Роман И. А. Гончарова “Обыкновенная история” начинается с того, что герой покидает родной дом и отправляется на поиски счастья. Александр не может вразумительно ответить на вопрос дяди, зачем он приехал в столицу. Говорит о том, что мечтает о пользе, “которую он принесет отечеству”, что его влечет “жажда благородной деятельности”. Он пишет стихи и верит в бескорыстную дружбу и великую любовь. Но, оказывается, совсем не знает, что в Петербурге надо делать “карьеру и фортуну”, и не представляет, как их делать.
За свои двадцать лет Александр, казалось бы, успел многому поучиться. “Я, — говорит он с гордостью дяде, — знаю богословие, гражданское, уголовное, естественное и народное право, дипломацию, политическую экономию, философию, эстетику, археологию...” Нужно еще заметить, что Адуев-младший много читал. Его речь переполнена цитатами, образными выражениями в возвышенном стиле.
Но весь этот духовный багаж он не может применить в Петербурге. Потому Адуевы по-разному понимают счастье, разное ценят в людях. Петербург в романе Гончарова — это выражение “нового порядка”, дела, “злобы дня”, “практического направления” меркантильного “железного” века, жажды преуспеть, расчета. “Я, — говорит Александр, — гляжу на толпу, как может глядеть только герой, поэт и влюбленный...”. А местом его деятельности оказывается департамент, хотя служебно-бюрократический мир Петербурга Александр не принимает как “истинный”, достойный того, чтобы посвятить ему жизнь. Для него это “грязь земная”, он стремиться доказать свою абсолютную независимость от “низкой действительности”.
Александр, при всей своей посредственности, обычности, очень внимательно относится к собственным душевным переживаниям. И вот такой внимательный к себе, герой близорук, а порой жесток и несправедлив в любви. Увлеченный Наденькой, Александр уже ничего не замечает вокруг, кроме своих чувств. Он весь замкнут на них, вернее, на своих переживаниях. Мир вдруг оказался гармоничным. “...Вот жизнь! — думает Адуев-младший, — так я воображал ее себе, такова она должна быть, такова есть и такова будет!” Но эта гармония достигнута не деятельным творческим преображением жизни, а тем, что Александр просто-напросто отвернулся от дисгармоничной действительности. “Ужели есть горе на свете?” — спрашивает его Наденька. “Говорят есть... — задумчиво отвечал Адуев, — да я не верю...” Курьезны оглядка на литературные образцы, поза самолюбования. “Я двое суток не знаю, что такое есть”, — говорит Александр в период своего увлечения Наденькой. И читатель понимает всю относительность его страданий. Многое в поведении, суждениях, переживаниях Александра объясняется тем, что он молод. Его романтизм еще и возрастной: “Я люблю, как никогда никто не любил, всеми силами души...”. А ведь он по-своему прав. Прав, не принимая “мудрость” дяди, утверждающего, что “с Адама и Евы одна и та же история у всех, с маленькими вариантами”. Что это за любовь, если она соглашается признать себя повторением уже бывшего? В переживаниях и речах Александра явно виден максимализм юношеского чувства. Но совсем другим показан герой в отношениях с Юлией и Лизой. Он проходит путь от восторженного влюбленного до пошлого и циничного обольстителя.
Жизненные неурядицы Адуева-младшего отражают также его принципиальное нравственное несовпадение с “веком”, “Петербургом”, “делом”. Потерпевший неудачу Александр, уезжая из столицы в родную усадьбу, мысленно обращается к Петербургу: “... прощай город поддельных волос <„.> город учтивой спеси, искусственных чувств, безжизненной суматохи”. Обвинения героя одновременно наивны, излишни мак-сималистичны и в то же время во многом справедливы.
