Сергеев С. М.
Генезис общественно-политических воззрений
Фигура Льва Александровича Тихомирова сравнительно недавно стала предметом специальных исследований, и потому литература о его жизни и творчестве сравнительно не велика, причем она носит скорее описательный, чем аналитический характер. Именно последним обстоятельством можно объяснить путаницу в представлениях об идейно-политической принадлежности мыслителя. Так, например, крупнейший отечественный специалист по Тихомирову, защитивший в 1987 г. первую в СССР диссертацию о нем, к сожалению ныне покойный, В.Н. Костылев, правильно противопоставляя своего героя как «консерватора-реформиста» (наряду с Ф.Д. Самариным, А.А. Киреевым, С.Ф.Шараповым) «сугубо-охранительному» консерватизму В.А. Грингмута, В.П.Мещерского и К.П. Победоносцева, тут же неожиданно выводит генеологию его мировоззрения от С.С. Уварова, М.Н. Каткова и К.П. Победоносцева (1). В другой работе ученый утверждает, что Тихомиров развивал «в новых условиях линию Каткова и Победоносцева» (2). Как нам представляется, куда более точен американец Э. Таден, цитируемый Костылевым, характеризующий Льва Александровича как «продолжателя традиций славянофилов и почвенников» (3). В новейшем обобщающем труде о русском «консерватизме» тихомировскую тему затрагивают сразу два автора — В.А. Твардовская и К.Ф. Шацилло, трактующие ее по-разному. Твардовская, категорично (и бездоказательно) заявляя, что «оригинальным мыслителем Тихомиров не был», относит его к числу «крайних консерваторов» (4). Более вдумчивый и объективный Шацилло, наоборот отмечает, что мыслитель внес в развитие «консервативно-реакционной мысли» «немало новых идей», и делает вывод, будто он «предвосхитил политику и поведение тоталитарных режимов ХХ в.» (5), неожиданно здесь совпадая с русскими эмигрантскими авторами (В.А. Маевский, К.В. Родзаевский), провозглашавшими некогда Тихомирова «отцом русского фашизма» (6). А.В. Репников относит его к «консерваторам-государственникам» (7). Нам же представляется, что Лев Александрович — типичный, наиболее ярко выраженный идеолог творческого традиционализма, о чем мы уже неоднократно печатно высказывались (8).
Тихомиров проделал крайне сложную и даже где-то фантастическую идейную эволюцию, обратившись из главного теоретика «Народной воли» в автора наиболее фундаментального теоретического обоснования «идеального самодержавия» — книги «Монархическая государственность» (1905). Впрочем, нужно отметить, что Лев Александрович, и будучи народником, являлся убежденным государственником. В своей знаменитой покаянной брошюре он писал: «<…> В мечтах о революции есть две стороны. Одного прельщает сторона разрушительная, другого — построение нового. Эта вторая задача издавна преобладала во мне над первою. <…> Вполне сложившиеся идеи общественного порядка и твердой государственной власти издавна отличали меня в революционной среде; никогда я не забывал русских национальных интересов и всегда бы сложил голову за единство и целость России». Более того, Тихомиров настаивал на том, что «не отказался от своих идеалов общественной справедливости. Они стали только стройней, ясней» (9). Конечно, можно было бы и не поверить ему на слово, но некоторые исследователи подтверждают искренность этих признаний. Так американский историк К. Тидмарш доказывает, что в сущности, Тихомиров никогда не менял своих взглядов: его идеалом всегда (и в революционный период, и позднее) была «сплоченная, сильная и независимая Россия, базирующаяся на национальных традициях, идеях социальной стабильности и справедливости» (10). К близкому выводу приходит и лучший зарубежный знаток тихомировского наследия японец Вада Харуки (11). В этом есть много справедливого, но все же не следует делать из Льва Александровича некоего адепта чисто политического патриотизма, для коего государство — высшая ценность. Не нужно забывать о его глубокой и выстраданной религиозности, и о том, что культурно-историческое начало было для него первичнее и важнее государственного. Когда Тихомирова называют преемником Каткова, то имеют в виду прежде всего тот факт, что покаявшийся «нигилист» с сентября 1890 г. работал штатным сотрудником «Московских ведомостей», проводивших четкую и недвусмысленную катковскую линию, а в 1909–1913 — сам был издателем этой старейшей монархической газеты. Но здесь как раз и стоит рассмотреть вопрос: насколько собственно тихомировское мировоззрение укладывалось в идеологию «Московских ведомостей» 1880–1890-х гг. (их издавали тогда верные оруженосцы Каткова С.А. Петровский, а с декабря 1896 г. — В.А. Грингмут). Легко заметить, что мыслитель публиковал «по месту службы» преимущественно свои антиреволюционные статьи, а те сочинения, где выражалась его позитивная программа (за исключением «Борьбы века») появлялись в основном в александровском «Русском обозрении». По дневникам и письмам Льва Александровича легко установить, почему так происходило.
Уже первая его статья, опубликованная в «Московских ведомостях» «Очередной вопрос» (1889. № 124, 4 мая) вызвала редакционное вмешательство в ее текст (правил лично Грингмут). Тихомиров сетовал на это О.А. Новиковой в письме от 10 мая 1889 г.: «<…> Редакция внесла в статью несколько резких выражений, несколько банально благонамеренных выражений, наконец, выкинула решительно повсюду несколько раз повторяющееся имя И.С. Аксакова, выкинула имя Данилевского, вообще все имена, кроме М.Н. Каткова <…> Все это, во-первых, партийно, и даже не партийно, а слишком кружковисто». Чуть ниже мыслитель предельно ясно формулирует суть своих разногласий с «катковцами»: «Дело не в одной преданности государству, а в преданности вообще русскому типу национальной жизни. Я этого оттенка не желаю терять <…>» (12). Правда, тогда Лев Александрович еще не входил в состав редакции газеты, но и после того как это произошло положение принципиально не изменилось. 21 ноября 1890 г. он жалуется К.Н. Леонтьеву: «<…> еще хорошо Вам, по крайней мере, пишете, что хотите. А мне, напр[имер], даже и развернуться нельзя. Везде рамки, и как дошел до этой рамки — стукнулся и молчи. Какая же это работа мысли» (13). Еще более конкретно о своих отношениях с членами редакции Тихомиров рассказывает Новиковой (6 декабря 1890 г.): «Правда, что я еще не совсем спелся с ними, а сутью своею я не люблю поступаться. Они же тоже очень традиционны и не любят ни на волосок сходить со своего» (14). Перед нами несомненный и типичный конфликт творческого традиционалиста с консервативными «братьями по оружию». До конца 90-х гг. мыслитель так и не «спелся» с «катковцами». «Кн[язь] [Д.Н.]Цертелев ( в то время редактор газеты. — С.С.) окончательно не пустил мое “Монархическое начало власти” (т.е. работу “Единоличная власть как принцип государственного строения”, которая будет в следующем году напечатана в “Русском обозрении”. — С.С.) <…> Вот вам наше просвещенное сословие! Цензура — ничто в сравнении с этим неуважением к правам мысли» (15). Тихомиров надеялся, что с приходом на место издателя Грингмута, называвшего Льва Александровича — «мой alter ego», ситуация изменится. Но этого не случилось. Уже 31 декабря 1897 г. мы находим в тихомировском дневнике запись: «У Грингмута не дают много писать <…>». В январе 1898 г. то же самое: «У Владимира Андреевича [Грингмута] далеко не пойдешь <…>, он мне почти ничего не дает писать, <…> потому, что я не люблю уступать и писать совсем в его духе» (16). В конце года опять: «Решительно невозможно ничего печатать в “Московских ведомостях”» (17). О том, что Тихомиров никак не подпадает под определение «последователь Каткова» свидетельствует и его позиция в земском вопросе, противоречившая грингмутовской: «”Моск[овские] Вед[омости]” наверное втянутся в антиземское движение, а между тем, как ни глупо земство — а ужасно будет замена его чиновничеством. Мы тогда вступим на тот путь, который погубил Византию, да и вообще фатален для монархии. А что мне делать? Влад[имир] Андр[еевич] меня не слушает, и такой чистокровный бюрократ в душе, что его невозможно было бы переубедить, если бы даже он и хотел обсуждать вопросы» (февраль 1899 г.) (18). На Каткова Лев Александрович весьма часто и почтительно ссылался, но, во-первых, этого требовала его принадлежность к «фирме», а, во-вторых, сходство идей обоих мыслителей — лишь в признании необходимости сильной монархической власти, само же устройство монархического правления Тихомиров понимал прямо противоположно Каткову. Что же касается К.П. Победоносцева, то отношения бывшего народовольца с могущественным обер-прокурором Св. Синода были довольно противоречивы. Константин Петрович протежировал новообратившемуся традиционалисту, вел с ним оживленную переписку, часто приглашал для конфиденциальных бесед, внимательно следил за его выступлениями в печати, помогал советами и разнообразными материалами для работы. В свою очередь, Тихомиров высоко ценил свое общение с «тайным властителем России» и внимательно прислушивался к его мнению по тем или иным вопросам (19). В печати Лев Александрович защищал от либеральных критиков победоносцевский «Московский сборник» (20). Горячо симпатизировал он обер-прокурору и как человеку. Но при всем при том, этих двух незаурядных людей разделяли существенные идейные разногласия. Двойственность тихомировского отношения к Победоносцеву выражена в дневниковой записи автора «Монархической государственности» (1899 г.): «Я неистребимо люблю этого человека, несмотря на то, что чаще и чаще недоволен его политикой. Практик и — все-таки архичиновник, может быть именно потому чиновник, что практик» (21). Главным образом, в политике обер-прокурора Тихомирова не устраивала его боязнь всякого движения общественной жизни, даже, если оно исходит из традиционалистских кругов. Например, Константин Петрович не одобрял теоретических изысканий Льва Александровича, пытавшегося найти новое социально-политическое обоснование для русской монархии: «Победоносцев <…> не особенно доволен моей публицистикой за то, что касаюсь идеалов Монархии. Он этого всегда боится» (декабрь 1896) (22). Кроме того, Победоносцев был принципиальным противником освобождения Церкви от синодальной опеки, за что активно ратовал Тихомиров. В конечном итоге, и тот, и другой более сходились в критике западной цивилизации и русского либерального и социалистического движения, нежели в положительных установках. Расхождения их весьма характерны для представителей двух направлений в традиционалистском лагере. Так что мы не видим никаких оснований для утверждения, будто бы Тихомиров «развивал линию Каткова и Победоносцева».
