(1868-1936)
Младший современник Л.Толстого и А.Чехова, крупнейшая фигура литературного движения первой трети ХХ в., писатель, получивший мировое признание, Горький соединил собой "век минувший" и "век нынешний", оставаясь нашим современником. Имя Горького прочно ассоциируется с национальной ментальностью русской литературы, о чем проникновенно говорил Александр Блок: "Я утверждаю.., что если и есть реальное понятие Россия или лучше - Русь, то выразителем его приходится считать в громадной степени Горького". А Леонид Андреев заметил по поводу революционной прозы писателя: "... Точно сам народ заговорил о революции большими, тяжелыми, жестоко выстраданными словами". Не будем забывать об этом сегодня - в период сокрушительной переоценки ценностей.
Парадоксальность горьковедения в том, что Академического издания полного собрания сочинений Горького у нас нет до сих пор. Казалось бы, кого-кого, но сочинения "буревестника революции", "первого пролетарского писателя", "основоположника социалистического реализма" за 70 лет советской власти можно было бы выпустить...
Оказывается, не все так просто.
Полное собрание сочинений Горького было задумано еще в 1968г., и предполагалось оно в трех сериях: 1 - художественные произведения; 2 - публицистика; 3 - письма. Первая серия закончена и выпущена давно. Остановились на публицистике и письмах: никак не выйдут. Почему? Потому что столь ярко окрашенный в красный цвет Горький именно в публицистике и письмах не всегда соответствовал той однотонной окраске, в какой представляли его советские литературоведы. (А в наши дни изданию, очевидно, мешают просоветские статьи М.Горького).
Так, в ноябре 1909 года Горький писал Ленину: "Порою мне кажется, что всякий человек для Вас - не более как флейта, на которой Вы разыгрываете ту или иную мелодию, и что Вы оцениваете каждую индивидуальность с точки зрения ее пригодности для Вас, - для осуществления Ваших целей, мнений, задач..." (31; 221).
Это письмо было впервые опубликовано лишь в 1993 году, а до того скрывалось в тайниках особого хранения. Естественно, что такой нелицеприятный отзыв, разрушающий канонизированный образ вождя русского пролетариата, и не мог быть опубликован в советское время. Но если б было только одно это письмо...
В том же 1993 году из президентского архива в Институт мировой литературы после долгих ходатайств было передано 153 документа из личного архива писателя, среди них - 48 копий писем Горького, отправленных в свое время адресатам.
Опора на возвращенные материалы делает современные дискуссии о Горьком и, прежде всего, о его гражданской позиции живыми и интересными.
Горький в исследованиях последних лет
В сентябре 1929 г. в статье "О трате энергии", опубликованной в "Известиях" и защищающей Б.Пильняка от нападок, М.Горький писал: "У нас образовалась дурацкая привычка втаскивать людей на колокольню славы и через некоторое время сбрасывать их оттуда в прах, в грязь". Горький, вероятно, в то время не мог и заподозрить, что нечто подобное может свершиться и по отношению к нему самому.
Начиная с 1928 года именем Горького стали называть города, улицы, станции метро, институты, театры, библиотеки, парки и даже аэропланы. Говорят, Горький сердился и протестовал, но с его мнением никто не посчитался. "1928-1933 годы - время наибольшего официального признания писателя советскими властями. Он вознесен на вершину славы, вхож в самые высокие кабинеты, осыпан всяческими милостями",- констатирует факт Н.Н.Примочкина (27; 66). С конца же 80-х годов пошел обратный процесс: город, в котором он родился и который был наречен его именем, переименовали, как переименовали и станцию метро, и одну из главных улиц Москвы. Были даже предложения изъять его произведения из школьной программы, а в Челябинске, во время чисток одной из партбиблиотек книги Горького были сожжены... (1; 10).
Обозначившуюся ситуацию С.Сухих определил лаконично и четко: "Маятник оценок резко качнулся в обратную сторону: основоположника советской литературы превращают в одного из основных виновников духовного закабаления страны, "первосвященника сталинизма" (33; 11).
Эпоха Перестройки способствовала тому, чтобы снять скульптурную позолоту и хрестоматийный глянец с классиков советского периода. Производилось это простым способом через публикации во всевозможных изданиях, начиная от многотиражек и заканчивая солидными журналами. Особенно много публикаций о Горьком появилось в 1993 - юбилейном для писателя - году: ему исполнялось 125 лет. Впервые было перепечатано немало статей и из периодики русского литературного зарубежья - М.Алданова, Б.Зайцева, И.Бунина, Г.Федорова, Г.Адамовича, В.Ходасевича...
Но содержание основной массы публикаций носил отнюдь не юбилейный характер и не походил на дифирамбы.
Несмотря на ряд публикаций, где личность и творчество Горького представляется в огульно негативном освещении, немало работ, авторы которых стремятся объективно разобраться в его феномене, сильных и слабых сторонах, достижениях и заблуждениях. Переосмысление дооктябрьского творчества М.Горького в свете новой исторической ситуации было начато в 1987г. статьей Л.П.Егоровой "Горький и современность" на страницах журнала "Русская литература". Читателю была возвращена статья А.Синявского "Роман М.Горького "Мать" как ранний образец социалистического реализма", где роман анализировался в свете горьковского богостроительства. Большой резонанс имела адресованная учителю статья Г.Митина "Евангелие от Максима" о протожанре романа "Мать", которым автор статьи считает текст Нового Завета. Известность получили статьи В.Баранова, В.Барахова, Н.Примочкиной и др. В целом снятие хрестоматийного глянца с наследия писателя можно признать плодотворным. Как отметила Л.Колобаева, в недавнем прошлом открытый и понятый, до скуки ясный и правильный писатель вновь становится загадочным: "Мы начинаем открывать для себя Горького противоречивого, непростого, то есть, попросту говоря, живого и невыдуманного" (14; 162).
