Тихомиров Б. А.
Протоиерея Герасима Петровича Павского можно уверенно поставить среди самых выдающихся представителей как церковной, так и светской учености первой половины XIX столетия. По словам В.Г. Белинского, «он один стоил целой академии» (имеется в виду Академия наук). В ХІХ в. не вызывало сомнения, что, как писал один из его биографов священник С.В. Протопопов, добавляя свою толику лестных эпитетов в его адрес, «имя протоиерея Герасима Петровича Павского принадлежит к числу тех имен, которые никогда не умирают в потомстве, и добрая память о которых с уважением передается из рода в род». Доктор богословия, профессор Санкт-Петербургской духовной академии, профессор Санкт-Петербургского императорского университета, законоучитель наследника престола, наконец, действительный член Императорской академии наук, труды которого были отмечены целым рядом высоких наград — даже этот беглый перечень званий и должностей свидетельствует о неординарности личности их носителя. Особой заслугой о. Герасима Павского нужно признать его вклад в дело перевода Священного Писания на русский язык. В рамках проекта Российского Библейского общества (РБО) он перевел Евангелие от Матфея, Псалтирь, активно участвовал в переводе книг Ветхого Завета, который осуществляло Общество. После того, как переводческие и издательские программы РБО были свернуты в связи с его закрытием, прот. Герасим Петрович продолжил эти переводческие начинания 2–3-го десятилетия XIX века, практически завершив перевод ветхозаветной части Библии. Он также участвовал в переводах творений святых отцов, которые активно велись в Санкт-Петербургской духовной академии. Как это ни прискорбно, ему было суждено разделить печальную участь многих лучших умов России. Его блестящая карьера оборвалась, когда ему было 47 лет, — возраст расцвета для научной, творческой и педагогической деятельности, — в результате интриги он был вынужден оставить все свои посты и должности, полностью отойти от общественной жизни. По делу о его библейских переводах было проведено отдельное синодальное расследование. Уже на закате жизненных дней прот. Герасим Павский удостоился звания академика Императорской академии наук за поистине уникальный по составу и приложению сил четырехтомный труд «Филологические наблюдения над составом русского языка» — результат его многолетнего затворнического «покоя». Ему принадлежит заслуга первого научного описания категории вида русского глагола, бывшего камнем преткновения для всей предшествующей грамматической мысли, начиная от Ломоносова.
Перечень основных трудов прот. Г.П. Павского и сочинений, посвященных его жизни и творчеству, можно найти в «Русском Биографическом словаре» (Вольский А. Павский Герасим Петрович. СПб., 1902. С. 108), в «Словаре» А. Родосского (Биографический словарь студентов первых XXVIII-ми курсов С.-Петербургской духовной академии: 1814 - 1869. СПб., 1907. С. 348-349), также у прот. Г. Флоровского в «Путях» (Пути русского богословия. Париж, 1937. С. 544).
Родился Герасим Петрович 4 мая 1787 года в Павском погосте Лужского уезда Санкт-Петербургской губернии (сейчас село Пава Псковской области) в семье местного священника Петра Макарьева. Фамилия — Павский, по месту рождения, была дана в семинарской среде в соответствии с принятой тогда практикой наречения фамилий, куда, как и полагалось, он был отдан отцом на обучение. В десятилетнем возрасте Герасим Петрович поступил в Александро-Невскую главную семинарию в Санкт-Петербурге. В своей автобиографии, приводимой Н.И. Барсовым, он так писал о начале своего обучения: «В Александро-Невскую семинарию я представлен в 1797 г., по исполнении десяти лет от роду... Впрочем, отец мой, записавши меня в семинарию в июле месяце, отпросил домой еще на полгода. И потому собственно мое учение началось в марте 1798 года. Определен я в самый низший класс — инфиму, но как я и дома уже обучен был чтению как церковных, так и гражданских книг и отчасти письму, то в тот же год переведен был в фару [порядок двух первых классов спутан — автобиографию Г.П. писал в преклонном возрасте, видимо забылось], через год — в грамматику, потом через год — в синтаксиму. Об этих низших классах, соответствующих нынешним приходскому и уездному училищам, сказать нечего. Тогда занимали эти классы латынь, латынь и латынь... От 1802 до 1808 года я проходил курс семинарский от поэзии до богословия».
Как отличительные, можно отметить следующие обстоятельства его ученических, семинарских лет. Во первых, безусловно, выдающиеся способности Герасима Петровича. На протяжении всех лет обучения он неизменно возглавлял разрядный список учащихся. Будучи студентом, был назначен преподавателем младших классов. Затем, бедность, почти до крайности (отец Павского не был способен оплачивать его обучение), заставлявшая его оказывать различные услуги менее даровитым, но состоятельным соученикам. Его биограф Н.И. Барсов сравнивает здесь его с Ломоносовым и Яном Гусом — более чем выразительное, типологическое сопоставление, справедливое не только для лет его ученичества, но знаковое в отношении всего его жизненного пути.
Студенческие годы Г. Павского пришлись на время становления духовного образования в России. Его ученичество удивительно совпало с основными вехами реформ конца XVIII – начала XIX вв., которые должны были положить начало созданию новой школы. В год его поступления, 1797-й, Александро-Невская главная семинария была переименована в академию, что выражало намерение не только поднять ее престиж до академий Московской и Киевской, но и постепенно повысить уровень преподавания. В 1809 г., следующем после завершения им обучения в Александро-Невской академии, происходят принципиальные изменения во всем строе духовного обучения. В Санкт-Петербурге была открыта высшая школа нового образца — Санкт-Петербургская духовная академия, первое подобного рода учебное заведение в России. Предполагались новые учебные программы, новый учебный процесс. Герасим Петрович был рекомендован к поступлению. Создание Санкт-Петербургской духовной академии было во многом уникальным начинанием. На ее І-м курсе (порядковый номер курса обозначал набор, а не год обучения), 1809-1814 гг., проверялись новые требования и подходы к образованию. ІІ-й курс сформировали только по завершении обучения І-го, и уже с этого второго набора обучение по курсам шло параллельно, а сами наборы следовали один за другим обычно с интервалом в два года. Если обучение І-го курса длилось пять с половиной лет, то в дальнейшем пришли к четырехгодичному циклу, включавшему два образовательных уровня — низшее и высшее отделения, с соответственным подразделением учебных предметов по двум разрядам.
