Реферат: Исследование творчества А.Платонова. Баршт "Поэтика прозы"

Содержание

Введение

1.Исследование творчества А.Платонова

2. «Поэтика прозы» К.А. Баршт

Заключение

Список литературы

Введение.

Константин Абрекович Баршт - филолог. Санкт-Петербургский педагогический университет им. А. И. Герцена, каф. новейшей русской литературы.

В его монографии под названием «Поэтика прозы» рассматривается проблема становления и эволюции художественного стиля А. Платонова (1899-1951). Сопоставляя структуру произведений писателя со структурой фольклорной загадки, автор приходит к выводу, что «загадочность» как некоторая структурная причастность к специфическому жанру паремий в большей или меньшей степени присуща почти всей прозе Платонова 20-х – первой половины 30-х голов. Совершенствование «стиля-загадки», а впоследствии отказ от него составили основную коллизию творчества писателя.

Цель данной работы проанализировать монографию К.А. Баршта «Поэтика прозы».

Задачи:

· систематизировать исследования посвященные творчеству А.Платонова.

· рассмотреть монографию Баршт К.А. «Поэтика прозы».

Предметом работы является анализ монографии «Поэтика прозы». Баршта К.А.

1.Исследование творчества А.Платонова.

Творчество Андрея Платонова исследовано далеко не полностью. Для широкого круга читателей произведения Платонова были открыты только в 1990-е годы. Такова судьба истинного художника, ведь слава настоящего мастера посмертна. Гениальный прозаик прожил тяжелую жизнь, в 1921 г. его, потомственного пролетария, исключили из партии, не печатали, травили, в 1938 г. арестовали пятнадцатилетнего сына, выпустили в 1941 г., через два года юноша умер от тюремного туберкулеза. От той же болезни умер и сам Платонов, но «своей» смертью, не от чекистской пули, не от лагерных издевательств и лишений (как многие из его собратьев по писательскому делу).

Произведения Платонова полны свободы, они глубоко метафизичны и онтологичны. Может быть, именно поэтому при первых проблесках свободы в конце 1980-х – начале 1990-х годов Платонова стали издавать. По мнению Андрея Битова, «дело настоящего – воскрешать его тексты, потому что он писатель в огромной степени – будущего. Платонов тут окажется удивительно непростым писателем, потому что он первый, кто действительно все понял. Все понял, и понял изнутри, а не из противоположного лагеря: изнутри он это постиг, и постиг глубже тех, кто стоял на позициях, так сказать, культурных, интеллигентских и прошлых. Потому что он постиг не отличия, а целое»[1] .

И доброжелатели, и хулители писателя еще в 20-30-е годы говорили о его необычных героях, неожиданных, оборванных финалах, о невозможности изложить произведение ни на основе логики событий, отраженных в нем, ни опираясь на логику его героев. Эти особенности поражают и нас, современных читателей. Однако даже у самых яростных обличителей Платонова прорывалось восхищение мощным художественным даром писателя – плотностью повествования, универсальностью обобщения на уровне одной фразы текста, колоссальной свободой в языковой стихии русского языка.

По силе своего литературного таланта Платонов мог бы называться одним из лучших представителей русской религиозной философии. Его творения отличает необычная философская насыщенность: в форме обычных рассказов и повестей Андрей Платонов обозначает серьезные экзистенциальные и онтологические проблемы, ради освещения которых впору писать философские трактаты: «…Платонов выразил тончайшие категории, которые не выразил ни один философ в нашем веке»[2]

Главные герои его произведений – «мыслители» из народа. Таков, например, Фома Пухов из повести «Сокровенный человек», размышляющий о методах революции, внедряемых в жизнь народа:

– У тебя дюже масштаб велик, Пухов; наше дело мельче, но серьезней.

– Я вас не виню, – отвечал Пухов, – в шагу человека один аршин, больше не шагнешь; но если шагать долго подряд, можно далеко зайти, – я так понимаю; а, конечно, когда шагаешь, то думаешь об одном шаге, а не о версте, иначе бы шаг не получился.

– Ну, вот видишь, ты сам понимаешь, что надо соблюдать конкретность цели, – разъяснили коммунисты, и Пухов думал, что они ничего ребята, хотя напрасно бога травят, – не потому, что Пухов был богомольцем, а потому, что в религию люди сердце помещать привыкли, а в революции такого места не нашли.

– А ты люби свой класс, – советовали коммунисты.

