Одна из давних традиций российского правотворчества— определение в уголовном законе понятия преступления. Не исключение и новый УК РФ, где в ст. 14 установлено:
"Преступлением признается виновно совершенное общественно опасное деяние, запрещенное настоящим Кодексом под угрозой применения наказания". Полагая, что данное определение содержит четыре наиболее актуальных типа взаимосвязи (родовой и видовой, внешний и внутренний, объективный и субъективный, материальный и формальный), каждый из которых так или иначе раскрывает содержание и соотношение признаков понятия преступления, остановимся на них отдельно.
Если обратиться к источникам права Х—XVII вв., то в них трудно найти термин, который бы охватывал все наказуемые формы поведения. Древнерусское право, важнейшим памятником которого считается Русская Правда (в различных редакциях), нередко использовало слово "обида", но было бы неверно считать, что оно подразумевало любое наказуемое действие, т. е. имело значение родового понятия. Аналогичное нужно сказать и о терминах "лихое дело" (Судебник Ивана Грозного), "злое дело" (Соборное Уложение 1649 года) и т. д. Вместе с тем уже в средневековых уставах и уставных грамотах начинают употребляться словосочетания типа: "кто преступит сии правила" (Устав князя Владимира Свя-тославича. Синодальная редакция), "а кто уставление мое порушит" (Устав князя Ярослава Мудрого. Краткая редакция), "аще кто устав мой и уставление мое порушит" (Устав князя Ярослава Мудрого. Пространная редакция), "а кто иметь преступати сия правила" (Устав великого князя Всеволода) и т. д. Надо полагать, именно на основе такого рода словосочетаний (заключительная часть княжеских уставов) возникает и широко распространяется во времени Петра I обобщающий термин "преступление", с которым стали связывать всякое уголовно наказуемое поведение. Этимология данного термина (сходная, кстати, с происхождением соответствующих слов в английском и французском языке —опте, в немецком — УегЬгесЬег, в испанском — с1еИ1;о5 и т. д.), характеризуемая в литературе обычно как выход за кон, какие-либо границы, пределы, обусловила появление взглядов на преступления как на некоторого рода нарушения (воли, закона, права в объективном и субъективном смысле и т. п.), что и отразилось в одной из первых законодательных формулировок: "Всякое нарушение закона, через которое посягается на неприкосновенность прав власти верховной или установленных ею властей, или же на права или безопасность общества или частных лиц, есть преступление" (ст. 1 Уложения о наказаниях уголовных и исправительных в редакции 1845 г.). Однако уже в следующей редакции (1885 г.) Уложения в нарушении чего-либо стали усматривать не родовое понятие преступления, а один из его обязательных признаков: "Преступлением или проступком признается как самое противозаконное деяние, так и неисполнение того, что под страхом наказания законом предписано". Если не считать Руководящих начал 1919 г., где в преступлении усматривалось "нарушение порядка общественных отношений", то такое смещение акцента в родовой характеристике преступления можно считать традиционным и для советских уголовных кодексов, в которых первоначально определение преступления непосредственно связывалось с совершением действия или бездействия, а с принятием в 1958 г. Основ уголовного законодательства Союза ССР и союзных республик — с деянием как таковым. При этом в последнем случае специально пояснялся его смысл, в соответствии с которым деянием считалось совершенное лицом действие или бездействие. Вновь принятый УК РФ отказался от такого рода пояснений, но в части решения интересующего нас вопроса сохранил преемственность, ибо дает основание констатировать: деяние — родовая, а виновность и запрещенность этого деяния под угрозой наказания — видовая специфика понятия преступления.
Аналогичного рода представления о взаимосвязи родовой и видовой специфики понятия преступления с давних пор господствуют и в отечественной уголовно-правовой науке. Вместе с тем высказывались и несколько другие мнения. Предлагалось усматривать в преступлении, например, не деяние как таковое, а действие и бездействие: "Согласно грамматическому толкованию термин "деяние" надлежит понимать как родовое понятие действия или бездействия. Однако такое грамматическое толкование не согласуется с систематическим: обращение к нормам Особенной части уголовных кодексов союзных республик показывает, что термин "преступное деяние" включает не только действие или бездействие, но и преступные последствия'". Сравнительно чаще, однако, на роль родового понятия выдвигался термин "посягательство", но с разными, порой противоположными мотивировками. Так, желая акцентировать в преступлении его способность не только причинять, но и создавать угрозу причинения вреда, В. Д. Спасович отдавал предпочтение данному термину потому, что им охватываются "и совершенные правонарушения, и покушения на правонарушения, и даже приготовления к правонарушениям"2. Из иного толкования исходила Н. Ф. Кузнецова, которая, отстаивая мысль, что в действительности нет преступлений, которые не повлекли за собой реального вреда, писала: "Посягательство немыслимо без нанесения ущерба... В этой связи нам представляется более правильным определять преступление не как действие или бездействие, лишь направленное на причинение вреда правоохраняемым объектам (это характеристика лишь преступного действия), а как общественно опасное посягательство на социалистические общественные отношения"3.
Приведем и другой пример весьма неоднозначной интерпретации термина "посягательство". Считая, что преступление есть "предусмотренное уголовным законом общественно опасное посягательство на социалистические общественные отношения, виновно совершенное вменяемым лицом, достигшим возраста уголовной ответственности", М. П. Карпушин и В. И. Курлянский отмечали: "Можно было бы определить преступление как общественно опасное деяние. Однако общественно опасное деяние (объективно опасное) может совершить и невменяемый человек, и малолетний. Термин "посягательство"... более полно подчеркивает и объективную и субъективную общественную опасность"4. Как раз иной смысл имел в виду Н. С. Таганцев, полагая, что данный термин охватывает внешнюю сторону преступления, сам факт его совершения. "Вместе с тем, — полагал он, — так как нарушение интереса, охраняемого нормами, возможно и со стороны сил природы, и со стороны лица, не обладающего разумом, малолетнего и т. д., а между тем преступное нарушение норм предполагает наличность вины, то... его можно было бы оттенить в самом определении преступления словом "деяние" в противоположность делу, факту"'.