Гораздо более существенной была связь мыслителя со славянофильством, которое им определялось как первая попытка «русской мысли формулировать что такое русский человек» (23). Во-первых, он находился в дружеских отношениях с семейством Киреевых-Новиковых. О.А. Новикова, заочная восприемница при крещении старшего сына Тихомирова — Александра, сыграла большую роль в возвращении Льва Александровича в Россию и в его судьбе после приезда на родину. Во многом благодаря обширным связям и энергии этой незаурядной женщины бывший идеолог «Народной воли» сумел получить Высочайшее прощение, право на проживание в Москве, постоянный заработок в «Московских ведомостях». Немалую помощь ему оказывал и А.А. Киреев, благодаря его протекции Тихомиров начал печататься в «Русском обозрении». Киреев безуспешно пытался пристроить своего протеже на государственную службу, чтобы избавить его от газетной поденщины. В частности, он просил в этом содействия товарища министра внутренних дел В.К. Плеве: «Неужели нельзя “утилизировать” эту, мне кажется, большую консервативную силу? (консервативную и православную). Пером, конечно, можно прокормиться, но для этого должно или быть исключительно сильным и авторитетным человеком и иметь свой орган <…> или писать сенсационные и, если можно, скабрезные фельетоны. Поэтому вот Тихомиров и желал бы иметь бесконечную корку хлеба для своего семейства в виде службы (хотя бы самой скромной), дабы иметь возможность писать. Тем более, что Тихомиров пишет не скоро и не плодовит. Так вот, уважаемый Вячеслав Константинович, нельзя ли подумать о помощи Тихомирову» (24). (Хлопоты Александра Алексеевича, впрочем, последствий не имели). Во-вторых, автор «Монархической государственности» тщательно изучал труды классиков славянофильства, несомненно, имевшие на него немалое воздействие. Еще находясь в эмиграции, он писал Новиковой (26 октября 1888 г.), что у него «давно явилось убеждение в безусловной справедливости некоторых основ славянофильства», правда, при этом оговариваясь, что хотя и «без сомнения близок к славянофильству», но не может «себя зачислить совершенно ни в какое отделение», ибо «есть вещи на которые [И.С.]Аксаков не обращал внимания (тем более Хомяков) и которые очень важны…» (25) Это высказывание очень четко формулирует суть тихомировского отношения к славянофильству, почти не изменившегося затем с течением времени. Лев Александрович — наследник классического славянофильства, но — не славянофил в узкопартийном смысле слова. Особенно большой интерес вызывали у него труды И.С. Аксакова: «В практическом отношении есть вещи, которые только можно повторять за Аксаковым (как его организация уезда) <…>» (26); читая Аксакова, «я часто встречаюсь с мыслями, которые считаю своими, очевидно даже позабыв их происхождение», «я прямо таки учусь» у Аксакова (27). Славянофильскую составляющую мировоззрения Тихомирова заметить не трудно — это идея сочетания самодержавия и местного самоуправления. Но, повторяем еще раз, славянофилом в духе того же Киреева мыслитель не был. Его почти совсем не занимал славянский вопрос («в <…> славянофильстве наиболее типична <…> русская идея, а не славянская, пристегнутая к ней довольно искусственно. Судьбы этой русской идеи только и могут интересовать нас в славянофильстве» (28)), Православие им понималось скорее в леонтьевской, чем в хомяковско-аксаковской интерпретации, политическая программа «московских славян» казалась ему расплывчатой. В своих воспоминаниях о Кирееве он характеризовал взгляды последнего довольно иронически: «<…> Его политические идеалы сводились к самым общим формулам: должен быть Царь, должен быть и народ; народу принадлежит мнение и совет, Царю — решение; для их соединения должен быть Земский собор. Как это организовать конкретно? Он не думал. О том, что в народе существуют очень разнообразные интересы и мнения, он тоже мало думал. <…> У него было такое убеждение: если будут судить по совести, то столкуются. Ну, а если будут судить не по совести? Тогда все равно ничего не выйдет, как ни устраивай» (29). Так или иначе, Тихомиров видел в славянофильстве некий фундамент, на котором только и можно строить здание традиционалистской идеологии: «славянофильство, в основной идее своей (самобытность исторического пути России. — С.С.) <…> не умирало и не умерло», но «национальное самоопределение не застыло на славянофилах. Многое, что у них было смутно, осложнено “западническими” влияниями, уясняется после них» (30). Он никогда не стремился называться славянофилом, противопоставляя «старому славянофильству» Киреева «направление русско-национальное и православное», к коему причислял себя (31). Также никогда Лев Александрович не печатался в позднеславянофильских изданиях вроде «Русского труда» или «Благовеста», о последнем он, кстати, отзывался весьма скептически: « <…> Благовест ни с какой стороны не есть компетентный орган, а просто сумбурный» (32). Впрочем, и большинство поздних славянофилов его «своим» не считало и вело с ним, порой, довольно резкую полемику. Так, Н.П. Аксаков, споря с тихомировской статьей «Духовенство и общество в современном религиозном движении», высказывался в таком нелицеприятном тоне: «Не рано ли учительствовать и обличать г. Тихомирову?.. Кающиеся грешники шли в пустыни, замаливали грехи свои в монастырях, приносили покаяние перед народом или годами выстаивали у преддверия храмов, ..а не начинали тотчас же торжествующего проповедничества в предположении, что вся прежняя жизнь, все прежние заблуждения сбегают с них, как с гуся вода» (33). Славянофил — полонофил С.Ф. Шарапов отозвался на антипольскую статью Тихомирова «Варшава и Вильна в 1863 г.» прямо-таки доносительской передовицей в «Русском труде» (1897, № 44), что вызвало крайне болезненную реакцию мыслителя, записавшего в дневнике (2 ноября 1897 г.): «Шарапов <…> написал обо мне <…> статью такой бессовестной подлости, как я еще и не слыхивал. Очень грубо передергивая <…> он заявляет, что я — революционер, втершийся в среду консерваторов, чтобы подрывать государственную власть. <…> Я пишу 10 лет за монархию, во всей русской литературе, могу сказать без ложной скромности, нет ничего лучше и полезнее в защиту монархии — и я теперь должен говорить, что я не Валленрод? И перед кем же я должен объясняться? Перед фигляром и шарлатаном — Шараповым?» (34)
Тихомиров тщательно изучал и «Россию и Европу» Н.Я. Данилевского, делясь впечатлениями с Новиковой: «Я бы сделал к Данилевскому множество поправок и оговорок, но это не уничтожает того верного, что у него есть» (35). Лев Александрович причислял Данилевского к числу авторов, внесших «в неопределенное понятие “народного”<…>понятие “культурно-исторического”», называл его теорию «стройной» (36). Но, пожалуй, из всех его старших современников на Тихомирова наиболее сильное воздействие оказал К.Н. Леонтьев, и своими сочинениями, и самой своей личностью. Первое упоминание его имени содержится в письме Новиковой от 27 октября 1889 г.: «Читаю <…> Леонтьева. Это очень оригинальная голова <…>» (37). Тихомиров читал «Восток, Россию и славянство» (по совету Грингмута) и «не мог не признать» эту книгу «одним из замечательнейших произведений русского ума» (38). Тот же Грингмут и познакомил обоих мыслителей, не позднее 12 сентября 1890 г., именно этим числом помечено тихомировское письмо Новиковой, где сообщается: «Из знакомых единственный новый и очень интересный К.Н. Леонтьев» (39). В письме ей же от 21 сентября 1891 г. читаем такую любопытную характеристику Константина Николаевича: «У меня идет переписка с Леонтьевым. Он меня очень привлекает. Это личность совсем иная: грешная, ломаная, в которой, однако, есть и великие силы добра. Он очень умен. Я бы очень желал, чтобы он прожил еще десяток лет. Может быть он сделается очень нужным, необходимым человеком. <…> Он из тех, у которых ангел и чорт вечно сцепившись в отчаянной борьбе. Но у него этот ангел не изгнан, не уступает. Он меня глубоко привлекает двойным чувством уважения и жалости. Сверх того он глубоко сведующий православный» (40). Знакомство двух столпов русского традиционализма продолжалась недолго, но качество здесь было важнее количества. Позднее Лев Александрович так вспоминал о встречах с Леонтьевым: «В общей сложности за краткое время нашего знакомства я видел его очень часто, сидя подолгу, беседуя большею частью наедине, серьезно и сердечно. Мы сошлись очень быстро, сообщая друг другу и интимные подробности жизни, и свои духовные запросы, делясь мыслями о будущем» (41). Тихомиров легко признавал интеллектуальное превосходство автора «Византизма и славянства»: «<…> Я ему в подметки не гожусь по талантам и силам» (42). Узнав о его кончине, он с горечью записал в дневнике (12 ноября 1891 г.): «У меня не умирало человека, так близкого мне не внешне, а по моей привязанности к нему. Судьба! Мне должно быть одиноким, по видимому. Он мне был еще очень нужен. Только на днях предложил учить меня, быть моим катехизатором» (43). Для Тихомирова Леонтьев оказался человеком, многое определившим в его духовном развитии. Пояснения и советы такого знатока Православия как Константин Николаевич очень помогли возвращению раскаявшегося «нигилиста» в лоно Церкви. С восторгом, например, прочитал Лев Александрович леонтьевский очерк «Отец Климент Зедергольм, иеромонах Оптиной Пустыни», по поводу коего он писал автору 21 ноября 1890 г.: «<…> Вы объясняете, как никто, православие и монашество. <…> У Вас <…> все приспособлено именно к русскому интеллигентному уму». В том же письме Тихомиров обсуждал необходимость «миссионерской деятельности» среди молодежи («нужно идти в те самые слои, откуда вербуются революционеры») и призывал адресата возглавить эту деятельность: «С Вами, под Вашим влиянием или руководством пойдет не обижаясь каждый, так как каждый найдет естественным, что первая роль принадлежит именно Вам, а не ему» (44). Интересно, что оба мыслителя всерьез обсуждали между собой проект некоего тайного общества (по образцу масонской ложи) для более эффективной борьбы с революционным движением (45). Смерть Леонтьева помешала осуществлению этого замысла. В 90-х гг. Тихомиров опубликовал несколько работ, в которых разъяснял леонтьевские идеи и защищал их от превратных толкований либеральных публицистов. Особенно важна статья «Русские идеалы и К.Н. Леонтьев», где подчеркивается творческий характер традиционализма Константина Николаевича и дается последнему такая лестная характеристика: «В Леонтьеве — русский человек резче, яснее, отчетливее, чем в ком бы то ни было сознал свое культурно-историческое отличие от европейца <…> Сознание высоты своего русского типа у Леонтьева дозрело до полной ясности. <…> по отчетливости своего русского сознания, — Леонтьев также отметит собою второй фазис его развития, как славянофилы отметили первый фазис его пробуждения» (46). В 1893 г. Лев Александрович пытался привлечь интерес к Леонтьеву в Англии и подарил некоему англичанину его сочинения. «Мне кажется, — писал Тихомиров Новиковой, — ему было бы выгодно познакомить Европу с Леонтьевым. А нам было бы выгодно, если бы в Англии что-нибудь заговорили о нем, это обратило бы здесь новое внимание на Леонтьева. <…> Я бы особенно рекомендовал отзывы Леонтьева о Достоевском и Толстом (которых англичане, вероятно, хоть немножко знают). Любопытно было бы тоже изложить “Византизм и славянство”» (47). Видимо, этот проект не воплотился в жизнь.