По-новому, с использованием последних архивных данных рассматривается, казалось бы, до конца изученный вопрос о взаимоотношениях Горького и Ленина, которых якобы "связывала горячая, даже несколько идиллическая дружба, единомыслие и взаимопонимание". Этой теме посвящены статьи И.Ревякиной "М.Горький и Ленин (Неизданная переписка)" (14а; 4), Л.Смирновой "Горький и Ленин: разрушение легенды", где на основе переписки Горького с Лениным и другими политическими и общественными деятелями эпохи, автор статьи показывает, что действительность была "сложнее, драматичнее и не укладывается в позднейшие стройные концепции". Исследователь приходит к выводу, что во всяком случае за полуторагодовалый период (1909-1910), рассмотренный в статье, "между Горьким и Лениным согласия не было ни по одному пункту" (31; 219- 230).
Особое место в современных публикациях занимает тема "Горький и Сталин". Она разрабатывается в статьях В.Баранова "Горький и Сталин: попытка противопоставления", Л.Спиридоновой "Горький и Сталин: по новым материалам горьковского архива". В последней работе прослеживаются отношения Горького и Сталина, начиная с 1907 г., когда они впервые встретились на V съезде РСДРП в Лондоне. Особое место занимают годы после революции, когда писателю предлагалось написать статью о "вожде всех времен". Не прельстившись на заблаговременно высланный чек в 2500 долларов, Горький отказался от работы. "В придворные барды писатель не годился". Обращаясь же к "холодным казенным дифирамбам Сталину", встречающимся в горьковской публицистике 30-х годов, автор статьи приходит к выводу, что при всем том, "отношения Горького к Сталину было далеко не восторженным" (32; 226), что контакты со Сталиным и его свитой "вовсе не означают, что Горький в 1930-х годах стал их другом и идейным единомышленником". Более того, автор приводит свидетельство В.Бобрышева о том, что после смерти писателя комиссия по разбору горьковских рукописей обнаружила страницы, где Сталин сравнивался с чудовищной блохой, которую "большевистская пропаганда и гипноз страха увеличили до невероятных размеров" (32; 225-227). Таким образом, опровергается бытующее мнение о том, что Горький в последний период жизни стал адептом сталинского режима, предавшим демократические убеждения прежних лет, прельстившись на официальные почести и материальные блага. Основные положения статьи Л.Спиридоновой совпадают с мнением Вяч. Вс. Иванова, изложенным в его обширной работе "Почему Сталин убил Горького?"
В статье "Донкихоты большевизма..." Н.Н.Примочкина затрагивает не привлекавшие до сих пор внимание исследователей "особые отношения Горького с одной из самых ярких фигур высшего советского руководства" Н.И.Бухариным. Ученый раскрывает не только личные контакты, но и влияние одной личности на другую, ненавязчивые советы и дружелюбную критику, взаимоподдержку в трудные времена, в периоды опалы. Так, отмечается, что Горький с глубоким удовлетворением воспринял подготовленную Бухариным резолюцию ЦК "О политике партии в области художественной литературы", а затем настоял на том, чтобы основным докладчиком на Первом съезде советских писателей стал именно Бухарин. Были между ними и расхождения (в вопросах о крестьянстве).
Сотрудничество Горького и Бухарина, особенно в области культурной политики, "тонко продуманной и осторожно, но упорно проводимой", было, по мнению ученого, направлено "на либерализацию и оздоровление литературных нравов, смягчение идеологического прессинга, оказываемого на талантливых беспартийных писателей из бывших "попутчиков" (26; 66-68).
Особый интерес для филологов представляют работы о личных и творческих взаимосвязях Горького со многими современными ему писателями: В.Короленко, В.Маяковским, А.Платоновым, М.Булгаковым, Ф.Гладковым, М.Шолоховым, С.Клычковым, Л.Авербахом и другими. Все эти материалы проясняют и уточняют общественную позицию писателя. Ценность их в том, что в таких публикациях в научный оборот вводятся неизвестные ранее материалы, в том числе, статьи и письма Горького.
Надо также сказать, что в наши дни в статьях Л.Колобаевой, Л.Егоровой, Б.Парамонова, Р.Певцовой, П.Басинского и др. возродилась начатая еще на рубеже веков, а потом напрочь вычеркнутая из литературоведения дискуссия о ницшеанстве Горького.
Серьезным подходом к проблеме отличается работа Л.Колобаевой "Горький и Ницше", где заявлено: "Переклички Горького с Ницше и влияние последнего на писателя... не миф, а реальность. Горький вовлекал в круг своих размышлений о российской жизни этическую проблематику Ницше, использовал, по-своему переосмысляя, некоторые его философские лейтмотивы и символы для реализации собственных творческих импульсов" (14; 165). Далее этот тезис раскрывается на конкретном материале творчества Горького.
С Л.Колобаевой полемизирует Р.Певцова, считающая положение о ницшеанстве Горького преувеличенным. Она подчеркивает известную самостоятельность Горького, его неподатливость и силу сопротивления каким бы то ни было идейно-философским влияниям. Имея в виду отношение молодого Горького к Ницше, Певцова настаивает, что в этом плане можно говорить лишь о том, "в чем они расходились и объективно до определенного предела сходились, будучи мировоззренчески не только независимы, но и противоположны в главном; можно говорить лишь о критически-самостоятельном отношении Горького к философии Ницше и об использовании молодым писателем некоторых переосмысленных им ситуаций, отдельных реминисценций и афоризмов из сочинений базельского философа" (24; 59-60). Следует отметить, что в статье Р.Певцовой представлен ценный фактический материал, высвечивающий историю приобщения Горького к идеям Ницше...
В последние годы литература о Горьком пополнилась новыми крупными трудами, среди которых четыре выпуска серийного издания Института мировой литературы "М.Горький и его эпоха" (1989-1995), монографии С.Сухих "Заблуждение и прозрение Максима Горького" (Н.Новгород, 1992), Л.Спиридоновой "Горький: диалог с историей" (М., 1994) и Н.Примочкиной "Писатель и власть: М.Горький в литературном движении 20-х годов" (М., 1996); очередной выпуск Горьковских чтений "Горький сегодня" (Н.Новгород, 1996). Эти книги объединены как общей темой, так и введением в научный оборот нового документального материала, в известной мере осмысленного их авторами. Большое место в названных изданиях занимают письма Горького разным адресатам в разные периоды жизни, но публикация их до сих пор осуществляется в неполном объеме, что ставит исследователей в трудное положение "всякий раз сверять свои суждения и выводы с очередной "порцией" появившихся в печати горьковских писем" (19; 251).