Констатируя в конечном счете наличие в отечественной литературе в рассматриваемом нами аспекте нескольких вариантов истолкования понятия преступления с точки зрения используемого в нем родового понятия и то, что в новом УК РФ за основу было взято наиболее распространенное, традиционное решение вопроса, обратим внимание и на разработанную в теории уголовного права концепцию, согласно которой преступление есть определенного рода отношение между людьми. К сожалению, в этой связи каких-либо новых дефиниций преступления пока еще не предлагалось. Более того, авторы разошлись во мнениях о возможности признания такого отношения общественным. В отличие от тех, кто положительно решает этот вопрос и характеризи-рует данное отношение как аномальное, антисоциальное, антагонистическое, конфликтное, криминальное и т. п., некоторые авторы настаивают на необходимости разграничить общественные отношения и индивидуальные, межличностные связи. Полагая, что преступление есть не первое, а второе, они ссылаются на то, что: 1) общественные отношения — результат связи, "сцепления", говоря словами К. Маркса, людей; преступление не создает связи, а разрывает по крайней мере одну из многих связей человека с другими людьми;
2) общественные отношения предполагают организованность и порядок; преступление — это акт, дезорганизующий порядок, акт индивидуального произвола; 3) общественные отношения опосредуются различными социальными институтами и учреждениями; преступление остается "голым" единичным актом "изолированного индивида"; 4) общественные отношения — это отношения целостных систем, результат массовой деятельности людей, и поступок "включается" "в мир общественных отношений" тогда, когда соответствует этой деятельности; преступление — чужеродное образование, внедрившееся в ткань общественных отношений; 5) общественные отношения — результат социальной деятельности; преступление антисоциально...; 6) общественные отношения имеют известные границы (сферы действия) и определенный круг субъектов; ни отдельно взятый преступник, ни сколь угодно большая масса преступников никакой социальной общности не образуют'.
Не разделяя последнюю позицию, в частности, потому, что ее сторонники необоснованно отождествляют общественные отношения с теми отношениями, которые в последние десятилетия все чаще и чаще именуют социальными, как раз подразумевают многие (но не все) из указанных признаков (типичность, всеобщность, институциональность и т. д.), сделаем акцент на особой актуальности трактовки понятия преступления в качестве некоторого рода отношения лица. Чем она обусловлена? Отнюдь не тем, что деяние не является обязательным для всякого преступления, но тем, что по своей природе оно есть явление не физическое, а общественное. Уголовное право, как и право вообще, имеет дело не столько с действиями людей, их поведением, поступками, сколько с отношениями между ними. Спору нет, преступление немыслимо без деяния. Но оно столь же немыслимо и без вины, нарушения прав и обязанностей, причинения или создания угрозы причинения вреда. Важно, стало быть, указать не только на то, без чего преступление не существует как таковое, но и в первую очередь на то, что объединяет все необходимые признаки, является общим для них, позволяет раскрыть взаимосвязь между ними и преступлением в целом.
Полагая, что лишь понимание преступления в качестве отношения лица, которое при определенных условиях (признаках) приобретает характер криминального (преступного), позволяет последовательно решить эти задачи, обратим внимание на сложности, порождаемые сложившимся ныне подходом к решению вопроса о взаимосвязи родовой и видовой специфики понятия преступления. Отводя в его дефинициях деянию роль не признака, а ближайшего рода, и проявляя в этом редкое единодушие, отечественное законодательство и теория уголовного права тем самым ориентируют на то, что содержание данного термина включает в себя все составляющие преступления. В результате возникает, если так можно выразиться, предельно широкая трактовка смыслового значения термина "деяние", охватывающая внешнюю и внутреннюю стороны преступления, объект и субъект. Но существует и иная, предельно узкая трактовка, которая обнаруживается всякий раз, когда речь идет о "строении", составе преступления. При выделении в нем объекта, субъекта, субъективной и объективной сторон термин "деяние" увязывается с последним элементом, ему вольно или невольно придают значение одного из обязательных внешних признаков преступления, причем даже не всякого, а только непосредственно касающегося действия (телодвижения) и бездействия (отсутствия должного телодвижения). Сколько бы при этом ни говорилось о неразрывной связи деяния либо действия и бездействия с внутренней стороной посягательств, какие бы ограничения ни вводились (например, подчеркиванием того, что "шизофреник в уголовно-правовом смысле не действует"), суть остается одна: термин "деяние" в этих случаях охватывает собой только действие или бездействие лица и соотносится с другими элементами преступления (с субъективной стороной, объектом и т. д.) не как целое и часть, а именно как самостоятельные части некоторого целого, т. е. преступления.
Получив фактически одновременно значение и одного из признаков преступления, и его ближайшего родового понятия, термин "деяние" вполне закономерно породил немало сложностей в трактовке его взаимосвязи, в частности, с тем, что принято именовать внутренней стороной преступления. В чем именно они состоят? Ответ на этот вопрос предполагает рассмотреть понятие преступления уже с позиций взаимосвязи его внешней и внутренней сторон (признаков, свойств).
В настоящее время уже ни у кого не вызывает сомнения тот факт, что преступление не должно отождествляться ни с внутренним психическим отношением индивида, ни с его действием или бездействием как таковыми. Каких бы оценок, представлений, убеждений ни придерживалось лицо, какие бы намерения ни высказывало, что бы оно ни замышляло — все это взятое в отрыве от внешних, физических признаков не может объявляться преступлением. Действие или бездействие лица, если оно не является проявлением его определенного внутреннего отношения, также не дает оснований говорить о наличии преступления. Стало быть, д-а-рактеризуя преступление с точки зрения специфики взаимосвязи внутренней и внешней сторон, нужно констатировать, что оно есть проявление (выражение) вовне (в действии или бездействии) определенного рода внутреннего, психического (интеллектуального и волевого) отношения лица.
Как показывает история развития отечественного уголовного законодательства, в нем нередко противопоставлялись внешние и внутренние признаки понятия преступления. Это находило свое выражение не только в том, что до начала XX в. российский законодатель не исключал уголовной ответственности за "голый умысел", т. е. за само намерение совершить какие-то действия, но и в том, что во всех ранее сформулированных понятиях преступления не указывалось на виновность как необходимый его признак. И если первое обстоятельство, отождествляющее преступление с внутренним психическим отношением лица, всегда оценивалось в нашей литературе негативно, то второе нередко воспринималось в качестве вполне обоснованного, поскольку, как указывалось, всякое общественно опасное деяние может быть совершено лишь умышленно или неосторожно и, стало быть, нет необходимости в понятии преступления выделять признак виновности. В действительности, однако, неупоминание в законе о виновности было обусловлено другими соображениями. Закрепляя предмет доказывания и основания уголовной ответственности, законодатель явно ориентировался на то, что ее возложение предполагает наличие двух условий: преступления, во-первых, и вины в его совершении, во-вторых. Встав на такую точку зрения, он тем самым выводил признак виновности за пределы понятия преступления и, давая его определение, вполне логичным считал не упоминать о ней как о необходимом признаке. Можно спорить о приемлемости данной позиции, но несомненным остается одно: вопреки широко распространенному в нашей научной литературе мнению, ранее действовавшее законодательство отводило виновности значение составной части оснований уголовной ответственности, но никак не понятия преступления и тем более деяния (действия, бездействия).