Реформа 1809 г. четко обозначила образовательные ступени в духовном образовании, где академическая определялась как высшая и ей предъявлялись соответствующие требования. Предполагалось изменение методики преподавания. Отдельно оговаривалось требование развития творческих способностей студентов — акцент ставился не на «зазубривание», но осмысление. Данный подход явственно звучит в Проекте устава новой Академии (окончательно Устав был утвержден в 1814 году, при выпуске І-го и формировании ІІ-го курса): «Добрая метода учения состоит в том, чтобы способствовать к раскрытию собственных сил и деятельности разума в воспитанниках; а посему пространные изъяснения, где профессора тщатся более показывать свой ум, нежели возбуждать ум слушателей, доброй методе противны. По сей же самой причине противно доброй методе диктование уроков в классе. В добром учении необходимо нужно требовать в уроках самых строгих отчетов, и заставлять студентов самих изъяснять истины, ими открытые, вызывая их к тому задачами и вопросами и исправляя тут же их погрешности. Собственное упражнение студентов в сочинениях есть одно из существенных правил доброй методы; но сочинения сии должны быть всегда сопровождаемы от профессоров здравою критикой».
Особое внимание в Академии было уделено языковой подготовке, что нужно рассматривать как важное достижение новой школы. Необходимость знания языков для богословского образования четко понималась. Древнегреческий по значимости и требованиям был уравнен в «правах» с латынью, хорошо знакомой студентам еще по училищу и семинарии. На должный уровень удалось поставить изучение древнееврейского языка. Из современных языков в учебные программы входили, прежде всего, немецкий и французский, позднее к ним прибавился английский. Шаг за шагом менялась вся прежняя «языковая ситуация» в системе духовного образования с ее изначальной ориентацией на латинский язык, который был языком преподавания от создания отечественной школы, отвечавшей западным образцам старого схоластического периода. Как отмечал И.А. Чистович в своей «Истории Санкт-Петербургской духовной академии»: «Успехам в преподавании наук способствовали: 1) дозволение преподавать богословские и философские науки на русском языке, вместо латинского, на котором они преподавались прежде». О засилии латинского языка в духовном образовании в России в ХVІІІ–первой половине XIX вв. церковный историк П.В. Знаменский, в частности, писал: «У лучших учеников латинский язык делался чем-то вроде природного, так что они, кажется, и мыслили по латыни; по крайней мере, когда им случалось что-нибудь записывать по-русски или, например, после, в высших классах, составлять про себя на бумаге план какого-нибудь русского сочинения, они невольно пересыпали свою русскую речь латинскими фразами, а некоторые знатоки так и все сочинение писали первоначально на языке латинском, а потом уже переводили с него на русский»; «Самая большая вольность против латыни, до какой только могли дойти в Троицкой семинарии в богословских лекциях уже к концу XVIII столетия, состояла в том, что в их латинский текст стали вставлять тексты Священного Писания по славянской Библии без перевода на латинский язык». Переход духовного образования на русский язык, однако, не произошел в одночасье. Еще в 1828 г. учебник по герменевтике ректора Санкт-Петербургской духовной семинарии архим. Иоанна (Доброзракова) был издан на латинском языке: Delineatio Hermeneuticae sacrae, ad usum studiosorum Sacrae Scripturae accommodata. Процесс длился до 40-х гг., и его нужно рассматривать в контексте общего становления русского языка в Российском государстве. (Первый этап перевода Библии на русский язык, определенно, был одной из граней этого затронувшего все слои общества утверждения русского языка.)
Г.П. Павский окончил Академию первым по разрядному списку со степенью магистра богословия — первый магистр І-го курса. Его курсовое сочинение на звание магистра по классу (кафедре) богословских наук и предмету Священной герменевтики: «Обозрение книги Псалмов, опыт археологический, филологический и герменевтический» было рекомендовано к печати и издано в 1814 г. как образец ученых достижений выпускников новой школы. Написано и издано оно было по-русски. И. Троицкий в своей юбилейной речи так повторил общепризнанное достижение этой работы: «Г.П. первый из русских ученых высказал взгляд, что значительная часть псалмов Псалтири не принадлежит Давиду». Конечно же, отмеченный вывод не самое главное научное достоинство диссертации Павского, он, однако, наглядно показывает смелость, широту и честность работы исследователя. Действительно, любое мнение о Священном Писании, расходящееся с традиционным и устоявшимся, воспринималось, да и до сих пор продолжает восприниматься, достаточно настороженно, и требуется определенное мужество, чтобы его высказать. Заметим, это было в самом начале XIX века. Работа Павского о Псалтири строилась на основе филологического, литературоведческого, исторического, наконец, богословского анализа. Вопрос авторства ставился как один из многих других. По их выразительным свойствам были оценены литературные жанры псалмов: хвалы, благодарения, молитвы, поучения. Был описан характер построения еврейского стихосложения с демонстрацией его структуры — то, что в современной библеистике принято называть «библейским параллелизмом». Павским была выдвинута версия, что подобная структура обусловлена особенностью хорового песенного исполнения псалмов под инструментальный аккомпанемент, в чем он усматривал основание современного антифонного церковного пения. В экзегетической части исследования проводился как анализ содержания псалмопевческих стихов в реконструируемом историческом контексте, так и выявлялась их пророческая весть, открывающая главный, мессианский, смысл псалмов. В работе, бесспорно, были выдержаны все составляющие библейского исследования. Весь научный поиск в этом сочинении стремился к одной цели — раскрытию религиозного, богословского содержания Псалтири (тому, что, как это ни парадоксально, нередко остается за рамками библеистики и сегодня). Для Павского это главная цель, которой он неизменно следовал в своем сочинении.
І-й курс новой Академии стал испытательной площадкой для новой системы образования. Как это часто случается с новыми, благими начинаниями качество учебного процесса во многом оказалось несоответствующим тем идеалам, которые задавались концепцией реформы. В полной мере это проявилось в ситуации с преподавательским составом. Павский достаточно критично отзывался о преподавании в Академии: «Нас учили плохо. Только и было хороших профессоров, что Филарет [имеется ввиду Филарет (Дроздов), в будущем знаменитый Московский святитель, который преподавал в Академии ряд богословских предметов и Священное Писание, ее ректор в 1812-1819 гг.] и Фесслер [преподавал в Академии еврейский язык и философию только один год; в Россию был приглашен графом М.М. Сперанским как эксперт по организации масонских лож]. Первый ректор Академии, архим. Евграф Музолевский, смотрел на все как-то свысока и был мистик. Бог их знает этих московских ученых: у них все как-то неспроста. Да и в жизни таковы. Другой ректор, архим. Сергий Платонов, был человек добрый, но недалекий». Преподавательский состав постоянно подвергался изменениям, а к завершению курса почти полностью был обновлен. Биограф Академии так описывал сложившуюся ситуацию: «Все они [преподаватели], хотя и выдавались способностями и положением, но к новой Академии они были, что называется, пришиты, лишь до поры до времени. Они почти все существовали только до окончания I-го курса, из магистров которого в 1814 году образован новый состав наставников». Преподавать в Санкт-Петербургской духовной академии был оставлен и ее лучший выпускник и первый магистр Г.П. Павский с назначением на должность бакалавра («бак(к)алавр» — преподавательское звание в отечественной системе духовного образования до 1869 г., предшествующее званию профессора, реформой 1869 г. замененное на звание «приват-доцента») по классу еврейского языка.