– К этому привыкнуть еще надо, – рассуждал Пухов, – а народу в пустоте трудно будет: он вам дров наворочает от своего неуместного сердца.

Как художник-мыслитель, Платонов уникален даже в русской литературной традиции: трудно найти другого писателя, которому бы это определение отвечало в такой мере. “Сущностью, сухою струею, прямым путем надо писать. В этом мой новый путь”, – так определял он свой творческий метод. Это был целеустремленный, сознательный выбор поэтики мысли, смыслового визионерства. В своем стремлении изображать не вещи, но смыслы он пошел, наверное, дальше всех, препарируя жизненную данность не только на предметном, но и на языковом уровне. Писал он о бытии, не внешне описывая его, а изнутри определяя, говоря не о характеристиках, но о сути вещей.

Для того чтобы разобраться, в чем состоят основные «камни преткновения», загадки в некоторых ранних произведениях Платонова, мы и обратились к этой теме. Остановимся на двух важнейших проблемах в творчестве Платонова: проблеме жизни и смерти (а следовательно, и бессмертия, воскрешения мертвых) и проблеме взаимосвязи человека и природы (а следовательно, и мифологического мировосприятия).

Проблема жизни и смерти – это одна из центральных проблем всего творчества Платонова, начиная с самых ранних его произведений. К примеру, повесть «Сокровенный человек» начинается со слов:

«Фома Пухов не одарен чувствительностью: он на гробе жены вареную колбасу резал, проголодавшись вследствие отсутствия хозяйки.

– Естество свое берет, – заключил Пухов по этому вопросу».

На примере главного героя повести Фомы Пухова Платонов показывает отношение человека к жизни и смерти. «Все совершается по законам природы», – таков вывод Пухова. Однако герой размышляет далее:

Конечно, Пухов принимал во внимание силу мировых законов вещества и даже в смерти жены увидел справедливость и примерную искренность. Его вполне радовала такая слаженность и гордая откровенность природы – и доставляла сознанию большое удивление. Но сердце его иногда тревожилось и трепетало от гибели родственного человека и хотело жаловаться всей круговой поруке людей на общую беззащитность. В эти минуты Пухов чувствовал свое отличие от природы и горевал, уткнувшись лицом в нагретую своим дыханьем землю, смачивая ее редкими неохотными каплями слез.

Пухов не может смириться с неизбежностью смерти: Когда умерла его жена – преждевременно, от голода, запущенных болезней и в безвестности, – Пухова сразу прожгла эта мрачная неправда и противозаконность события. Он тогда же почуял – куда и на какой конец света идут все революции и всякое людское беспокойство.

Можно даже сказать, что романы, повести и рассказы Платонова – это попытка победить «последнего врага» человечества – смерть[3] . Осознание связи живых и мертвых, связи людей и животных, связи человечества и природы пронизывает всю прозу Платонова.

И писатель вкладывает в уста своего героя удивительные по своей глубине и простоте изложения философские идеи: Историческое время и злые силы свирепого мирового вещества совместно трепали и морили людей, а они, поев и отоспавшись, снова жили, розовели и верили в свое особое дело. Погибшие, посредством скорбной памяти, тоже подгоняли живых, чтобы оправдать свою гибель и зря не преть прахом.

Он находил необходимым научное воскрешение мертвых, чтобы ничто напрасно не пропало и осуществилась кровная справедливость.

Устами Пухова в художественной форме Платонов излагает философские идеи Николая Федорова, которых он и сам придерживался (известен факт, что книга Федорова «Философия общего дела» стояла у писателя на полке). В основе философии Федорова лежат идеи необходимости воскрешения мертвых, чтобы отдать долг предкам, восстановить кровную справедливость. Это должно стать общим делом всего человечества.

«Свое учение Федоров называл активным христианством, раскрыв в глубинах «Благой вести» Христа прежде всего ее космический смысл: призыв к активному преображению природного, смертного мира в иной, не–природный, бессмертный божественный тип бытия (Царствие Небесное). <…> Философ «общего дела» твердо встает на точку зрения условности апокалипсических пророчеств, необходимости всеобщего спасения в ходе имманентного воскрешения, которого достигает «по велению Бога» в потоках его благодати объединенное братское человечество, овладевшее тайнами жизни и смерти, секретами «метаморфозы вещества». Трансцендентное же воскресение, верит Федоров, совершится только в том случае, если человечество не придет в «разум истины»[4]

А вот в размышлениях Пухова мы находим и ключевые слова идеи Федорова – воскрешение мертвых, память о погибших, особое дело людей (ср. общее дело человечества у Федорова).

