Митрополит Трифон (Туркестанов; 1861 – 1934) – один из самых выдающихся и почитаемых иерархов Русской Православной Церкви XX века, автор любимого многими благодарственного акафиста «Слава Богу за всё»– духовного завещания приснопамятного владыки, созданного им в годы гонений на Церковь.
«Слабым беспомощным ребенком родился я в мир…»
Будущий митрополит Трифон (в миру Борис Петрович Туркестанов) родился 29 ноября 1861 года в Москве. Его отец, князь Петр Николаевич Туркестанов (1830 – 1891), был прямым потомком древнего княжеского рода из Грузии. Он отличался тонким умом и мягким сердцем, глубокой религиозностью. Прадед – князь Борис Панкратьевич Туркестаношвили, в память которого будущий владыка получил имя, – выехал в Россию при Петре I. Мать Бориса Петровича Туркестанова, Варвара Александровна (урожденная Нарышкина), была племянницей игумении Марии (Тучковой) – основательницы Спасо-Бородинского монастыря. Как и супруг, она тоже отличалась большой набожностью, ее пленяло все возвышенное и прекрасное.
В семье князей Туркестановых было шестеро детей. Зимой семья жила в Москве, а летом – в старинном подмосковном имении Говорово. Весь семейный уклад был подчинен размеренному строю церковной жизни с чередой постов, говений, паломничеств и праздничных торжеств.
С малых лет будущий владыка алтарничал, пел на клиросе, познавая дивную красоту и глубину богослужения.
Будучи еще младенцем, он тяжело заболел. Врачи потеряли надежду на его выздоровление. Варвара Александровна ходила в церковь святого мученика Трифона и молилась об исцелении сына, обещая после выздоровления посвятить его Богу и, если сын сподобится монашеского чина, дать ему имя Трифон.
Борис выздоровел. Варвара Александровна совершила с ним поездку в Оптину пустынь к прославленному на всю Россию старцу Амвросию.
Встречая их, старец неожиданно сказал стоящему перед ним народу: «Дайте дорогу – архиерей идет».
Расступившиеся люди с удивлением увидели вместо архиерея молодую женщину с ребенком.
Учился Борис в классической гимназии Л. П. Поливанова на Пречистенке, одной из лучших в Москве. Окончив в 1883 году гимназию, Борис поступил в Московский университет. Во время учебы увлекался театром, участвовал в любительских спектаклях.
В 1887 году Борис поступил послушником в Оптину пустынь к старцу Амвросию, который и благословил его на монашество.
31 декабря 1889 года Борис принял монашеский постриг с именем Трифон в честь святого мученика Трифона – так исполнился обет, данный матерью.
«Слава Тебе за земную жизнь, предвестницу небесной…»
Вскоре отец Трифон был рукоположен в иеродиаконы, а 6 января 1890 года – в иеромонахи.
В час кончины своей, в 1891 году, старец Амвросий сумел утешить юношу, сказав ему, что «смерть посылается Милосердным Господом в самое лучшее время для человека, когда его душа наиболее к ней приуготовлена».
Преподобный Амвросий благословил его учиться в Московской духовной академии, куда отец Трифон и поступил в 1891 году.
Во время учебы иеромонах Трифон избрал служение в пересыльной тюрьме. Монахи-причетники умоляли его отказаться от этого служения: преступники, мол, сумеют с ним расправиться. Но отец Трифон продолжал служить. Как потом вспоминал владыка, ни одна служба не производила на него такого впечатления. Великим постом он произносил молитву Ефрема Сирина. Арестанты, закованные по рукам и ногам, клали поклоны. «Дай Бог, – не раз говорил владыка, – чтобы православные христиане так каялись, как эти преступники».
После блаженной кончины отца Амвросия иеромонах Трифон перешел под духовное водительство старца Гефсиманского скита преподобного Варнавы. Он познакомился с ним еще будучи гимназистом. Тогда старец произвел на юного богомольца, посетившего скит, неизгладимое впечатление своей высокой подвижнической жизнью.