Сложным и спорным является вопрос о леонтьевском идейном влиянии на автора «Монархической государственности». В своих позднейших воспоминаниях он это влияние, по сути, полностью отрицает: «Сам я в это время был уже человеком вполне сложившимся, выработавшим все основы своего миросозерцания [так что он не оказал вообще никакого влияния на мои взгляды]. Мы встретились, как люди умственно равноправные, и то, что оказалось у нас сходным и родственным, — было каждым выработано самостоятельно и различными путями» (48). Нам представляется, что мемуарист несколько искажает реальную картину, судя по вышеприведенным фрагментам из его дневника и писем, он вовсе не чувствовал себя «умственно равноправным» Леонтьеву при жизни последнего, видны скорее увлеченность им, даже преклонение. Однако, есть здесь и свой резон — основы тихомировского мировоззрения действительно сложились без прямого воздействия Константина Николаевича. Еще в 1888 г. Тихомиров, сравнивая две социологические концепции (общество как «социальный организм» и общество как «социальный аморфизм») и отдавая предпочтение первой из них, отмечал, что «прогресс» «совершается» и «развивается общество», благодаря тому, что оно «постоянно <…> усложняется»: «<…> для меня общество, как некоторый процесс органический, создающий нечто целое, все усложняющееся в своей организованности, — это не есть идеал, это просто факт» (49). Рассуждение весьма созвучное Леонтьеву, но его Лев Александрович тогда еще не читал. Другой пример. В статье «Социальные миражи современности» (1891) Тихомиров предсказывал: «Аристократическая республика с разнообразно-закрепощенною массой населения: это единственный исход социально-демократического коммунизма <…>» (50). Опять-таки, это очень похоже на леонтьевское видение будущего социализма. Но сам же автор «Византизма и славянства» зафиксировал самостоятельность выводов своего младшего друга. «Приятно видеть, как другой человек и другим путем <…> приходит почти к тому же, о чем мы сами давно думали», — писал он ему и даже предлагал создать совместный труд о социализме (51). Важно, однако, отметить, что оценка «нового феодализма» у мыслителей была различной. Леонтьев, как мы помним, видел в нем позитивную в целом реакцию на ненавистный ему либерально-буржуазный порядок, Тихомиров же относился к социализму как к безусловно «рабскому, антихристианскому строю» (52). Но при всем, при том, нельзя не заметить, что знакомство с идеями автора «Среднего европейца…» сильно способствовало конкретизации его социально-политической доктрины. В той или иной степени, леонтьевские интуиции помогли оформлению тихомировской теории корпоративной организации общества. По крайней мере, до знакомства с ними у Тихомирова не было таких четких формулировок, подобных, например, этой: «Общество, в действительности, всегда было, есть и будет построено на расслоении людей, на присутствии авторитета, власти и подчинения, на известной системе уравновешивающих неравенств» (53). Вообще, он очень высоко ставил социологические «наброски мыслей» Константина Николаевича, находившиеся, по его мнению, «на почве крупнейшей работы европейской мысли» (54). И уж совершенно очевидно непосредственное влияние Леонтьева на становление религиозных воззрений Льва Александровича. Оно весьма отчетливо проявляется в тихомировской статье 1892 г. «Духовенство и общество в современном религиозном движении», направленной против интеллигентских умствований в религиозных вопросах и ратующей за «скромное, бесхитростное подчинение» «общества» «авторитету Церкви». Там же обличается «популярная идея русского “всечеловечества”» и содержится призыв «просто позаботиться о своем спасении» (55). Это, конечно, вполне отчетливые леонтьевские мотивы. Рискнем предположить, что и равнодушие Тихомирова к славянскому вопросу имеет тот же источник, косвенным подтверждением чего служат его похвалы «достоинствам» «анализа России и славянства» у Леонтьева (56). А в том, что последний буквально открыл для него тему «византизма», он признается сам: «<…> Для меня были новы его взгляды на Византийский элемент в России, так как я в то время был довольно поверхностно знаком с византизмом» (57). Впрочем, различий во взглядах двух крупнейших идеологов творческого традиционализма куда больше, чем сходства. Пока же подчеркнем главный вывод данного раздела: Тихомиров явился преемником одновременно двух враждующих вариантов творческого традиционализма — и славянофильского, и леонтьевского.
Идеи Тихомирова в контексте творческого традиционализма
Теперь выясним, насколько тихомировское мировоззрение вписывается в рамки творческого традиционализма.
1. Вслед за своими предшественниками (прежде всего, Данилевским и Леонтьевым) Тихомиров полагал, что «основы русской жизни, характера, миросозерцания — дают обещание особого культурного типа <…> Только создавая конкретные применения своего к культурным запросам страны, давая свое, не худшее, а лучшее, нежели предметы иностранного ввоза — мы постепенно излечиваем страну, изуродованную подражательностью, и если не можем исправить поколения старшие, духовно иссякшие, то даем почву для более богатого национального развития новых поколений, выходящих из недр народа» (58). По мнению мыслителя, «Россия — это целый мир нового будущего, мир еще довольно хаотический, еще не сознавший вполне идеи своего развития, мир, полный борьбы противоположных стихий, однако все-таки обещающий для человечества нечто новое, своеобразное» (59). «<…> Россия есть и не Азия и не Европа, — подчеркивал он, — а Россия. Это, конечно, результат своеобразного смещения европейских и азиатских элементов на границах их соприкосновения. От этого у нас есть родство и с Европой и с Азией. Но как результат простого смешения, Россия не вышла бы Россией, а только некоторым материалом для превращения в Европу или Азию <…> У нас, к счастью, было нечто иное. Русская национальность <…> имела полную возможность быстро сложиться в некоторый определенный тип, который не просто смешивался с элементами европейскими и азиатскими, а органически уподоблял их себе как материал, а не источник своего развития. <…> Только это присутствие своего собственного органического типа создало Россию, только его развитие может дать ей и в будущем мировую роль» (60). Лев Александрович определяет Россию как «величайшую Империю огромной мощи и уже с явными надеждами на совершенно свою самобытную культуру, которой быть может, принадлежит в будущем даже всемирная миссия» (61). В другом месте он высказывается еще более оптимистично: «Перед нами <…> будущее, которое переживет, вероятно, европейскую цивилизацию и сменит ее» (62). «Прогресс» видится ему в том, чтобы «повысить русского человека и русскую жизнь путем развития тех самых основ мысли и жизни, на которых Россия выросла и существует» (63). «Россия уже давно есть, существует, имеет свой план развития. Дело государственного человека — только в том, чтобы понимать этот план и помогать его развитию. Российский человек — не творец России, а только один из органов ее развития. <…> Самостоятельные начала, сложившиеся в общем строе страны, сами дают тон ее политике <…>» (64).