О своем понимании предмета и своей роли преподавателя он высказывался следующим образом: «Не язык (еврейский) был мне дорог, а Св. Писание, чистое, неискаженное толкованиями; посредством знания языка я хотел дойти до верного толкования и понимания Св. Писания. А известно, что верное понимание еврейского языка ведет к пониманию богословия (здесь и далее курсив мой. — Б.Т.). Язык я узнал наилучшим образом, как никто не знал из моих соотечественников и даже из чужеземцев. Хвастовством я мог бы выставить себя выше; но хвастовства я не любил, а знал и делал для себя, а не на показ. Это знание языка я употребил к тому, чтобы указать верное толкование. По силе языка удалось узнать много, что противно толкованию наших мудрых толковников. А думать противно нашим толковникам — беда, великая беда! Я делал свое дело с успехом, и занимался не только грамматическими тонкостями языка, но взял себе за правило вникнуть в смысл Писания, и, при помощи лучших толкователей, объяснял сие Писание, то есть вместе с изучением языка вел учеников к здравой герменевтике...». Таким образом, сами его уроки далеко выходили за рамки простого изучения языка, становясь занятиями, ведущими к постижению смысла библейского текста, выносящими на рассмотрение прежде всего вопросы экзегезы. Один из его учеников так впоследствии отзывался об атмосфере, создававшейся на его уроках, и интересе к ним студентов: «Был в Академии профессор еврейского языка Г.П. Павский. Несмотря на все алефы и беты, кюббуцы и патахи, гифилы и гафалы, он так умел сделать свои уроки занимательными, что студенты слушали их с большим удовольствием, нежели самые увлекательные науки, из которых многие были преподаваемы дельными наставниками». Среди источников академического курса Павского необходимо, прежде всего, указать исследования немецкого востоковеда и комментатора Библии Э.Ф.К. Розенмюллера и еврейский словарь Г.Ф.В. Гезениуса. Для учебных целей Павским были составлены грамматика и хрестоматия еврейского языка, с выборкой наиболее значимых библейских текстов, а также еврейско-русский словарь, ставшие первым опытом в отечественном образовании. До него пользовались в основном немецкими учебниками. Грамматика и хрестоматия были изданы, словарь, утвержденный к печати, по неясным причинам так и не был опубликован. И грамматика, и хрестоматия Павского оставались основными учебными пособиями в академическом изучении древнееврейского языка вплоть до 1875 г., когда в русском переводе была издана грамматика Гезениуса и опубликована хрестоматия, составленная И.А. Коссовичем. Павского таким образом можно уверенно поставить во главу школы отечественной гебраистики. Среди его учеников — такие переводчики Священного Писания с еврейского языка, как знаменитый алтайский миссионер архим. Макарий (Глухарев), осуществивший перевод всего Ветхого Завета, прот. С.К. Сабинин, сделавший собственный перевод книг Иова и Исаии, «целые поколения серьезных преподавателей для семинарий».
Самое активное участие Павский принимал и в ученой работе, которая велась в Академии. Это написание богословских статей, перевод святоотеческого наследия. Когда в 1821 г. был основан ежемесячный академический журнал «Христианское чтение», первый периодический богословский журнал в России, он стал одним из его ведущих авторов. Печатался он до 1839 г. Среди публикаций журнала этого периода Павскому принадлежит большая часть русских переводов творений святых отцов, ряд богословских статей. (Перечень дан Чистовичем в его «История перевода Библии на русский язык» на С. 133, прим. 1.) К сожалению, не все его работы представляется возможным установить достоверно — статьи тогда помещались без указания автора. Таким образом, изначально определились две области знаний, в которых он трудился, и которые нужно признать основополагающими в его профессиональном и духовном становлении. Это филология и богословие.
С определения на преподавательскую должность начался стремительный служебный взлет Г.П. Павского. Он сразу был избран в действительные члены Академической конференции, главного учебного управляющего органа школы, куда входили наиболее авторитетные профессора и преподаватели, ответственного, в частности, за выпускные испытания студентов и получение ученых степеней. В 1815 г. Павский сочетался браком, был посвящен в духовный сан и получил место священника сначала в Казанском соборе, позднее протоиерея в Андреевском соборе на Васильевском острове. В том же 1815 г., либо годом раньше — данные биографов расходятся, — был принят в Российское Библейское общество в звании директора (должностное звание членов Общества, принимавших активное, непосредственное участие в его деятельности). В РБО он трудился вплоть до закрытия в 1826 г., став одним из основных исполнителей проекта по переводу Библии на русский язык. В 1817 г. назначен на должность цензора в Комитете духовной цензуры, где прослужил более девяти лет, до 1827 г., удостоившись благодарности. В 1817 г. недолго, всего полгода, замещал должность законоучителя в Царскосельском лицее. В следующем, 1818 г., был утвержден советом Санкт-Петербургской духовной академии в звании профессора. В 1819 г. приглашен графом С.С. Уваровым, попечителем Санкт-Петербургского учебного округа, занять богословскую кафедру в открывшемся Санкт-Петербургском императорском университете. (Интересно отметить, что еще в 70-х годах XVIII столетия с императрицей Екатериной II обсуждался вопрос об открытии богословского факультета при Московском университете по образцу европейских университетов, где богословские факультеты составляли неизменную часть системы университетского образования, так как само ее формирование изначально было связано с богословием. Вопрос почти был решен в пользу факультета. Тем не менее, в России богословское образование пошло по другому пути, оставшись неразлучно связанным со структурой церковных духовных школ, что немало способствовало отчуждению между светским и церковным образованием. Создание богословской кафедры при Санкт-Петербургском университете в этом отношении выглядит робкой попыткой богословского просвещения светских слушателей. Кафедра просуществовала до 1918 г.) Здесь ему пришлось стать новатором в разработке высшего богословского курса для светских слушателей. В Университете он читал догматическое и нравственное богословие, а также «Историю развития религиозных идей в человеческом обществе». Сохранились впечатления от его лекций. Так, один из его университетских слушателей А.В. Никитенко, в будущем академик, вспоминал: «Курс его был очень обширен и богат содержанием... В чтениях Павского было что-то совершенно своеобразное, ему одному свойственное, важность и почти младенческое добросердие, сила и простота, соединенная с глубокостию воззрений и удивительным богатством знания, и действие этих чтений содержало в себе так много связующего душевные силы слушателей его с предметом учения, что для них становилось одним и тем же — знать, убеждаться и чувствовать». И это, и студенческие академические воспоминания, одно из которых уже приводилось выше, свидетельствуют о Павском как о талантливом лекторе и педагоге, умеющем и преподнести материал, и увлечь за собой слушателей. В 1821 г. «по представлению свят. Филарета (Дроздова) и ректора СПбДА еп. Григория (Постникова)» Павскому была присуждена ученая степень доктора богословия «за труды по переводу Священных книг на русское наречие и за основательные уроки богословия в Санкт-Петербургском университете и еврейского языка в Академии». В том же году за переводческую деятельность он был награжден орденом св. князя Владимира ІV-й степени, а Московская духовная академия избрала его почетным членом своей Конференции. 1824 год стал для него трагическим — преждевременная кончина горячо любимой супруги оставила его вдовцом с двумя малолетними дочерьми на руках. В 1826 году его педагогические дарования получают и Высочайшее признание — ему было доверено стать законоучителем наследника престола. В принятии решения об этом назначении, безусловно, не менее важную роль сыграли и впечатления от содержательной части его лекционных курсов. В.А. Жуковский, инспектор классов наследника, так объяснял Павскому мотив высокого предложения: «Ваша религия — друг просвещения, такая именно, которая должна жить в душе Государя». Его наградами за восемь с половиной лет трудов на этом поприще были: орден св. Анны 2-й степени с алмазными знаками; орден св. князя Владимира ІІІ-й степени; наперсный крест с бриллиантами; два бриллиантовых перстня. Вот основной послужной список прот. Г.П. Павского. Бесспорно, он в центре основных общественных устремлений эпохи... Все оборвалось в 1835 г. увольнением со всех должностей и отправлением на покой...
