшись на ветку сирени, Ученик такой-то, визуально оставаясь на прежнем месте, то есть занимаясь переписыванием какой-то статьи, покидает дом отца своего и оказывается в саду академика Акатова, отца своей возлюбленной, и просит её руки. Или, например, Ученик, увидев где-то сосну, опалённую молнией, обращает внимание на жёлтые иглы, что даёт мощный толчок работе воображения. Пред внутренним взором Ученика проходит грозовая ночь, которая описывается не как иллюзорное воспоминание, а переживается героем как происходящая в данное конкретное время. Саша Соколов точно передаёт сиюминутные ощущения героя: дует ветер, хлопают оконные рамы, люди зажигают и гасят свет, в садах осыпаются яблоки и мокнут под дождём оставленные вещи. Сознание героя вырывается из пространства ночной грозы и переходит в пространство обыденной жизни дачного посёлка, для чего автор прибегает к приёму перечисления. Пространственная позиция героя меняется: он находится уже не среди дачников, а словно парит над дачным посёлком, наблюдая за тем, как дождь поливает “крыши, сады, оставленные в садах раскладушки, матрацы, гамаки, простыни, детские игрушки, буквари — и всё остальное”. В то время как дачники гадают, куда же попала молния, Нимфея оказывается в пространстве одухотворённой и живой природы, ощущая себя частью её, он оказывается на краю леса, где “жила” сосна. Ветки сосны позволяют Нимфее-Ученику увидеть весь лес, и прилегающую ветку железной дороги, и дом, где живёт “та женщина”, возлюбленная героя по имени Вета. И он уже не Ученик школы для дураков, не Нимфея, а пылкий Возлюбленный, нежный и робкий, готовый вовсе забыть своё имя, только бы думать, плакать и молиться о Ней.
Всматривание в предметы внешнего мира передаёт авторское противопоставление скудости пространства школы для дураков — богатству мира фантазии героя, в котором может ожить любой неодушевлённый предмет. Надпись “Прокат велосипедов” вызывает в воображении героя образы, которые мгновенно приобретают реальные черты: он ясно видит девушку, продающую велосипеды, Вету, ставшую женой Нимфеи, который сам превращается в молодого преуспевающего инженера. То есть процесс всматривания позволяет герою воплотить в жизнь все самые заветные мечты.
Поэтичность натуры героя обусловлена способностью вслушиваться в окружающий мир и слышать, как растёт трава, как звучит мелодия человеческого равнодушия, когда “где-то далеко, быть может, в другом конце города, слепой человек в чёрных очках, стёкла которых отражали и пыльную листву плакучих акаций, и торопливые облака, и дым, ползущий из кирпичной трубы фабрики офсетной печати, просил идущих мимо людей перевести его через улицу, но всем было некогда и никто не останавливался”. Он слышит тишину пустых квартир, владельцы которых или “ушли на работу и вернутся лишь к вечеру, или не вернутся, потому что ушли в вечность”, слышит бег времени, человеческое дыхание, голоса, обречённые на безвестность, и многое другое, отчего картина мира становится ещё более полновесной.
Герой повести, несмотря на раздвоенность, очаровывает своей неординарностью, непохожестью на людей “нормальных” и рассудительных, которые неинтересны своей предсказуемостью, лишены возможности видеть богатство окружающего их мира, прислушиваться к чьему-либо голосу, кроме своего. Многогранному, раскрашенному и звучащему миру мечтательного Нимфеи противостоит их линейное пространство, как правило серое или чёрное, убивающее любые проявления своеобычности.
Кошмарной частью этого мира является пространство школы для дураков. Олицетворением деспотических порядков в ней является Николай Горимирович Перилло, образ обобщённый, наделённый только одной чертой — угрюмостью: “К нам в класс во время урока пришёл Н.Г.Перилло. Он пришёл угрюмо. Он всегда приходил угрюмо, потому что, как объяснил нам отец, зарплата у директора была небольшая, а пил он много”. Перилло не является абсолютным воплощением деспотизма, он лишь винтик ужасной машины, подавляющей человеческую личность. И школа, и флигель директора окружены забором из красного кирпича. То есть помещены в замкнутое пространство, порочный круг, который сопоставим с подобным же образом обрисованной Чеховым палаты №6, размещённой также во флигеле, окружённом “серым больничным забором с гвоздями”, “целым лесом репейника, крапивы и дикой конопли”, палаты №6, законодателем которой является сторож Никита с испитым лицом и с выражением “степной овчарки”.