Писатель обозначает основные, поворотные моменты в эволюции Александра. Один из поворотов — потрясение, которое герой испытал на концерте. Что же открылось ему? Прежде всего истина, которую он принимает с горечью: он Адуев, не исключение, а один из многих: “Эти звуки < ..> внятно рассказывали ему прошедшее, всю жизнь его”. Раз жизнь его можно рассказать, значит дядя прав: он — “как все”. Прекрасная музыка, поведение артиста показали Александру, что деление людей на “я” и “толпу” ложно, что возможны и более естественны какие-то другие отношения человека с людьми. Писатель дает яркое сравнение: музыкант — это творческое, индивидуальное, личностное начало, а оркестр — это общее, “толпа”, слитное. Но эти два начала находятся не в антагонистических, а в каких-то новых, загадочных для Адуева творческих, гармонических отношениях. Музыкант заиграл, “оркестр начал глухо вторить, как будто отдаленный гул толпы, как народная молва...”. Художник знает какую-то тайну, в его отношениях с оркестром — какой-то прообраз будущих возможных отношений всякого человека и всех остальных людей, человечества. Адуев размышляет о музыканте, который “с своей глубокой, сильной душой, с поэтической натурой, не отрекается от мира и не бежит от толпы: он гордится ее рукоплесканиями. Он понимает, что он едва заметное кольцо в бесконечной цепи человечества”.
Покинув Петербург, Адуев-младший начинает понимать, что окружающая его жизнь, при всей ее прозаичности и обыкновенности, значительна, полна глубокого смысла. Живя в усадьбе, размышляя о своем петербургском поражении, Александр обретает простоту и ясность мысли, которые проявляются в его речи. Фраза, в основе которой, как правило, эффектная, но уже отработанная метафора или сравнение (“корабли, принесшие нам дары дальних стран”), уступает место простому и ясному слову. Подтверждение тому — его письмо к тетке. Александр понял и сумел выразить то, что жизнь не может преобразиться сразу, стать гармоничной, что к счастью ведет трудный путь. “Признаю теперь, — писал он, — что не быть причастным страданиям значит не быть причастным всей полноте жизни”. Гончаров один из первых в прозаическом произведении показал, что в переживаниях обыкновенного человека можно увидеть и игру в страдания, и истинные, глубокие потрясения, которые “очищают душу” <„.> делают человека сносным к себе, и другим и возвышают его”. Теперь он, написал Александр в своем письме, “не сумасброд, немечтатель, не разочарованный, не провинциал, а просто человек, каких в Петербурге много”. Он понял, что жизнь в Грачах — это “сон”, “застой”, прозябание. Надо возвращаться в Петербург. Третьего варианта жизнь не дает. Да к тому же сердце “ныло и опять просилось” в петербургский “омут”.
Письмо из деревни написал уже как бы обновленный Александр — столь значительная перемена произошла с ним. Что обусловило эту перемену? Гончаров не дает однозначного ответа: и время (около десяти лет прошло), и обдумывание пережитого. На смену максимализму, возвышенным порывам пришли уравновешенность, житейская мудрость (“мудреные узлы развязались сами собой”). Но вместе с нею пришла и усталость души. Александр, как явствует из строк его письма, адресованного дяде, уже согласен признать, что “у всякого мечты со временем улягутся”, как у соседа, который “воображал себя героем, исполином — ловцом пред Господом”, а теперь “мирно разводит картофель и сеет репу”. В герое уже зародилась и постепенно зреет готовность к компромиссу с “веком”. Тут чуть слышно, но уже звучит зловещая нота, предваряющая эпилог, где Александр предстает самодовольным, сытым буржуа.
Делец Александр Адуев, собирающийся жениться на дочери Александра Степаныча (“пятьсот душ и триста тысяч денег”), — пошлый и отвратительный. Поразительно, что Гончаров еще в середине 40-х годов, когда капитализм в России только набирал силу, уже предугадал, во что выродится тип буржуазного дельца при катастрофическом убывании в нем естественности и человечности.
Так почему же “обыкновенные истории” неизбежно подразумевают нравственный компромисс, а в конечном счете поражение и “романтика” и “прагматика”? У каждого из них — своя система ценностей. Но в главном ущербны обе: и та и другая сориентированы на готовые, взятые извне схемы, внешние по отношению к человеку авторитеты, догмы, будь то “романтическая” свобода или “святые” требования “века”. И тот и другой герои пытаются приспособить себя к избранной норме, а не осуществить себя как личность. В таком случае у человека есть “история”, но нет высокой судьбы.
Высокая судьба человека — и человека вообще, и данного конкретного — подразумевает в нем героическое начало, творческую, мужественную позицию перед лицом “обыкновенных обстоятельств. Такую позицию, по мысли Гончарова, высказанной позднее в статье “Мильон терзаний”, занимают в жизни Чацкие всех времен. Чацкий, по словам романиста, “передовой воин”, “застрельщик”, он бьется “для будущего и за всех”, Его роль и “страдательная” и в то же время “победительная”.
|