Плодотворно исследуются особенности поэтики и мифопоэтики горького в работах Л.Киселевой (13а. 15; 55-61), А.Минаковой (15; 32-40. 16; 93-101).
Творчество Горького интенсивно изучается в университетах Европы и Америки; в России изданы работы Г.Хьетсо, М.Агурского, Э.Брауна, Х.Ваглера, А.Книгге и др.
Оценивая состояние современного горьковедения как трудное ("Горьковедение (...) переживает ныне трудные времена"), В.П.Муромский считает, что Горький был и остается в русской литературе величиной первостепенной и что настойчивые попытки сбросить его с пьедестала сменились более трезвой констатацией реального положения вещей: "Страсти вокруг Горького поутихли, исчез налет некой сенсационности, поостыл пафос разоблачительства, появились признаки более спокойного и вдумчивого отношения и к уже известным фактам творческой биографии писателя, и к новым, извлеченным из архивов (...) Литературоведческая мысль трудно, но последовательно пробивается к живому, нехрестоматийному Горькому, освобождаясь не только от былых легенд и мифов, но и от излишней нервозности и суеты, от порожденных ими одиозных крайностей" (19; 251). Действительно, то, что происходит в последнее время вокруг имени Горького, нельзя назвать полностью объективным. Но, "стирается хрестоматийный глянец, и это к лучшему: тем скорее будет открыт путь к подлинному, настоящему, живому Горькому - фигуре загадочной, окруженной мраком жуткой тайны, апокалиптически противоречивой" (33; 11).
Первый период творчества
В настоящее время первый - дооктябрьский - период творчества Горького достаточно полно и по-новому освещен в учебных пособиях для студентов-филологов (30а) и учащихся (29), что позволяет нам остановиться лишь на отдельных вопросах.
Касаясь этой темы, заметим, что в последнее десятилетие часты обвинения в адрес Горького, якобы ненавидевшего крестьянство. Кстати, восходят они к давней статье А.К.Воронского и в наши дни поддерживается известными писателями - В.Беловым, В.Астафьевым и др. Для аргументации такой точки зрения обычно ссылаются на хрестоматийный рассказ "Челкаш" (1895), подменяя авторскую позицию стереотипными критическими суждениями советского времени. Рассказ понимается как идеализация босяка за счет унижения крестьянина. В учебнике Л.А.Смирновой также читаем: "Горький рисует самыми мрачными красками деревенских парней Гаврилу ("Челкаш"), Якова ("Мальва"). К нравственным и трудовым заветам пахаря Горький был, к сожалению, более, чем равнодушен" (30а; 162).
Однако Горький вовсе не стремился унизить крестьянина сопоставлением с вольным бродягой Челкашом. Автор делает главным и положительным действующим лицом деклассированного героя, противопоставленного обыденной жизни, согласно классической традиции и романтической природе рассказа. Те положительные качества Гаврилы, на которые ссылаются противники Горького,- его нравственная чистота, трогательная наивность, мечта о честном труде хлебопашца и желание защитить ее отчаянной вспышкой агрессивности, которую можно понять и простить, как это сделал Челкаш, - ведь все это внушается читателю не вопреки автору, а по его воле. Глядя на Гаврилу, Челкаш вспоминает и свое крестьянское прошлое. В финале этой "маленькой драмы, разыгравшейся между двумя людьми", опять же романтическом по своему характеру, социально униженный герой - по традиции - получает помощь от благородного разбойника, помощь, которая должна изменить его жизнь.
Л.А.Смирнова считает, что среди людей, тонко чувствующих красоту природы "места крестьянину нет". Так ли это? В рассказе "Мальва" (1897) Яков, здоровый, красивый, с улыбающимися глазами, способен оценить и красоту морской стихии: "Он повернул... свое лицо в кудрявой темно-русой бороде, и, блеснув глазами, сказал:
-... А хорошо тут, - море-то какое!"
И в другой раз голубые глаза Якова, уже любуясь закатом, улыбались, блуждая в дали моря. И даже брошенная до этого фраза "Ежели бы все это земля была! Да чернозем бы! Да распахать бы..." может быть интерпретировано не как духовная ущербность, а как любовь к труду на земле. Отрицательная характеристика не столько Якова, сколько "мужиков" вообще вложена в уста Сергея в момент его сговора с Мальвой и вовсе не должна восприниматься как авторская. Не случайно следует реплика: "Без них (Сергея и Мальвы - П.Ч.) красота ночи увеличилась".
Романтическая антитеза Челкаш - Гаврила или Яков - Мальва, Сергей не предполагает социологических оценок образа крестьянина, которому противопоставлены герои-ницшеанцы, что, кстати, свидетельствует и о своеобразном горьковском преломлении идей Ницше.
Нет места "ненависти к крестьянству" и в другой современной интерпретации горьковской "Мальвы" (14; 97-102). Не останавливаясь на ней подробно, скажем, что в конфликте между свободой природы и несвободой социума, в роли которого выступает деревня, именно деревня выступает хранительницей традиционной христиански окрашенной нравственности, тогда как, природное начало окрашивается мотивами бесовства (Мальва - ведьма, чертовка, злая, дьяволица) и язычества. Тем не менее и в Мальве, по мнению Т.Саськовой, скрыто живет тоска по христианской чистоте и святости. Это чувство сродни тем смутным сожалениям о прошлом, которые испытывает Челкаш при встрече с Гаврилой.
"На дне"
В начале 900-х г.г. ведущей в творчестве Горького стала драматургия: одна за другой были созданы пьесы "Мещане" (1901), "На дне" (1902), "Дачники" (1904), "Дети солнца" (1905), "Варвары" (1905), "Враги" (1906).
Социально-философская драма "На дне" задумана Горьким еще в 1900 г., впервые опубликована в Мюнхене в 1902г., а 10 января 1903 г. состоялась премьера пьесы в Берлине. Спектакль был сыгран 300 раз подряд, а весной 1905 года отмечалось 500-е представление пьесы.