«Что меня особенно в нем пленяло, – вспоминал владыка, – это то, что удовлетворение телесных потребностей для него никогда не было каким-то делом, к которому надо было особенно готовиться. Никаких поблажек себе, никакой даже самой невинной прихоти: он вовсе не пил чая, носил самую простую одежду, вкушал самую грубую пищу… никогда как следует не обедал, а так, перехватит что-нибудь, и опять за дело. Он никогда как следует не спал, а так, “прикорнет”, как говорится, во всей одежде на своем деревянном ложе, с подушкой, набитой чуть ли не булыжником, и снова встает на молитву…
Мое знакомство с ним началось с конца семидесятых годов, когда еще гимназистом я посетил для говенья Петровским постом скитские пещеры. Мне давно хотелось с ним познакомиться… но долго не решался это сделать, потому что у многих людей светского общества существует совершенно неправильный взгляд на подвижников, то есть на людей высокой созерцательной жизни, особенно же на тех, которые, по общему мнению, отличаются даром прозорливости, то есть предвидением будущего.
Им все кажется, что все такие люди отличаются крайнею суровостью к приходящим к ним грешникам. Они боятся даже, что те поразят их каким-нибудь суровым наказанием или смутят душу страшным пророчеством.
Сознаюсь, что и я не был лишен в годы моей юности этого предрассудка. То было еще до знакомства с о. Амвросием, Оптиной пустынью и вообще русским православным монашеством.
Но вот я решился повидаться с о. Варнавой. Сначала поговев в продолжение недели, усердно помолившись в маленьком пещерном храме Черниговской Божией Матери, на месте которого теперь воздвигнут громадный собор, я со страхом и трепетом чудным июльским вечером постучался в дверь маленького деревянного домика, в котором обитал о. Варнава.
Долго он мне не отворял, наконец послышались шаги, щелкнула задвижка и на пороге появился седой монах небольшого роста, с мягкою, доброю улыбкой на устах, с проницательным взором темных очей.
Вглядевшись в меня, он произнес тем радостным, ласковым тоном, который так памятен всем, близко его знавшим: “А! Милый барин! Ну, рад тебя видеть, мы тебя все здесь полюбили”, и с этими словами он меня благословил, обнял одною рукою и чрез темные сенцы ввел меня в свою келью, освещенную одною восковой свечой.
…Несколько простых икон в переднем углу, перед ними на аналое медный крест и Евангелие, рядом деревянный стол с несколькими книжками и брошюрами духовно-нравственного содержания, в углу деревянная кровать, покрытая одним войлоком. Вот и все. Но сколько великих дел совершилось в этой убогой обстановке!
Сколько изнемогавших в борьбе с самими собой и житейскими невзгодами душ получили здесь себе облегчение и помощь! Сколько людей, дошедших до полного отчаяния, выходили отсюда бодрыми и готовыми на всякий подвиг!
Да, много великих тайн хранит эта бедная келья, поистине она неизмеримо выше и драгоценнее роскошных чертогов земных богачей».
В 1895 году отец Трифон окончил академию со степенью кандидата богословия, защитив диссертацию на тему «Древнехристианские и Оптинские старцы».
С 1895 по 1901 год отец Трифон был смотрителем московского духовного училища, ректором Вифанской, а затем Московской духовных семинарий.
18 июля 1901 года он стал епископом Дмитровским, викарием Московской епархии, и был на этом посту почти 15 лет.
В речи на его епископской хиротонии священномученик Владимир (Богоявленский), митрополит Московский (затем Киевский и Галицкий), который считал чрезвычайно важным делом христианизацию московской аристократии и интеллигенции, сказал: «Не оставляй вне пастырского воздействия и те наши сословия, к которым ты так близко стоишь по своему происхождению. Не упускай случая указывать им на возможность совмещения здравых научных познаний с искренней верой, современных открытий и усовершенствований с вечными началами духовной жизни».
Епископ Трифон часто совершал богослужения, очень полюбившиеся москвичам, много проповедовал, вел огромную церковную и общественную работу, не оставляя и своих научных трудов. Он знал пять языков: греческий, латынь, французский, немецкий и английский. За удивительный дар слова верующий народ прозвал его «московским Златоустом».
Духовно окормляя многих знатных особ, владыка Трифон никогда не забывал и о простом народе. Он часто специально для простолюдинов служил ранние литургии, за что был удостоен прозвища «кухаркин архиерей».