Еще один показательный пример: Смерть действовала с таким спокойствием, что вера в научное воскресение мертвых, казалось, не имела ошибки. Тогда выходило, что люди умерли не навсегда, а лишь на долгое, глухое время.

Проблема жизни и смерти приобретает несколько иную окраску – эсхатологическую – в ранних рассказах Платонова «Ерик» и «Тютень, Витютень и Протегален». Эти произведения, написанные в фольклорной традиции, исполнены символов и загадок. В финале рассказов звучат эсхатологические мотивы: «…Обломилось небо и выворотилась земля», «мир кончился…» («Ерик»); «Потухал весь белый свет, и неслись по небу горы, мужичьи бороды, божьи коровки и последние стынущие каменевшие облака» («Тютень, Витютень и Протегален»).

При этом финал остается незавершенным, и мы не знаем, какова дальнейшая судьба героев – погибли они безвозвратно или возродились к новой жизни. «Противостояние мотивов смерти и жизни создает ситуацию загадывания, когда читатель сам должен выбирать один из вариантов развития сюжета, выбирать между смертью героев и их жизнью»[5] . Решать, какой из смысловых планов является основным, истинным, а какой – побочным, возможным, предлагается читателю самому.

Платонов и его герои чувствовали связь между живой и неживой природой, между живыми и умершими, «родственность всех тел к своему телу». В 1922 г. он писал в “Автобиографическом письме”: «Между лопухом, побирушкой, полевою песней и электричеством, паровозом и гудком, содрогающим землю, – есть связь, родство, на тех и других одно родимое пятно. Какое – не знаю до сих пор, но знаю, жалостный пахарь завтра же сядет на паровоз и будет так орудовать регулятором, таким хозяином стоять, что его не узнать. Рост травы и вихрь пара требуют равных механиков»[6] . Мировосприятие героев Платонова можно назвать мифологичным: они олицетворяют явления и объекты природы и даже к механизмам относятся как к живым существам. Приведем несколько примеров из повести «Сокровенный человек». На дворе его встретил удар снега в лицо и шум бури. – Гада бестолковая! – вслух и навстречу движущемуся пространству сказал Пухов, именуя всю природу. Под утро “Шаня” выгружалась в Новороссийске. – Срамота чертова! – обижались красноармейцы, собирая вещи. – Чего ж срамота-то? – урезонивал их Пухов. – Природа, брат, погуще человека! …Мотор сипел, а крутиться упорствовал. Ночью Пухов тоже думал о двигателе и убедительно переругивался с ним, лежа в пустой каютке. Пухова, как уже было отмечено, можно назвать “природным мыслителем”. Сам себя он называет “человеком облегченного типа”, “природным дураком” – качества, ввиду которых он не может дать согласие на предложение Шарикова стать коммунистом, потому что коммунист, как сказал Шариков, «это научный человек». Свою истину он находил, не ища и не думая о ней. Пухов чувствовал ее в “телесной прелести”, какую доставляло ему движение по земле: “Ветер тормошил Пухова, как живые руки большого неизвестного тела, открывающего страннику свою девственность и не дающего ее... Эта супружеская любовь цельной непорочной земли возбуждала в Пухове хозяйские чувства. Он с домовитой нежностью оглядывал принадлежности природы и находил все уместным и живущим по существу... Впечатления так густо затемняли сознание Пухова, что там не оставалось силы для собственного разумного размышления”. Фома Пухов – «alter ego» А.Платонова в ранний период его творчества. Без сомнения, писателю, как и его герою, было присуще «некое изначальное ощущение жизни, дарованное нам от природы… То, о чем забыли. И всюду это в нем растворено – и в его бытии, и в его писании»[7] . Это небывалое «ощущение жизни», этот дар Божий получил развитие еще в период обучения в церковноп-

риходской школе, благодаря гениальному учителю – Аполлинарии Николаевне: «Я ее никогда не забуду, потому что я через нее узнал, что есть пропетая сердцем сказка про Человека, родимого «всякому дыханию», траве и зверю, а не властвующего бога, чуждого буйной зеленой земле, отделенной от неба бесконечностью…»[8] . Человек должен видеть в природе постоянную новизну. Привыкание к чудесам природы есть следствие сердечной черствости, потери «нечаянного в душе», непосредственности. Платонов предостерегает от обыденности восприятия природы, которая пагубно сказывается на всем существе человека: Виды природы Пухова не удивили: каждый год случается одно и то же, а чувство уже деревенеет от усталой старости и не видит остроты разнообразия. Как почтовый чиновник, он не принимал от природы писем в личные руки, а складывал их в темный ящик обросшего забвением сердца, который редко отворяют. А раньше вся природа была для него срочным известием.