В России "На дне" вышла в издательстве "Знание" в 1903 году. Впервые была поставлена на сцене Малого Художественного театра в Москве 18 декабря 1902 года и имела феноменальный успех. "Первое представление этой пьесы было сплошным триумфом,- вспоминала актриса, ставшая впоследствии гражданской женой Горького, М.Ф.Андреева.- Публика неистовствовала. Вызывала автора несчетное число раз...". Газета "Русское слово" так отзывалась о премьере: "По окончании пьесы овация приняла прямо небывалые размеры. Горький был вызван всем театром более 15 раз. Нечто неподдающееся описанию произошло, когда Горький, наконец, вышел на вызовы один. Такого успеха драматурга мы не запомним..." (5; 7, 613).
Дискуссии вокруг образа луки
Центральным образом пьесы стал Лука, и с самого начала он воспринимался критиками и рецензентами противоречиво. Одни считали, что старик "вызвал к свету все хорошее, что раньше дремало беспробудно". Было высказано даже мнение, что Лука "не кто иной, как Данко, которому приданы лишь реальные черты" (Э.А.Старк). Другие принимали противоположную сторону и утверждали, что "более язвительной сатиры на "ложь с благонамеренной целью", чем роль Луки, нельзя написать" (А.В.Амфитеатров).
Сам Горький в трактовке образа Луки скорее сближался с Амфитеатровым. Известны многие его высказывания, относящиеся, как к дореволюционному, так и к послереволюционному периоду. В конце 1910 г. в одной из бесед Горький дал такую характеристику главному персонажу: "Лука - жулик. Он, собственно, ни во что не верит. Но он видит, как страдают и мечутся люди. Ему жаль этих людей. Вот он им и говорит разные слова - для утешения". В 1912 г. Горький писал Льву-Рогачевскому: "...Убейте одно давнее недоразумение, очень неприятное для меня: Развенчайте Луку: это отнюдь не положительный характер...". Он же признавался А.В.Луначарскому: "Лука - это поистине лукавый человек... Лука умеет приложить пластырь лжи ко всякому больному месту. Его дело, найдя человека с вырванным клоком сердца, создать в награду для восстановления равновесия какую-то по мерке сделанную и подходящую ложь, - утешительный обман...". Порой Горький высказался о Луке еще резче: "Подлый он старикашка, Лука! (...) Обманывает сладкой ложью людей и этим кормится (...) С самого начала задумал я странника пройдохой, жуликом... (5; 7, 621-622). В статье "О пьесах" Горький еще раз возвращался к образу старика: "Утешители этого ряда - самые умные, знающие и красноречивые. Они же поэтому и самые вредоносные. Именно таким утешителем должен был быть Лука в пьесе "На дне", но я, видимо, не сумел сделать его таким...".
Такой же взгляд на Луку установился и в советском литературоведении. Правда, на рубеже 60-х-70-х г.г. была сделана попытка трактовать этот образ как проявление традиций народной нравственности и добрых начал человеческой натуры (И.Кузьмичев, Е.Сидоров и др). Но в официальном горьковедении побеждало определение Б.Бялика: Лука - лицемерный лгун, сознательно играющий на страданиях людей.
Эта же тенденция сохраняется и поныне. Так, Л.А. Смирнова, пытаясь раскрыть суть отношения автора к своему персонажу на основе его публицистических высказываний, пишет: "Для писателя Лука был неприемлем, потому что он тормозил своей ложью прозрение, мешал изживанию ошибок, насаждал пассивизм" (29; 64)
С этих позиций уважаемый ученый и подходит к трактовке образа странника, в результате чего появляются суждения и оценки более частного характера: "На основе такого убеждения - все образуется само собой - рождается пассивное ожидание Луки"; "старика не занимают перспективы роста отдельной личности", "Лука приспосабливается", он ночлежникам "предлагает иллюзорный выход"; почти каждый из обитателей ночлежки " получает опасную игрушку - ложную надежду на спасение"; "без устали "творит" варианты для успокоения заблудших"; Лука "приходит в ночлежку с давно сложившейся уверенностью в необходимость выжидательной позиции и уходит, вернее, убегает от попавших в беду людей с тем же убеждением"; "милосердие же Луки, обращенное будто к конкретным лицам, на деле равнодушное и унифицированное" (29; 64-71).
Однако понятийно-логическая автоинтерпретация далеко не всегда соответствует художественному прозрению писателя. Горьковские оценки образа Луки, на которые опирается Л.А.Смирнова,- именно такой случай. Больше того "комплекс Луки" с его "золотыми снами", "возвышающим обманом", "темной загадочной ненавистью к истине" в творчестве и жизненном поведении Горького отмечаются многими исследователями и мемуаристами: М.Агурским, В.Ходасевич, Ю.Данзас и другими (34; 14). С.И.Сухих считает, что только в "Жизни Клима Самгина" "Горький навсегда расстался со своим любимым и вечным спутником - Лукой" (34; 19). С явной симпатией, однозначно положительной оценкой представляют Луку методические журналы: "Старик свято верует, что жалость, сострадание, милосердие, даже просто внимание к человеку, уважение к нему - это те ступени, по которым даже заблудшую душу можно поднять на человеческую высоту...
Лука приходит не для того, чтобы расставить силки лжи и испытать их прочность, не для того, чтобы поманить неизвестно куда и покинуть на бездорожье,- он приходит, чтобы людям, потерявшим себя, напомнить, что они люди" (28; 23).. И мнение это не единичное (25; 217).
Обычно критика упрекает Луку в том, что он лжет. Даже обитатели подвала воспринимают его как вруна, сказочника. Бубнов говорит по этому поводу: "Вот - Лука, примерно... много он врет..." Пепел обращается к нему со словами: "Врешь ты хорошо... Сказки говоришь приятно! Ври! ничего..." Да и сам автор воспринимал речи старика своеобразной сиреной, которая "поет ложь из жалости к людям, она знает, что правда - молот, удары ее эти люди не выдержат, и она хочет все-таки обласкать их, сделать им хоть что-нибудь хорошее, дать хоть каплю меда и - лжет" (5; 7, 603).
Однако правы те, кто утверждает, что в пьесе нет ни одного момента, когда Луку можно поймать на откровенной, вредоносной лжи (28; 22 и 9; 47). Но если быть принципиальным до конца, если буквально и прямолинейно следовать букве текста пьесы, то отыщутся в словах старца места, к которым можно придраться: с материалистической точки зрения, естественно, ложными выглядят речи о предстоящей Анне райской жизни; притчу о праведной земле Лука повествует не как легенду, а как быль: "Был, примерно, такой случай: знал я одного человека, который в праведную землю верил..."