Несколько иначе обстояло дело с характеристикой виновности в качестве признака преступления в отечественной юридической литературе. В отличие от законодательства большинство ученых более или менее последовательно отстаивали тезис, согласно которому без вины нет не только оснований уголовной ответственности, но и преступления. Вместе с тем, видя в преступлении не отношение лица, а деяние, они не были единодушны в решении вопроса обоснованности выделения виновности в качестве самостоятельного его признака, в связи с чем в одних работах преступление определялось не просто как деяние, а деяние виновное, и, стало быть, первое подразумевало лишь внешнюю, а второе — внутреннюю сторону преступления, в других — о виновности особо не упоминалось потому, что она объявлялась необходимой составной частью деяния (или его признака противоправности).
Примечательно, что с точки зрения взаимосвязи внешних и внутренних признаков преступления вновь принятый УК РФ по сравнению с прежним оказывается менее последовательным. И действительно, определяя преступление как деяние виновное, законодатель тем самым исходит из того, что деяние и вина — составные части преступления, которые: а) раскрывают соответственно его внешнюю (физическую) и внутреннюю (психическую) стороны; б) предполагают единство, отсутствие которого исключает само преступление. С позиций того, что преступление есть некоторого рода отношение лица, такое решение вопроса о взаимосвязи его внешних и внутренних признаков заслуживает всяческой поддержки. Вместе с тем, обратившись к норме, описывающей основание уголовной ответственности как "совершение деяния, содержащего все признаки состава преступления, предусмотренного настоящим Кодексом", можно сделать вывод, что деяние включает в себя не только внешнюю, но и внутреннюю сторону посягательства, его виновность. Так как во всех иных случаях (в частности, при описании признаков невменяемости) законодатель явно ориентировался на посылку, согласно которой вина не является обязательным структурным компонентом деяния, то, констатируя непоследовательность законодателя, нужно тем не менее заключить, что новое определение преступления имеет в виду два, хотя и тесно связанных, но самостоятельных и обязательных его признака: внешний (физический) — деяние и внутренний (психический) — виновность.
Взаимосвязь внутреннего и внешнего нельзя отождествлять с взаимосвязью субъективного и объективного. К сожалению, в нашей литературе это обстоятельство обычно упускается из виду, вследствие чего не усматривается какой-либо существенной разницы как между субъективными и внутренними, так и между объективными и внешними признаками преступления. Между тем связь внешнего и внутреннего имеет совсем иной характер, чем связь объективного и субъективного. Внешнее и внутреннее предполагают такое единство сторон, при котором имеет место зависимость одного от другого. Объективное и субъективное, напротив, существуя в рамках единого целого, не зависят друг от друга. В этом смысле субъективное есть все, что характеризует источник активности, причем как с его внешней, так и внутренней стороны, а объективное — то, что находится не только вне сознания лица, но и независимо от него. Иначе говоря, субъективное непосредственно связано с субъектом, а объективное — с объектом преступления.
Анализируя известные ранее дефиниции преступления в рассматриваемом аспекте, отметим прежде всего то, что ни законодательство, ни теория уголовного права не были склонны специально указывать в них признаки, непосредственно касающиеся субъекта. Это, разумеется, вовсе не означает, что такого рода вопросы вообще оставались открытыми. В законодательстве им посвящались специальные уголовно-правовые нормы, а в теории выделялся особый раздел учения о преступлениях, в соответствии с которым наиболее важными положениями, раскрывающими понятие субъекта преступления, можно назвать то, что им всегда выступает:
а) отдельное, б) физическое, в) вменяемое лицо, г) достигшее установленного законом возраста.
Иначе обстояло дело с признаками, характеризующими объект преступления: не только в юридической литературе, но и в законодательстве трудно найти определения, в которых бы так или иначе не акцентировалась направленность посягательства. Однако примечательно не только это, но и то, насколько многообразны и изменчивы были такого рода представления. Во времена Русской Правды в преступлении усматривалось отношение лица к индивиду, а потому воспринималось оно законодателем как дело частное, затрагивающее интересы лишь того, кому наносилась обида (что, тем не менее, не исключало дифференцированной оценки содеянного в зависимости от социальных различий виновной и потерпевшей сторон). В период действия Судебников 1497 и 1550 гг. в оценке преступного и непреступного особое значение придавалось интересам земства. Уложение 1649 г. большинство преступных деяний увязывало с нарушением воли государя. Это понимание направленности посягательств приобрело исключительное значение в артикулах Петра I, в эпоху которого каралось не причинение вреда кому-либо, а неисполнение указов самодержца, в силу чего, по весьма удачному замечанию Н. С. Таганцева, считались "и мятеж, и убийство, и ношение бороды, и срубка заповедного дерева равно важными деяниями, достойными смертной казни, ибо все это виновный делал не страшась царского гнева"1. В XVIII—XIX вв., когда в законотворчестве возросла роль теоретических начал, воззрения общества на направленность посягательств расширились, поскольку стали выделять не только правовой (нарушаемый закон, указ, юридическую норму), но и фактический объект преступления, характеризуемый обычно как общественное благо и предполагающий нарушение какого-то конкретного интереса, субъективного права и т. п. "Объектом преступления, — писалось, например, в этой связи в одной из работ того периода, — является: 1) общее право, ибо право нарушается преступлением как таковое; им нарушается всеобщая воля, высказанная в законе, и посредственно наносится вред самому государству. Но объектом преступления служит также 2) и частное право, так как право нарушается непосредственно и количественно и качественно только до известной степени, в известных пределах; все право, все общество, все государство только посредственно затронуты преступлением'".
Советская уголовно-правовая теория выдвинула иную концепцию объекта преступления: им являются общественные отношения, и только они. О существе и причинах возникновения такой концепции, которая и ныне остается господствующей, речь пойдет в другой главе настоящего учебника. Но для уяснения особенностей сформулированного в УК РФ понятия преступления нельзя не указать на то, что ранее отечественное уголовное законодательство имело несколько иной, по сравнению с теорией, взгляд на объект преступления: Руководящие начала 1919 г. закрепляли, что преступление есть "нарушение порядка общественных отношений, охраняемого уголовным законом"; в УК 1922 г. речь шла о посягательстве на "основы советского строя и правопорядка, установленного рабоче-крестьянской властью на переходный к коммунистическому строю период времени"; в УК 1926 г. — о направленности деяний против "советского строя или правопорядка"; в Основах уголовного законодательства Союза ССР и союзных республик — о "советском общественном или государственном строе, социалистической системе хозяйства, социалистической собственности, личности, политических, трудовых, имущественных и других правах граждан и социалистическом правопорядке". Если исходить из действительного, буквального смысла закона, то, вопреки сложившемуся в нашей литературе мнению, нужно сделать вывод, согласно которому объектом всякого преступления законодатель объявлял не столько общественные отношения как таковые, сколько установленный правопорядок сам по себе.