Истинными хозяевами пространства школы для дураков являются легко узнаваемые “два небольших меловых старика, один в кепке, а другой в военной фуражке”, которые несут с собой мертвенность, пустоту (недаром их взгляд устремлён на пустырь). Они лишают человека свободы творчества, образ которой воплощается в фигуру мальчика-горниста, который “хотел бы играть на горне. Он умел играть. Он мог бы играть всё, даже внешкольный чардаш”, но “горн выбили у него из рук”, и “у мальчика из губ торчал лишь стержень горна, кусок ржавой проволоки” или “игла, которой он зашивает себе рот”.
К числу героев, олицетворяющих пространство школы для дураков, относится и отец Нимфеи, товарищ прокурор, который терпеть не может родственников, который топчет растущие у него под ногами одуванчики, жизнь которого проходит за чтением газет, а сам он в своей безликости напоминает “те места в газете, где ничего не написано”. Именно мир нормальных, с обыденной точки зрения, людей подвергается Сашей Соколовым острому осмеянию. Герои этого мира, не удостоенные автором имён, становятся фигурами гротесковыми, приобретая сходство с гоголевскими персонажами. Такова, например, история о “товарище прокурора”, “обчистившем гальюн” “товарища прокурора”, в которой автор пародирует гоголевскую “Повесть о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем”. Рассказчик у Соколова, подобно тому как Гоголь в своей “Повести...” восклицал: “Прекрасный человек Иван Иванович”, — не без пафоса произносит: “А забавный человек этот товарищ прокурора”.
Мир, изображаемый Соколовым, — это не просто мир внешних дрязг, глупой вражды, ведущей к обессмысливанию жизни, это воплощение абсурдного существования людей с “мёртвыми душами”, для которых абсолютно всё имеет материальную ценность. Если в повести Гоголя предметом ссоры “товарищей” было ружьё, то у Соколова гротеск достигает колоссальных пределов: предметом ссоры становится совсем уж неприличное содержание “гальюна”. Создавая образ товарища прокурора, Соколов рисует второго Плюшкина. Даже внешне эти герои схожи:
у Гоголя — “Платье на ней было совершенно неопределённое, похожее очень на женский капот, на голове колпак, какой носят деревенские дворовые бабы, только один голос показался ему несколько сиплым для женщины”;
у Соколова — “На дачу едет — одет как человек, а только приехал — это сразу на голову колпак какой-то. На себя рвань всякую натягивает. На ноги — галоши и верёвкой подпоясывается, а галоши верёвочками подвязывает”.
Ученик-Нимфея, от лица которого ведётся повествование, относится к описываемым героям с юмором и со страхом. За его голосом слышится авторский “смех сквозь слёзы”, обличающий бездуховность “мёртвых”, невидящих душ. Недаром автор акцентирует внимание на образе жены прокурора, копающей огромную яму посреди дачного участка, которая становится символом приближающейся гибели (в рассказе “Земляные работы” родственник жены прокурора, экскаваторщик, копает огромную яму-могилу уже при помощи техники).
Душевная холодность и голый разум уводят человека всё дальше от красоты, гармонии и человечности. Символом этого удаления являются кирзовые сапоги, которые лежат в гробу и оказываются худыми, причём экскаваторщик рассказывает, что “у одного (сапога. — И.М.) подошва с подковками сразу отлетела”, как “только он примерил сапог”. Здесь авторский голос звучит вместе с голосом героя, но голоса эти несут читателю, создавая полифонию, противоположные идеи. Если герой сожалеет, что сапоги пришли в негодность, и не больше того, то автор горько восклицает: “Нитки сгнили”, — отсылая читателя к словам Бубнова, героя пьесы Горького “На дне”: “А нитки-то гнилые... А ниточки-то гнилые...”, которые говорят о разрыве человеческих связей.
Нимфея пытается вернуть в мир утраченную гармонию человеческих чувств и отношений, жестокости мира предпочитая безумие, создавая свой мифический Край Одинокого Козодоя, страну “золотого сна”, которой герой поёт свои гимны: “...да здравствует лето, весна и цветы, величие мысли, могущество страсти, а также любви, доброты, красоты”. Нимфея оставляет попытки найти себя прежнего, себя забытого, поэтому в финале повести происходит слияние героя с миром вообще: “Весело болтая и пересчитывая карманную мелочь, хлопая друг друга по плечу и насвистывая дурацкие песенки, мы выходим на тысяченогую улицу и чудесным образом превращаемся в прохожих”.
Нимфея растворяет себя в мире, добровольно отказывается от собственного “я”, получая взамен вечность, где всё “на самом деле есть, является, существует”.
|