Что же произошло? Какие силы прервали столь блестящий полет? Конечно же, заняв столь видное и «завидное» общественное положение прот. Герасим Петрович оказался в самом центре борьбы различных, порой очень непростых, общественных, церковных, личных интересов и течений в российском обществе того времени. История с увольнением Павского имела свой общественный резонанс и достаточно подробно, а порой и нелицеприятно освещалась в российской периодике второй половины XIX в., времени разительно отличавшемся от предшествующего, «николаевского», гласностью публичных дискуссий и свободой в высказывании мнений. Ее разбор, однако, в значительной степени свелся к «выяснению отношений» между непосредственными участниками. Сам о. Г. Павский усматривал причиной своего удаления интригу, в основании которой лежала зависть и ревность церковных иерархов к занявшему высокий пост и независимому священнику: «Им хотелось все прибрать в свои руки. С того времени, как Государи стали избирать и в законоучители для своих детей, и в духовники — лиц белого духовенства, монахам-иерархам показалось, что власть от них отходит, и, следовательно, переходит к белому духовенству...»; «Я Вам [Жуковскому] и прежде говорил, и теперь еще повторяю, что врагов у меня и было, и есть много. Первый враг — зависть, ибо были искатели сего места, которое я занимаю, как Вы знаете, без всякого искательства. Сим искателям теперь нечего больше делать, как чернить соперника своего. Второй враг — оскорбленная гордость. Вы не знаете, как это оскорбительно для гордости, когда что важное делается без ведения и покровительства наших архипастырей!.. Я занял свое место без покровительства монахов и теперь даже не советуюсь с ними — чему и как учить, не показываю им уроков моих. Я этого, впрочем, смел и не делать, потому что в отчетах моих занятий никогда не был им подчинен. С тех пор, как я только занял место, вот уже восемь почти лет, они смотрят на меня всегда косыми глазами, всегда подыскиваются!». В автобиографии Павский писал, что отставка стала результатом его отказа от предложения принять иноческий сан, этакой местью со стороны черного духовенства. Вполне прозрачно звучащая в этих словах горечь делает понятной резкость его высказываний в отношении высшей церковной иерархии — рана была глубока. Но, конечно же, было бы крайне легковерно объяснять интригу против о. Герасима Павского только честолюбием и эмоциями уязвленного самолюбия.
Одно из предвестий увольнения о. Герасима определенно просматривается уже в конфликтной ситуации, сложившейся к середине 20-х годов вокруг Российского Библейского общества и проекта перевода Священного Писания на русский язык. Примечательно, что законоучителем Павский стал в год закрытия РБО, и что основные инициаторы ликвидации Общества фигурируют в истории с его отставкой. Это митрополит Новгородский и Санкт-Петербургский Серафим (Глаголевский), первенствующий член Св. Синода, личное ходатайство которого перед Государем решило дело в пользу увольнения; это архимандрит Юрьевского монастыря Фотий (Спасский), прямо высказывавшийся о «неправославии» Павского, и, как небезосновательно предполагают, для удаления Павского интриговавший в придворных кругах, в женской половине которых пользовался некоторым влиянием.
В проекте РБО по переводу Библии на русский язык Павский был одним из основных исполнителей. В плане профессиональной подготовки, широте эрудиции, владению предметом из лиц принимавших участие в осуществлении русского перевода Библии с ним рядом можно поставить разве свят. Филарета (Дроздова). При этом Павский был одинаково чужд как мистико-масонских исканий Александровской эпохи, так и сменивших их консервативных настроений. Он определенно сторонился модных увлечений мистикой и религиозной экзальтацией первых двух десятилетий ХІХ в., которые активно пытались внедрить и в церковных кругах, в частности, среди студенчества новой Академии: «И меня звали в масоны, да я не пошел. Не люблю кривых дорог. Я бранивал за это и товарищей своих, которые любили закоулки». Вызывающая независимость Павского, «здравость» мышления решительно диссонировали и со сложившейся после отставки князя А.Н. Голицына, закрытия РБО и прекращения русского перевода атмосферой нетерпимости в отношении прежних «либеральных веяний» как в светской части общества, так и в традиционной церковной среде. Он оказался во враждебной, потенциально опасной для себя обстановке. Конечно же, для «новых-старых» идеологов один из ведущих деятелей с такими усилиями остановленного русского перевода Библии не мог восприниматься на месте воспитателя наследника престола в православной вере иначе как «бельмом на глазу». Так в своей автобиографии архим. Фотий о Павском писал следующее: «С еврейского вручалось переводить священнику Герасиму Павскому, чуждому благодати и истины. Сей человек есть суемудр; живет действует и учит по мудрованию плоти; никакого здравого рассуждения не имеет; в гордости своей всех считает лжецами и невеждами, а себя просвещенным и знающим, в чем от слов, от дел, от опыта лично уверен быв, пишу о нем тако. Пастыри Церкви и учителя истины Христовой имели его за вредного человека для Церкви. Иные считают его неблагочестивым, иные безбожником, иные благим и иные еретиком. Чего же можно было ожидать от него доброго. Ему давали не сведущему еврейского языка умершего давно [тезис Шишкова], не с греческого 70-ти толковников перевода, а прямо с еврейского Псалтирь переводить, который так инде исказил, соглашаясь с переводами разными латинскими и другими, что у нового с истинным переводом греческим, церковным славянским, противность совершенная видна. Чтения и пения церковные несогласны, как будто Златоуст и прочие, жившие на востоке, не знали еврейского языка, что везде кои места о Христе согласно толковали они и, в церковных службах и пениях изложив, написали, те самые в русском новом неистовом переводе Псалтиря иначе напечатаны, уничтожающия или пророчества, или таинство о Сыне Божием. Все виновные в допущении неистового перевода, а паче всех, как ученый первый действователь, митр. Филарет [Дроздов], пред Богом и Св. Церковью, он никакого извинения не заслуживает…»