В соответствии с эволюцией взглядов на объект посягательства изменялись представления о понятии преступления. В период, когда его объектом рассматривались права, закон, правовая норма, запрет, основным и по сути единственным признаком преступления признавали то, что оно нарушает требования права (противоправность), закона (противозаконность), запрета (запрещенность). Выделение так называемого фактического объекта посягательства, каким бы образом он при этом ни формулировался (общественные блага, интересы, отношения), побудило включить в число признаков преступления его вредоносность или, как чаще говорят, общественную опасность. В отличие от признаков физического (деяния) и психического (виновности) характера, применительно к самостоятельной значимости которых в определении понятия преступления ныне могут быть не исключены разные суждения, относительно формального (противоправности, противозаконности и т. п.) и материального (общественной опасности, вредоносности) признаков этого сказать нельзя. Но, так или иначе их указывая, законодательство и теория, особенно в последнее время, вкладывали в них не всегда одинаковый смысл. Учитывая, что и в новом УК эти признаки имеют важное значение, особо остановимся на характеристике воззрений общества на взаимосвязь формального (противоправности) и материального (общественной опасности) в понятии преступления. Актуальность данного вопроса заключается еще и в том, что новое уголовное законодательство в этом плане отнюдь не безупречно.
Если попытаться сгруппировать все известные дефиниции преступления с учетом специфики подхода к решению вопроса о взаимосвязи формального и материального, то следует выделить три типа, которые с некоторой долей условности назовем формальными, материальными и формально-материальными.
В первом из названных типов упоминается лишь о формальной (юридической, правовой) стороне преступления. В законодательстве многих европейских государств этот подход достаточно четко обозначился в начале XIX в., что отразилось в разных формулировках признака противоправности: в Уложении о наказаниях уголовных и исправительных акцент делался на противозаконность деяния; в Уголовном Уложении 1903 г. — на воспрещенность деяния законом под страхом наказания; в законодательстве других европейских государств того периода — на законодательную объявлен-ность деяния преступлением. В теоретическом аспекте нормативная закрепленность такого понимания преступления была связана с осознанием важности принципа пи11ит сп-теп зте 1е§е; того, что 1) предоставление суду права облагать наказанием деяния, прямо в законах не предусмотренные, заключает в себе полное смешение деятельности судебной и законодательной; 2) предоставление суду такого права не только приравнивает судью к законодателю, но ставит его выше последнего, дает ему право контроля; 3) признавая такое право суда, мы наносим страшный удар гражданской свободе и спокойствию каждого; 4) предоставление такого права суду вовсе не требуется, так как законодатель при первом указании практики на подобный недостаток всегда может заполнить пробел. В практическом плане лишению суда права прибегать к аналогии уголовного закона предшествовала огромная работа по систематизации различных отраслей права, кодификации уголовного законодательства, выявлению в нем пробелов, наслоений, дублирования, противоречий. Иначе говоря, появление формальных определений понятия преступления знаменовало собой новый, несомненно прогрессивный этап в развитии уголовно-правовой доктрины. В XX в. этой оценки придерживались законодатели и ученые многих зарубежных государств. Что же касается нашей страны, то в ней в этот период отношение к формальному определению понятия преступления не оставалось неизменным.
Наиболее специфическим оно было в период до конца 50-х годов. Руководящие начала по уголовному праву РСФСР 1919г., определяя преступление, ограничивались выделением в нем лишь признака общественной опасности совершаемых лицом деяний. Это, если так можно выразиться, "чисто" материальный подход. Неупоминание в данном случае в законах о формальном признаке преступления, несомненно, связано с желанием их разработчиков использовать институт аналогии в уголовном праве: "Ни один Уголовный кодекс, — утверждалось в докладе одного из авторов проекта УК РСФСР 1922 г. Д. И. Курского, — не в состоянии объять всего многообразия уголовных деяний, которые могут совершаться и совершаются в действительности, и если мы хотим создать кодекс, с помощью которого можно было бы наиболее успешно бороться с опасными для советского строя явлениями, то мы должны иметь статьи, дающие возможность судье действовать по аналогии, дающей возможность судье руководствоваться социалистическим правосознанием, чтобы найти выход из положения'". Но в конечном счете такого рода соображения не были главной причиной того, что теория уголовного права, определяя понятие преступления, всегда отдавала предпочтение в нем материальному, а не формальному. Еще до принятия Основ уголовного законодательства Союза ССР 1958 г., закрепивших предусмотренность деяний законом в качестве обязательного условия признания их преступлением и тем самым исключивших аналогию, ряд авторов считал возможным выделять в его понятии признак противоправности, отводя ему значение второстепенного, дополнительного. Весьма примечательны в этом смысле суждения, которые, характеризуя отношение советской науки к формальному признаку, в 1955 г. высказывал А. А. Герцен-зон: "Основываясь на идеях, заложенных в советском уголовном законодательстве, отражая принципы социалистического правосознания, советские криминалисты выделяют основной признак, характеризующий преступление, — его общественную опасность... Вместе с тем, не ограничиваясь выявлением этого основного признака, они указывают и на другие признаки, хотя и являющиеся производными, но позволяющие наиболее полно охарактеризовать сущность преступления — противоправность, наказуемость... Признаки эти, взятые "сами по себе" изолированно, оторванно от основного признака — общественной опасности, могли бы привести к формальному юридическому определению понятия преступления. Но взятые в сочетании с общественной опасностью, рассматриваемые как производные от нее, они позволяют советским юристам наиболее полно раскрыть преступление"2.
Не изменились взгляды ученых на роль противоправности и после принятия Основ уголовного законодательства 1958 г. Говоря по сути дела о материальном и формальном как о разных признаках одной дефиниции преступления, авторы отстаивали мысль о приоритете одного (общественной опасности деяния) над другим (противоправностью деяния). В 80-х годах такой взгляд нашел свое отражение в позиции авторов теоретической модели УК, которые, отводя соответствующее место формальному признаку, предложили видеть в преступлении "общественно опасное, виновное действие или бездействие... запрещенное уголовным законом под страхом наказания". Не случайно и то, что в новом уголовном законодательстве о признаке "запрещенности настоящим Кодексом под угрозой наказания" речь идет в заключительной части определения понятия преступления. Иное решение вопроса предлагалось лишь разработчиками проекта УК РФ 1994 г.: "Преступлением признается запрещенное уголовным законом деяние (действие или бездействие), причиняющее вред или создающее угрозу причинения вреда личности, обществу или государству". Как указывалось в пояснительной записке, в качестве главного признака преступления разработчики проекта стремились закрепить противоправность деяния, его запрещенность уголовным законом.