2. По собственному признанию Тихомирова, разочарование в европейской цивилизации XIX в. (прежде всего, в ее политических формах) явилось одной из важнейших причин пересмотра им собственных убеждений: «<…> особенно решающее значение имело для меня то обстоятельство, что я имел случай ознакомиться на практике во Франции, какие результаты дает приложение к политике <…> принципа народной воли, который дотоле составлял основание моих политических идеалов. Зрелище это настолько поразило меня, что я решился подвергнуть радикальному пересмотру свои старые взгляды, или, точнее, привитые ко мне идеи французской революции» (65) (из письма к В.К. Плеве, 1888). Современная западная цивилизация, основанная на «принципах 89-го года», нарушила «духовное равновесие» европейских народов и тем поставила их «на путь ложный, на путь бесплодных химер, которые неосуществимы, а если бы были осуществимы, то сулят человечеству либо невыносимо деспотический строй, либо возвращение к диким временам». Более того, «новое общество живет и держится только потому, что не осуществляет своих иллюзорных основ, а действует вопреки им, и в новой форме воспроизводит лишь основы старого общества». Либеральная свобода «в области умственной <…> создала подчинение авторитетам крайне посредственным», а «в области экономической <…> создает неслыханное господство капитализма и подчинение пролетария», наконец, «в области политической, вместо ожидаемого народоправления — порождается лишь новое правящее сословие с учреждениями, необходимыми для его существования» (66). Парламентаризм «в государственном отношении превращает “нацию” в “толпу”, обезглавливает ее и отдает повсюду во власть краснобаям и софистам» (67). Вообще, либерализм мыслитель считал «больным» принципом (68). По его мнению, «идея всеуравнения охватывает весь Запад», которому поэтому грозит «культурная смерть» (69) ( явная перекличка с Леонтьевым).
3. Мировоззрение Тихомирова достаточно легко укладывается в формулу «Православие, Самодержавие, Народность», но саму ее он использовал крайне редко, возможно думая, что ее официальный статус может отпугнуть потенциальных сторонников творческого традиционализма, которых он надеялся обрести в широких слоях интеллигенции. Лишь однажды он дал развернутую характеристику «заветной триады», в передовой статье первого номера газеты «Русское слово» (она опубликована без подписи, но авторство Льва Александровича не подлежит сомнению). «<…> Мы верим в три краеугольные основы русской жизни, и наше мировоззрение может быть выражено <…> тремя словами: Православие, Самодержавие, Народность. <…> Конечно, если отождествлять Православие с духовной консисторией, Самодержавие с полицейским участком, а в народе видеть только «платежную единицу», как это делают и враги, и не по разуму усердные приверженцы этой формулы, то она станет мертвенною и формальною, вредною своим омертвляющим формализмом. Но истинный патриотизм смотрит иначе. Истинный патриотизм видит в Православии великое религиозное и культурное начало, которое воспитало народ наш, которое освещало вековой исторический путь его, и будет его освещать всегда. <…> Точно так же истинный патриотизм смотрит на Самодержавие как на особый выработанный нашей историей тип единодержавной власти, ни чего общего не имеющий с идеей европейского монархизма и абсолютизма — как на особый тип власти, развивающийся в процессе истории и в свете Православия. Именно в развитии идеи Самодержавия мы видим залог той истинной свободы, которую европейское человечество так тщетно ищет среди кровавых революций с помощью гильотины, с одной стороны, и динамитных бомб, с другой. Наконец, в народе истинный патриотизм видит ту нравственную стихию, в которой реально выражена великая идея Православия, и в которой находит себе живую опору и живой приток живых сил для своего развития идея Самодержавия» (70). Перед нами ярко выраженное творческое толкование уваровской триады. Мыслитель неоднократно подчеркивал в ней безусловный приоритет Православия. Например: «Либо православие, как определяющее начало нашего собственного национального существования и нашего собирания племен — либо Россия есть историческое недоразумение <…>»; судьба страны зависит «от того, удержится ли господствующим истинное понимание веры и Церкви» (71). Или: Россия должна быть «православной страной, т.е. страной, направляемою духом православия в культуре, в учреждениях, в исторической роли своей» (72).
4. Тихомиров считал, что «пореформенная Россия почти во всех отношениях, до сих пор не может установиться, найти тот тип равновесия, который дает возможность безостановочного развития. Мы несем, в этом отношении, наказание за ту поспешность, с которой ломали старое, с отрицанием его недостатков, но без положительного понимания его достоинств» (73). Главная беда страны в отсутствии четкой линии государственно-общественного развития, в постоянной опасности погибнуть между Сциллой либерализма и Харибдой бюрократизма: «”Чужеземная ложь” висит над Россией истинно роковым проклятием, потому что, мешая ее устроению, вгоняет ее в бюрократизм, которым невозможно жить и который, однако, поневоле приходится понимать как “временный” modus vivendi <…>» (74). Особенно обострилось беспокойство мыслителя относительно российского status quo в конце 90-х гг. В 1898 г. он писал: «Когда жизнь стоит на правильном пути — медленность развития не может возбуждать тревоги. Но мы находимся вовсе не в таком положении. Нам нельзя безнаказанно тратить времени. Нам нужна положительная работа в таком направлении, чтобы здоровые исторические начала наши не только “держались на позициях”, но получили поступательное движение. Нам нужна положительная работа в том направлении, чтобы умственный и нравственный авторитет, проникнутый этими здоровыми началами, становился над ничтожностью…<…> в настоящее время застой исторической России сам по себе есть средство ее крушения. Она должна подняться во весь рост — если не хочет совсем упасть» (75). В противоположность такому аморфному положению дел Лев Александрович выдвигал свой проект «перестройки общества по “старому“ историческому типу» (76).
5. По Тихомирову, зависимость Церкви от государства — «это <…> язва наша» (77). Он резко критиковал церковную реформу Петра I, ибо «в своем отношении к Церкви Петр подрывал самое основание монархической власти, ее нравственно-религиозную основу» (78). «При нормальном состоянии Церкви и государства — порабощения ни с той, ни с другой стороны быть не может, — подчеркивал мыслитель, — <…> необходимо соблюдение и охрана прав Церкви, ее самостоятельное существование. Только такая Церковь есть действительная, и стало быть, полезная с точки зрения верующего, ибо при самовольном искажении Церкви ничего нельзя ждать от Бога, кроме наказания. <…> Церковь должна быть самостоятельною и влиятельною силой нации. Только как таковая она и может быть нужна для государства, а, стало быть, государство, желая пользоваться благами, создаваемыми Церковью, принуждена по необходимости сообразоваться с ее советами, а не пытается переделать ее по своему, ибо из этой попытки, при успехе ее, никакой пользы получить не может, и все усилия, направленные в эту сторону, в лучшем случае, — составляют даром потраченное время и средства, а в худшем, т.е. в случае “успеха”, грозит уничтожить самый источник нравственного бытия нации» (79). По цензурным условиям, Лев Александрович не мог тогда прямо высказаться о конкретных мерах по ликвидации «вавилонского пленения» Православной Церкви в России, но как только это стало возможным, он явился одним из первых инициаторов изменения неканонической системы церковного управления и сторонником восстановления Патриаршества (см. его брошюру 1903 г. «Запросы жизни и наше церковное управление»). Но этот сюжет выходит за хронологические рамки нашего исследования.
6. «Сила всякой верховной власти требует связи с нацией, — отмечал Тихомиров. — Монархия отличается от аристократии и демократии не отсутствием этой связи, а лишь особым ее построением: через посредство нравственного идеала. <…> Монархическое начало власти, будучи высшим проявлением здорового состояния нации, особенно требует здорового состояния социального строя. Монархия не может действовать одними политическими комбинациями, не приводя к искажению собственной идеи. Все существеннейшие ее потребности, как общение власти с нацией, воздействие на национальную жизнь, и самое сохранение в нации господства нравственного идеала, — удовлетворяются главнее всего соответственным состоянием социального строя. В нем монархия находит свои главные средства действия. Это всегда сознавалось монархической властью, когда она не становилась бесповоротно на точку зрения абсолютизма. Забота о социальном строе характеризует все эпохи процветания монархий, которые всегда относятся к нему крайне бережно, стараются не ломать его, а именно на нем воздвигать свои государственные построения. <…> Для единоличной власти необходим развитой социальный строй. Он составляет естественное дополнение монархии и даже ее необходимое условие, точно так же, как сама монархия является естественным дополнением развитого социального строя, настоящим “увенчанием здания” его» (80). Таким образом, мыслитель выступал за такое строение общества, при котором власть могла бы напрямую взаимодействовать с нацией и опираться на ее лучшие силы.