Свою роль в увольнении прот. Г.П. Павского сыграл митр. Филарет (Дроздов). Вызывает удивление, даже замешательство факт участия святителя в этом деле. Совершенно не вяжется его имя с именами митр. Серафима, тем более архим. Фотия. И митр. Филарет, и прот. Г. Павский были последовательными и принципиальными сторонниками перевода Священного Писания на русский язык. Безусловно, таковыми они продолжали оставаться и после закрытия РБО. Здесь скорее надо предполагать их партнерскую близость. Однако именно митр. Филарет предоставил в руки противников Павского тот материал, который оказался решающим в исходе всей этой неприглядной истории. По просьбе неких придворных дам и непосредственному поручению митр. Серафима свят. Филарет написал отзывы на учебные пособия, составленные Павским для наследника: «Христианское учение в краткой системе» и «Начертание церковной истории». Слова были произнесены резкие, автор пособий обвинялся едва ли не в прямой ереси. Получалось, что наследника учит священник сомнительный в своем православии! Павский ответил по существу обвинений, про между прочим, посетовав, что «в душе примечателя есть что-то недоброе против него», и в заключении пожелав, чтобы «заботливость примечателя употреблена была на лучшее, а не на то, чтобы смущать дух, пекущегося о всех нас, Отца, и чернить брата не черного!!». Объяснения Павского были восприняты как вызов. Положение сложилось скандальное. Об увольнении Павского перед Николаем І ходатайствовал и кн. А.Н. Голицын, сохранявший тогда пост министра Почтового департамента. Подать в отставку Павский был вынужден после личного обращения к Государю митр. Серафима. Таким образом, в связи с историей отстранения Павского от должности законоучителя можно констатировать удивительное согласие «мистиков» и «консерваторов», еще совсем недавно бывших непримиримыми противниками в истории с закрытием РБО и прекращением русского перевода Библии.
Материал полемики с очевидностью демонстрирует тенденциозность обвинений против Павского. Почему же митр. Филарет оказался в такой роли? Личный конфликт? Известная сдержанность и скрытность поведенческой установки митр. Филарета не только затрудняют проследить его истоки, но и не дают возможности однозначно утвердительно ответить на сам вопрос. Н.И. Барсов причины усмотрел в непростой для святителя ситуации середины 20-х годов, когда шла кампания нападок на него и его сочинения, прежде всего катехизис. В предисловии к публикации анонимных критических рецензий, написанных в это время, на труды святителя: «Разговор между испытующим и уверенным о православии греко-Российской церкви», «Записки на книгу Бытия» и «Христианский катехизис», он предположил, что их автором был Павский. Основные доказательства строились на утверждении, что Павский был «лицом наиболее компетентным для критики катехизиса», и что анализ «слога» и «критических приемов» убеждает в авторском единстве всех трех текстов. Эти выводы позволили Барсову объяснять причины появления митр. Филарета во всей этой истории, относя их в область психологии: «...при всех своих достоинствах, великий иерарх имел одну слабость — не умел прощать обид, наносимых его ученому самолюбию». Предположения Барсова выглядят, однако, совершенно невероятными. Во-первых, при таком рассмотрении вся ситуация представляется неправдоподобно замысловатой. Так, то Павский оказывается союзником известных лиц против митр. Филарета, то положение меняется на противоположное. Барсов к тому же не привел никаких прямых доказательств в пользу своей версии. Крайне сомнителен главный тезис его рассуждений, что единственно Павский мог выступать компетентным критиком катехизиса митр. Филарета. Отрицательный отзыв о богословских достоинствах катехизиса был составлен по поручению адмирала А.С. Шишкова и выражал позицию Шишкова, отвергавшего саму возможность русского перевода текстов Священного Писания и молитв, представленных в катехизисе. Текст рецензии повторял буквально известные высказывания «адмирала-богослова», сохранялся даже пафос его речений: символ веры, заповеди Божии, молитва Господня «обезображены переложением на простонародный язык…»; «и сие учинено в книге, предназначенной для всеобщего употребления…»; «не приведет ли это различных толков к соблазну многих и в особенности простолюдинов…»; «все сии обязательства не подадут ли расколам новое оружие против нашей Православной церкви…» и др. Для Павского это абсолютно чуждая позиция. Маловероятна сама возможность обращения Шишкова к Павскому с предложением о написании рецензии — известна откровенная неприязнь Шишкова к Павскому, в котором адмирал небезосновательно усматривал серьезного оппонента своим языковедческим теориям. Собственно, ни содержание, ни стиль (довольно «муторный» русский — у Павского он всегда чистый) этих рецензий на Павского никак не указывают. Сам Павский причину «владычного гнева» наивно полагал единственно в своем отказе от предложения принять иноческое звание. И. Корсунский в качестве автора отрицательного отзыва на катехизис рассматривал прот. И.С. Кочетова, бывшего сокурсника Павского по Академии. (Впрочем, вне зависимости от того, кто был истинным автором рецензий, у версии о сведении личных счетов всегда остается недоказуемый, но вполне вероятный аргумент о «навеянных» митр. Филарету подозрениях в отношении Павского.)
В качестве возможной мотивации поступка митр. Филарета называли и его крайне болезненное отношение к любым богословским сочинениям, хотя в какой-то степени способным составить конкуренцию его катехизису. Не смотря на «славянизацию» катехизиса редакцией 1827-28 гг., нападки на него продолжились в 30-х годах, когда основным объектом критики стал пропуск в тексте катехизиса учения о Священном Предании. Третья и последняя редакция катехизиса 1839 г. не пресекла споры, которые не затихли и к началу 40-х. Однако, хотя митр. Филарет и воспринял указанные пособия Павского как катехизические тексты, вряд ли ему приходилось опасаться, что они могут представлять угрозу его катехизису, претендуя на его замену, — пособия были изданы в единичных экземплярах; само отношение высших церковных кругов к Павскому никак не предполагало подобного развития ситуации. Здесь скорее возникает вопрос, почему наследник престола обучается не по официально принятому вероучительному документу, текст которого «рассмотрен и одобрен Святейшим Правительствующим Синодом» и издан «по Высочайшему его Императорского Величества Повелению». Барсов счел возможным усмотреть в подобной ситуации схожую реакцию митр. Филарета, как и в связи с гипотетичными рецензиями Павского на его труды: «Такова была слабая сторона митрополита Филарета: он не мог выносить соперничества или конкуренции новых ученых знаменитостей».