И все же, несмотря на эти факты, думается, можно присоединиться к суждению Г.Ребель о том, что Лука в пьесе ни разу вредоносно не лжет. Что же касается распространенного до сих пор мнения об обмане Актера сказкой о бесплатных лечебницах для алкоголиков, то о наличии их в дореволюционной России - в Казани, Москве, Киеве - было сказано Вс. Троицким еще в 1980 г. и повторено другими исследователями - Н.Жегаловым, П.Долженковым, Е.Поповой.
Глубже других проблему лжи в пьесе затрагивает П.Н.Долженков и трактует ее так: "Надежда в своем пределе - это Ложь" (9; 47). Исследователь приходит к выводу, что "Лука не врет в прямом смысле этого слова, но, по Горькому, он врет в принципе" (9; 48), потому что вселяет беспочвенные надежды. Как видим, проблема переходит в иную плоскость и приходится уже отвечать на другие вопросы: были ли беспочвенными советы Луки? нужно ли вообще вселять в людей надежду? Второй вопрос представляется риторическим, и потому, опуская его, переходим к первому. И здесь, думается, стоит прислушаться к мнению исследователей, уже процитированных нами: Н.Жегалов, например, считает, что Лука "в каждой конкретной ситуации выступает как самый трезвый, деловой консультант. Его практические советы - это своеобразная программа-минимум для обитателей ночлежки..." (10; 5). Е.Попова, оспаривая тезис "сеятеля иллюзий" применительно к Луке, эмоционально вопрошает: "Что же иллюзорного в том, что Актеру надо искать лечебницу, которая реально существовала? А для Пепла с его клеймом вора, которое вовек не снять в этом городе, разве иллюзия Сибирь, где с его удалью и силой можно жить по-человечески?" (25; 216). Эту же линию продолжает развивать П.Н.Долженков: "Скорее всего Сибирь - то место, где Пеплу легче всего начать новую жизнь, порвав навсегда связи со своей средой. Во-первых, малоосвоенная Сибирь для сильного человека, а Пепел таков, представляла довольно богатые возможности устроить свою жизнь. А главное ведь в том, что Пепел, как он сам говорил, начал воровать потому прежде всего, что за всю жизнь никто его иным именем, кроме как "вор", "воров сын", не называл. Поэтому Сибирь - место, где его никто не знает и вором не назовет, идеальное для Пепла... Актер, Пепел, Наташа тяжело переживают свое существование на дне жизни, и Лука стремится помочь им изменить свою судьбу. Не к примирению, а к действию призывает он их. "Лукавый старец" будит в сожителях надежду на то, что чаемое ими осуществимо и залог тому наличествует в действительности: есть больница для Актера, Сибирь для Пепла и Наташи" (9; 47)
Как видим, исследователи не находят советы Луки ни иллюзорными, ни ложными, наоборот, подчеркивается их практичность, возможность претворения их в жизнь. Здесь же можно вспомнить и о Савеле Пильщике из рассказа Горького "Отшельник", который признавался: "... и в Сибири был, там большие деньги заработал..." Таким образом, вопрос о том, лжет Лука или нет, сеет иллюзии или несбыточные надежды, думается, можно снять.
Но при этом остаются другие, не менее важные вопросы: почему же не оправдались эти надежды, если они столь хороши и практичны? Почему ни один из советов странника не был претворен в жизнь? Почему, в конце концов, столь трагичен финал: Наташа после больницы скорей всего покидает не только ночлежку, но и город, Пепел - в тюрьме, Актер кончает жизнь самоубийством?
В обычной практике критика сводит эти вопросы опять же к образу Луки: случившееся выступает в качестве неоспоримых доказательств вредоносности и шарлатанства старика. Имея в виду эту "цепную реакцию трагедий" в финале пьесы, Л.А.Смирнова приходит к заключению: "Трудно представить другой столь же сильный исход опасной деятельности Луки" (29; 228).
Нам остается лишь повторить слова оппонента подобной точки зрения: "Но если бы истинным виновником этих драм был один человек!" (25; 218).
Н.Жегалов придерживается того мнения, что практические советы Луки, полученные Актером, Васькой Пеплом и Наташей, не были реализованы "не потому, что советы были плохие, а потому, что обитателям "дна" не хватало энергии и воли для их претворения в жизнь" (10; 6).
Роль Луки в развитии сюжета
В свете непрекращающихся споров, возможно, не лишне еще раз вернуться и более детально рассмотреть взаимоотношения Луки с некоторыми из ночлежников.
Начнем с Актера.
Небезынтересно выявить, каким был этот персонаж до появления старца в подвале и какие затем произошли в нем перемены.
Актер впервые представляется читателю в заключении авторской ремарки, открывающей пьесу: "На печке, невидимый, возится и кашляет Актер". Он не сразу включается в будничную суматоху подвальной жизни и словесную перебранку между обитателями ночлежки. Одними из первых слов, произносимых им с гордостью, являются: "Мне вредно дышать пылью. Мой организм отравлен алкоголем..." На протяжении лишь трех страниц эта же фраза, варьируясь, повторяется Актером трижды. Он же, выводя Анну в сени, говорит Костылеву: "... видишь - больные идут?.." Значительны и авторские ремарки, характеризующие состояние Актера: "задумывается, сидя на нарах", "тоскливо осмотревшись вокруг..." В этом ряду фактов символическим содержанием, предвосхищающим трагический финал, наполняется фраза Актера: "Офелия! О... помяни меня в твоих молитвах!..."
Не об обреченности ли героя с самого начала говорит все это?
В 1902 г. Горький писал И.А.Тихомирову: "В будущей моей пьесе я очень буду просить Вас играть роль спившегося актера-босяка. Это человек, который в первом акте с гордостью говорит: "М-мой организм отравлен алкоголем!" - потому говорит с гордостью, что хоть этим хочет выделить себя из среды серых, погибших людей. В этой фразе - остатки его чувства человеческого достоинства" (5; 7, 603).