7. О необходимости серьезной теоретической работы Тихомиров писал, пожалуй, больше, чем кто-либо вообще из русских традиционалистов. Еще до возвращения на родину, в письме П.И. Рачковскому (1888) он подчеркивал, что «меры надзора, репрессий и т.п. совершенно недостаточно в борьбе с идеями», что «против идеи и практики разрушения можно и должно выдвигать идеи и практику созидания, усовершенствования» (81). В 1892 г. он вопрошал: «Разработаем ли мы, наконец, сознательно те основы, какие надломаны в Европе, сумеем ли дать им сознательное употребление для избежания роковых “социальных противоречий” Европы?» (82) В 1893 г. — настаивал на том, что «нам нужна проверка и разработка самых принципов, которая бы дала более сознательное руководство в выработке мер практических», надеясь в области теории (а за ней и на практике) на целую революцию «против идей XVIII века» (83). В 1895 г. — спорил: «<…> Деятельность полезная возможна лишь при ясном сознании действительности. Точка зрения, которая видит основу общественного спокойствия в общественной бессознательности (такой точки зрения, в частности, придерживался Победоносцев. — С.С.), — мною поэтому нисколько не разделяется» (84). В 1897 г., — сетовал: «<…> как много нам еще нужно <…> мирной, спокойной разработки наших идеалов, прежде чем приступить к общественному строению, их достойному» (85). В том же году — объяснял: «<…> Понять <…> внутреннее свое существо — составляет для каждой страны вопрос величайшей важности. Для России он едва ли не важнее, чем для большинства других стран, — уже хотя бы потому, что он у нас постоянно возникает, а стало быть доселе остается неясным, спорным, нерешенным для русского национального самосознания. <…> Этот, по-видимому, столь отвлеченный вопрос имеет совершенно очевидное практическое значение, ибо мы постоянно наблюдаем, что различные его решения дают совершенно различные направления и внешней и внутренней политики нашей. Постоянные же колебания русского правящего слоя в понимании того, что такое Россия приводит к таким же колебаниям в направлении политики <…> твердое решение вопроса что такое Россия сразу открывало бы перед нами ясную и постоянную линию внешнего и внутреннего действия, систематического, сегодня осуществляющего то, что подготавливалось нами вчера, и закладывающего заранее предусмотренные цели на завтра и послезавтра» (86). Наконец, весьма любопытная запись в тихомировском дневнике от 24 января 1899 г.: «<…> Все (т.е. традиционалисты консервативного толка вроде Грингмута. — С.С.) мечтают действовать, хотя сами не знают ясно, что нужно делать. В этом и вся беда. Это стремление действовать производит пренебрежение к теоретической работе, которая в настоящее время единственно важна, а действия разумного, конечно, нет и быть не может, кроме чисто отрицательного, т.е. кроме борьбы против несомненно вредных либеральных или социалистических стремлений. Я боюсь, что это стремление действовать производится — если оставить в стороне простое честолюбие — также непониманием всех громадных размеров нашего незнания, а это непонимание возможно объяснить только тем, что они не сознают и самого принципа. Если бы они сколько-нибудь ясно представляли сам монархический принцип, то немедленно бы почувствовали, что мы не умеем связать его ни с Церковью, ни с социальным строем, а между тем, эту связь необходимо отыскать. Но им все представляется чересчур просто. Плохой признак! В конце концов — один Победоносцев понимает это, и потому-то он сочувствует теоретической работе. Но, к сожалению, он ей не помогает, не умеет и не хочет поддерживать людей, к ней способных <…> вроде хотя бы меня, или покойных [Ю.Н.]Говорухи[-Отрока], [П.Е.]Астафьева. Может быть, конечно, <…> что он понимает малые формы размера способностей этих людей <…> Но это еще не оправдание. Что же делать, коли ничего лучшего нет. <…> Во всяком случае, получая средства руководительного действия, мы бы сделались центрами возбуждения этой теоретической работы. Пример представляет даже такая тупица и нечестный сверх того человек как [A.A.] Александров. <…> Возникли бы со временем и лучшие силы. <…> А со стремлением действовать ничего, кроме глупости не выходит <…>» (87).
8. О внешней политике в 80-90-е гг. Тихомиров писал сравнительно мало. Но все же свое видение самих принципов участия России в международных делах он изложил весьма четко. Настаивая на «необходимости деятельного участия в международной жизни для возможности правильного внутреннего развития страны», мыслитель рисует, прямо скажем, головокружительные перспективы российского вмешательства в мировую политику: «<…> мы не можем и не должны ставить заранее никаких границ участию в мировой жизни и своему на нее влиянию. Эти границы, конечно, есть, они будут со временем показаны историей. Но собственно мы, заранее, их не можем сами ставить даже и в территориальном отношении. <…> Мы <…> не можем отказаться от задачи устроения хотя бы и всего земного шара, если бы к этому повела судьба, т.е., если хватит сил и если окажется необходимость. Мы не можем знать, не для нашей ли будущей культурной миссии приготовила Европа земной шар, подчинив его себе, подобно тому как Рим подготовил древний мир к появлению христианства. Нация, имеющая мировую культурную роль, не может в этом отношении предназначать заранее никаких границ своего воздействия. Они определяются только размерами ее сил и широтой ее миссии» (88). В начале ХХ в. Лев Александрович будет активно выступать в поддержку дальневосточной политики империи.
Итак, как нам представляется, Тихомиров очень ярко выразил в своем творчестве главные установки творческого традиционализма.
Тихомировский «синтез»
Именно Тихомиров явился тем мыслителем, которому удалось осуществить идеологический синтез разных направлений творческого традиционализма, по крайней мере, в социально-политическом аспекте. Можно, конечно, спорить, насколько сей синтез оказался удачным, но, нужно признать, что тихомировская доктрина отличалась известной стройностью, целостностью, внутренней непротиворечивостью и систематичностью. Видимо, по самому складу своего ума Лев Александрович оказался идеально подходящим для роли систематизатора, завершителя развивавшейся более полувека определенной линии русской мысли. Обладая острым и сильным интеллектом, он в то же время не отличался излишней оригинальностью воззрений, которая для завершителя скорее минус, нежели плюс. В сущности, почти ничего нового в традиционалистское учение он не внес (тут В.А. Твардовская отчасти права), но для данной идеологии как раз требовались уже не новации, а упорядочивание. И Тихомиров эту задачу, с той или иной степенью успешности, решил, соединяя вроде бы противоположные друг другу идеи, путем отсечения их крайностей, в нечто единое. В этом ему помогало еще и то, что он пришел в традиционалистский лагерь «со стороны», будучи совершенно не связан (по крайней мере, внутренне) с какой-либо из его «партий». И это изначальное положение «надпартийного» идеолога способствовало большей объективности его взгляда на своих соратников разных убеждений. С другой стороны, такая позиция неизбежно обрекала ее носителя на идейное и политическое одиночество, о коем Тихомиров поведал в письме А.Л. Волынскому от 11 февраля 1894 г.: «Ни с каким органом печати я безусловно не связан. При современном разброде мысли, органы для нового еще даже и невозможны. Новые элементы недостаточно определились, чтобы слиться в некоторые коллективности. В сущности, не будь денежного вопроса, мне следовало бы писать не в журналах, а брошюрами, совершенно на свой личный страх. Я в жизни ничуть не одинок, но, если бы имел даже собственный журнал, то не мог бы считать его своим органом, п[отому] ч[то] не нашел достаточного числа действительно единомыслящих сотрудников. Тем менее возможно нынче связывать свою мысль с каким-либо чужим органом. Я говорю там, где могу, где есть слушатели, не имея ни малейшей возможности разбирать в хорошем или плохом месте приходится говорить, а тем более, кому оно принадлежит. <…> В журналистике вполне могу сказать: града зде пребывающа не имам, но грядущего взыскую» (89). Характерно, что при жизни Лев Александрович так и не был признан идейным вождем традиционализма, хотя к этому были все основания. Он пал жертвой своего стремления к «надпартийности», подобно тому, как Леонтьев пал жертвой своей экстравагантности. Окончательное выражение тихомировский «синтез» получил в фундаментальном трактате «Монархическая государственность» (1905), выпадающего по условиям времени из нашего рассмотрения, но главные положения этого труда были разработаны мыслителем еще в 1880-1890-х гг.
Тихомиров дал наиболее четкую формулировку сочетания творчества и традиции, которое собственно и есть основа творческого традиционализма. И славянофилы, и Леонтьев писали об этом, но разбросано, без должной концентрации. Еще в 1894 г. мыслитель декларировал: «<…> Если цивилизация, среди которой я живу, уже пошла на упадок, то я не посвящу своих сил на простое замедление ее упадка. Я буду искать ее возрождения, буду искать нового центра, около которого вечные основы культуры могут быть снова приведены в состояние активное. Простое задержание смерти того, что несомненно уже гибнет, по-моему не есть задача серьезной общественной политики» (90). Но по-настоящему полно данный вопрос Лев Александрович осветил в работе «Борьба века» (1894), выдвинув учение о «жизнедеятельности». Тихомиров (близко к леонтьевской идее о «реальных силах» общества») говорит о том, что «ни при какой страсти к новизне люди не могут направлять развития своего общества иначе, как в рамках вечно одинаковых, неизменных по существу основ. <…> Мы не знаем в обществах других изменений, кроме эволюции одних и тех же основных форм и различия их комбинаций. <…> В социальной жизни <…> мы постоянно находим одни и те же основные элементы: семья, собственность, право личности, власть общественная, объединение по специальным интересам, распадение на сословия, вечный их антагонизм, вечное их примирение властью целого, для которого они все одинаково нужны. Повсюду мы видим как необходимую скрепу социальной жизни обычай, традицию, привычку, дисциплину. <…> Люди могут делать сколько им угодно революций, могут рубить миллионы голов, и истощая свои силы, но они так же бессильны выйти из социальной неизбежности, как из-под действия законов тяжести. Что бы они ни хотели сделать, но могут воспроизвести в своем строе лишь те основные формы, какие даны самой природой социальной жизни. <…> Якобинцы, социалисты, анархисты или толстовцы могут фантазировать что угодно, но когда придется жить, будут жить в тех же основных формах, как и все прочие люди» (91). Далее Тихомиров уточняет понятие прогресса: «<…> идея прогресса в том смысле, какой она получила в нашу эпоху, — то есть идея достижения сразу или постепенно общественного строя, отрешенного от его исторических основ, и дающего для личности среду, способную удовлетворить ее стремления к свободе и счастью, — это идея безусловно нелепая. Стремление воздействовать на общество в направлении этого прогресса — только вредно, потому что с ним мы можем лишь разрушать действительность, то есть подрывать способность социальной среды давать нам даже и то, на что она по природе своей годится. <…> Нашему времени предстоит понять, что цели прогресса XVIII–XIX века ошибочны не крайностями, но по существу» (92). Истинный же прогресс, по Тихомирову, в эволюционном развитии исторических основ данного общества. В связи с этим, он резко критикует «малодушный», «ложный», «отрицательный» консерватизм, «который из боязни поколебать основы общества, скрывает их, не дает им возможности расти и развиваться». А «истинный консерватизм <…> совершенно совпадает с истинным прогрессом, в одной и той же задаче: поддержание жизнедеятельности общественных основ, охранение свободы их развития, поощрение их роста». Консерватизм вреден, «когда ограничивается одним <…> отрицанием и не видит перед обществом положительной работы, движения вперед, то есть тоже прогресса, но в эволюционном смысле. Жизнь действительная не знает революции как творческого начала. Но она также не знает ни неподвижности, ни движения назад» (93). В конце концов, мыслитель предлагает вовсе отказаться от понятий «прогресс» и «консерватизм»: «Сохранение органической силы и развитие ее это одно и то же, ибо органические силы только и существуют в состоянии деятельности, в состоянии развития, точно также как нельзя развиваться, не сохраняясь в типе. Новая точка зрения, громко подсказываемая всем пережитым и передуманным нами, упраздняет эти ложные разделения, порожденные социальным мистицизмом и изменяет их одним понятием жизнедеятельности. Мы должны совершенно отбросить мысль о прогрессе или консерватизме, а думать о жизнедеятельности. <…> Разрушительной работе века расстройства будет положен конец только пришествием века созидания, которое бы восстановило единство действия бессознательных органических сил общества и сознательных усилий государственного деятеля» (94) (т.е. правители страны должны сознательно взять, в качестве руководящей, идею эволюционного развития общества на исторических основах, идею «жизнедеятельности»).