Так или иначе, но принципиально важным в этих спорах представляется не психологическая мотивация ее участников, но то, что они выводят на уровень богословских поисков эпохи. В происшедшем, бесспорно, скрывается нечто большее, чем простое столкновение коньюнктурно-карьерных интересов и личностных амбиций (хотя, конечно же, и без «пробежавшей собаки» не обошлось). Выход из «психологического круга» при обсуждении движущих причин этой истории не только желателен, но и необходим. Только на таких условиях возможно обрести моральное оправдание случившемуся конфликту. Полемика между митр. Филаретом и прот. Г. Павским «системного свойства» — это столкновение двух мировоззрений, двух принципов богословствования: старой, пусть и модернизированной схоластики и нового утверждающегося исторического подхода.
Принцип построения катехизиса митр. Филарета традиционный для подобного рода текстов. Постулаты вероучения, догматы, в нем суть самодовлеющие начала. Цитация Священного Писания, призванная подтвердить эти положения, казалось бы, должна поставлять их в рамки Священного текста и Священной истории. Этого, однако, не происходит. Цитаты могут браться произвольно, по формальному признаку. Библейский текст используется лишь как доказательство исходных формул. Собственно, это старый принцип схоластического богословия, которому в полной мере следует катехизис. Модернизация, которую вводит митр. Филарет и которая послужила поводом для нападок на его труд — цитация Священного Писания на русском языке и минимизация места Предания в вероучении в первой редакции катехизиса 1823 г., — никак не меняют суть самого метода, который остается схоластическим. Сама по себе «понятность» языка не может способствовать пониманию истин вероучения, когда продолжают оставаться не проясненными их фактические основания.
В чем заключалось новаторство Павского, и почему оно вызывало очевидное отторжение? Еще в 1828 г. митр. Филарет доносил в Синод о сомнительных, с его точки зрения, выражениях в статье Павского, посвященной богословию св. Григория Богослова. В частном письме он так — очевидно, не без досады и раздражения, — определил их истоки: «Мне кажется, что издатели немецкое кушанье, не разжевав, глотают». Это высказывание может быть воспринято как упрек в отходе от отечественной традиции в угоду следования западным образцам. Однако если рассматривать складывающуюся ситуацию с более широкого ракурса, она представляется гораздо более многоплановой. Дело в том, что истоки богословия митр. Филарета также коренятся в немецкой школе. Известно, что святитель широко пользовался западными пособиями и в преподавании, и для написания собственных трудов. Так, изданный курс его библейской истории «Начертание церковно-библейской истории в пользу юношества, обучающегося в духовных училищах», «доставивший ему столько славы, был не чем иным, как сокращением или переделкой сочинений лютеранина Буддея». На западные корни его богословствования указывает прот. Г. Флоровский: «Внешнее влияние той „старо-протестантской“ богословской школы, в которой Филарет вырос и был воспитан, чувствуется у него достаточно сильно, в ранние годы особенно сильно». Широкое использование Павским западных источников в отношении него стало, однако, одним из пунктов обвинения. Барсов, очевидно защищая Павского, риторически вопрошает: «Право ли было академическое начальство, порицая Павского за толкование Библии по руководству Розенмюллера, когда само оно узаконило в качестве пособий по тому же предмету сочинения Озиандера, Тирина, Вейта и других?». Конечно же, и здесь он упрощает ситуацию, помещая ее исключительно в плоскость психологии. Значение имела позиция западных авторов. Курсы Павского действительно вызывали подозрения в их идейной направленности. Современники смотрели на него как на «неолога», митр. Филарет в числе первых. «Неологией» или «неологизмом» (в значении «нового учения») называлось направление в протестантском богословии ХVІІІ в. (Сегодня данные термины используются исключительно в сфере лингвистики для обозначения нового словообразования.) Неология знаменовала собою создание новой страницы в протестантском богословии, «неопротестантизма» (в современной классификации), в отличие от старой, традиционалистской школы. Хотя границы неологии весьма расплывчаты, для нее как явления можно выделить несколько характерных черт. Важно, что ее оформление произошло на основе применения историко-критического метода к исследованиям в области догматики и Священного Писания. Результатом этого первого опыта стали достаточно радикальные выводы. Были подвергнуты переосмыслению такие, казалось бы, незыблемые положения христианского вероучения как догмат о Св. Троице, первородном грехе, сами догматы перестали рассматриваться как истины абсолютного порядка… По отношению к Священному Писанию были применены новые герменевтические подходы, позволившие автономно воспринимать содержание двух Заветов, что, нужно признать, открывало новые возможности в экзегетике…
Обвинения Павскому в приверженности неологии из уст митр. Филарета прозвучали уже в 1828 г., более предметно они были повторены в 1834-м в критическом разборе «Христианского учения в краткой системе» и «Начертания церковной истории». Недостаточно развернутые и четкие, по мнению святителя, формулировки в параграфах, посвященных учению о Св. Троице и искуплению, отсутствие определенного учения о грехопадении и др. позволили ему, в связи с фактом «умолчания», вполне прозрачно выставлять автора учебных пособий наследнику: «неологом», «социанином», приверженцем «новейшего немецкого рационализма», «ересеводителем»; он прямо пишет, что «слова сочинителя… не согласны с учением Православной церкви»... Это более чем серьезные обвинения. Насколько их можно признать обоснованными? В своих ответах Павский справедливо указывал, что его учебные пособия были ни чем иным как рабочими конспектами и никак не претендовали быть всеобъемлющим богословско-катехизическим курсом. Кроме того, они составляли лишь часть широкой учебной программы. В своих ответах Павский писал: «Наконец примечатель обнаружил свою мысль, что он сию книжку считал Катехизисом. Но я уже объяснил, что она не Катехизис, а оглавление всего того, что содержится в Библии». Он обстоятельно отвечал на каждый пункт замечаний, высказанных митр. Филаретом, и, нужно признать, его ответы звучат вполне убедительно. Необходимо отметить и то, что сам курс составлялся адресно и был адаптирован для соответствующего возрастного восприятия. Безусловно, сильной стороной «Христианского учения в краткой системе» и «Начертания церковной истории» была живость, простота и наглядность. В них в полной мере нашли выражения педагогические и дидактические дарования Павского.