Уж что за человек, у которого только и осталось "достоинств", что отравленный алкоголем организм?.. Одно званье - Актер. Даже по имени никто его не зовет. Он забыл не только любимое стихотворение (а "в любимом вся душа"), но и то, что было у него когда-то сценическое имя - Сверчков-Заволжский... Потерять имя для впечатлительного Актера равносильно смерти. По его мнению, "Без имени нет человека". Неслучайно он оговаривается, когда умерла Анна: "Я иду, скажу... потеряла имя!.."
Одним словом, остался от человека один облик, или, пользуясь терминологией Бубнова, "один голый человек".
Но вот эта погибшая душа сталкивается со странником и, возможно, за долгое время пребывания в ночлежке ему впервые захотелось продекламировать куплеты покладистому, незлобивому, внимательному к окружающим старику. Но... он забыл стихотворение. Он напрягает память, в волнении он потирает лоб, осознает насколько это плохо, но... тщетно. "Пропил я душу, старик... я, брат, погиб..."- грустно признается он страннику без какого-либо расчета на сочувствие или соучастие. Но старик живо откликается на его беду: "Ну, чего? Ты... лечись! От пьянства нынче лечат, слышь! Бесплатно, браток, лечат... такая уж лечебница устроена для пьяниц... чтобы, значит, даром их лечить (...) Ну-ка, вот, валяй! Иди..." Состояние Актера на протяжении разговора передают ремарки: "Задумчиво", "улыбаясь", "смеется", "вдруг, как бы проснувшись", "свистит".
"Н-да... Снова? Ну... да! Я могу!? Ведь могу, а?"- встрепенулась его душа, но сам он еще не верит в такую возможность, в счастливый исход, но уходит повеселевший, ободренный. Мы не знаем, чем он занимался во время отсутствия, вероятно, пил. Но можем утверждать наверняка, что возбужденное состояние его не покидало и что, вдобавок к тому, началась внутренняя духовная работа. Свидетельством тому является то, что он за это время восстановил в памяти забытые любимые стихи. И вот ему уже не терпится прочитать их Луке. Прямо с порога, даже не затворив за собой двери, придерживаясь руками за косяки, он весело кричит: "Старик, эй! Ты где? Я - вспомнил... слушай". И, шатаясь, приняв позу декламатора, читает...
С этого момента начинается пробуждение в Актере Человека. Перестав пить, он начал мести улицу, зарабатывая деньги на дорогу в больницу. Эти факты интересны не столько сами по себе, сколько по тому, как приоткрывают душевное состояние героя: "Я - иду! Я сегодня - работал, мел улицу... а водки - не пил! Каково? Вот они - два пятиалтынных, а я - трезв!"
Воистину, не всегда важно, что говорят, но всегда: как. Обратим внимание, сколько восклицательных знаков в небольшой фразе! Актер говорит с гордостью, и эта гордость уже не вызывает иронии. В нем ощущается уже не напускное, а истинное чувство собственного достоинства, правда, иной раз расцвечиваемое высокопарными фразами, но это уже от былой профессии, ставшей второй натурой.
Такая резкая перемена в Актере происходит почти в конце третьего акта, а в финале пьесы мы узнаем, что он удавился. В чем причина?
Думается, есть необходимость вернуться ко второму акту. После обретения надежды на выздоровление и решения ехать в больницу ("Кончено и решено! Старик, где город..."), радужное настроение Актера наталкивается на холодный скептицизм Сатина: "Фата-моргана! Наврал тебе старик... Ничего нет! Нет городов, нет людей... ничего нет!" Спор, начавшийся между Актером и Сатиным во втором акте, продолжается и в третьем: "Чепуха! Никуда ты не пойдешь... все это чертовщина!- резко остужает Сатин взбудораженные мысли Актера и обращается к Луке: - Старик! Чего ты надул в уши этому огарку?" По поводу же заработанных на дорогу денег тот же Сатин цинично заявляет: "Дай, я пропью... а то - проиграю..."
В четвертом акте сарказм Сатина еще более усиливается. Когда Настя с остервенением говорит о том, что все ей в ночлежке опротивело и она уйдет куда-нибудь, хоть на край света, Сатин, со свойственным ему ехидным благодушием в присутствии Актера замечает: "Пойдешь, - так захвати с собой Актера... Он туда же собирается... ему известно стало, что всего в полуверсте от края света стоит лечебница для органонов..."
В позиции Сатина проявляется полное неверие в человеческие возможности, бессмысленность и бесперспективность борьбы против существующего порядка вещей.
Достойно удивления то, что в общем-то слабохарактерный Актер достаточно долго упорствовал в решении найти лечебницу, не поддаваясь скептицизму Сатина. Характерно, что в четвертом акте, когда идет нищий пир (на столе бутылка водки, три бутылки пива, ломоть черного хлеба), Актер не принимает в нем участия. Он все также возится и кашляет на печи, где его и настигает ирония и сарказм Сатина. Актер огрызается, он все еще упорствует: "Да! Он - уйдет! Он уйдет... увидите!" Но в ряд восклицательных знаков уже вкрапляется многоточие, как бы намекающее, что Актер спорит больше из принципа, нежели из твердой убежденности в возможность счастливого исхода. В последующей фразе густо "заселенные" многоточия уже со всей очевидностью приоткрывают внутренние сомнения персонажа, назревающий душевный кризис: "... Вы увидите - он уйдет! (...) Он - найдет себе место... где нет... нет..." "Ничего нет, сэр?"- ерничает безалаберный Барон, придавая не оформившейся мысли Актера конкретное направление, и артистическая натура последнего, возможно, еще до конца не осмыслив трагического содержания бароновой подсказки, подхватывает и придает ей логическое завершение: "Да! Ничего! "Яма эта... будет мне могилой..." После этого произойдет окончательный надлом в душе героя. И тогда он попросит татарина помолиться за него, выпьет водки и почти бегом кинется в сени, будто боясь, что кто-то остановит и помешает свершиться задуманному.
Самоубийство Актера было осознанным шагом, на что указывает последнее слово, произнесенное им в пьесе: "Ушел!" Только потом мы поймем, что, слезая с печи, он уже знал, что пойдет по адресу, подсказанному Бароном...