По мнению Тихомирова, монархия — не преходящий фазис «развития идеи власти», а — одна из вечных «основных форм ее» (95). Более того, эта форма власти наиболее оптимальна, ибо «сущность монархии <…> состоит в примиряющей силе высшей правды» (96). По своим свойствам, «монархическое начало <…> является орудием, помогающим нации не впадать в застой, но и не забывать основ своего развития, т.е. именно оставаться в состоянии жизнедеятельности, здорового развития своих сил и обдуманного приспособления к новым условиям. Консерватизм и прогрессивность наиболее уравновешены в этом начале власти. Ни демократическое, ни аристократическое начало не могут даже приблизительно заменить монархию в обеспечении стране правильной и спокойной эволюции. <…> Монархическое начало <…> в отношении движения страны вперед представляет орудие наиболее тонкое и надежное» (97). Вслед за славянофилами, мыслитель разделяет самодержавие как наивысшее выражение монархического принципа и абсолютизм как наибольшее его искажение. «Европейский абсолютизм, — отмечал он, — <…> все свел на безусловность власти и организацию учреждений, при помощи которых, эта безусловная власть могла бы брать на себя отправления всех жизненных функций нации. Идея <…> эта демократического происхождения и способна снова привести только к демократии же». Таким же «извращенным побегом монархической идеи» является и «восточный тип самовластительства», отличающийся «произвольностью власти, зависимостью ее от личности правителя <…>». В своей же норме «монархическое начало власти <…> есть господство нравственного начала <…>, которому народное миросозерцание присвояет значение верховной силы. Только оставаясь этим выражением, единоличная власть может получить значение верховной и создать монархию». Исходя из такого понимания монархии, Тихомиров утверждает, что «истинная монархическая — самодержавная идея» осуществилась только в Византии и России, хотя и там, и там она подверглась искажениям, благодаря влиянию в Византии «восточной идеи» власти, а в России — западного абсолютизма (начиная с Петра I) (98). Следовательно, если русское самодержавие очистится от элементов абсолютизма, то оно будет являть пример самого передового государственного устройства в мире и даст «целое указание пути, который еще не закрыт перед современным культурным миром» (99). Лев Александрович даже предполагает, что «монархическое начало, по всей вероятности, будет наукой снова выдвинуто как орудие спасения и развития современной культуры, подобно тому, как это уже было в античном мире после такого же период господства демократической идеи» (100). Как видим, тихомировский пафос скорее футуристический, нежели ретроспективный. Тот государственный строй, который мыслитель считает наиболее совершенным, собственно нигде и никогда не существовал, его всегда извращали чуждые ему элементы. Монархическая государственность, таким образом, не дана в готовом виде — существует лишь фундамент (заложенный в средневековье), на котором еще строить и строить. Истинная самодержавная монархия — дело будущего, ее нужно творить.
Тихомиров был солидарен со славянофилами в их требовании сочетания самодержавия с местным самоуправлением (см. выше его высказывание о земстве), но считал это благое пожелание (как и многие другие славянофильские проекты) не вполне конкретным: «[И.С.] Аксаков был недалек от истины, когда говорил, что наша главная задача устроить не государство, а уезд. Только дело не собственно в “уезде”, а в социальном внутреннем строе вообще, то есть в семье, общине, приходе, корпорации, земстве и в многоразличных сословиях, которых ныне гораздо больше в действительности, нежели числится по старинному бумажному счету и которые остаются без всякого устройства. Вот что требует укрепления, организации, переустройства, а подчас и постройки заново. Это задача, важнее и жизненнее у нас нет никакой» (101). Поэтому А.В. Репников не совсем точен, когда утверждает, что автор «Единоличной власти…» пытался «совместить славянофильство и идею сильной монархической государственности <…>» (102). Во-первых, славянофилы тоже не были противниками «сильной монархической государственности». А, во-вторых, социально-политические построения Тихомирова далеко не укладываются в славянофильские схемы. Его основная идея — идея корпоративной монархии нимало не была свойственна славянофилам. Ее источником скорее нужно признать отчасти публицистику катковского круга (например, статью А.Д. Пазухина «Современное состояние России и сословный вопрос»), но, главным образом, «социологические наброски» Леонтьева. Собственно из славянофильства была взята только мысль о необходимости «общения» монарха и народа посредством некоего представительства (Леонтьеву и «катковцам», конечно, чуждая), да критика бюрократизма. Но и проблему «общения» Лев Александрович трактовал по-своему. Соглашаясь с тем, что «никакие совещательные собрания, созванные, выбранные или назначенные, не противоречат монархической идее», он, однако, вполне резонно замечал: собрания сами по себе «ничуть не обеспечивают общения монарха с нацией. Весь вопрос в том, каковы эти собрания, из кого они состоят. <…> Иной раз, может быть, знакомство с одним, никем не избранным и не назначенным человеком способно более послужить общению монарха с народом, нежели присутствие среди целой тысячи депутатов земского собора». Общение с нацией, полагает Тихомиров, вводя в демократическую доктрину славянофилов аристократический компонент, — «есть общение с национальным гением», «следовательно монарху нужны и важны люди <…> созидательного и охранительного слоя, цвет нации, ее живая сила. <…> В них верховная власть видит и слышит не то, что говорит толпа, но то, что масса народа говорила бы, если бы умела сама в себе разобраться, умела найти и формулировать свою мысль» (103). От понятия «народное представительство» мыслитель всячески открещивался, но, видимо, по цензурным соображениям, ибо позднее в своем главном труде он поместил целую главу о монархической системе народного представительства (104). Но как выявить «цвет нации», с коим нужно «общаться» монарху? Это возможно, доказывает Тихомиров, только при наличии корпоративного строения общества: «Задачи осведомления и общения с нацией — достигаются для верховной власти тем легче, чем более находятся на виду все наиболее деятельные силы и люди нации, а это <…> лучше всего там, где энергичнее и свободнее происходит группировка нации на слои, корпорации, общества, в центре которых сами собою обозначаются наиболее способные и типичные представители национальной работы» (105). Лучшие люди «давно в каждой группе выбраны, проверены, давно привыкли практиковать свое право и исполнять свои обязанности. Они же и не “политиканы”, их не соблазнит легкая карьера парламентского болтуна. Таких людей есть о чем спросить и притом с уверенностью получить от них только “дело”, а не интриги. Когда страна так сложена, то возможны и земские соборы, а когда она дезорганизована внутренно, тогда все попытки выделить “лучших людей” в одно собрание — есть вредная и опасная мечта, которая действительно может создать только политиканский парламент, а никак не собрание нравственных представителей нации» (106).
Вообще, как мы уже упоминали, для Тихомирова развитый социальный строй есть лучшая опора монархии. Такой строй может быть только сословным. «Нация, — писал мыслитель, — <…> всегда распадается на слои, не одинаковые по условиям жизни, а потому представляющие известные различия и в своем быте, в своих привычках <…> Это распадение на слои не есть какое-либо “исчезающее” явление, <…> а явление всегдашнее, вечное. Никогда это расслоение не было сильнее, нежели в настоящее время, когда культура значительно усложнилась в сравнении с предшествующими веками. <…> Прежде всякий социальный слой, как только он обозначался в своей отдельности и особенности, становился основой государственного строения. Он привлекался к служению государству на основании тех своих свойств, которыми мог быть государству полезен. С другой стороны, он, именно как слой, получал государственное о себе попечение. <…> Таким то образом “класс” — социальный слой — становился сословием. Сословие есть ничто иное, как государственно признанный и в связь с государством поставленный социальный слой». Беда современного состояния общества, по мнению Льва Александровича, в «разрыве государства и общественных слоев»: «Если теперь говорят о бессословности <…>, то это не значит, что государство не дает этому расслоению своей санкции, игнорирует его в своих политических настроениях». Это происходит потому, что «абсолютистская идея разобщила государство и общество. При своей претензии вобрать нацию в себя, новое государство в действительности стало лишь вне нации. <…> идея бессословности государства в обществе все сильнее расслаивающемся — принадлежит к числу больших опасностей современной жизни. <…> Последствие мы уже видим в том, что ныне уже классовые интересы становятся живее и упорнее, нежели не только государственные, но даже национальные» (107). Тихомиров подчеркивает, что возвращение государства к сословности «непременно произойдет», но «к сожалению, пока это намечается лишь только борьбой бунтом, партиями, рабочими союзами и т.п., вообще путем истощающих столкновений классов <…> народы, путем революции и борьбы, — сами ощупью сложатся в новый сословный строй. Это, конечно, весьма печально, потому что не дешево обойдется народам такое строение ощупью…» При государственном же направляющем руководстве процесс общественного расслоения сможет пройти мирно и без потерь, и здесь монархия должна преуспеть более других типов государственной власти. В свою очередь развитый «социальный строй» мог бы излечить монархию от абсолютистских искажений и прежде всего от гипертрофии бюрократии: «<…> идея сословного государства <…> состоит в том, чтобы естественные классы, естественные группы нации получили от государства делегацию его управительных функций во всех пределах компетенций этих групп; государство же при этом может и должно войти в свою нормальную роль верховного направления и согласования этих естественных групп, покинуть мелочную регламентацию их жизни, а тем избавившись тоже от бюрократического характера, столь невыгодно отличающего “общегражданский” строй повсюду, где он, на несчастье народов, пытается возникнуть» (108). Мыслитель даже полагал, что сословный строй будет способствовать более правильному и гармоничному развитию личности, ее более прочному общественному статусу (о чем, кстати, неоднократно говорил и Леонтьев): «Когда мы признаем <…> расслоение, то мы обязываем сословия известными службами, мы заботимся о целесообразном составе, развиваем нравственное сословное чувство. Когда мы признаем неравенство, мы придаем ему для всех полезный характер патронажа. Не признавая ничего такого, мы достигаем лишь того, что сильный давит слабого совершенно необузданно и бессовестно. <…> В обществе разумно расслоенном <…> каждый человек составляет частицу известной группы. <…> Посему каждый человек получает известное руководство от людей наиболее уважаемых. Мысль людей более выдающихся освещает мысль более слабых, менее развитых. <…> Общественное мнение направляется на обсуждение действительных потребностей личности» (109).