Все эти годы отца, а затем владыку Трифона продолжал окормлять старец Варнава. С ним он советовался во всяком своем деле и получал от него благословение. Это продолжалось до самой кончины старца в 1906 году.
«Последний раз, – вспоминал владыка, – я вместе с ним совершил Божественную литургию в четверг на первой неделе Великого поста и навеки простился с ним. Последние слова его были: “Прежде я иногда при моих приездах в Москву объезжал тебя, ну а теперь я часто, очень часто буду тебя навещать”. С этими словами он пожал мне руку, и уже более живым его я не видел».
«Ты миром озаряешь душу во время тяжких скорбей и страданий…»
9 сентября 1909 года владыкой Трифоном освящен больничный храм во имя святых жен Марфы и Марии, небесных покровительниц обители, основанной великой княгиней Елизаветой Федоровной, причисленной ныне к лику святых. А 9 апреля 1910 года за всенощным бдением по чину, разработанному Святейшим Синодом, епископ Трифон посвятил 17 насельниц Марфо-Мариинской обители в звание крестовых сестер любви и милосердия.
На следующий день за Божественной литургией митрополит Московский Владимир, который был духовником великой княгини Елизаветы Федоровны, возложил на сестер восьмиконечные кипарисовые кресты, а Елизавету Федоровну возвел в сан настоятельницы. Великая княгиня сказала в тот день: «Я оставляю блестящий мир… но вместе со всеми вами я восхожу в более высокий мир – мир бедных и страдающих».
В дальнейшем владыка Трифон часто навещал Марфо-Мариинскую обитель.
8 апреля 1912 года он сослужил вместе с епископом Анастасием при освящении митрополитом Московским Владимиром соборного храма в честь Покрова Пресвятой Богородицы.
20 июля 1914 года, в день начала Первой мировой войны, преосвященный Трифон осенил собравшихся иконой «Явление Божией Матери преподобному Сергию Радонежскому». Икона была написана келарем Троице-Сергиевой лавры Евстафием (Головкиным) на доске от гроба преподобного. Этот образ во время войны всегда находился на фронте.
Во время войны преосвященный Трифон добровольно стал полковым священником и целый год провел на передовых позициях в действующей армии.
26 февраля 1915 года за мужество и храбрость при совершении богослужений на линии огня и за беседы в окопах с воинами во время боя он был награжден панагией на Георгиевской ленте и орденом святого Александра Невского.
На польском фронте владыка Трифон был контужен и ослеп на один глаз. Онвынужден был возвратиться в Москву.
С июня 1916 года владыка – настоятель Ново-Иерусалимского Воскресенского монастыря. Вплоть до закрытия обители в начале 1918 года он служил во всех приделах, которые знаменовали земную жизнь Спасителя, и вкладывал свои средства в ремонт обители. Вблизи монастыря владыка, опять-таки на свои средства, построил женскую гимназию, где читал лекции об Оптинском старце Амвросии и других подвижниках благочестия с показом диапозитивов.
«Не страшны бури житейские тому, у кого в сердце сияет светильник Твоего огня»
После закрытия монастыря владыка Трифон переехал в Москву и участия в административных делах Церкви не принимал.
Около полугода он жил на Поварской улице у брата Александра Петровича, неподалеку от храма святого Симеона Столпника, куда владыку приглашали служить.
Впоследствии, когда улице дали имя Воровского, он шутил: «Я служил на Поварской, а теперь на Воровской».
Затем он переехал на Знаменку к своей сестре Екатерине Петровне Бутурлиной, которая с мужем занимала в доме второй этаж. Здесь у владыки была комната и походная церковь, которой он пользовался еще на фронте. Потом пришлось переселиться вниз, в швейцарскую.
С этого времени начался новый, наиболее тяжелый период жизни владыки Трифона, продолжавшийся до самой его блаженной кончины: ему неоднократно приходилось менять место жительства, вместо монашеской кельи жить в коммунальных квартиpax, причем даже в этих условиях он не мог быть спокоен за свое будущее, так как новые власти его не прописывали и лишали продовольственных карточек.
Владыка ни разу не был ни арестован, ни даже выслан из Москвы, но его неоднократно вызывали в ГПУ по поводу прописки. В последние годы своей жизни он жил только в домах, принадлежавших частным лицам.