Таким образом, Платонов прошел через увлечение технократизмом и социальным утопизмом,

«богостроительством» и пришел к идее цельного знания, противоположного сухой научности и прагматизму. Платонов – сторонник науки, прогресса, но в сочетании с природной интуицией и духовностью. «Вся проза писателя – это вспышка удивительной, чуждой литературщины и псевдофилософичности, натуральной, природной мудрости»[9] .

2. «Поэтика прозы» Баршт К.А.

В основании принципа, в соответствии с которым формировался художественный мир А. Платонова, лежит гипотеза о том, что течение времени прямо связано со свойствами пространства, а состояние пространства — с его энергетической полнотой. Поэтому часы для платоновского героя — мистическое устройство, оно измеряет то, чего нет в мире, т. е. ровное и жестко текущее время. Время в произведениях Платонова идет не по календарю или по часам, а в соответствии с конкретными свойствами пространства, которые резко меняются в условиях тотального падения энергетической заряженности Земли. Это катастрофическое падение энергетики Мироздания и переживание человечеством неизбежной грядущей гибели (энергетического апокалипсиса) и является основным мотивом творчества Платонова [10] .

Обычное время для наступления этой критической точки в произведениях Платонова — середина лета, условия страшной, противоестественной жары, в то время как герой, наблюдающий резкие аномалии времени, обычно не доверяет показаниям механических часов и чувствует время непосредственно, особым чутьем, связанным с восприятием энергетических свойств Континуума. В «Чевенгуре» «сторож ... стоял у паперти, наблюдая ход лета; будильник его запутался в многолетнем счете времени, зато сторож от старости начал чуять время так же остро и точно, как горе и счастье; что бы он ни делал, даже когда спал (хотя в старости жизнь сильнее сна — она бдительна и ежеминутна), но истекал час, и сторож чувствовал какую-то тревогу или вожделение, тогда он бил часы и опять затихал» [11] . Именно это свойство героя — воспринимать аномальность времени и резкие, катастрофические срывы пространственных характеристик Мироздания — позволяет считать, что данный человек «живой», в отличие от тех, которые этого всего не замечают и чувствуют себя в условиях искаженного Континуума хорошо: «Живой еще, дедушка! — сказал сторожу Захар Павлович. — Для кого ты сутки считаешь?» (Ч, 30). В условиях апокалипсиса при переходе «вещества существования» в «инфраполе» окончательно исчезает грань между «живым» и «мертвым», время теряет все основания для своего существования, природные «сутки» очевидно утрачивают свой объем и значение.

В хронотопах произведений Платонова можно видеть богатый набор различных вариантов искажения времени в условиях наступления «окончания времен». В «Городе Градове», за счет поколебленной «стрелы времени», образуются «лишние сутки», тем самым создается своеобразная, хронометрическая, черная дыра, или западня для времени: «...констатировал Шмаков то знаменательное явление, что времени у человека для так называемой личной жизни не остается» (ГГ, 214).

Листки календаря в домах жителей Градова свидетельствуют о дискретном, замирающем, а иногда и делающем шаг назад времени: свойства Континуума изменились, жизнь идет вразрез с разумными требованиями ее хронометража. Герой повести составляет план «отложить 366-ю бутылку для вишневой настойки. Этот год високосный. <...> Не забыть составить 25-летний перспективный план народного хозяйства; осталось 2 дня» (ГГ, 213-214). Цифра 366 обозначает здесь апокалиптический безвременный год, названный високосным (плюс один «вечный день»), 25 лет и два дня оказываются равны друг другу. Апокалипсис в Градове характеризуется обычным для Платонова набором признаков: тьма, состояние сна-смерти у героев, перекосы в течении времени, странные механические движения («танцы»), непонятно чем вызванные пожары («...утром Градов горел; сгорели пять домов и одна пекарня». — ГГ, 213). Остановка времени приводит героев Платонова к попыткам метафизического обращения к земле и характерным земляным работам в поисках «ювенильных водяных запасов»: параллельно «Котловану» и «Епифанским шлюзам», жители Градова планируют прорыть свой «водяной канал в земле от Каспийского моря» (ГГ, 214).