Много писал Тихомиров и об устройстве отдельных сословий. В частности, он считал необходимым сохранение, или в случае его вырождения — воссоздание, дворянства: «Если бы России оказалось нужным сословие служебное, а дворянство не могло им быть, или сословие землевладельческое, а дворянство и тут не проявляло бы должного умения, — то очевидно, что эти сословия могли бы сформироваться и заново, из других элементов» (110). Но в центре внимания мыслителя находились прежде всего новообразованные «классы», незамеченные государством, а потому не получившие статуса «сословий». Например, его сильно интересовал «рабочий вопрос». В одной из своих первых программных статей «Нужна ли нам фабрика?», отстаивая мысль, что «без капитализма не обойдешься», Лев Александрович одновременно выступал и за «государственное упорядочение частной промышленности», предполагающее улучшение условий жизни фабричных рабочих: «Государственный надзор и вмешательство может обеспечить рабочих от эксплуатации, то есть несправедливых притязаний хозяина, может создать надлежащее посредничество в спорных случаях, может предписать обязательную обстановку труда и т.д. Государство может систематическими мерами достигать обеспеченности фабричного населения посредством развития в нем собственности, поддержания прочных семей, учреждения пенсионов старикам и т.п. Все это, и многое другое, направленное к той же цели, не представляется даже особенно трудным, но лишь при том условии, чтобы государство имело дело с крупной промышленностью» (111). По сути, перед нами конкретизация одного из аспектов идеи Леонтьева о «законной организации труда и капитала». Тихомиров в 80-90-х гг. еще не дал своего развернутого толкования данной проблемы, но в начале ХХ в. она уже занимала в его публицистике одно из первых мест. Достаточно назвать такие его работы как «Рабочий вопрос и русские идеалы» (1902), «Рабочие и государство» (1908), «Рабочий вопрос.(Практические способы его решения)» (1909) и др. Рассмотрение этого пласта тихомировского наследия выходит за хронологические рамки нашего исследования, но все же, хотя бы в двух словах, основную его идею очертить нужно, ибо она непосредственно вытекает из корпоративистских построений мыслителя конца XIX в. Тихомиров активно пропагандировал необходимость государственного регулирования стихийного рабочего движения и создания рабочих профсоюзов в духе бисмаркова «государственного социализма», деятельность которых бы носила национально-созидательный, а не классово-разобщающий характер. Несомненно, что автор «Монархической государственности» являлся главным идеологом так называемой «зубатовщины». С самим С.В. Зубатовым он был знаком, по крайней мере, с 1896 г. (запись в дневнике от 15 декабря: «Был утром неожиданно Сергей Васильевич Зубатов» (112)), в архивном фонде Зубатова хранится тихомировская записка 1901 г. «О задачах русских рабочих союзов и началах их организации» (113). Позднее Лев Александрович консультировал по той же проблеме П.А. Столыпина, которому в одном из писем так излагал излюбленные свои мнения: «В политике и общественной жизни — все опасно <…> Понятно, что бывает <…> опасна и рабочая организация. Но разве не опасны были организации дворянская, крестьянская и всякие другие? <…> Вопрос об опасности организации для меня ничего не решает. Вопрос может быть лишь в том: вызывается ли организация потребностями жизни? Если да, то значит ее нужно вести, так как, если ее не будет вести Власть и закон, то поведут другие — противники власти и закона. Если государственная власть не исполняет того, что вызывается потребностями жизни, — она погрешает против своего долга, и за это наказуется революционными движениями. <…> благодаря возне с корпорациями — средние века п р о ж и л и (разрядка здесь и далее автора. — С.С.) целую тысячу лет. Это значит, что труд был окуплен. <…> Раз навсегда, на веки вечные, ничего нельзя устроить. <…> Живут вечно только з а к о н ы жизни, а формы постоянно изменяются» (114). В этом письме очень хорошо выражен сам пафос творческого традиционализма.
Более всего в 90-е г.г. Тихомирова занимали проекты корпоративной организации интеллигенции. Он считал нездоровым явлением ее существование в виде некоего идейного «ордена», не связанного с реальной общественной жизнью. Образованный слой, по его словам, «не должен быть изолированным и замкнутым в себе, а разлит повсюду, как составная часть всех слоев и сословий, тесно с ними связанная. Его социальная роль — освещать жизнь, опыт, интересы всех социальных слоев и способствовать приведению их к единству. Он в каждом слое должен учиться у народа, должен представлять лишь высшее выражение сознания каждого слоя, и только этим путем способен выражать имеющееся в них национальное сознание. Для развития народной жизни нужна самостоятельная работа ума, чувства и опыта всей массы народа разных слоев и положений» (115). Исходя из собственного призыва к русским людям — «устраиваться в своем круге, в семье, общине, приходе, сословии» с тем, чтобы «высшие надстройки» формировались «при помощи сил, вырабатывающихся на нашей мелкой работе» (116), Лев Александрович в 1894 г. выступил с предложением о создании «сословия журналистов»: «<…> необходима организация журнального сословия, точное определение принадлежности к нему, установление соответственных прав и обязанностей» (117). По его мысли, такое сословие должно служить не «партиям», а «всей стране, всей нации». Оно обязано выражать не «интересы того или иного направления», а «интересы профессии», «поддерживать свое сословие на высоте его общественных задач в отношении умственном и нравственном» (118). Выборные органы «корпорации людей пера» ведали бы приемом в нее новых членов, отсеивая недостойных, распределением средств из ее денежного фонда и т.д. Надо заметить, что данный проект не встретил симпатий не только в либеральной среде, но и у таких близких Тихомирову людей как А.А. Киреев (119).
Синтетический характер мировоззрения автора «Монархической государственности» совершенно очевиден. Если процесс формирования идеологии творческого традиционализма иллюстрировать знаменитой гегелевской триадой, то его можно представить так: тезис — славянофилы, антитезис — Леонтьев, синтез — Тихомиров. Последний попытался соединить славянофильскую ставку на общественную инициативу (недаром так часты у него призывы к «самодеятельности» (120)) с леонтьевским корпоративизмом. Кроме того, он считал, что истинная монархия (самодержавие) не только допускает, но даже предполагает «комбинацию в управлении элементов аристократического и демократического». «Демократический элемент, столь ничтожный в роли верховной власти, мало способен и в роли высшего управления. Но он имеет свои незаменимые достоинства в деле управления низшего», ибо народные массы — «лучший судья» последствий применения той или другой государственной меры. Но «при господстве монархии <…> демократия допускается к управлению <…> не в состоянии толпы, а в состоянии организованных групп. Демократия при этом по возможности аристократизируется. Ее выразителями являются “лучшие люди”, представители социальных групп, а не простого численного большинства». Аристократия же «во многих отношениях <…> незаменима в области высшего управления», ибо она «представляет наиболее зрелую политическую и социальную мысль страны, ее опыт, ее традицию». Вместе оба эти начала, «демократия снизу, <…> аристократия сверху не допускают до узурпации правительственных органов» (121). Таким образом, мыслитель соединил в своей социально-политической теории и демократический, и аристократический варианты творческого традиционализма.
Как мы уже отмечали, в традиционалистском лагере при жизни Тихомирова не было в должной мере понято, что его доктрина имеет «завершающий» характер и наиболее подходит в качестве общей платформы для разных его направлений. Но в русском послереволюционном Зарубежье он уже воспринимался как главный теоретик монархической идеи. Даже весьма далекий от тихомировских идеалов Н.А. Бердяев признавал труды Льва Александровича «лучшим обоснованием идеи самодержавной монархии» (122). На них опирался и И.А. Солоневич в своей широко известной ныне «Народной монархии», и другие, менее знаменитые авторы (123).
Список литературы
1. Костылев В.Н. Лев Тихомиров на службе царизма: (Из истории общественно-идейной борьбы в России в кон. XIX — нач. XX вв.): Автореф. … канд. ист. наук. М.,1986. С. 17, 22-23.
2. Он же. Выбор Льва Тихомирова // Вопросы истории. 1992. № 6-7. С. 44.
3. Цит. по: Он же. Лев Тихомиров на службе… С. 8.
4. Русский консерватизм XIX столетия. Идеология и практика. М., 2000. С. 288, 340.
5. Там же. С. 387-388.