Материальность определения понятия преступления всегда оценивалась в нашей литературе в качестве наиболее существенного преимущества марксистско-ленинского понимания этого явления. Почти в каждой работе, посвященной учению о преступлении, можно найти немало страниц, где говорится, с одной стороны, о тавтологичности, ненаучности формального определения преступления, стремлении буржуазных государств с помощью такого подхода замаскировать, скрыть классовую сущность посягательств, а с другой— о стремлении советского законодателя и уголовно-пра-вовой науки к открытому провозглашению классовой природы совершаемых в обществе преступлений и т. п. В обоснование необходимости выделять в них материальный признак, его особую значимость, часто приводились не только идеологические, но и практические соображения. Критикуя авторов, пытавшихся увязать отказ нашего государства от аналогии с отказом от материального взгляда на понятие преступления, А. А. Пионтковский писал: "Материальное понятие преступления необходимо для того, чтобы раскрыть классовое, политическое содержание уголовного законодательства социалистического государства. Наличие его позволяет сделать важный практический вывод, что не считается преступлением действие, которое хотя формально и подпадает под признаки какой-либо статьи Особенной части Уголовного кодекса, но в силу малозначительности не является общественно опасным. Оно дает возможность также признать, что в тех случаях, когда в силу изменившейся социально-политической обстановки деяние перестало носить общественно опасный характер, лицо должно быть освобождено от уголовной ответственности. Материальное понятие преступления служит, наконец, и для правильного понимания и раскрытия содержания конкретных составов преступлений, предусмотренных советским уголовным законодательством. Оно представляет собой одно из принципиальных ведущих положений социалистического уголовного права'".
Акцент отечественной уголовно-правовой доктрины на материальное в понятии преступления имел свои гносеологические предпосылки и был обусловлен вполне определенной трактовкой формального признака преступления. Главное в ней то, что преступление — это: а) определенного рода нарушение; б) нарушение, которое по характеру является правовым, поскольку связывается в одних интерпретациях с нарушением самого закона, в других — с нормой права в объективном или субъективном смысле, в третьих — с определенного рода правовым запретом; в) правонарушение есть нарушение не правовых требований вообще, а именно уго-ловно-правовых требований в том смысле, что о чем бы ни шла речь — о противозаконности, противоправности, запрещенности деяния, в любом случае подразумевается нарушение не закона, нормы, запрета как таковых, а именно уголовного закона, уголовно-правовой нормы, уголовно-правового запрета.
Подобного рода представления о формальном признаке преступления нельзя считать не только единственно существующими, но и достаточно обоснованными и, разумеется, вовсе не потому, что уголовному праву вообще не свойственен запрет как метод регулирования общественных отношений. Можно привести немало примеров, где так или иначе он использован (положения о недопустимости применения уголовного закона по аналогии, объективного вменения, назначения смертной казни определенной категории лиц и т. д.). Но здесь имеются в виду другие случаи: запреты на совершение тех деяний (убийств, хищений, уклонений от налогов и т. д.), которые наказываются в уголовном порядке. Всем и всегда было ясно, почему такого рода запреты непременно должны существовать, однако не столь очевидным оказалось то, что составляет их суть, где именно они формулируются или должны формулироваться, каково их значение для понятия преступления.
Если исходить из того, что именно уголовное право устанавливает запрет на совершение общественно опасных деяний (в чем сходятся все российские ученые), то прежде всего возникает вопрос: что такое уголовно-правовое регулирование вообще? В отечественной литературе на этот счет уже давно нет единства мнений. Одну группу авторов объединяет то, что с их точки зрения уголовно-правовое регулирование начинается не в тот момент, когда лицо привлекается к уголовной ответственности за совершенное деяние, а когда был установлен уголовно-правовой запрет на совершение такого деяния, иначе говоря, с момента принятия соответствующей уголовно-правовой нормы. Обосновывая такую позицию, М. И. Ковалев пишет: "Применение правовых норм есть лишь одна из форм жизни права... Но, кроме того, у права есть и более сложная и более скрытая форма воздействия на общественную жизнь, которая заключается в организующей, воспитательной и мобилизующей роли, присущей праву самим фактом его существования. И уже он порождает определенные правоотношения государства с гражданами и граждан между собой". Подчеркивая, что уже самим фактом издания уголовно-правовой нормы создаются определенные правоотношения, автор отмечает: "Норма уголовного права обращена к конкретному гражданину не только санкцией, но и диспозицией, т. е. она угрожает и предписывает, говоря гражданину, как надо и как не надо себя вести в определенной ситуации. Тем самым она всем гражданам или определенной категории их вменяет в обязанность конкретное поведение или, наоборот, запрещает такое при каких-то условиях под угрозой уголовного наказания'4. Аналогичным образом рассуждают и другие сторонники данной точки зрения, в частности В. С. Прохоров: "Каждый уголовно-правовой запрет очерчивает рамки поведения людей: это можно делать, а то — нельзя. Деятельность людей, проходя сквозь гребень уголовно-правовых запретов и велений, упорядочивается. Разве это не регулирование общественных отношений?"2. "Нет" — отвечает другая группа авторов, считая, что в данном случае нужно говорить не о правовом регулировании, а о правовом воздействии на общественные отношения: "... сам факт существования запретительных норм уголовного права, карающих за совершение общественно опасного деяния, воздействует на отдельных лиц, склонных к совершению преступлений, и удерживает их от совершения преступных действий. Однако здесь нет еще правоотношения и поэтому не может быть также уголовно-правового регулирования.
Хотя такого рода дискуссия возникла при рассмотрении вопросов, связанных с выяснением функций уголовного права и так называемых уголовно-правовых отношений, ее первопричины тем не менее лежат (как часто полагают) не в отличии правового регулирования от правового воздействия, а в том, в какой момент возникает запрет на совершение общественно опасных деяний, где он формулируется. Если это функция уголовного права, то, вне всякого сомнения, появление такого запрета означает возложение обязанности не совершать общественно опасных деяний, которую (обязанность) следует рассматривать регулированием поведения людей. Более того, разделяя концепцию запрещенности деяния уголовным законом, нельзя, не вступая в противоречие с требованиями элементарной логики, ставить под сомнение понимание преступления как предмета (или составную часть предмета) уголовно-правового регулирования, на чем, кстати, настаивают некоторые ученые.