Поскольку у Платонова любовь — это вид космической энергии, любовь или ненависть изменяют свойства пространства, и время течет в ином ритме: «Ни разу Захар Павлович не ощутил времени, как встречной твердой вещи, оно для него существовало лишь загадкой в механизме будильника. Но когда Захар Павлович узнал тайну маятника, то увидел, что времени нет, есть равномерная тугая сила пружины. Но что-то тихое и грустное было в природе — какие-то силы действовали невозвратно. Захар Павлович наблюдал реки — в них не колебались ни скорость, ни уровень воды, и от этого постоянства была горькая тоска» (Ч, 55—56). Сдвиги в этом «горьком постоянстве» могут вызвать только действия живого (энергетически активного) вещества-существа, например, Солнца, этически определенного человека или «дерева», любимого энергетического символа платоновской прозы. Энергетическая заряженность существа-вещества продуцирует время как его (ее) функциональное состояние. Поэтому падение энергетики замедляет время, вызывая «скуку» и «муть». Время начинает сдвигаться лишь в случае появления живого, сохранившего свою жизненную силу. Это может быть и герой Платонова, распространяющий движение к переменам, и растение, например, дерево в «Чевенгуре»: «Лишь изредка шелестели голые ветлы на пустом сельсоветовском дворе, пропуская время к весне» (Ч, 173).

В произведениях писателя сезонное время крестьянина явно убыстряет или замедляет свой бег, идя вразрез с календарем: девять с половиной дней внутреннего времени «Котлована» идут в течение нескольких месяцев сезонного времени, текущего как будто помимо смены дня и ночи. Здесь и в других произведениях Платонова время не параметр Бытия, но особое состояние «вещества-существа» человека, причем состояние не единственное и отнюдь не обязательное. Повествователь «Чевенгура» настаивает на том, что скорость времени возрастает от отсутствия мысли — следовательно, бессмертный человек — тотальное сознающее существо: «...время прошло скоро, потому что время — это ум, а не чувство и потому что Чепурный ничего не думал в уме» (Ч, 282). Время зависит от накопленной «веществом» энергии, поскольку именно энергети­ческий потенциал его массы определяет скорость протекания в нем процессов, напрямую связы­вая их со свойствами Континуума. На скорость протекания времени влияет и деятельность чело­века, в том числе моральные ситуации, создаваемые им.

Манипуляции со временем иногда выступают в произведениях Платонова на уровне сюжетообразующего фактора. Сторож в «Чевенгуре», знающий о пластичности времени и даже пытающийся, как мы видели, управлять этой пластичностью, делает с временем принципиально то же, что строители Котлована с «веществом» Земли, — работает для интеграции в вечность временного бытия Земли и всех ее обитателей: «А звон твой для чего? — Сторож знал Захара Павловича как человека ... не знавшего цену времени... — Колоколом я время сокращаю...» (Ч, 30). Остановка или замедление времени в произведениях писателя, как правило, маркируют начало сюжетного движения. В зачине всех произведений Платонова можно встретить этот ряд знаков, обозначающих пространственную и временную протяженность, причем человек понимается как существо, находящееся на развилке между «временем» и «вечностью», устойчивый мотив сюжетной конструкции произведений Платонова — переход героем порога, отделяющего одно от другого.

В соответствии с этим принципом во время войны скорость жизни возрастает, с колоссальной скоростью происходят химические реакции, причем разложение, согласно платоновскому земельно-энергетическому принципу, понимается как процесс «роста», управляемого солнечными лучами.