6. См.: Костылев В.Н. Лев Тихомиров на службе… С. 7.
7. Репников А.В. Консервативная концепция российской государственности. М., 1999. С. 44.
8. См.: Сергеев С.М. «Мои идеалы в вечном…» (Творческий традиционализм Льва Тихомирова) // Тихомиров Л.А. Монархическая государственность. М., 1998; Он же. Л.А.Тихомиров и лагерь русских традиционалистов в 90-е гг. XIX в. // Тихомиров Л.А. Христианство и политика. М., 1999. (Далее — Христианство и политика).
9. Тихомиров Л. Почему я перестал быть революционером. М., 1895. С. 27, 37.
10. См.: Костылев В.Н. Лев Тихомиров на службе… С. 8.
11. См.: Харуки Вада. Лев Тихомиров: его духовный мир в последние годы жизни (1913-1923). // Он же. Россия как проблема всемирной истории. М.,1999.
12. РГАЛИ. Ф.345. Оп.1. Ед. хр. 747. Л. 50-50 об., 51.
13. Там же. Ф. 290. Оп. 1. Ед. хр. 51. Л. 4 об.
14. Там же. Ф. 345. Оп. 1. Ед. хр. 748. Л. 60 об.
15. Там же. Ед. хр. 750. Л. 39 об.
16. ГАРФ. Ф. 634. Оп. 1. Ед. хр. 6. Л. 118 об., 119-119 об.,120.
17. Там же. Л. 176 об.
18. Там же. Л. 200 об.-201.
19. Это хорошо видно по письмам Тихомирова к Победоносцеву, недавно опубликованных нами. См.: Христианство и политика. С. 595-601.
20. См., напр.: Тихомиров Л.А. Петербургские адвокаты великой лжи // Русское обозрение (далее РО. — С.С.). 1896. №. 11 (Републикация: Христианство и политика).
21. ГАРФ. Ф. 634. Оп. 1. Ед. хр. 6. Л. 190.
22. Там же. Л. 80 об.
23. Тихомиров Л.А. Русские идеалы и К.Н. Леонтьев //Литературная учеба. 1992. № 1-2-3. С.155.
24. ГАРФ. Ф. 586. Оп. 1. Ед. хр. 101. Л. 44 об. — 45 об.
25. РГАЛИ. Ф. 345. Оп. 1. Ед. хр. 746. Л. 5-5об.
26. Там же. Л. 5.
27. Там же. Ед. хр. 747. Л. 47- 47 об.
28. Тихомиров Л.А. Русские идеалы… С. 155.
29. Он же. Тени прошлого. М., 2000. С. 660.
30. Он же. Славянофилы и западники в современных отголосках // РО. 1892. № 10. С. 919-920.
31. Он же. Новое заявление славянофилов // РО. 1894. № 4. С. 917.
32. РГАЛИ. Ф. 95. Оп. 1. Ед. хр. 837. Л. 3 об.
33. Аксаков Н.П. Духа не угашайте! СПб., 1894. С. 2-3.
34. ГАРФ. Ф. 634. Оп. 1. Ед. хр. 6. Л. 105 об. — 106.
35. РГАЛИ. Ф.345. Оп.1. Ед. хр.747. Л. 50 об.
36. Тихомиров Л.А. Русские идеалы… С.155.
37. РГАЛИ. Ф. 345. Оп. 1. Ед. хр. 747. Л. 64 об.
38. Тихомиров Л.А. Тени прошлого. К.Н. Леонтьев // Литературная учеба. 1992. № 1-2-3. С.140.
39. РГАЛИ. Ф. 345. Оп. 1. Ед. хр. 748. Л. 41 об.
40. Там же. Ед. хр. 749. Л. 23-23 об.
41. Тихомиров Л.А. Тени прошлого. К.Н.Леонтьев. С. 140.
42. Воспоминания Льва Тихомирова. М-Л., 1927. С. 371.
43. Там же. С. 397.
44. РГАЛИ. Ф. 290. Оп.1. Ед. хр. 51. Л. 3-4 об.
45. См.: Тихомиров Л.А. Тени прошлого. К.Н.Леонтьев. С. 149-150.
46. Он же. Русские идеалы… С. 153, 158.
47. РГАЛИ. Ф.345. Оп. 1. Ед. хр. 750. Л. 13-13 об.
48. Тихомиров Л.А. Тени прошлого. К.Н. Леонтьев. С. 140.
49. Он же. Почему я перестал быть революционером. С. 68-69.
50. Он же. Демократия либеральная и социальная. М., 1896. С. 89.
51. См.: он же. Тени прошлого. К.Н.Леонтьев. С. 140, 147.
52. Он же. Славянофилы и западники… С. 917.
53. Он же. К вопросу о свободе // РО. 1893. № 12. С. 958.
54. Он же. Славянофилы и западники… С. 917.
55. Христианство и политика. С. 34-35.
56. Тихомиров Л.А. Русские идеалы… С. 156.
57. Он же. Тени прошлого. К.Н. Леонтьев. С. 140.
58. Он же. Памяти Ю.Н. Говорухи-Отрока // РО. 1896. № 9. С. 357.
59. Христианство и политика. С. 308.
60. Там же. С. 313-314.
61. Тихомиров Л.А. Русское дело и обрусение // РО. 1895. № 4. С. 930.
62. Он же. Современные направления // РО. 1897. № 2. С. 1035.
63. Он же. Молодежь и ее учителя // РО. 1895. № 12. С. 979.
64. Он же. К вопросу о терпимости // РО. 1893. № 7. С. 381.
65. Воспоминания Льва Тихомирова. С. 232.
66. Он же. Демократия либеральная и социальная. С. 101, 21, 46-47.
67. Христианство и политика. С. 262.
68. Тихомиров Л.А. Что такое либерализм? // РО. 1894. № 7. С. 365.
69. Он же. Знамение времени. Носитель идеала. М.,1895. С.13.
70. Русское слово. 1895. № 1, 1 января. С. 1-2.
71. Тихомиров Л.А. Что такое Россия? // РО. 1897. № 4. С. 894, 900.
72. Христианство и политика. С. 33.
73. Тихомиров Л.А. Экономические задачи России // РО. 1894. № 1. С. 367.
74. Христианство и политика. С. 263.
75. Там же. С. 324-325.
76. Тихомиров Л.А. К вопросу о свободе. С. 965.
77. ГАРФ. Ф. 634. Оп. 1. Ед. хр. 6. Л. 104.
78. Тихомиров Л.А. Единоличная власть как принцип государственного строения. Нью-Йорк, 1943. С. 74. (Далее — Единоличная власть).
79. Там же. С. 99, 102-103.
80. Там же. С. 83, 104, 109.
81. Воспоминания Льва Тихомирова. С. 268-269.
82. Тихомиров Л.А. Демократия либеральная и социальная. С. 188.
83. Он же. Искания свободы // РО. 1893. № 3. С. 430, 438.
84. Он же. Конституционалисты в эпоху 1881 года. 3-е пересм. изд. М., 1895. С. 3.
85. Он же. Современные направления. С. 1035.
86. Он же. Что такое Россия? С. 891-892.
87. ГАРФ. Ф. 634. Оп. 1. Ед. хр. 6. Л. 192-194.
88. Христианство и политика. С. 302, 308-309.
89. РГАЛИ. Ф. 95. Оп. 1. Ед. хр. 837. Л. 6-6 об.
90. Тихомиров Л.А. Русские идеалы… С. 157.
91. Он же. Борьба века. 2-е изд. М., 1896. С. 30-32.
92. Там же. С. 49 -50, 52.
93. Там же. С. 28, 38, 50.
94. Там же. С.53, 38.
95. Христианство и политика. С. 297.
96. Тихомиров Л.А. Знамение времени… С. 14.
97. Единоличная власть. С. 126.
98. Там же. С. 81-83, 85-86.
99. Тихомиров Л.А. Знамение времени… С. 7.
100. Единоличная власть. С. 130.
101. Тихомиров Л.А. Из современных задач // РО. 1895. № 3. С. 445.
102. Репников А.В. Указ. соч. С. 50.
103. Единоличная власть. С. 95-96.
104. См.: Тихомиров Л.А. Монархическая государственность. С. 541-548.
105. Единоличная власть. С. 108.
106. Тихомиров Л.А. Из современных задач. С. 443-444.
107. Единоличная власть. С. 105-107.
108. Тихомиров Л.А. Государственность и сословность // РО. 1897. № 5. С. 436.
109. Он же. К вопросу о свободе. С. 958-959.
110. Он же. Государственность и сословность. С. 430.
111. Он же. Нужна ли нам фабрика? // РО. 1891. № 1. С. 298, 307.
112. ГАРФ. Ф. 634. Оп. 1. Ед. хр. 6. Л. 68.
113. Там же. Ф. 1695. Оп. 1. Ед. хр. 19.
114. Там же. Ф. 102. Оп. Д-4, 1908. Ед. хр. 251. Л. 1об.- 2об.
115. Тихомиров Л.А. К вопросу об интеллигенции // РО. 1896. № 2. С. 993.
116. Он же. Задачи публицистики // Там же. 1897. № 3. С. 465.
117. Он же. Сословие журналистов // Там же. 1894. № 4. С. 951-952.
118. Он же. Еще об организации нашего сословия // Там же. 1894. № 12. С. 1049.
119. См.: ГАРФ. Ф. 634. Оп. 1. Ед. хр. 101. Л. 35-36об.
120. Тихомиров Л.А. Задачи публицистики. С. 465.
121. Единоличная власть. С. 109-110.
122. Бердяев Н.А. Царство Божие и царство Кесаря // Путь. Париж, 1925. № 1. С. 33.
123. См., напр.: Попандопуло В. Монархия и демократия // Русский временник. Париж, 1939. № 3. С.23-51.
|