Другое дело, следует ли считать обоснованным сам тезис о запрещенности общественно опасных деяний уголовным законом. При решении этого вопроса также нужно быть последовательным. Исходной в данном случае должна быть мысль о существовании в обществе не только уголовного права, но и иных социальных регуляторов: правовых норм (Конституции, гражданского права, административного права и т. п.), норм этики, морали и нравственности, религиозных норм и т. д. Несомненно, в отличие от статей Особенной части УК, где речь идет об отклоняющемся поведении, многие социальные нормы чаще всего описывают должный, желаемый, одобряемый вариант поведения людей, некий его стандарт, образец. Выполняя такую функцию, они, однако, так или иначе, прямо или косвенно, очерчивают круг отклоняющегося, неодобряемого, порицаемого поведения. Существенно еще и то, что всякая социальная норма не просто информирует о добре или зле, хорошем или плохом, желаемом или не желаемом, но и содержит определенные предписания: разрешающие или запрещающие, управомочивающие или обязывающие.
Можно ли игнорировать это обстоятельство, говоря об уголовно-правовой запрещенности общественно опасного деяния? Конечно, нет, и не только потому, что уголовный закон не может устанавливать уголовную ответственность за то, что с точки зрения других социальных регуляторов не должно считаться неправильным, запрещенным, но и потому, что возникает вопрос: для чего нужно при установлении уголовной ответственности запрещать деяния, которые уже были и без того запрещены? По каким соображениям оказывается необходимым или по крайней мере оправданным доказывать наличие уголовно-правового запрета, к примеру, в статье, предусматривающей ответственность за уклонение от уплаты налогов? Существует налоговое законодательство, Конституция РФ, где прямо говорится: "Каждый обязан платить законно установленные налоги и сборы" (ст. 57) и, стало быть, еще до и вне зависимости от принятия данной статьи УК налогоплательщики были обязаны платить установленные налоги и сборы.
В конечном счете не столь уж принципиально, о нарушении чего будет идти речь — самого закона или устанавливаемого им требования, нормы права или предусмотренного ею правила поведения, правового запрета или возникающей в связи с ним обязанности — в любом случае нарушение подразумевает деяние, противоречащее требованиям, правилам поведения, возложенным обязанностям. Но если это так, то возникает вопрос: с чем не согласуется, чему не соответствует деяние, признаваемое преступлением? Здравый смысл подсказывает, что, посягая, например, на жизнь другого человека, виновный совершает действия, нарушающие права потерпевшего, все писаные (в том числе и Конституцию РФ) и неписаные нормы права, морали, религии и т. д. Понимая в широком смысле закон (как необходимость), норму (как нормальное), запрет (как не допускаемое обществом), а не только в правовом плане, убийство можно и нужно рассматривать в качестве явления противозаконного (противоречащего законам природы, естеству человеческого общения), противоправного (противоречащего правилам совместного общежития), запрещенного (выходящего за рамки допускаемого). В этом случае факт нарушения правовых норм настолько очевиден, что не требуется специального выяснения и вменения их виновному. В других случаях (скажем, при нарушении правил безопасности движения) правопри-менительные органы должны установить, что именно было нарушено.виновным, где оно конкретно предусмотрено. Стало быть, применительно к трактовке понимания противоправности, противозаконности, запрещенности в широком смысле все более или менее ясно.
Иная ситуация в отношении характеристики преступления как деяния уголовно противозаконного, запрещенного УК, ибо применение статьи уголовного закона становится возможным лишь при условии тождества содеянного ее содержанию. Иначе говоря, вопреки тому, что мыслится под термином "нарушение", наказуемое деяние должно считаться преступным не тогда, когда оно противоречит содержанию уголовного закона, а, наоборот, если оно находится в точном соответствии с ним. Это, в сущности, и имел в виду Н. С. Таганцев, который рассматривал выражение "нарушение уголовного закона" как "очевидное недоразумение" и, ссылаясь на К. Биндинга, писал: "Всякий уголовный закон содержит в себе описание преступного деяния (диспо-зитивная часть) и назначенное за него наказание (санкция); но описание логически не может быть нарушено; напротив того, для применения закона уголовного безусловно необходимо, чтобы учиненное было юридически тождественным с диспозицией закона, с его определением; неисполнение же или, вернее, неприменение санкции возможно, конечно, только со стороны органов судебной власти, а не со стороны правонарушителя". Полагая, что "закон, который нарушается, логически в идее и даже фактически по времени (обыкновенно, хотя и не всегда) должен предшествовать закону, по коему наказывается правонарушитель", он пришел к однозначному выводу о том, "что веления права, те приказы и запреты, неисполнение которых описывается в диспозитив-ной части законов уголовных, могут быть двух порядков: или это будут веления правопроизводящей воли, облеченные в форму закона, или на законе основанного постановления или распоряжения — писаное право, или это будут веления, не облеченные в закон или законное постановление, — право неписаное, кое бытие мы распознаем или из описаний его нарушений в законах уголовных, или посредством анализа условий и признаков различных юридических институтов публичного или даже частного права, или даже путем обобщения фактов общественной жизни.
Сходные суждения на этот счет не раз высказывались и в советской юридической литературе. Так, настаивая на охранительном характере уголовно-правовых норм, В. Г. Смирнов писал: "Напрашивается сравнение нормы уголовного законодательства с часовым, стоящим на посту у склада... который не регулирует отношений собственности, но охраняет их..."1. Я. М. Брайнин считал, что норма, охраняемая уголовным законом, либо предполагается сформулированной в другом нормативном акте (в частности, трудовом законодательстве), либо существующей в виде неписаной нормы (особенно если речь идет о посягательствах на личность)2. Но не все авторы сочли такую позицию заслуживающей поддержки. Причины тому, несомненно, связаны с неприятием советскими учеными так называемой нормативистской теории Биндинга, который, исходя из того, что преступление должно соответствовать уголовному закону, а не нарушать его, попытался объяснить тезис об отсутствии в нем правовых норм (правил поведения). Выступая против этого тезиса, в нашей литературе нередко стали обосновывать его ошибочность по существу тем, что и в уголовном законе содержатся требования и правила, которые виновный нарушает: "Уго-ловно-правовая норма, как и всякая другая норма советского права, — утверждал, например, Н. Д. Дурманов, — предписывает правомерное поведение"3. Как результат появились суждения о специфичности уголовной противоправности, выражающейся в конечном счете в том, что для деяния необходимо не противоречие, а соответствие его уголовно-право-вой норме4. Другие, констатировав, что "преступление и нарушает уголовно-правовую норму, и служит условием ее применения", стали видеть в этом один из парадоксов уголовного права5.