Контраст между нормальным и патологически замедленным временем — характерная черта платоновского хронотопа во все периоды его творчества, с 1920-х годов и до «военных рассказов» включительно. В «Чевенгуре»: «Копенкин наблюдал, как волновалась темнота за окном. Иногда сквозь нее пробегал бледный вянущий свет, пахнущий сыростью и скукой нового нелюдимого дня. Быть может, наставало утро, а может, это — мертвый блуждающий луч луны» (Ч, 173), На самом пике развития той или иной идеи в повествовании наступает важный момент, с которого наблюдается замедление течения времени. В начале оно движется быстро, однако скоро обращается в «котлованное» время («Мусорный ветер», «Котлован», «Лунная бомба» и др.). Описание Крейцкопфа («Лунная бомба») в тюрьме — апофеоз мертвенного замедления и угасания жизни: «лето догорало, падал лист», «время стало мутным и неистощимым: шли дни как годы, шли недели, медленно, как поколения» (ЛБ, 48—49). В этих условиях Крейцкопф поступает точно так же как, и его коллега Лихтенберг из «Мусорного ветра»: «Он выработал искусство не думать, не чувствовать, не считать времени, не надеяться, почти не жить...» (ЛБ, 49). Состояние полусна-полусмерти, свойственное героям «Котлована» и Лихтенбергу из «Мусорного ветра», описывается все тем же специфическим набором знаков: «Крейцкопф разлагал в себе мозг, мертвел и дичал» (ЛБ, 49). Истощение энергетических ресурсов Крейцкопфа выражается в том, что он, как и Лихтенберг, теряет ресурсы и качество своего организма. Если Лихтенберг превращается в животное, то Крейцкопф, как в «Портрете Дориана Грея» Оскара Уайльда, быстро становится стариком: «...заметно поседел, состарился и потерял детский интерес к ненужным вещам. Он чувствовал, что идет на убыль — еще осталось немного лет, и скроется от него жизнь, как редчайшее событие» (ЛБ, 51).

Сведение мира к плоской социально-бытовой доминанте приводит в произведениях писателя к исчезновению разницы между временем и безвременьем, между животными и людьми, между растениями и животным. В «Котловане», за пределами сакрального пространства, где на предапокалиптической плоскости живут профуполномоченный и активист и откуда сбегает за спасением в Котлован инженер Прушевский, грузно ползет жена Пашкина — воплощение «объемистых видов природы». Наличие у человека чувства времени, подобно музыкальному слуху, обеспечивает адекватное переживание сигналов живой природы. Напротив, отсутствие этого свойства вызывает темпоральную глухоту, которая выдает человека «плоскости», из-за искаженного ощущения времени он не чувствует и Континуума в единстве всех его измерений. Критикуя обывателя за то, что он может весело и сытно жить во время войны, Пухов («Сокровенный человек») бросает в его адрес характерное обвинение в том, что он «времени не чувствует» (СЧ, 37).

В произведениях Платонова существом, которое в силах изменить этот порядок в направлении, обратном апокалипсису, улучшить свойства времени и пространства, оказывается человек. Если строители Котлована целенаправленно меняют форму планеты, пытаясь «найти истину» в земле и тем самым обеспечить человеку спасение, то в «Сокровенном человеке» Пухов беспокоится о том, что нужно упорядочить и правильно сочетать вещи друг с другом. Каждая вещь, не исключая и человеческое тело, должна найти себе точное и верное место, оказываясь каждый раз на центральной оси Мировой истории. Только таким образом можно решить вопрос о человеке и его отношению к «веществу вселенной». Исходя из этого, время может идти напрасно (при направлении «в смерть»), останавливаться (чаще всего — в середине июля в 12 часов дня) или идти с пользой (если выявлен некий новый источник энергии, который выправляет перекос в сторону энтропии и питает Мироздание). В этом случае речь идет о гаранте спасения человечества, устройстве, пополняющем энергетику Земли.

Во многих произведениях Платонова 1920—1930-х годов, включая «Чевенгур», «Котлован», «Счастливая Москва» и др., в основе сюжета лежит попытка героев катализировать остановку времени для его преодоления и подчинения человеку. Например, в рассказе «Маркун» с помощью машины, преобразующей вещество в энергию, герой пытается вывернуть Континуум наизнанку и тем самым повернуть назад время. Искусственно организуемый им Конец Света сопровождается тремя заводскими гудками, которые параллельны трем звукам рога в «Апокалипсисе» св. Иоанна. Показательно, что Маркун слышит только первый и третий гудок, а среднего (второго) не слышит. Возникает вопрос: откуда он знает и почему он решил, что это именно «третий гудок», а не второй: «Загудел третий гудок. Второго Маркун не слыхал» (М, 31). Платонов маркировал вторым гудком прохождение Вселенной «мертвой» точки раскачки вещества-энергии, Мир проходил высшую точку амплитуды по пути преображения и потому остался за пределами физического мира героя, в зоне «слепого пятна» (та же модель, что и отсутствие звука в самолете, двигающемся со сверхзвуковой скоростью). Сведение вместе начал и концов, первого и последнего мы видим в «Апокалипсисе»: «Я был в духе в день воскресный и слышал позади себя громкий голос, как бы трубный, который говорил: Я есмь Альфа и Омега, Первый и Последний»[12] «После сего я взглянул, и вот, дверь отверста на небе, и прежний голос, который я слышал как бы звук трубы, говоривший со мною, сказал: взойди сюда, и покажу тебе, чему надлежит быть после сего»[13] .