Владыка часто служил по приглашению в разных московских храмах: то на Знаменке, то в Никитском монастыре, то на Афонском подворье (Полянский переулок)…
Каждый раз его службы собирали толпы молящихся. Наиболее преданная часть паствы еще теснее сплотилась вокруг него, сопровождая его и бывая на всех службах.
Находясь формально на покое, владыка был поистине одним из главных духовных водителей русского Православия. К нему постоянно шел поток посетителей за советом и по духовным, и по житейским вопросам. Верующий народ уже почитал его как великого архиерея, замечательного проповедника и духоносного старца-подвижника.
Митрополит Трифон был известен как смиреннейший, но и неподкупный иерарх, преданный истине Христовой, как человек святой благочестивой жизни. Его советы и мнения нередко были решающими не только для судеб его многочисленных духовных детей, но и при многих событиях, связанных с судьбой Русской Православной Церкви после октябрьского переворота.
В период обновленчества владыка Трифон, не колебаясь, оставался верен Патриаршей Церкви. Его любил Святейший Патриарх Тихон и нередко служил вместе с ним, а в 1923 году возвел в сан архиепископа. Они были двумя великими духовными столпами, которые поддерживали святую Русскую Церковь в жестокое и многоскорбное для России время.
Святой Патриарх Тихон пережил несколько покушений, множество допросов, тюремное заключение. Он скончался 7 апреля 1925 года.
Со смертью Святейшего Патриарха начался новый этап исповеднического пути Русской Церкви – время «длинной, темной ночи», как говорил сам святитель Тихон.
После ареста патриаршего местоблюстителя митрополита Петра (Полянского), управление Церковью перешло к его заместителю – Нижегородскому митрополиту Сергию (Страгородскому).
Архиепископ Трифон глубоко уважал митрополита Сергия и высоко ценил его как глубокого ученого богослова и крупного церковного администратора. Он видел, что его трагические попытки «договориться» с безбожной властью продиктованы искренним желанием спасти жизни тысяч верующих от новых волн репрессий, а оставшиеся малые островки церковных структур – от полного разорения.
19 августа 1927 года митрополит Сергий обнародовал Декларацию о лояльности Церкви к советскому государству.
Архиепископ Трифон некоторое время не служил, но позже принял моление «о властях», которое было прибавлено к великой ектенье.
В 1931 году исполнилось 30 лет архиерейского служения архиепископа Трифона. Свой юбилей он встретил в церкви Космы и Дамиана на Маросейке. Служба прошла с особенной теплотой и воодушевлением. После богослужения благодарные прихожане украсили комнату владыки Трифона зеленью и гирляндами из живых цветов. К этому юбилею указом митрополита Сергия (Страгородского) архиепископ Трифон был возведен в сан митрополита.
«Сего я менее всего ожидал», – писал позднее митрополит одному из своих духовных чад. А в своем ответе Патриаршему местоблюстителю подчеркивал, что он никогда не стремился к такому высокому сану, но принимает его со смирением как новый этап своего служения Православной Церкви.
Роль владыки Трифона еще более возросла. Его слово было законом для тех, кто остался верен Православию в трагических условиях тогдашней русской жизни. Люди верили, что его устами говорил Сам Господь.
«Наитием Святого Духа Ты озаряешь мысль художников…»
Павел Дмитриевич Корин вспоминал, что владыку Трифона и большинство духовных лиц для своей грандиозной «Руси уходящей» он смог написать с натуры только благодаря благословению архипастыря.
В 1925 году у одра почившего Патриарха Тихона Корин увидел, как в эти трагические, но одновременно и звездные мгновения Святая Русь проявляет всю свою могущественную духовную суть. Даже самим своим величавым исходом она являла знак вечности. У художника, наделенного философским складом ума, конечно же, возникло острое желание запечатлеть и сохранить для будущих поколений образы и характеры этих людей. Но как в разгар репрессий в Москве уговорить пастырей и архипастырей позировать ему?
Благодаря рекомендации друга и наставника Михаила Васильевича Нестерова, к которому Корин пришел за советом и помощью, первым молодому художнику согласился позировать владыка Трифон. Правда, сославшись на больные ноги и преклонный возраст, – всего лишь четыре сеанса.