В настоящей работе вряд ли есть необходимость доказывать факт существования в уголовном законе правовых норм. Но в плане рассмотрения формального признака понятия преступления нельзя не подчеркнуть: существование этих норм, их самостоятельность ни в коей мере не связаны с тем, что именно уголовный закон берет на себя функцию признания деяния запрещенным или незапрещенным. Играя роль юридического факта, преступление вызывает к жизни уго-ловно-правовое отношение, регулируя которое, уголовное право наделяет его участников определенными правами и обязанностями. Уголовно-правовая норма предполагает, в частности, требование своего применения лишь в случаях, когда содеянное охватывается ее содержанием, назначение по общему правилу лишь такого наказания, которое предусмотрено законом, и т. д. Эти правила поведения обращены в основном к правоприменителю, но разве они не являются нормативными? Стало быть, появление уголовно-правовой нормы — это возложение обязанности на правопримените-ля, он должен уважать и чтить предписания закона, привлекая к ответственности виновного. Если уж говорить об уголовной противоправности, запрещенности, то она может быть в действиях не того, кто привлекается, а того, кто привлекает к уголовной ответственности и должен при этом строго соблюдать все требования закона. При таком варианте решения вопроса нет никаких оснований для появления парадоксов, специфичности понимания противоправности.
С позиций сложившегося взгляда на понимание формального признака преступления немало трудностей возникает и при решении вопроса о том, в какой части уголовно-правовой нормы формулируется такой запрет на совершение общественно опасного деяния. Если допустить, что он действительно содержится в ней, то его место должно быть там, где описывается правило поведения, т. е. указывается на субъективные права и обязанности участников общественного отношения. В общей теории права такая часть нормы именуется диспозицией. Стало быть, следуя исходной посылке, нужно констатировать: установление уголовно-пра-вового запрета на совершение общественно опасного деяния требует наличия в нормах УК именно диспозиции, а не чего-либо иного. Поскольку в большинстве работ не оспаривается существование диспозиции в уголовно-правовой норме, предусматривающей ответственность за отдельное деяние, то, казалось бы, эти рассуждения никаких противоречий не вызывают. Но в действительности и здесь обнаруживается очередной парадокс.
В самом деле, можно ли вообще говорить о существовании такой правовой нормы, которая не содержит в себе условия своего применения, т. е. гипотезу? Ответ очевиден: нет, нельзя. Но если это так, то в любой норме, предусматривающей уголовную ответственность, непременно должна быть выделена эта часть. Руководствуясь здравым смыслом, учитывая конкретное содержание таких норм, следовало бы со всей определенностью констатировать, что описание признаков деяния в статьях Особенной и Общей частей УК РФ собственно и есть условия применения уголовно-правовой нормы, ее гипотеза. Неясным остается лишь одно: почему в юридической литературе многими авторами не воспринимается это, казалось бы, вполне логичное и простое решение вопроса. Почему вдруг вновь зашла речь о том, что "уголовное право представляет собой особую отрасль", "гипотеза в уголовно-правовых нормах носит общий характер", "в уголовном праве правильнее пользоваться привычной терминологией", "гипотеза подразумевается в уголовно-правовых нормах", "в уголовно-правовой норме происходит слияние гипотезы с диспозицией", "диспозиция выполняет одновременно роль гипотезы", "гипотеза говорит о наличии юридического факта, но описание его содержится в диспозиции" и т. п.? Надо полагать, что такая неясность может быть объяснена лишь одним: если установление признаков деяния, с наличием которых законодатель связывает возможность применять уголовно-правовые нормы, назвать своим именем — гипотезой, то для уголовно-правового запрета в ней просто не остается места. А поскольку это никоим образом не вписывается в теорию уголовно-правовой запрещенности преступного деяния, то, видимо, во имя спасения этой теории предполагаемое выдается за действительное, нелогичное за специфическое.
Перечисление различного рода "особенностей", порождаемых идеей уголовно-правовой запрещенности общественно опасных деяний, можно было бы продолжить. Однако, думается, изложенного достаточно для того, чтобы сделать вывод: определяя преступление, нужно исходить из иного понимания формального признака. Какого именно?
Прежде всего необходимо различать соотношение формального и содержательного (формы и содержания), с одной стороны, и материального и идеального, с другой. Всякий признак преступления может считаться таковым лишь при условии, что он указан уголовным законом в таком качестве и с этой точки зрения должен быть формальным. Вместе с тем форма всегда предполагает некоторое содержание, а, стало быть, закон закрепляет не просто признак преступления, а определенное его содержание. В этой связи любое определение преступления является и формальным (предусмотренным в законе — законодательным, официальным, обязательным для правоприменителя; изложенным в научной литературе — доктриальным, неофициальным, необязательным) и содержательным одновременно. Другое дело, что эти определения могут быть сконструированы в абстрактном либо более или менее конкретном виде. Так, ограничившись указанием лишь на то, что преступление есть деяние, предусмотренное законом в таком качестве, мы даем определение в наиболее общей форме, не только не исключающей, но и предполагающей детализацию. Поясняя, что преступным нужно считать лишь виновное деяние, указанное в законе, действующем на территории и в момент совершения действия или бездействия, и т. п., мы тем самым конкретизируем, раскрываем исходное определение. В этом плане все так называемые формальные определения по сути дела есть не более как общие, исходные, в которых могут и должны подразумеваться конкретные признаки преступления, в том числе материального характера. Нет в действительности и "чисто" материальных определений, поскольку в любом случае они должны быть каким-то образом оформлены. Даже в уголовном законе, допускающем аналогию при квалификации содеянного в качестве преступного, такая оформлен-ность существует не в меньшем объеме, чем в законодательстве, исключающем аналогию.
Не забывая об этом, заметим, что, говоря о взаимосвязи общественной опасности и противоправности деяния, в литературе фактически имеют в виду соотношение не формы и содержания, а материального и идеального. Что здесь становится существенным в характеристике общественной опасности как признака преступления? То, что она является признаком, который носит: а) внешний; б) объективный; в) материальный характер. Первое подчеркивает тот факт, что она существует вне сознания преступника. Второе предполагает ее независимость от сознания, но не только законодателя (с чем ныне согласны все ученые) и виновного (по поводу чего более распространенной является противоположная точка зрения): лицо может осознавать или не осознавать опасность своего деяния, предвидеть или не предвидеть его последствия, желать, не желать или сознательно допускать их, однако это ни в коей мере не увеличивает и не уменьшает способность совершаемого деяния причинять или создавать угрозу причинения вреда и характеризует лишь опасность самого лица. Что же касается материальности данного признака преступления, то она дает основание характеризовать общественную опасность деяния как реальность, существующую вне и независимо от сознания.