Попытка преодоления времени с помощью создания особой сферической конструкции моделируется в Котловане, который представляет из себя отнюдь не только «яму», но и нечто принципиально иное — земной шар, выворачиваемый изнутри наизнанку с вполне определенной целью — обратить время вспять. Для формирования романного времени своего произведения Платонов использует библейскую модель истории человечества. Динамика разворачивания истории у Платонова идет в соответствии со сменой «дней» (эпох) в Библии [14] http://poetica1.narod.ru/sbornik/barsht.htm - 1#1. Действие повести «Котлован» происходит 9 дней, т. е. ровно столько же, сколько библейская история человечества при незаконченном Апокалипсисе.

1-й день: увольнение Вощева и его уход из «центра» на «периферию» (ночь он проводит в овраге).

2-й день: путешествие по городу (ночь в яме, под утро переходит в барак, где спят рабочие).

3-й день: начало копания котлована [15] (ночь в бараке с рабочими).

4-й день: продолжение копания ямы (ночью начинаются философские диалоги между героями, которые до сих пор спали «мертвым» сном; Прушевский приходит к строителям и приобщается к их скиту).

5-й день: уход Козлова и прибытие новых землекопов.

6-й день: время начинает замедляться, пространство меняет свои характеристики: «Вощев почувствовал долготу времени...» (К, 163), появляется Настя — как знак будущей «согласованной жизни» (К, 159).

7-ой день: история с гробами, выход за пределы Котлована в колхоз. Отметим, что путешествие Чагатаева по Средней Азии («Джан») также длится «шесть дней пути» и лишь на седьмой он прибывает на родину (Д, 469).

Таким образом, выше был представлен краткий анализ творчества Андрея Платонова через призму восприятия К.А. Брашта. В данной части работы были представлены фрагменты его монографии, а так же выдержки из произведений писателя.

Заключение

Литературные сюжеты 1920—1930-х годов зачастую соответствуют экстравагантной научной практике времени. Отказ от религиозного миропонимания привел к значимым изменениям и в восприятии человека. В первую очередь оказался серьезно нарушен баланс в центральной антропологической оппозиции “душа—тело”. В частности, это вылилось в многочисленные попытки отыскать физический субстрат души. В творчестве А.Платонова ярко выражена проблематика поиска внутреннего «я» в условиях стандартицации жизненных приоритетов с догматической подаплекой. К.А.Брашт показал идейность и взаимосвязь произведений А.Платонова, выявив многие интересные аспекты восприятия времени писателя.

Список литературы

1. Баршт К.А. Поэтика прозы Андрея Платонова / К.А. Баршт. – 2-е изд., доп. – СПб.: Филол. фак. С.-Петерб. гос. ун-та, 2005. – 478 с. Шифр НББ : 1ОК497988

2. Вознесенская М.М. Семантические преобразования в прозе А. Платонова : автореф. дис. ... канд. филол. наук / Вознесенская М.М. ; Рос. Акад. наук, Ин-т рус. яз. – М., 1995. – 15 с. Шифр НББ : 2АД15118

3. Вьюгин В.Ю. Андрей Платонов: поэтика загадки (Очерк становления и эволюции стиля). – СПб.: РХГИ, 2004. – 440с.

4. Гаврилова Е.Н. Андрей Платонов и Павел Филонов : о поэтике повести «Котлован» // Лит. учеба. – 1990. – № 1. – С. 164–173.