За эти отпущенные ему четыре сеанса Корин смог написать лишь голову иерарха. А те прекрасно найденные детали для психологической характеристики архипастыря – огненное пасхальное облачение со всеми атрибутами, которые мы видим на картине, художник искал и находил уже потом. Но, несмотря на некоторую диспропорцию в изображении своего героя, главное было достигнуто: образ владыки Трифона был запечатлен.
В дальнейшем все, кого художник приглашал в мастерскую, соглашались позировать лишь после того, как узнавали о благословении владыки, которого уважала и чтила вся тогдашняя православная Москва.
«Слава Тебе, возведшему нас на небо…»
Незадолго до своей кончины митрополит Трифон ослеп на оба глаза.
О последнем периоде жизни владыки вспоминает его духовная дочь Мария Тимофеевна.
«В 1934 году владыка тяжело заболел, и в день своих именин 1 февраля он служил в церкви святых Адриана и Наталии, говорил проповедь, что он служит в последний раз, и просил за него молиться. Последняя служба его была на Пасху, в субботу, в церкви Малого Вознесения. Была поздняя обедня, он был очень слаб, его поддерживали иподиаконы, народу было очень много, он, сидя, всех благословлял, и слез было море, все чувствовали, что это в последний раз, больше его в храме не увидим.
У владыки давно было желание принять схиму. Митрополит Сергий прислал разрешение, и все уже было готово, но по некоторым причинам было отложено».
После этой службы митрополит уже сидя благословил всех, кто был в храме и вышел, поддерживаемый иподиаконами.
В мае он слег и уже больше не вставал, а 5 июня продиктовал своей духовной дочери свою последнюю молитву.
«Господи, Иисусе Христе, Боже наш, молитвами Пречистыя Твоея Матери, святых ангелов-хранителей наших и всех святых, приими мою усердную молитву за всех моих чад духовных, живых и мертвых.
Приими молитву за всех благотворящих мне, милующих и даруй всем милость Твою великую: живых соблюди в мире и благосостоянии, усопшим даруй вечный покой и бесконечные радости.
Господи, Боже мой, видишь Ты искренность молитвы моей, яко ничим же могу возблагодарить их, токмо сей усердной моей молитвой.
Приими же сия словеса моя, яко дело благотворения, и помилуй всех нас».
Иеродиакон Феофан вспоминает, что еще раньше свое служение в день святого мученика Трифона владыка закончил словами: он чувствует, что в последний раз молится со своей московской паствой и просит в случае кончины не отказать записать его в свои поминания и молиться об упокоении его души. Просил не говорить никаких речей при его погребении и завещал отпеть его монашеским отпеванием, как это было в Древней Руси, и положить его в мантии и в клобуке.
«14 июня 1934 года, – вспоминает отец Феофан, – в день смерти, он, будучи уже слепым, просил своих духовных детей “петь Пасху” и сам с ними пел. Настоятель храма мученика Трифона хотел привезти чудотворную икону мученика Трифона к владыке, но владыка по своему смирению отказался, говоря, что он не может принять такую святыню, потому что здесь, в этой комнате, проходит вся его жизнь. При его кончине была кадровая сестра, которая ко мне обратилась и сказала, что она много видела смертей, но такой тихой кончины, как у владыки Трифона, она не видела».
Отпевали митрополита Трифона Патриарший местоблюститель митрополит Сергий (Страгородский) в сослужении архиепископа Смоленского и Дорогобужского Серафима (Остроумова) и архиепископа Дмитровского Питирима (Крылова) в храме Адриана и Наталии, в котором владыка Трифон любил молиться и где находилась чудотворная икона мученика Трифона.
«Его похороны, – вспоминал митрополит Волоколамский и Юрьевский Питирим (Нечаев), – вылились в настоящую демонстрацию. Я, к сожалению, на похоронах не был, хотя мог бы быть, мне уже было восемь лет. Отпевали его на Сухаревке, в церкви Адриана и Наталии, и до Немецкого кладбища огромная процессия шла за гробом. По Москве тогда религиозные процессии были запрещены – и все же масса людей под проливным дождем сопровождала его».