При всей «разноформатности» «мнений» митр. Филарета и текстов Павского в этой полемике все-таки можно выделить рациональное зерно. В том, что оппоненты «разговаривают на разных языках» есть принципиальная составляющая. Когда митр. Филарет в своем примечании на одно из высказываний Павского о Св. Троице пишет: «…почему он показывает сие учение уже во втором и третьем веках, а не в первом?.. Почему также называет он сие учение церковным (здесь курсив — м. Ф.)? Неужели все потому же, что почитает оное изобретенным Церковью во втором или третьем веке, а не библейским, и от самого Христа преданным?.. Если сочинитель не причастен сему заблуждению, то нельзя понять, почему он пропустил столь важный и первенствующий догмат в истории первого века», он тем самым выступает как догматист, для которого догмат есть нечто единожды данное и неизменное. Он очень чутко улавливает любые несоответствия этой незыблемой для него позиции. Павский считал необходимым рассматривать догматы в перспективе их исторического становления: «…во ІІ и ІІІ веках стали происходить об нем споры; от того и догмат сей не только входит в систему учения, но и в историю; ибо история есть повествование происшествий». Это его принципиальная позиция в богословии, которой он неизменно следовал и которую открыто декларировал. «Исторический взгляд на религию, — писал Павский, — должен предшествовать всякому другому взгляду, и потому история священная должна быть прежде всего преподана воспитанникам. И нравственное и догматическое учение родилось и составилось на основании истории, ибо известно, что мы не прежде размышляем о чем-нибудь в себе, как взглянув на какое либо происшествие, то есть получив историческое познание... Повествование историческое должно приближаться к повествованию библейскому...». Аналогичной была его позиция и в библеистике. Подобное провозглашение исторического подхода как приоритетного в осмыслении богословских истин очевидно отвечало активно используемому в богословских и библейских исследованиях на Западе историко-критическому или историко-сравнительному методу. Этой методологии он следовал уже в своей магистерской диссертации. В осмыслении Священного Писания для него на первое место выходил изначальный, «исторический» смысл текста. «В книжке моей я хотел представить библейское учение (здесь и далее в цитате — курсив Павского), и потому представлял себе, будто смотрю на Библию тогда, когда еще церковное понятие о той, или другой книге еще не существовало, и когда не произнес об ней суждения ни св. Афанасий, ни другой кто из св. отцов»; «Св. Писатели писали для тех, которые жили с ними, и потому писали сообразно с понятиями, нравами и обыкновениями современников. Чтобы верно понимать написанное ими, надобно поставить себя на тоже место, где они стояли, и на туже точку зрения, с которой они смотрели на вещи. Ясно представляя ту сцену, на которой происходило действие, мы будем слушать пророческие речи с надлежащим уважением и в картинах их увидим необыкновенную живость». Здесь основание его герменевтического подхода. Как библеист и экзегет он сформировался на научной строгости исторического и филологического анализа. Он идет от текста, который для него первичен. От него он и восходит к догматам. Это подход, который, безусловно, нес новое слово и в религиозной педагогике, поскольку исторический подход делает живым и наглядным то, что не может сделать формальная логика, то, что в старой схоластической системе абстрактно и не имеет жизни. (В этом отношении симптоматична вышеприведенная фраза Жуковского о «религии Павского» как «друге просвещения».)
Можно ли Павского на основании того, что он был последовательным сторонником применения историко-критического метода в богословских и библейских исследованиях, по примеру митр. Филарета, подозревать в приверженности неологии? Думается, это как раз тот случай, когда «зёрна не следует смешивать с плевелами». Радикальные, абсолютно неприемлемые для традиционного церковного сознания выводы, к которым приходили отдельные протестантские богословы в ХVІІІ в. и позднее, в частности, те, кого рассматривали в качестве представителей неологии (среди таковых называют: Й.Ф.В. Йерусалема (Jerusalem, ум. 1789 г.), Й.Й. Шпалдинга (Spalding, ум. 1804 г.), Й.Г. Тёльнера (Töllner, ум. 1774 г.), Й.К. Дёдерейна (Döderlein, ум. 1792 г.), И.З. Землера (Semler, ум. 1791 г.), И.А. Эрнести (Ernesti, 1781 г.), возможно Фр. Шлейермахера (ум. 1834 г.)), нельзя относить на счет самого метода. Первоначальные издержки применения историко-критического метода на Западе были постепенно преодолены. К XIX столетию он по существу изменил всю ситуацию с библейскими и богословскими исследованиями, в конечном итоге создав для них твердую, истинно научную основу. Постепенно проходила его апробация и школой отечественного богословия, которая в своем становлении в ХІХ в. в значительной степени ориентировалась на западные образцы. К примеру, в 1869 г. новым Уставом в отечественном духовном образовании вводился предмет «История догматов», где и название, и сам теоретический метод были заимствованы из современных западных богословских курсов. По существу Павский оказался пионером применения историко-критического метода в отечественной школе. Барсов писал по этому поводу: «В своих суждениях Павский, по нашему мнению, опередил свою эпоху на полстолетия». Однако, далеко обогнав своих современников, он оказался в вакууме непонимания. Сам Павский вполне отчетливо осознавал всю проблемность подобного положения. В автобиографии он так оценивал свое назначение на кафедру еврейского языка: «Вместо того, чтобы назначить мне богословскую кафедру, к чему я был способнее других, дали мне еврейский язык. Но Бог устроил так, что этот предмет сделался для меня приятнейшим занятием. В богословии я должен был лицемерить, лукавить, притворствовать, а здесь — говорить правду, и только изредка, чтобы не оскорбить лукавых, промалчивать». Понимать это, на первый взгляд, шокирующее замечание нужно именно в связи с тем, что и у наиболее богословски образованных современников он не находил сочувствия своему образу мысли.
Высказанные о. Герасиму подозрения нашли отклик и в ХХ столетии. Прот. Г. Флоровский, очевидно следуя митр. Филарету, даже углубляя его все-таки не прямые высказывания, так характеризовал богословско-мировоззренческую позицию Павского: «То было самое острое западничество не только в богословии, но и в самом душевном самочувствии. То было и психологическое самовключение в немецкую традицию». Данное суждение, однако, сложно воспринимать как объективное, непредвзятое мнение исследователя. Во-первых, в высшей степени спорны расставленные в нем акценты, но, главное, как лишенное какой бы то ни было перспективы, оно выпадает из центральной связующей идеи труда маститого богослова. На всем протяжении своего сочинения Флоровский последовательно старается показать именно становление отечественного богословия, это его главная цель. Убедительно демонстрируется, что зарождение собственной школы теснейшим образом связано с богословским развитием Запада и зависит от него. Непрестанный поиск русским православным богословием собственного лица можно сравнить с витиеватым путем («путями») лавирования между богословскими школами католичества и протестантизма, между различными богословскими ответвлениями, наблюдающимися в границах одной конфессии. (И принципиально, что оформление отечественного богословия происходит не в отрыве от общехристианской богословской мысли.) Одна из задач труда Флоровского — оценить действующих лиц русской богословской школы в широкой перспективе ее исторического становления. Сто лет, которые отделяют историю с отставкой Павского от написания «Путей», вполне достаточный временной интервал, позволяющий отстраненно и непредвзято рассматривать эту ситуацию. Остается только сожалеть, что в отношении Павского Флоровский ограничился лишь старым ярлыком. Спор между митр. Филаретом и прот. Г. Павским очевидно отражал ситуацию с развитием богословской мысли на Западе в то время. Собственно, и митр. Филарет и прот. Г.П. Павский стояли у истоков отечественного богословия. Определенно, оба стремились сказать свое авторитетное слово. И тот, и другой, как и все тогда наше духовное образование, ориентировались на западную школу. Оба в своем поиске апеллировали к святоотеческому наследию. Выбор ими различных путей в этом непростом синтезе, собственно создавший идейное основание для возникновения полемики, по существу обозначил будущие контуры отечественной церковной науки.