5. Джанаева Н. Этот странноязычный Платонов ... : [о своеобразии стиля произведений А. Платонова] // Простор. – 1989. – № 9. – С. 136–138.
Дмитровская М.А. Концепт тоски в русском языке и языке А. Платонова // Язык, слово, действительность : материалы ІІ Междунар. науч. конф., Минск, 25-27 окт. 2000 г.: в 2 ч. / М-во образования Респ. Беларусь, Белорус. гос. пед. ун-т, Белорус. респ. фонд фундам. исслед.; под общ. ред. А.А. Гируцкого. – Минск, 2000. – Ч. 1. – С. 87–90. Шифр НББ : 1БА208970
Дубровина И.М. К вопросу о духе и стиле прозы А. Платонова // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 9, Филология. – 1988. – № 6. – С. 11–15.
Полтавцева Н.Г. Философская проза Андрея Платонова. – Ростов-на-Дону: Изд-во Ростовского университета, 1981. – 144с.

6. Платонов А.П. Государственный житель: Проза, ранние соч., письма. – Мн.: Мастацкая литаратура, 1990. – 702с.

7. Платонов А.П. Живя главной жизнью: Повести. Рассказы. Пьеса. Сказки. Автобиографическое. – М.: Правда, 1989. – 448с.

8. Платонов А.П. Котлован: Избранная проза. – М.: Книжная палата, 1988. – 320с.

9. Платонов А.П. Собрание сочинений. Т.1: Стихотворения. Рассказы и повести 1918-1930. Очерки. – М.: Информпечать, 1998. – 560с.

10. Русская философия: Словарь. – М.: ТЕРРА – Книжный клуб; Республика, 1999. – 656с.

11. Русский космизм: Антология философской мысли. – М.: Педагогика-Пресс, 1993. – 368с.

12. Ипатова Т.А. Обстоятельственные актуализаторы глаголов речевого поведения в прозе Андрея Платонова // Национально-культурный компонент в тексте и в языке : материалы ІІ Междунар. [науч.] конф., Минск, 7-9 апр. 1999 г. : в 3 ч. / Белорус. гос. ун-т, Междунар. ассоц. преподавателей рус. яз. и лит.; редкол.: С.М. Прохорова (отв. ред.) [ и др. ]. – Минск, 1999. – Ч. 1. – С. 134–137.

13. Ипатова Т.А. Парадокс платоновского слова : речевое действие в представлении А. Платонова // Рус. яз. и лит. – 2001. – № 4. – С. 120–126.

[1] Дубровина И.М. К вопросу о духе и стиле прозы А. Платонова // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 9, Филология. – 1988. – № 6. – С. 11–15.

[2] Дубровина И.М. К вопросу о духе и стиле прозы А. Платонова // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 9, Филология. – 1988. – № 6. – С. 11–15.

[3] Библия («Последний же враг истребится – смерть» 1Кор.15:26)

[4] Гаврилова Е.Н. Андрей Платонов и Павел Филонов : о поэтике повести «Котлован» // Лит. учеба. – 1990. – № 1. – С. 164–173.

[5] Баршт К.А. Поэтика прозы Андрея Платонова / К.А. Баршт. – 2-е изд., доп. – СПб.: Филол. фак. С.-Петерб. гос. ун-та, 2005. – 478 с. Шифр НББ : 1ОК497988

[6] Джанаева Н. Этот странноязычный Платонов ... : [о своеобразии стиля произведений А. Платонова] // Простор. – 1989. – № 9. – С. 136–138.

[7] Дубровина И.М. К вопросу о духе и стиле прозы А. Платонова //

[8] Джанаева Н. Этот странноязычный Платонов ... : [о своеобразии стиля произведений А. Платонова] // Простор. – 1989. – № 9. – С. 136–138.

[9] Полтавцева Н.Г. Философская проза Андрея Платонова. – Ростов-на-Дону: Изд-во Ростовского университета, 1981. – 144с.

[10] Баршт К.А. Поэтика прозы Андрея Платонова / К.А. Баршт. – 2-е изд., доп. – СПб.: Филол. фак. С.-Петерб. гос. ун-та, 2005. – 478 с. Шифр НББ : 1ОК497988

[11] Вознесенская М.М. Семантические преобразования в прозе А. Платонова : автореф. дис. ... канд. филол. наук / Вознесенская М.М. ; Рос. Акад. наук, Ин-т рус. яз. – М., 1995. – 15 с. Шифр НББ : 2АД15118

[12] (Откровение. 1,10);

[13] (Откр. 4,1)

[14] Платонов А.П. Государственный житель: Проза, ранние соч., письма. – Мн.: Мастацкая литаратура, 1990. – 702с.

[15] Платонов А.П. Котлован: Избранная проза. – М.: Книжная палата, 1988. – 320с.