Вспоминает духовная дочь владыки: «В могилу его опускали два архиерея – епископы Питирим и Серафим. Отслужили литию и стали расходиться, потому что все были мокрые до костей – вместе с нами плакала и природа».
Промыслом Божиим на Введенском (Немецком) кладбище, первоначально предназначенном только для инославных, было погребено немало православных подвижников, украсивших Русскую Церковь подвигами молитвы и добрых дел. Среди них был и праведный Алексий Мечёв, чьи мощи ныне почивают в храме святителя Николая в Кленниках, настоятелем которого он был. Служа как-то на этом кладбище панихиду на одной из могил, митрополит Трифон сказал, что здесь ему очень понравилось, и он желал бы, чтобы его здесь похоронили.
Господь исполнил желание Своего избранника. К могиле его и доныне идут с молитвой православные люди. На белом мраморном кресте начертаны слова владыки: «Дети, любите храм Божий. Храм Божий – это земное небо».
«Слава Богу за все»
Многие из духовных чад и сподвижников владыки Трифона, пострадавшие за Христа, уже прославлены нашей Церковью в лике святых. А владыку Трифона Господь оградил от тюрем и лагерей. Но это не умаляет его подвига. В трудные для Отечества и Церкви годы владыка был одним из тех, чьими молитвами выстояла и победила своих гонителей Русская Церковь. К владыке Трифону в полной мере можно отнести слова церковного песнопения: «Земный ангел и человек небесный».
В 1929 году владыка Трифон написал удивительный благодарственный акафист Господу, который стал его духовным завещанием.
Этот акафист имеет некоторые особенности, выделяющие его из ряда традиционных гимнов, предназначенных для общецерковного употребления: он написан на современном русском языке, а не на церковно-славянском, как было принято, и имеет глубоко личный характер. Владыка Трифон смело вводит в акафисте свое «я» в ткань поэтического повествования и обращается к Творцу из глубины своего сердца, из глубины своего земного существования.
Известно, что этот вдохновенный гимн Творцу и Его творению десятки лет распространялся по России путем церковного самиздата, а в 1970-е годы был впервые напечатан за рубежом.
При первых публикациях авторство акафиста ошибочно приписывалось погибшему в ссылке священнику Григорию Петрову. Позднее, когда появление акафиста в печати стало возможным уже на Родине, произведение митрополита Трифона с указанием его авторства получило общецерковную известность.
Акафист «Слава Богу за все» неизменно потрясает нас красотой и силой любви и благодарности Богу за все, что сотворил Господь по Своему бесконечному милосердию к нам, грешным, даже в этом материальном мире, где мы только странники. Что же тогда увидят праведники в Царствии Небесном?
«Слава Богу за все» – в этих словах главный духовный опыт Русской Православной Церкви во время самых жестоких гонений, когда-либо в истории переносимых Церковью Христовой.
Вспомним, что этими же словами закончил свое выступление в 1922 году на процессе по делу об изъятии церковных ценностей митрополит Петроградский Вениамин (Казанский), невинно осужденный и приговоренный к расстрелу.
Сам Христос сказал: «Мужайтесь: Я победил мир» (Ин. 16, 33), и потому, какими бы трудными и печальными ни были события земной истории, сила Божия всегда побеждает.
Идет смертельный бой, и мы знаем, что Христос уже победил врага рода человеческого, но должен победить и каждый из нас. Воскресение стало возможным только после Голгофы. Бесчисленные жертвы за Христа новомучеников и исповедников Российских в самом кровавом в истории России XX веке стали их победой, открывшей им путь в жизнь вечную.
Об этом и поет великий сын России, благодаря Бога за «все ведомые и сокровенные благодеяния Твоя, за земную жизнь и за небесные радости Царствия Твоего будущего», чтобы, «умножив вверенные нам таланты, мы вошли в вечную радость Господа своего с победной хвалой: Аллилуия!»
Акафист, озаглавленный словами, которые, по преданию, произнес, умирая в ссылке, святитель Иоанн Златоуст, можно назвать «песней благодарения», вдохновенным ответом митрополита Трифона на призыв апостола Павла: «Всегда радуйтесь. Непрестанно молитесь. За все благодарите» (1 Фес. 5, 16–18).
|