Итак, отставка Павского состоялось. Его опасения по поводу занятий богословием, о которых упоминалось выше, оправдались полностью. Формальным основанием стало всегда стандартное в таких случаях прошение об «увольнении по состоянию здоровья». Надо отдать должное благородству царственных персон, которые щедро наградили и определили достаточно приличный пенсион и о. Герасиму, и его дочерям. После этого и церковным властям пришлось выделить ему пенсию от Академии, откуда его тут же не преминули уволить. Жуковский, прощаясь, писал ему: «Главные условия земного счастия для Вас уже исполнены: Вы имеете непорочную совесть для спокойного взгляда на прошедшее; просвещенный ум и любовь к деятельности для наслаждения настоящим и веру смиренного христианина для безмятежной надежды на будущее. Все остальное в воле Промысла».
Философское напутствие Жуковского вряд ли можно признать и слабым утешением человеку, деятельность которого в значительной степени предполагала аудиторию, всегда была на виду, скорее его можно воспринять как констатацию, что неотвратимо настало время писать мемуары. Происшедшее очевидно стало трагедией для о. Герасима. За это говорит и его затянувшееся нездоровье, и тон его воспоминаний, в которых постоянно прорывается тяжелый душевный надрыв. (Чего стоят хотя бы его экскурсы о монашестве.)
Лишенный всех прежних должностей, возможности заниматься богословием и иметь учеников ученой работы Павский, тем не менее, не оставил. Став кабинетным затворником, он все свои творческие силы и талант посвятил не менее любимой им филологии. Вот некоторые из его трудов этого периода жизни: «Суждение о Гречевой философической пространной грамматике», «Примечания на вновь составленную грамматику русского языка» (обе работы — резкий, критический разбор «Практической русской грамматики» Н.И. Греча), «Записки о русском словаре», русский перевод «Слова о полку Игореве», один из первых по времени, наконец, главное его сочинение — «Филологические наблюдения над составом русского языка», вышедшие в 1841-42 гг. в трех томах и вторым существенно дополненным и исправленным изданием в 1850 г. в четырех томах. За этот труд в 1844 г. Павскому на основании отзыва академика А.Х. Востокова была присуждена полная Демидовская премия, ежегодно присуждавшаяся Императорской академией наук за выдающиеся научные достижения. (Размер полной Демидовской премии составлял 1420 рублей.) Приведем несколько отзывов современников об этой работе. «„Филологическими наблюдениями“ началось новое направление в изучении отечественного языка, — писал академик Давыдов. — По появлении сочинения прот. Павского, составившего в истории грамматики нашей эпоху, план грамматики, начертанный в 1842 Вторым отделением Академии, должен был измениться в объеме и методе». Белинский откликнулся следующим словом: «Павский один стоит целой академии. Его „Филологическими наблюдениями над составом русского языка“ положено прочное основание филологическому изучению русского языка, показан истинный метод этого изучения... Это успех, успех блестящий и славный тем более, что у нас нет еще публики для ученых сочинений и что журналы не оценили великий труд отца Павского, как следует, — а не оценили потому, что для него, как сочинения совершенно самобытного и оригинального, которое первое полагает основание русской филологии, не нашлось ценителей, достаточно сильных для подобной оценки». Сочинение Павского действительно уникально по затраченному труду и широте охвата материала. Анализ корневой системы, к примеру, строился на сравнении, проводимом на базе языков: арабского, арамейского, древневерхненемецкого, древнегреческого, еврейского, латинского, немецкого, санскритского, французского и др. Понятны слова Белинского — чтобы оценить труд такого масштаба требуется и время, и величайшая компетентность и эрудиция рецензентов, сравнимые с авторскими. Неопубликованными остались его «Материалы для объяснения русских коренных слов посредством иноплеменных», «в двух колоссальных томах, около 1500 страниц в большой поллист». Заслуги Павского в языкознании были подтверждены в середине ХХ в. академиком В.В. Виноградовым в его фундаментальном труде по грамматике русского языка («Русский язык»; 1-е издание: М., 1947 г.). В длительной работе по разработке теоретических основ русского языка Виноградов отводит Павскому особое, почетное место. Уже в новой России И.Д. Климушиным была защищена кандидатская диссертация, посвященная лингвистическому наследию Павского, где диссертант признает современную актуальность его исследований в части о русском глаголе.
В 1841 г. уединение о. Герасима Петровича все-таки было потревожено. Однако это не было приглашением вернуться к активной жизни, вновь употребить свои знания и талант на ниве духовного просвещения. Святейший Синод открыл дело о его переводах Священного Писания, длившееся вплоть до 1844 г. (Подробнее о его переводческих труда и синодальном расследовании этого дела будет сказано во второй части очерка.)
В 1858 г. на склоне лет, уже тяжело хворавший Павский был избран членом Императорской академии наук по отделению Русского языка и словесности. У Протопопова приведена примечательная реплика Павского на присуждение ему звания академика: «вот чудаки, не делали академиком пока работал, а сделали, когда я уже не в силах продолжать мои ученые занятия и оказываюсь никуда негодным». Барсов отмечал, что вопрос об избрании его в члены Академии наук стоял еще во время президентства в ней Шишкова, но адмирал, над славянизмами которого Павский часто подтрунивал, и которому об этом аккуратно докладывали, предложение отклонил. Дальнейшие обвинения Павскому явно не способствовали положительному решению вопроса. Его избрание состоялось лишь, когда во главе страны стал новый Государь, бывший ученик Павского.
В следующем, 1859 г., после длившегося почти четверть века расставания состоялось его свидание с Санкт-Петербургской духовной академией на 50-ти летний юбилей школы, последнее. С начала 60-х гг. из-за болезни ног он уже не в состоянии был покидать квартиру... 7 апреля 1863 года на Фомино воскресение, перед кончиной исповедавшись и причастившись святых Христовых таинств, отошел ко Господу протоиерей Герасим Петрович Павский... Погребен он был на кладбище Императорского фарфорового завода в Санкт-Петербурге. В советский период кладбище было утилизировано, нахождение останков на данный момент неизвестно...
|