Несколько иное следует констатировать применительно к признаку запрещенности деяния. Из того, что, к примеру, хищение не нарушает уголовно-правового запрета, вовсе не следует делать вывод, согласно которому оно не нарушает никакого запрета вообще. Задумаемся над главным: как должен поступить законодатель в отношении деяний, которые вне всякого сомнения являются общественно опасными, совершаются обычно под контролем сознания и воли индивида и даже выражают его негативное, отрицательное отношение к личности, обществу или государству, но по каким-то причинам другими отраслями права, моралью, нравственностью не запрещаются и не могут быть запрещены? Или: может ли в принципе уголовным законом объявляться преступлением то, что разрешено? Нельзя не согласиться с мнением М.И.Ковалева, что на такого рода вопросы необходимо дать отрицательный ответ: "Если какая-либо другая отрасль права предписывает или только допускает совершение определенных действий, то их исполнение в рамках допустимого соответствующей правовой нормой не может считаться уголовно-наказуемым деянием, т. е. не может быть противоправным в уголовно-правовом смысле. Например, если человек оказывается престарелым или нетрудоспособным, то он не может быть обязанным оказывать материальную помощь своим родителям, которые также являются престарелыми и нетрудоспособными, а следовательно, и не может быть привлечен к уголовной ответственности... Не может быть признан мошенничеством договор купли-продажи, если он заключен в пределах, допускаемых гражданским правом, и т.д."
Полагая, что применительно к понятию преступления речь должна идти не об уголовно-правовой запрещенности, а о запрещенности в широком смысле, т. е. любыми отраслями права, в том числе в некоторых случаях и уголовного права, моралью, правилами общежития, техническими нормами, нормами безопасности и др., нельзя, таким образом, поддержать позицию законодателя в той части УК РФ, в которой преступление определяется как деяние, "запрещенное настоящим Кодексом под угрозой наказания".
Характеристика существующих ныне взглядов на понятие преступления не будет достаточно полной, если не затронуть вопрос обоснованности признания самостоятельным признаком того, что называют наказуемостью деяния, и в отношении чего до последнего времени в теории уголовного права не было единства мнений: одни авторы настаивали на том, что наказуемость является обязательным признаком всякого преступления и должна трактоваться не как сам факт применения наказания в каждом отдельном случае, а как угроза его применения; другие либо вообще не считали наказуемость признаком преступления, полагая, что она выступает в качестве юридического последствия, либо не рассматривали ее в качестве самостоятельного признака, отводя ей роль составной части другого признака (уголовной противоправности деяния, запрещенности). В отличие от советского законодательства, вообще не упоминавшего о наказуемости, определяя преступление, УК РФ признал ее, по сути, частью признака запрещенности.
К сожалению, и в этом аспекте новый закон трудно назвать удачным. Каким бы образом ни решался вопрос относительно запрещенности деяния, в любом случае нельзя не учитывать различий между тем, что характеризует понятие преступления, и тем, что раскрывает его значение вообще и в уголовно-правовом регулировании в частности. Нет нужды доказывать очевидное: объявление того или иного деяния преступным или непреступным не есть самоцель. В этой связи, решая вопрос о роли понятия преступления в общем плане (на уровне механизма уголовно-правового регулирования), заметим, что оно имеет значение юридического факта, т. е. того, с чем связываются отношения, регулируемые уголовным правом. Такая характеристика, безусловно, необходима, в частности, для того, чтобы раскрыть взаимосвязи преступления как предмета данной отрасли законодательства. Вместе с тем нужно иметь в виду, что не уголовно-правовые отношения обусловливают необходимость признания деяния преступлением, а признание деяния преступлением служит необходимой, обязательной предпосылкой их существования и, стало быть, они возникают тогда, когда преступление, все его обязательные признаки установлены.
Несомненно, большое теоретическое и практическое значение имеет характеристика преступления в качестве основания уголовной ответственности. Но следует ли по этим соображениям включать в число конструктивных признаков понятия преступления данное обстоятельство? Положительное решение такого вопроса неизбежно повлечет за собой вывод о том, что лицо должно нести уголовную ответственность не за совершенное преступление, а за что-то иное. Аналогичное нужно сказать и в отношении наказуемости. Какой бы смысл в нее ни вкладывался, она может возникать лишь при условии, что факт преступности деяния уже установлен. Не только элементарная логика, но и, если не считать ст. 14 У К, вся законодательная практика свидетельствует в пользу того, что преступность и наказуемость являются самостоятельными характеристиками деяния (например, в ст. 9 УК устанавливается: "Преступность и наказуемость деяния определяются уголовным законом...").
Итак, имея в виду это, а также все вышеизложенное, в конечном счете можно заключить, что в определении преступления должно быть отражено следующее: 1) в нем должна идти речь не о том, какое имеет значение преступление, но о том, что в его качестве выступает', 2) преступление есть не само по себе деяние, проявление виновности, причинение или создание угрозы причинения вреда или правонарушение (нарушение запрета), а отношение, характеризующееся определенной взаимосвязью внешнего (деянием) и внутреннего (виновностью), субъективного (отдельное, физическое, вменяемое, достигшее необходимого возраста лицо) и объективного (направленностью против личности, общества или государства), материального (общественной опасностью) и идеального (запрещенностъю не в уголовно-правовом, а в широком смысле слова); 3) характер содержания каждого признака преступления обусловливается тем, с какой именно стороной того или иного взаимодействия он непосредственно связан; 4) с какой бы стороной отношения ни был непосредственно связан признак преступления, он непременно сформулирован в законе и в силу этого носит формальный характер; 5) с учетом степени абстрактности формулировок признаков преступления можно сконструировать несколько типов его определений. В наиболее абстрактном варианте: преступление есть предусмотренное законом в таком качестве (как преступное, криминальное) отношение лица. В оптимальном варианте: преступление есть предусмотренное УК РФ в таком качестве отношение лица, выразившееся в виновном совершении им опасного для личности, общества или государства запрещенного деяния. В более развернутом варианте: преступление есть предусмотренное гипотезой действующих на соответствующей территории и в определенное время норм Общей и Особенной частей УК РФ отношение физического, вменяемого, достигшего установленного возраста лица, выразившееся в умышленном или неосторожном причинении или создании реальной угрозы, причинения физического, имущественного, морального или иного вреда личности, обществу или государству в результате совершенного лицом запрещенного действия или бездействия.
|