Подчеркнем еще раз: Актер был обречен с самого начала, но логический его конец ускорили Сатин и Барон, вольно ли, невольно ли, но к петле Актера подвели они. (П.Н.Долженков считает, что "смерть Актера - полностью заслуга Сатина, разубедившего его в существовании лечебниц для алкоголиков" (9; 49). Роковому его шагу способствовала и общая атмосфера совершенной апатии, царившей в ночлежке, общее неверие в человеческие силы, в возможность как-либо воздействовать или изменить обычный круг жизненных явлений, незаинтересованность, равнодушие и безразличие к судьбе товарища. За исключением Луки, не нашлось ни одного, кто поддержал бы, ободрил Актера в его намерении, кто отвел бы от него язвительные реплики Сатина или просто ослабил их сокрушительное влияние на героя. Один только Лука заметил Сатину: "А ты - почто его с толку сбиваешь?"
Причины смерти Актера видят и в пробудившемся чувстве человеческого достоинства и в осознании невозможности стать достойным человеком, бессилии перед судьбой и нежелании жить ничтожным (25; 215-216). Верность такой трактовки подкрепляется одними из последних слов Актера, обращенных к ночлежникам: "Зачем вы живете? Зачем?" Действительно, "реанимация души оказалась смертельной для тела при парализованной долгими годами пьянства воле и под давлением мрачных подвальных сводов. У Актера уже не было сил бороться с собой, с обстоятельствами, с судьбой, он беспомощен без наставника и поводыря, но у него достало мужества добровольно отказаться от бессмысленного, скотского существования" (28; 224).
Пепел - человек с характером. Воздействовать на него не так просто, как на Актера. Но, несмотря на сопротивляемость "материала", Лука не остается безучастным. Понаблюдав перепалку между Медведевым и Пеплом, выслушав их взаимные угрозы, Лука скорей всего почувствовал, что рано или поздно Пепел закончит тюрьмой, тем более, что опыт пребывания в местах не столь отдаленных у того уже был. И старик ненавязчиво советует ему: "... отойти бы тебе, парень, прочь с этого места" и тут же называет конкретный адрес: "... в Сибирь!"
Для вора Пепла Сибирь в первую очередь ассоциируется с острогами да каторгами и, естественно, что слова Луки воспринимаются им в этой плоскости: "Эге! Нет, уж я погожу, пока пошлют меня в Сибирь эту на казенный счет..." Лука не унимается: "А ты слушай, иди-ка! Там ты себе можешь путь найти... Там таких надобно!" Но Пепел уверен в своем пути, обозначенном еще родителем-вором, и отводит слова Луки как неприемлемые для него. Каким же желанием добра нужно обладать, чтобы и после этого, в третий раз, настаивать на своем: "А хорошая сторона - Сибирь! Золотая сторона! Кто в силе да в разуме, тому там - как огурцу в парнике!" Но Пепел - скептик. Он воспринимает речь старика как очередную сказку, вранье ("Там у тебя хорошо, здесь хорошо... ведь - врешь!") и остается при своих убеждениях.
Но и после этого Лука не уступает. Более того, он спасает Пепла от непоправимого шага еще во втором акте, когда тот в порыве гнева чуть не убивает Костылева. Не завозись Лука вовремя на печи, еще не известно, насколько раньше угодил бы Пепел в тюрьму. О том, что действия Луки в этот момент не были случайностью, а продуманной тактикой, говорят его же слова: "... Жарко мне стало... на твое сиротское счастье... И - опять же - смекнул я, как бы, мол, парень-то не ошибся... не придушил бы старичка-то..." О вероятности такого исхода свидетельствует и последующая реплика самого Пепла: "Да... я это мог..."
После этого случая для Луки стало еще очевидней, что свободный век Пепла не столь долог, и он еще раз настойчиво повторяет свое: "Ты слушай: которая тут тебе нравится, бери ее под руку да отсюда - шагом марш! - уходи! Прочь уходи..."
Непривычный к вниманию и заботе Пепел даже сразу не может поверить, что все это бескорыстно, по доброте души. Красноречива в этом плане его фраза, обращенная к старику: "Нет, ты скажи - зачем ты все это...", которую он произносит, беря странника за плечо. Авторская ремарка показывает, что Пепел тронут, он искренне недоумевает, он уже готов предположить, что старик просто добр к нему без всякого расчета...
Думается, здесь берет начало та внутренняя работа, которая незримо для читателя начинает происходить в воре. Результат же этой работы обнаружит себя уже в третьем акте, когда Пепел твердо и убежденно говорит Наташе: "Я сказал - брошу воровство! Ей богу - брошу! Коли сказал - сделаю! Я - грамотный... буду работать... Вот он говорит - в Сибирь-то по своей воле надо идти... Едем туда, ну?.. Ты думаешь - моя жизнь не претит мне? (...) Я - не каюсь... в совесть я не верю... Но - я одно чувствую: надо жить... иначе! Лучше надо жить! Надо так жить... чтобы самому себя можно мне было уважать..."
"Это прозрение,- как справедливо говорит один из критиков.- В своей решимости Пепел подошел к порогу, от которого можно ждать переворота в его судьбе, но..." (25; 216).
Лука говорит о Пепле: "... парень - крепкий..." Читатель и сам ощущает, что у этого героя слова с делом не разойдутся, если что он задумал - добьется. В отличие от Актера, поводыря ему не нужно, ему нужен смысл, ради чего переиначивать уже "обозначенный" путь. Этот смысл для Пепла заключен в любви к Наташе и в убеждении, что надо жить, уважая себя. Таким образом, смысл был обретен, Наташа после колебаний и раздумий все же склоняется разделить его судьбу, но...
Нравственно-этические функции свои по отношению к Пеплу и Наташе (которые, кстати сказать, кроме собственного человеколюбия, никто на него не налагал) Лука выполнил. А то, что следует после классического "но...", ему просто не подвластно. Лука не может распоряжаться поведением всех людей, мотивами их поступков. И когда Костылев и Василиса начинают избивать Наташу и опрокидывают на нее горячий самовар, что мы можем требовать от старца в преклонных годах помимо того, что он счел нужным сделать: позвать Пепла, который смог бы защитить Наташу? Даже в этом эпизоде чуткость и забота о других не только не изменяют старику, но проявляются еще обостренней: он первый почувствовал неладное в квартире Костылевых и "беспокойно" отреагировал: "Наташа? Она кричит? а? Ах ты...", а в последующей фразе, которую он произносит "суетясь", обнаруживается искреннее страдание от своей беспомощности: "Василия бы... позвать бы Васю-то... ах, господи! Братцы... ребята..."
Ситуация, как принято говорить теперь, вышла из-под контроля: Пепел в ярости убивает Костылева и попадает в тюрьму, обваренная кипятком Наташа выходит из больницы и исчезает из города...
Все так, но в чем же Лука-то виноват?
В том, что "незаметно исчезает" в тяжелую для ночлежников минуту?
Мы уже отмечали, что изменить сложившуюся ситуацию Лука не мог, а, во-вторых, независимо от счастливого или трагического финала Лука уже собирался покидать ночлежку. В сцене на пустыре он трижды говорит об этом: "Ну, ребята!.. живите богато! Уйду скоро от вас..." Затем на вопрос Костылева "Уходишь, говорят", утвердительно отвечает: "Пора...", а после стычки с Василисой снова убежденно повторяет: "Сегодня в ночь - уйду..." И это все до трагедии Пепла и Наташи.
Не из-за страха или безответственности перед своей "паствой", как обычно трактуют его поведение, уходит Лука, а потому, с одной стороны, что настал срок, а с другой - он все равно никак не мог повлиять на ход событий. Уход Луки - это не бегство с тонущего корабля. Путь этого "корабля" был обозначен еще задолго до прихода Луки в ночлежку.
Конечно, для нравственного облика Луки было бы выигрышней, если бы ушел он попозже, если бы мы стали свидетелями того, как он сокрушается о случившемся, но, повторимся еще раз, это не изменило бы истинного положения вещей.
Итак, Лука ушел. Но присутствие его в ночлежке ощущается даже после его реального ухода. Этот факт уже сам по себе говорит о значительности фигуры старика, о неординарности его личности. Яркий, хотя и неоднозначный след оставил он в судьбах если не всех обитателей ночлежки, то многих из них. Потому-то и разгорается столь страстный, а порой и пристрастный спор о нем.
Лука и Сатин
В недавнем прошлом Сатин, "представитель истинного гуманизма", противопоставлялся Луке, которому отводилась роль сторонника "ложного гуманизма", хотя еще Луначарский в статье "М.Горький" сближал проповеди Луки и Сатина. Эти две фигуры действительно противостоят, но в иной плоскости, а в той, где их обычно ставили друг против друга, они скорей являются союзниками. Рассмотрим проблему подробней.
В статье П.Н.Долженкова "Существует только человек", где дается характеристика основным персонажам пьесы, занимает свое особое место и Сатин. Приведем здесь некоторые отзывы о нем: "Просто "обременяет землю" прежде всего сам Сатин", "Он барственно равнодушен к людям", "Сатин проповедует презрение к нравственным ценностям", "Отуманивая людей громкой фразой, он подсовывает им оправдание аморальности", "Ставя в центр своей философии понятие "свободный человек", доводимое до крайности: "свободный от всего",- он становится идеологом "дна", то есть утверждает "дно" как норму существования, единственно достойную настоящего человека", "Он растлевает ночлежников, он препятствует их попыткам уйти со дна жизни", "Отнимите у Сатина его монологи, и останется Сатана" (9; 49).
Возможно, оценки Долженкова грешат крайностью, возможно, они в чем-то преувеличены, но, думается, суть их в общем-целом можно принять "за основу", тем более, что к каждому тезису можно найти подкрепляющие примеры в тексте пьесы. И такая фигура, естественно, резко противостоит мягкому, внимательному, заботливому образу Луки. Но в споре о человеке, где эти герои противопоставлялись друг другу, они скорее союзники, нежели противники. Во всяком случае, точек соприкосновения у них можно обнаружить немало: "Человек! Это звучит гордо! Это великолепно! Не жалеть, не унижать его жалостью, а уважать человека надо!.."- восклицает Сатин. Но в отличие от этого персонажа, устремленного к идеалу Человека, Лука любил и уважал вполне конкретных людей. "Любить живых надо... живых",- говорил он и добавлял: "Человек должен уважать себя",- что смыкается с призывом Сатина.
Г.М.Ребель одна из первых заметила эту взаимосвязь. "Монолог этот (о Человеке Сатина - П.Ч.),- пишет она,- навеян Лукой, во многом продиктован Лукой, и даже, когда Сатин спорит со стариком, он, в сущности, соглашается с ним". Приводя же слова Сатина о том, что не нужно унижать человека жалостью, учительница продолжает: "Слова эти обычно трактуются как опровержение, даже ниспровержение одного из главных постулатов Луки: "Жалеть людей надо!" Между тем именно Лука настойчиво внушал ночлежникам идею уважения к человеку. Что же касается жалости, то Сатин делает неслучайное и очень существенное уточнение: "Не жалеть... не унижать жалостью..." Но унижает презрительная жалость, а так, по-доброму, искренне, как Лука, "человека пожалеть" - "хорошо бывает" (28; 24).
Вера Луки в человека и его возможности была велика. "Кто ищет - найдет...- говорил он о лучшей жизни.- Кто крепко хочет - найдет!" А в другом месте: "Тюрьма добру не научит, и Сибирь не научит... а человек - научит!... да! Человек может добру научить... очень просто!"- говорил он и проповедовал добро в силу своих возможностей.
Сам Сатин, признавался, что Лука подействовал на него, как кислота на старую монету, то есть очищающе. Можно ли найти пример более благотворного воздействия на человека? Отсюда его стремление защитить Луку: "Молчать! Вы - все - скоты! Дубье... молчать о старике!.. Старик - не шарлатан!.. Человек - вот правда! Он это понимал..."
Протест Сатина против утешительной лжи нельзя противопоставлять поведению Луки. Этот протест направлен по другому адресу - сугубо социальному: протест против лжи, которая, подобно смертоносной паутине, опутывает все общество. Поэтому в конце ХХ века, когда обозначилось крушение тоталитарной системы и стало ясно, что проблемы жизни людей "дна" на деле не были сняты советской властью. Повторим сказанное: "Сатинская формула: "Ложь - религия рабов и хозяев... Правда - бог свободного человека!" ныне звучит столь же своевременно, как и восемь десятилетий назад" (12; 111).
|
